***
Учитель стоял спиною ко мне, словно не желал и глядеть на меня. Молвил, не оборачиваясь: — Что ты натворил, лорд Арантир? Давно ли используешь силу против тех, к кому питаешь неприязнь? — Нет, господин, — ответил я. — Единственный раз… — Верю тебе, но в этот единственный раз ты забылся и заслуживаешь наказания. Что сказали бы достойные родители, увидев твою необузданность?! Стыдись, лорд Арантир! Я молчал. Я не мог представить себе, какой может быть кара за мою провинность, не ведал, что сотворят со мною: высекут, лишат пищи на несколько дней, запрут в одной из нижних камер, там, где тьма, сырость и холод? Мне было почти безразлично, лишь бы меня только не изгнали, не лишили учения. Мать с трудом отпустила меня в Нар-Анкар, и я не знал, как объяснить ей все, что случилось, как смотреть ей в глаза… Наставник наконец обернулся, и что-то в лице моем заставило его смягчиться. Он спросил: — Отчего ты позволил себе подобное? Отчего причинил товарищу вред? Он едва дышит теперь! Лгать я не мог, да и скрывать мне было нечего. — Господин, — ответил я, чувствуя, как волна гнева и скорби снова поднимается во мне, — признаю то, что сделал, но не признаю за собою вины. Это ничтожество, обуреваемое демонами, совершило из прихоти убийство, пролило невинную кровь, да еще в священном месте, где хранятся великие знания! Притом жертвой его стал не простой раб, хотя и этого невозможно было бы стерпеть, но маг и ученый, и убийца ведал о том! Мог ли я спустить негодяю его подлость?! — Как ты сделал это? Как сумел направить силу? — вырвалось у учителя, и я так же честно ответил: — Не знаю, господин. Наставник вновь отвернулся и спросил, глядя в окно: — Как ты узнал, кто он? Ты говорил с рабом? — Говорил, господин, и узнать было нетрудно: и вид, и речь его сразу выдали в нем ученого, обладающего многими знаниями, хотя имя его осталось для меня тайной. — Вот что, лорд Арантир, — промолвил учитель, — я не ведаю, что тебе нужно было от раба, и допытываться не буду. Помни одно: он был из безбожников-магов, а значит, был врагом. Он мог оказаться кем угодно, даже убийцей твоего отца, — этого довольно, чтобы не верить слепо всему, что он наболтал тебе. Забудь как можно скорее его слова, но помни всегда эту историю и более не давай себе воли. То, что ты обладаешь сокрушительной мощью, — и твой дар, и твое испытание. Тебе всю жизнь придется держать ее на привязи, словно норовистую лошадь, иначе в пылу страстей ты и себя погубишь, и все вокруг уничтожишь, и начать тебе придется прямо сейчас. Ты слышишь меня, лорд Арантир? — он подошел ко мне и погрозил пальцем. — Слышу, господин, — я кивнул, принимая справедливые слова наставника. Я хорошо помнил, как меня затопили гнев и отчаяние, как я стены готов был обрушить на убийцу и как мне подумалось, что можно, на него — можно… На миг мне помстилось, что учитель разглядывает меня с опаской. — Да будет так. Харун! — позвал он, и в тот же миг его слуга возник на пороге. Учитель что-то тихо сказал ему и добавил: — Помоги лорду Арантиру собрать вещи и проводи его, чтобы он… не сбился с пути. Слуга поклонился. Я тоже склонил пред учителем голову и с окаменевшим сердцем вышел прочь. Значит, все кончено, меня изгоняют. Прощай, учение, прощай, свет истины, прощайте, великие знания. Изгнанника более не примет ни одна школа, ни один наставник не даст ему своего покровительства… При моем приближении два соседа моих бросились вон из спальни. Я молча собрал свои небогатые пожитки. Харун — сам, говорили, из бывших магов — силой отнял у меня суму и рукою указал на дверь. Конец. Вот и все, Арантир. В гробовой тишине мы прошли мимо послушников и слуг, столпившихся в коридоре, спустились по ступеням — тело унесли, и кровавое пятно тоже исчезло, смытое чьими-то расторопными руками. Я направился было к главным вратам — уже навсегда, но меня окликнул Харун: — Не туда, господин. — Что? — я обернулся, не веря своим ушам. — Не туда, — терпеливо повторил он, и в глазах его я заметил лукавые искорки. — Вас переводят в другой ярус, к некромантам. У вас отныне будут собственные покои.***
В новой комнате я прожил уже не одну неделю и почти все это время был один. С товарищами по учению я сталкивался только на занятиях да в библиотеке, все они меня сторонились, хотя не раз и не два я ловил на себе косые взгляды. Лорда Мардана, когда он пришел в себя, подвергли экзекуции и с позором выслали из Нар-Анкара за пустое причинение смерти. Ему повезло, хотя в виде вурдалака мне, бесспорно, было бы легче принять его. Что стало с телом мага, я так и не узнал. По всей видимости, то же, что и с остальными телами почивших рабов, пребывавшими в пригодном для работы состоянии. Я пытался изгнать эти мысли, но перед взором моим вновь и вновь представала одна и та же картина: темная шахта и несчастный, неестественно двигающийся маг с пустыми глазами, страшно изменившийся после гибели, толкающий вместе с подобными ему тележку с рудой… Учителей у меня прибавилось. О произошедшем узнали, и наставники нередко занимались со мною с глазу на глаз, учили меня вещам не столько магическим, сколько духовным: концентрации, умению охлаждать чувства и страсти, переключать внимание… Терпение и