Половина жизни

Мужик договорился о встрече, а пока решил заняться адресами из украденной книги. Либо удастся найти по ней, либо через два дня Фегер всё выложит. В этом-то уж мужик не сомневался. По дороге он разбирал клиентов ателье, заказчиков костюмов и дамских платьев он сразу же выкидывал, осталось не так много адресов. За день, при желании, можно было проверить их все. Мужик сразу отправился по первому адресу, как и все прочие заказчики ателье, эти люди жили в довольно богатом районе, плохо известном мужику и полном полиции. Смешно, но количество полиции прямо пропорционально зависело от благополучности района, а не наоборот. Стражей порядка из богатых районов мужик, да и многие его товарищи недолюбливали, те могли принести им лишние трудности. Поэтому все старались избежать таких встреч и лишний раз не попадаться на глаза. Но в этот раз не удалось, мужик заметил роскошные полицейские мундиры слишком поздно, сворачивать было бессмысленно, и он хладнокровно продолжал путь. На него не обратили внимания, так как были заняты женщиной. Грязная и растрёпанная иностранка что-то громко кричала и жестикулировала, как понял мужик, она искала своего сына, что приехал сюда на заработки. Полицейские, видимо, не понимали её и пытались увести с улицы, а она всё кричала, тыкая им в лицо маленькой чёрно-белой фотографией, и причитала: «Алонсо, Алонсо...!». Мужик прошёл мимо. Обычная история. Они приезжают сюда в поисках лучшей жизни, но не найдя её так и пропадают в этом странном, полном тёмных закоулков городе. Он сам видел, как целые толпы набивались в грузовые контейнеры, а потом эта человеческая контрабанда переправлялась в город. Обычная история, такая же обычная, как и пропавшие дети. А Милене не хотелось идти в «Конуру», там она не была уже несколько дней, и это стало казаться ей нормой. Но мужик с самого утра ушёл по своим делам, в которые Милена решила больше не влезать, а ей ничего больше не оставалось. «Хотя днём-то всё-равно бестолку там торчать, - подумала женщина, - пойду вечером, а пока просто прогуляюсь.» Мест для прогулок в её районе было не так уж много, да и безопасными они не были, это, конечно, уже не смущало Милену, но сегодня хотелось чего-то совсем непохожего на привычные серые трущобы, хотелось посмотреть на чистоту и порядок, на счастье, на деньги. Под шкатулкой лежал листок с именем и адресом, но Милена отогоняла эти глупые мысли. «Хотя почему-бы просто не посмотреть...Что в этом такого?» Даже имея адреса и имена, разузнать что-либо было очень трудно. Заборы, железные двери, люди скрывались от других людей, и мужик, обойдя уже несколько адресов остался ни с чем. Глупо, конечно, было предполагать, что с ним станут беседовать, к такому непроницаемому равнодушию он был готов заранее, поэтому даже не пытался узнать что-то напрямую. Он находил людей, не боящихся стать жертвами, потому что они и так давно ими являются. Разговорить их было нетрудно, но вот заставить говорить о нужном, а не о себе, было проблематичней. За день на мужика обрушился поток горьких, несчастных судеб, обиженных и растоптанных, напиваясь они уже не помнили, о чём спросил их мужик, и только жаловались, жаловались... Мужик и сам под конец начал нести какую-то несусветицу, то ли дразня их, то ли желая самому облегчить душу, но в итоге всё было напрасно. Ничего, что могло бы помочь ему найти дочь, мужик не услышал. Вечерело, и оставалось ещё только пара адресов. Мужик вернулся домой поздно. Милена уже спала, но он разбудил её, нужно было поделиться с кем-то.       – Я уже было отчаялся, – быстро заговорил он, набросив Милене на плечи одеяло. – Я объездил весь город, переговорил с кучей народу и всё безрезультатно. Чем дальше, тем неприступнее становились дома, и я думал бросить... – он возбуждённо расхаживал по маленькой комнате.       – Погоди, – перебила его Милена, – ты весь дом перебудишь, успокойся и просто расскажи, что ты узнал.       – Грин. – мужик присел на край кровати, но тут же снова вскочил. – Директор пароходства, – продолжал он уже спокойней, – я не вспомнил сначала кто он такой, но потом вдруг осенило. Я был у его дома, это за городом, целый замок, с высоченным забором и охраной, туда не пробраться, но люди поговаривают, что они всей семьей собираются переезжать. Милена зевнула.       – Ну и?       – Всё сходится. У них дочь шестнадцати лет, местная знаменитость, всегда на виду, со всеми здоровалась, а последнее время её никто не видел. Да и сами Грины из дому почти не выходят. И переезд этот затеяли, понимаешь?       – Ну мало-ли... – Милене не совсем верилось в то, что пытался ей доказать мужик. – Это не значит, что Фанни у них.       – Не значит, конечно. Но это вполне возможно! Ты же знаешь, что люди пропадают.       – Люди всегда пропадают. Но что ты собираешь делать?       – Утром пойду в порт, узнаю, когда они отплывают и, может, что-нибудь ещё. На это Милена ничего уже не ответила, только откинулась на кровать и отвернулась к стене. Досадно, что он разбудил её, ей хотелось есть, и заснуть голодной второй раз уже не получалось. Милена разглядывала давно опротивевший ей узор на тусклых обоях, и почему-то ей было очень обидно, хотелось и есть, и плакать, и даже назло всему этому пойти куда-нибудь танцевать. Но она оцепенело лежала, делая вид, что спит, и только иногда быстро проводила кончиком языка по голодным пересохшим губам. Сон все не шёл. Занималась заря, окна в каморке за ночь покрылись холодными каплями осевшего тумана. Мужик резко встал будто и не спал вовсе. Быстро и тихо одевшись, он вышел, оставив в остывшей комнате только пар своего дыхания. Милена смотрела на него из щёлки в одеяле, вот он был здесь, и вот он, даже не обернувшись на неё, исчез. Исчез, может быть, пока ещё не совсем, но уже без возврата. А был ли он тут? Или всё это время жил в другом, тёплом и лазурном месте, жил поисками, мечтами и планами, в которых для неё не было даже малюсенького, бокового места. Низкое небо схоронило и без того слабый, едва дышащий рассвет. В который раз мужик шёл ранним утром в порт, царапая своими шагами сонные улочки. Он спешил, но невольно отвлекался на гулкое эхо собственных шагов, всё ему чудилось, что кто-то торопливо бежит за ним. Но стоило только остановиться и оглянуться назад, всё смолкало, и только тёмные окна мрачно смотрели вслед. Мужик шёл и шёл, боясь снова опоздать, пусть ещё неизвестно куда, но насовсем. Порт уже не спал, он, впрочем не спал никогда, и даже по ночам лишь притворялся невинно спящим, уставшим, измотанным работягой. Порт не спал и не уставал, у него не было на это права. Вот и сейчас, там уже кипела работа, как обычно, вились и кричали чайки, грохотал металл. Рабочие подозрительно косились на мужика и кричали друг на друга ещё более озлобленно и дико, когда он проходил мимо. Мужик не обращал внимания, равнодушно перешагивал через наваленный хлам и чьи-то редкие спящие тела. Здесь он чувствовал себя даже более к месту, чем где бы то ни было. Мужику всё вспоминалось, как он по утрам, словно вор, покидал этот город раньше. И тогда ему тоже каждый раз чудились шаги позади, и также дул солёный ветер, не попутный, но ведь он уплывал не под парусом, а пароходу, железному и дымящему, попутный ветер был ни к чему. Друзей у мужика не было, но были знакомые, и один из них как раз и мог помочь. Он рассказал, когда отплывает первый гриновский пароход и даже пообещал найти на нём место для мужика, впрочем это было маловероятно. Мужик даже удивился тому, как просто всё вышло, знакомый не задавал лишних вопросов и сам, как-будто, куда-то спешил, озирался, чесал лохматую рыжую голову и то и дело поглядывал на часы, болтавшиеся у него на руке. Пароход отплывал послезавтра. Послезавтра... Жизнь приобрела неслыханную для неё ранее скорость. Счёт шёл на дни, это и радовало, и пугало одновременно. За последние несколько дней в жизни мужика произошло больше, чем те долгие, слившиеся воедино годы, когда он ничего и никого не искал и не ждал. Но послезавтра всё должно будет закончиться, в этом сомнений уже не оставалось. Не было просто других вариантов, или мужик просто больше не хотел их искать. Пройдёт всего один день, и утром они с Фанни будут уже вместе, безо всяких планов и тактик, трюков и обманов, они встретятся на том же месте, где раньше никак не могли попрощаться, встретятся и больше друг друга не потеряют. А что будет дальше? Дальше будет жизнь... Молодой мужчина безучастно и вяло перелистывал страницы, не находя ничего подходящего для себя. Вечная, больная проблема, когда перед тобой меню, но выбрать из этого красиво поданного кулинарного гнилья нечего, дешёвая забегаловка или роскошный ресторан, а в меню всё одно: разваренная тухлая рыба и смрадная мертвечина различной степени прожарки. Так считал Деманд Вилль. Только вот на этот раз, он был не в ресторане, он сидел на жёстом сидении старого кресла в маленькой заплёванной комнате, а напротив него, за столом сидел равнодушный, и вроде как, не дышащий человек, и в руках у Деманда было не меню, а фотографии таких же «бледных», как и он сам, а его собственная папка в МЭКе перешла недавно в раздел «Ожидающие». Сам же Деманд тоже чего-то ожидал, но ожидания имеют особенность не сбываться, в его случае это случалось весьма редко, хотя скорее, потому что он просто редко чего-либо ожидал, а выбирал и того реже. Но вот сейчас от выбора зависела его собственная жизнь, и хоть ошибиться, в принципе, было невозможно, ведь каждый, чья дата смерти совпадает с твоей, годится чтобы победить болезнь. У Деманда было целых четыре таких возможности, любезно предоставленных этим мерзким, безэмоциональным человеком, абсолютно безучастным к его судьбе, но играющим в ней одну из главных ролей. Нужно было выбрать одного. Не важно кого, не важно как, просто выбрать, чтобы потом вычеркнуть из своей памяти вместе с этим складом, этой маленькой переговорной комнаткой и безмолвным продавцом, выбрать, для того, чтобы жить. Деманд прекрасно понимал всё это, но мысли его были далеки, они улетели куда-то в сияющее безвозвратное прошлое, и как только мужчина пытался вернуть их в настоящее, в эти худые картонные лица на фотографиях, они превращались в тонюсеньких змей и шептали сразу во всё, способное воспринимать информацию: «кто они и кто ты...» Понятия были несопоставимы, как и всегда, донорами для богатых становились вычеркнутые, никчемные люди, и Деманд по неизвестной ему самому причине чувствовал себя униженным и обманутым. Хотелось верить, что собственная жизнь чего-то да стоит, не денег, конечно, их он заплатил не мало, а стоит другой такой же достойной жизни. Эти же четыре безымянные уродливые тени были настоящим оскорблением, ещё одной ядовитой насмешкой в его адрес. Несправедливым было, что их считали равными, но именно так оно и было и Деманд ощущал, что для человека напротив нет абсолютно никакой разницы, и не будь у него, Деманда Вилля, денег, он бы так же мог оказаться на одной из фотографий в этом каннибалистком меню, и кто-то бы выбирал и, быть может, тоже забраковал бы его. Деманд старался не думать об этом сейчас, но это было не так-то просто, атмосфера, шок, переживания, гудящая и вибрирующая поверхность пола, под которым, видимо, находились какие-нибудь генераторы, давили и заставляли воспалённый от бессонницы мозг со страданием констатировать собственную заурядность, серость и бесполезность, скрытую за тоннами лжи, денег и ароматной материной пудры, что оставалась на его лице после её поцелуев и до сих пор, кажется, не сспыпалась, подарив ему этот фарфоровый цвет лица. Деманд потёр глаза и посмотрел на свои изящные часы – уже час как он сидит здесь, в шаге от половины свой жизни и не может сделать самый простой и самый важный выбор. Сейчас Деманд понял, что раньше ему ничего не приходилось выбирать, он просто получал всё самое лучшее и в максимально доступном количестве. Он не выбирал ни своих шикарных машин, ни домов, старый портной сам подбирал ткань, наилучшим образом сочетающуюся с его облачно-синими глазами, потом каким-то загадочным образом рядом с ним всегда оказывались самые прекрасные из женщин. Так и струилась золотисто-бриллиантовым потоком его жизнь, не давая ни осмотреться, ни оглянуться. От размышлений его оторвал голос продавца, видимо, сжалившегося, или же уставшего ждать. Он поднялся со своего места и тихо сказал:       - Пойдёмте, – человек обошёл сидящего Демада и направился к выходу, поманив его рукой,       – Вам будет легче, видя товар вживую. Деманд несколько растерялся, он и ждал, и оттягивал этот момент, но не повиноваться этому человеку никак не мог.       – А они здесь?       – Нет, мы спустимся вниз. Тускло освещённая, дребезжащая кабина грузового лифта какое-то время, показавшееся Деманду вечностью, постояла, зависнув, как над пропастью, а затем медленно и издёрганно стала опускаться. При каждом толчке Деманду казалось, что трос, на котором она держится над тёмной и сырой глубиной шахты, оборвался и они сейчас рухнут на дно. Невыносимо медленно... Деманд не знал на что ему смотреть: на своего обесцвеченного проводника, оказавшимся гораздо старше, чем показалось раньше, или на тошнотворное растёкшееся пятно на железной обшарпанной стене. Становилось трудно дышать, чем ниже спускалась кабинка, тем явственней становилась поднимающаяся из глубин шахты вонь. Запах настойчиво и цепко пробирался в кабину сквозь незаделанные щели, но Деманд вместо того, чтобы заткнуть нос и рот и постараться не дышать, сделал несколько быстрых, жадных вдохов. Едкий запах обжёг непривыкшие к таким извращениям горло и лёгкие, заставив Деманда испуганно-жалко закашляться и сплюнуть. Но тут же он вдохнул ещё раз, и ещё. Внутри всё закипело, и тело кольнуло нервной, лихорадочной дрожью от мурашек, остро пробежавших по всему телу. Горло сжалось от спазма и желания то ли расхохотаться, то ли закричать. Уперевшись рукой в стену, Деманд продолжал шумно и резко втягивать в себя отравленный воздух. Запах, которым он никак не мог надышаться, был всего лишь запахом жизни. Огромного количества жизни, запертой в душном, сыром бараке, в тесноте и отчаянии. И эта жизнь воняла, разъедающе и тошнотворно, естественная и вряд ли уже человеческая. В свои неполные тридцать три Деманд впервые почувствовал её запах, и он ему невыносимо понравился. Больше не существовало никаких других, благоухающих лживых запахов цветов, духов, дорогого алкоголя и табака, надо всем этим хламом из прошлой половины жизни, над машинами и обнаженными женскими телами струйками поднимался сладковатый запах разложения, как будто даже имеющий свой цвет: голубовато-зелёный. И сейчас, заглатывая режущую до слёз жизнь, Деманд раз и навсегда отогнал этот тлен прочь. Гудение, принятое им за работу генераторов, стало всё громче, и когда створки лифта со скрипом разошлись, этот гул вместе с новой, ещё более душной волной запаха, обрушился на Деманда. Это шумели люди, в безобразной темноте разноголосицы, стонов и воя Деманд не смог ничего разобрать, только сразу же голова будто наполнилась бурлящей водой, сквозь толщу которой всё проходило мёртвым и искажённым. Блёклый человек образовался прямо перед Демандом, и прихрамывая, направился куда-то в бесконечную гудящую темноту. Покачиваясь и пританцовывая на ставших от опьянения ватными ногах, Деманд поспешил за ним. Место, где содержались доноры было раньше складом, а теперь напоминало какой-нибудь средневековый каземат. Длинная железная кишка без окон, где рядами стояли клетки, каждая, на вид, могла вместить около пяти-шести человек, сколько же их было на самом деле в темноте было не видно. Однако когда луч фонаря, которым проводник быстро царапал по табличкам с номерами, попадал на клетки, и рассеянный сквозь мелкую сетку решётки свет освещал её содержимое, Деманд видел целое море едва шевелящейся, тесно спрессованной, грязной людской массы. Некоторое время спустя, пока Деманд и его проводник ещё кружили в шумной, зловонной темноте между рядами, старые лампы на потолке хрипло затрещали и начали раздраженно помигивать. Вот что-то сперва тренькнуло, как старая ржавая пружина, а сразу после брызнул мёртвый белёсый свет. Тёмные тени начали метаться и болезненно шипеть, словно кто-то плеснул кипятком в змеиное гнездо. Свет, излучаемый пыльными ртутными лампами, причинял глазам, привыкшим к темноте чудовищную боль. К тому же, на свету в людях сразу просыпался смертный страх. В обычных ситуациях свет не зажигают. Свет залил коридор, но в клетках, по углам и у самого пола, всё ещё пряталась среди тесно переплетённых, драных тел спасительная вязкая тьма. Людей было так много, что места в клетках не хватало, чтобы нормально сесть, приходилось скрючиваться, а то и вовсе стоять. Деманд, наверно, никогда не видел столько людей сразу в одном помещении, он жадно вглядывался в клетки, пытаясь сквозь мелкую ржавую сетку рассмотреть их получше, или поймать их взгляд, но ничего не получалось, их лица, завешанные грязными, спутанными волосами были либо изнурённо опущены, либо мотались как безумные из стороны в сторону. Шум при этом не прекращался, поняв, что за ними пришли, кто-то стал ещё истошнее и надрывнее выть, но ни одного человеческого слова Деманд в этой мешанине не разобрал, хотя бы потому, что языки этих людей были ему не известны. Деманд взглянул на таблички и увидел даты совсем ещё далёкие, кому-то предстояло ещё долго дожидаться своей очереди в этих клетках. Смогут ли они дожить до этого момента в таких условиях или нет, никого, видимо, не интересовало, ведь пополнить запасы можно было когда-угодно. «У них вся жизнь впереди, – подумал Деманд с каким-то злобным удовлетворением, – не то, что у меня.» Нанюхавшись и насмотревшись неподдельной, дерзкой жизни он был уже готов разорвать любого из них без разбора. Собственная бесценная жизнь пропадала за зря в этих мерзких, слабых телах. Деманд понял, что нельзя найти среди них такого же как он, ведь его нет, и быть не может, он – Деманд, тут и везде самый лучший, самый достойный. Один. Он. Несмотря на то, что он всегда жил по этим правилам, и слышал их с детства ото всех, сам до этого момента в глубине души не верил. Не верил именно из-за нависшей лично над ним неотвратимости смерти. Как мог он быть самым лучшим, если ему суждено прожить лишь половину своей жизни? Зато теперь, оказавшись среди загнанных и обреченных существ, он понял, что в отличие от них может контролировать всё и распоряжаться своей, и не только своей, жизнью. Наконец-то всё было в его руках, наконец-то он был властен надо всем. Проводник остановился у одной из камер, на табличке, в списке ничего не значащих серых цифр адски пламенела дата смерти Деманда. Его бросило в жар. Впервые, наверно, за всю жизнь Деманд почувствовал что потеет. Солёная капля проползла по лицу и повисла на верхней губе. Непроизвольно, по-звериному быстро облизнувшись, он почувствовал безумно острый и опьяняющий вкус. Сердце колотилось как бешеное, словно пытаясь отстучать всю ту половину жизни, что могло потерять. Могло, но не потеряет. Про себя Деманд всё решил. Не важно как, но он получит то, что желает, получит прямо здесь и сейчас, как и привык, получит то самое, феерическое всё или ничего. Проводник тем временем с лязганьем отпер старый, проржавевший замок и подозвал к двери больного и уродливого "близнеца" Деманда. Тот пытался спрятаться в костлявом месиве чужих тел, но собратья, поняв, что пришли не по их душу, грубо вытолкнули его к двери. На миг все почувствовали горькое облегчение, хоть каждый про себя и знал, что его время так же придёт, и либо он пойдёт в уплату чьей-то жизни, либо просто будет убит и выброшен в море. Второй вариант для всех, кто ещё не в пал в апатию и не превратился в простое безвольное животное, был всё же, почему-то предпочтительнее. В этом они видели свое последнее бесполезное сопротивление. Тень человека стояла перед раскрытой дверью, но отчаянно пыталась просочиться сквозь стену грязных тел обратно в тёплый спасительный мрак. Назад, назад, тощими руками обречённый пытался раздвинуть себе путь, но вдруг всё его тело резко швырнуло назад. Он со всего размаху повалился на бетон и, не успев ничего понять, ощутил невыносимую, пронзительную боль вырвавшуюся из под грудной клетки, в которой что-то оглушительно хрустнуло. Следующие несколько мгновений его истощённое тело получало удар за ударом. Изо рта хлынул грязный кровавый поток, но из последних сил человек попытался укрыться от ударов и отползти. Деманд молниеносно схватил и развернул пытавшегося сопротивляться человека на спину, руки испачканные чужой кровью предательски соскальзывали, но никогда до этого в них не было столько силы. Встряхнув жертву, Деманд снова с силой швырнул её на бетон, и тотчас уселся сверху, придавив к полу. Он бил наотмашь, каждым ударом уничтожая лицо своего "близнеца", который уже почти не сопротивлялся и лишь безвольно распластался в тёмной луже собственной крови. Она становилась всё больше и больше. Деманд тоже был весь в крови, её запах и вкус разъярял ещё больше чем пот. К тому же, она была тёплая, ещё живая. И человек был ещё жив. Кровавыми скользкими пальцами Деманд впился в его горло, не отдавая себе отчета в том, что он хочет сделать, задушить или порвать глотку. Как это делается, он не представлял, но что-то на уровне инстинкта само подсказывало ему. Глухо рыча и упираясь коленями в пол, соскальзывая и снова наваливаясь, он давил и рвал, царапал и снова сжимал тонкую, судорожно дрожащую шею. Даже когда хрустнули шейные позвонки, он продолжал терзать свою жертву, лягаясь и разбрызгивая кровь. Теперь, лужа начала становиться липкой, кровь умирала вслед за своим хозяином. А Деманд чувствовал, что ожил и излечился, но не хотел выпускать уже мёртвого "близнеца" из своей хватки. То, чего он так долго и терпеливо ждал, кончилось слишком быстро, оставив только солено-шипящие струйки крови стекающие по лицу. Мозг, ошпаренный новыми ощущениями продолжал нашёптывать ему всякие безумства, но силы и возбуждение уже покидали Деманда. Он выполнил всё, что надо для того, чтобы жить и даже больше, и сейчас уже не о чём было беспокоиться. Медленно и с усилием Деманд поднялся. Ноги больше не желали плясать.       – Можете не беспокоиться об этом. - проводник кивнул на пол. – Идёмте? Они направились к выходу. Ботинки прилипали к полу и оставляли тягучие, как сироп следы. Когда они зашли в лифт, снова лязгнула пружина и погасли лампы, в хранилище жизней вернулась законная склепная темнота. Домой Деманд вернулся под утро, где и как он провёл ночь, голова отказывалась вспоминать. Он нераздеваясь, рухнул на кровать, мягкая и верная, она бесшумно принял его в свои объятия. Какое-то время он просто лежал, глядя в потолок, ошалело улыбался и прислушивался к ощущениям своего обновлённого тела.       – Всё или ничего, – прошептал он и снова просиял счастливой, полубезумной улыбкой. Из под спутанных, слипшихся волос дико горели глаза. Эти облачно-синие, вечно печальные глаза в прошлом вызывали восхищение у каждого, кто хоть раз видел Деманда. Шли споры, разговоры, сплетни. Что таится в них? Какие мысли? Какие страсти?... Сейчас, взглянув в его глаза, наконец-то можно было понять, что неотступно терзало Деманда всю первую половину его жизни. Голод. Ранним утром Фегер был в назначенном месте. Слишком часто в последнее время ему стали назначать встречи, которым он был, мягко говоря, не рад. Но вчерашний телефонный разговор, хоть и был предельно сухим и коротким, никаких благоприятных известий не принёс, и впервые за всё время Фегеру предстояло снова встретиться с человеком, которому он поставлял информацию, ну или одним из них. И вот, серой, испуганной тенью он дожидался под проливным дождём, пока стрелка на часах подползёт к двенадцати и появится хоть кто-то. Пока же он был совершенно один среди мокрых, плесневелых контейнеров, и лишь где-то вдалеке, за пеленой ледяного дождя слышались резкие звуки, издаваемые всё той же пресловутой работой порта, от которых в городе нигде и никогда было не скрыться. Завернувшись поплотнее в свой бесполезный летний пиджак, и старясь как можно меньше шевелиться, чтобы холодные капли с волос не стекали за воротник, Фегер боязливо оглядывался по сторонам. Ни души, только изредка то тут, то там шмыгали облезлые крысы, вечные обитатели этих загнивающих мест. В другой ситуации Шорн испугался бы подцепить какую-нибудь заразу, и его тонкое обоняние также сигнализировало об опасности, но на этот раз он был напуган неизвестностью предстоящего разговора и одной только мыслью, что придётся лично отвечать перед этим страшно-никаким человеком, это пугало гораздо сильнее тянущейся изо всех поржавевших щелей гнилостной, разлагающейся вони. Когда среди мути дождя раздался низкий вымученный скрип, Шорн вздрогнул и сразу же по спине, и без того напряжённой и покрытой колкими мурашками, пробежали обжигающе-холодные струйки воды, – дверь одного из контейнеров открылась и в тускло освещённом прямоугольнике образовалась ссутулившаяся тёмная фигура. Жестом она пригласил Шорна войти. Температура внутри почти не отличалась от уличной, и от стены к стене волнами колыхался выдыхаемый пар. Биограф надел очки, которые берёг от дождя, огляделся. В освещённой лишь тусклой, сальной горелкой железной коробке его очки не переливались, отражая свет как обычно, тонкие и бесполезно прозрачные, они не защищали своего хозяина, оставляя его неприкрытым и уязвимым даже больше, чем обычно, стекла увеличивали и без того большие, воспалённые глаза с расширенными от темноты и страха зрачками и полопавшимися от бессонной ночи сосудами. Да, сегодня ночью Фегер совсем не спал, чего с ним не бывало уже очень давно. Человек же молча стоял, скрестив длинные руки на груди и лишь его неестественно выгнутая тень плясала по стенам, ведомая беспокойно скачущим пламенем горелки. Фегер медленно прошёл вглубь, поближе к огню и этому человеку, но вместо ожидаемого гула металлических листков пола он услышал мерзкий синтетический шелест, ноги запутались в полиэтиленовой плёнке, которой был затянут, словно паутиной, весь контейнер. Растерявшись Фегер обернулся к уже закрывающейся снаружи двери. Через мгновение раздался лязг запираемого замка. Мужик оба последних дня провёл рядом с особняком Гринов, тщетно надеясь найти в глухом заборе дыру или слабое место. Как и ожидалось, место на пароходе ему не нашлось, и вообще, этот рейс был окружён странностями, понятными лишь мужику и принимаемыми им за знаки. Выжженный мучениями и безнадёжностью путь был закончен. Истина была найдена и оказалась не такой уж бесполезной. И только последние часы ожидания вонзались в грудь тупыми ножами, платой за грехи. Мужик, жутко устав и запутавшись в новых, нахлынувших из осколков прошлых снов чувствах, был как в бреду. Он поднялся к Милене, может и в последний раз, сам не зная для чего, наверно, для того, чтобы скоротать с ней последние часы ожидания и завершить все брошенные и неприютные полночные разговоры о том, что гораздо значительнее благодарности, прощения и раскаяния. Но каморка была пуста, постель была застелена и распахнутые окна протяжно и похоронно скрипели мокрыми, пропитавшимися солёным дождём рамами, ещё не просветлевшее, чернильно-чёрное небо колыхалось над городом, горела всё та же звезда, невидимая мужиком с того дня, как он вернулся. Какое-то время он с заворожённой нежностью смотрел на неё, пока в уставших немигающих глазах не образовалась плотная пелена слёз, и всё виденное сквозь неё, волшебно колыхалось и двоилось. Тогда мужик быстро вылетел из каморки на улицу и зашагал прочь, на размазанный и неяркий свет, тлеющий в темноте улочек. Мягкие, прогнившие доски пола в «Конуре» были в эту последнюю ночь как никогда бархатисты и упруги, мужик ступал по ним, как по влажному, облизанному морем песку. Он сел на этот раз не к стойке, а за столик, липкий и лишь для виду протёртый гнилой вонючей тряпкой, весь изрезанный шрамами каких-то надписей. Наполняя простой гранёный стакан, такой же чистый, как и всё в «Конуре», снова и снова до одного и того же уровня, отмеченного присохшей к стенке грязью, мужик коротал последние часы перед свиданием с дочерью. Он не сразу заметил появившегося у его столика парня, и не сразу узнал в этом бледно-зелёном всклоченном и явно повреждённом в уме человеке Фегера, о встрече с которым мужик и думать забыл, ведь надобности больше никакой не было. Однако это был он, и он сам нашёл его здесь.       – Можно? – Одними губами спросил Шорн, кивая на свободный стул. И получив утвердительный ответ, неуклюже уселся. Мужик пытался сообразить, что делает этот чистенький биограф в «Конуре» в такой час да ещё и в таком виде, но ничего дельного на ум не приходило. Фегер тем временем несколько раз положил, а затем сразу спрятал под стол бледные, нервно дрожащие тощие руки и затравленно огляделся в поисках официанта. Заострившимися чертами и дёрганными движениями он напомнил мужику огромную полу-ощипанную птицу, в прочем, все больные и напуганные люди, почему-то напоминали мужику птиц, подстреленных или изловленных силками, с перебитыми крыльями и лысыми перьями. Об этом он даже как-то говорил Фанни, но запомнила ли она это или нет, неизвестно. Мужик наполнил второй стакан и участливо-молча пододвинул его Фегеру, он знал лишь один способ поддержать этих злосчастных птиц. Шорн уже почти собрался и хотел начать разговор, но пододвинутый стакан снова отвлёк его. Быстро взглянув на мужика, он ухватил стакан, обвив его задубевшими плацами, и жадно отпил, стукнувшись зубами о стеклянный краешек, и тут же сипло закашлялся.       – Спасибо. – Выдавил он, цепляясь пальцами за горло. – Простите, что побеспокоил вас, но мне сказали, что вы здесь. Вот я и … – Шорн закусил губу и задумался, взгляд его медленно вернулся к стакану. – ...поговорить. Мужик старался внимательно слушать. Поговорить... Ему теперь уже не о чём было говорить с Шорном как с биографом, но это не мешало ему поговорить с ним как с человеком. Все эта ситуация вдруг, неизвестно почему, напомнила ему те вечера в кабаках с Фанни, и нерастраченная отеческая любовь сейчас перетекла на Шорна, нервно ковыряющего грязную столешницу ногтем, и уже начавшего что-то пискляво и сбивчиво тараторить. Стакан Шорн так и держал в руке, и скоро мужику пришлось налить ему снова. Посетителей в «Конуре» было не много, и все они пришли сюда не затем, чтобы кого-то слушать, но вскоре многие стали бросать любопытно-угрожающие взгляды на Шорна, всё более и более пьяневшего и горячившегося. Присутствие хорошо одетого, молодого и свински пьяного чужака, порющего какую-то несусветную чушь, всё же больше забавляла посетителей, и то и дело слышался раскатистый прокуренный смех и задорная брань. Мужику за это время пришлось сходить за второй бутылкой, которая тоже подходила к концу. В начале он просто молча слушал детские бредни Шорна о Космосе, Марсе, катастрофах и прочем, приходившем в его больную, наивную голову, но после и сам втянулся в этот чужой для него разговор чужого для него парня, испуг которого уже сменился пьяной истерикой.       – Валить отсюда надо, люди! – пронзительно закричал он в дымный зал. – Она нас ненавидит! Мы — её дети, а она ненавидит, ненавидит!... Может, – сказал он уже более спокойно и с каким-то горьким выражением, – все матери такие? – Но тут же закричал, в остервенении мотая головой. – Нет! Нет! Неправильно, нет, не все, не все такие...нельзя, чтоб все... – он рухнул лицом в стол, и не поднимая больше головы, продолжал жалобно подвывать, - нет, нет... Мужик понял, что пора заканчивать. Он без труда вытащил расслабленное тело Шорна на улицу, и оттащив неспособного самостоятельно стоять на ногах парня во двор, прислонил кое-как к стене, тот чуть съехал вниз, но удержался.       – А знаешь, что ещё неправильно? – взгляд Фегера чуть прояснился, и он говорил уже убеждённо-аппатично. – Я тут понял... то, что одни живут, а другие умирают. Понимаешь ты? Панацея, вот, что неправильно! Ты, дочка твоя... Не надо так. – Он замолчал, внимательно заглядывая в глаза мужику, поддерживающего его. – Почему? Потому что всем друг на друга плевать, Ей на нас, а нам друг на друга. Детей убивают, а нам плевать. Мужик хотел тут было спросить что-то, но одного вопроса бы явно не хватило, а говорить много не было желания. Ничего особенного не произошло, ничего нового он не узнал, просто вот у ещё у одного человека открылись глаза, в них теперь навсегда застынет паника и стыд. Хорошо это, или плохо?       – Никто тогда не должен, вот что. Я раньше боялся, что Она, – он понизил голос, – Земля, однажды нас всех, фьють, – он попытался взмахнуть свободной рукой, которой не держался за плечо мужика, но покачнулся, – фьють, и убьет всех разом. А теперь вот не боюсь, так, может, правильней будет. Ведь мы плохие дети. Все-все. Мужик молчал, взгляд его был устремлён на ту самую заветную звезду. «Может это и есть Марс, где бы так счастливо жили, как он и сказал?» Шорн тем временем продолжал говорить, он зачем-то вспомнил своего последнего пациента и его дневник. Говорить об этом спокойно он не мог и снова начал дрыгаться.       – А она-то его любила всё-равно, жалела... Как так? Если бы я хоть раз просто подумал бы, что маму не люблю, то... – он усмехнулся, вспоминая что-то, – да она бы убила просто. Это просто очень. Очень. У меня бы мог братик быть, но и меня-то ей по-горло хватало. Сметь – это просто, раз, и готово. И меня бы тоже могла. Я и даже жалею сам жалею, лучше бы было. Но ничего, вот Земля - она нам всем Мать, и она тоже недовольна, оттого и катастрофы, только сейчас, почему-то, понял это. Только сейчас, с тобой. Мы просто плохие, нехорошие, гадкие, вредные дети.       – Нет, парень, – сказал мужик после долгого, безнадёжного молчания. – Ты не плохой, и я не плохой. И Земля не ненавидела нас, просто тогда, раньше, она сильно болела, и люди ей ещё больнее делали, только Она всё-равно нас тогда не ненавидела. Нет.       – А сейчас? – всхлипнул Фегер и снова дёрнулся. Мужик услышал шорох за спиной, и почувствовал как напряглась чужая рука на плече.       – Сейчас уже нет. Ты разве не заметил, что много лет уж ничего не происходит? Море только штормит иногда.       – Почему? И в этот же момент мужик почувствовал, как что-то вонзилось ему в шею, он дёрнулся, отпихнув от себя парня. Но Шорн удержался на ногах, снова привалившись к стене, резким движением он отбросил от себя пустой шприц, звякнув об каменную мостовую тот укатился в темноту переулка. Мужик отстранённо разглядывал испачканную в крови руку, игла прорвала кожу и по шее бежал тоненький красный ручеёк.       – Ей надоело нас наказывать? – Шорн дышал отрывисто и тяжело, но убегать не собирался.       – Она не наказывала, – задумчиво ответил мужик, продолжая так странно прерванный разговор, произошедшее ещё полностью не дошло до сознания, и только шею, мокрую от крови холодил северный ветер, и от этого становилось неминуемо гибельно и безотрадно на сердце. – Она просто болела, – повторил он, заглядывая в угасшие глаза Шорна, – а теперь уже нет. И с нами, поэтому ничего не случится. Нечего тебе больше бояться. Мир больше не болен, он мёртв. Сказав это мужик двинулся к пристани. Занималась заря, но звезда всё-ещё висела в светлеющем небе. Мужик пошёл прочь. В конце улочки, перед тем как свернуть, он последний раз обернулся на Шорна, тот стоял на том же месте, низко согнувшись. Его рвало. «Ничего, – подумал мужик улыбнувшись, – первый раз оно всегда так...» Холодное утро разорвал низкий пароходный гудок, над морем вторя ему вопили чайки. Но мужика их крики не раздражали, даже наоборот, напоминали о чём-то родном и весёлом. Он стоял у причала и смотрел на приклеившееся к зелёно-серой водной глади судно, пароход был уже на порядочном расстоянии, но казалось, что он не движется вовсе. Однако не смотря на всю эту его медлительность, мужик опоздал. А может, и просто не спешил, хотелось пройтись, наконец, как человеку по этим серым, до боли родным, заплёванным улочкам, подышать морским ветром на рассвете и подумать о своём. О том, например, что если и нашёл истину, то не нужно спешить и превращать её в очередную, бессчётную ошибку, или о том, что не нужно прощаться, с тем, кого обязательно ещё встретишь. Он не мог точно сказать, видел ли он маленькую стройную фигурку на палубе, что стояла совсем одна в огромном, светлом, трепыхаемом утренним ветром платье, близнецом которого был розовым экзотический цветок, с наркотическим, убаюкивающим сладким запахом, или это просто розовые солнечные лучи и уставшие, опьяневшие глаза порадовали его напоследок такой восхитительной иллюзией.