сосредоточенность не были в юности сильной моей стороной — я жаждал возможно быстрее ухватить новое знание и сделать его своим, точно в разуме и сердце моем постоянно горел ненасытный огонь, требующий все нового и нового топлива, подбрасывать которое требовалось все чаще и чаще. Я пытался понять больше, запомнить лучше, усвоить быстрее — и, к своему горю, нередко терпел неудачу, разочаровывался, считал себя ничтожным и глупым и наконец оказался на грани отчаяния. Благо, что учителя вовремя заметили это, вновь отчитали меня за несдержанность и с тех пор почти силой принуждали меня останавливаться, обуздывать порывы, даже благие, браться за книги с холодным сердцем. Они поощряли меня записывать все, что я запомнил, чему научился, и все, что я испытывал, заносить в дневник — тогда и появилась у меня эта привычка, оказавшаяся весьма полезной, хотя прошло немало времени, прежде чем в жадном уме моем, поглощавшем все без разбору, воцарился порядок. Пришлось признать, что я лишь человек, что если действую из себя самого, побуждаемый собственными желаниями, то добьюсь малого. Я начал учиться смирению. Наставники мои не раз намекали мне на то, что стоит обратиться к Асхе за помощью. Великую богиню я глубоко почитал с детства, восхищался ею без меры и, хотя знал, что Прядущая не нуждается в храмах, молитвах и песнопениях, все равно втайне возносил ей славословия. Созидание, поддержание жизни, бесконечное плетение судеб, никогда не повторяющихся, и их завершение — слишком уж тяжкую и сложную задачу возложила на себя богиня, никто не смог бы справиться с этим так, как она; мириады существ и явлений обязаны были своим существованием ей одной, теперь раненой, лежащей без сил и все же не устраняющейся от долга своего… При одной мысли об этом сердце мое замирало в священном трепете, и однажды я решился. Одному мне было намного легче. Сидя на скромном ложе, окруженный прохладой и ночной темнотою, я закрыл глаза и повторил все то, что обычно говорил великой богине, и не заметил, как погрузился в глубокие думы о ней. Сам одинокий, отверженный и растерянный, я размышлял и о ее вечном одиночестве, о том, сколько у Великой Матери врагов, пытающихся незаслуженно обидеть ее, а то и вовсе уничтожить, как проклятый Ургаш… Я исполнился восхищения и сострадания и едва не плакал — столь сильны и высоки были мои чувства. Забыв обо всем, что меня окружало, я направил их к Асхе. Всю любовь, все почтение, что испытывал, я отдавал ей, ничего не оставляя себе; из груди моей словно истекал светлый поток, и вдруг я почуял ответ — нечто бестелесное, незримое, но невероятно теплое нежно коснулось моего сердца, и сладость, которую я ощутил, была сильнее всего того, что я когда-либо изведал. Душа моя озарилась благословенным светом, словно из-за ночного горизонта чудом выглянуло полуденное солнце, и свет этот разогнал боль и печаль, мгновенно заживил все раны мои и наполнил меня восторгом. — Госпожа моя… — шептал я, не помня себя. — Возлюбленная владычица, чистейшая из чистейших, молю тебя, помоги мне. Лишь ради тебя, ради одной тебя я вожделею знания, дабы тебя понять и тебя достигнуть, дабы жить так, как угодно тебе, только по воле твоей поступать. Прошу, возьми душу мою себе, никому иному не желаю я вверить ее, ты создала ее в великом милосердии своем и правь ею сама, как пожелаешь. Я твой, сотки меня таким, каким захочешь видеть, позволь во имя твое стяжать мудрость, пошли мне сил… Не ведаю, сколько я молился, купаясь душою в дивном свете, а потом, переполненный наслаждением, утомленный, но успокоенный и совершенно счастливый, я уснул и пробудился лишь тогда, когда за окнами забрезжил тусклый рассвет. Я зажег свечи и хотел было, как привык, поскорее сесть за книги, но внезапно остановился — нет, не годится. Не пристало извлекать бесценные знания во славу Асхи, а самому при этом выглядеть так, словно я постоялец трактира, мающийся похмельем. Я проделал необходимые духовные упражнения — с такой радостью, с какой не выполнял их никогда прежде. Аккуратно свернул и убрал постель, совершил омовение, высушил и тщательно уложил волосы, стараясь, чтобы ни единая непокорная прядь не выбилась наружу, облачился в простое чистое платье, разложил на столе необходимые свитки и тетради для записей и после того, умиротворенный и исполненный вдохновения, приступил к занятиям. С особым удовольствием я ощутил, что способен отныне сдерживать свою алчность, не набрасываться на книги, точно голодный пес на мозговую кость, но изучать их с почтением и вниманием, не пропуская ни единой строки, ни единого слова. Я знал теперь, ради кого делаю это. Я вернулся к свитку, который безуспешно пытался расшифровать уже более месяца. Дом — «рукотворное строение», «где враги взаперти», а дальше почти все было размыто морской водою, но рисунки пострадали меньше. Две фигуры — побольше, женская, и поменьше. Символ, изображающий камень, — в прежние времена такими закрывали вход в скальные и пещерные могилы… Мне внезапно вспомнились последние слова погибшего мага: «Язык Шантири намного глубже, чем тебе представляется. Читай свитки не только глазами, не только разумом, но и сердцем, и ты постигнешь сокрытую в них мудрость…» Я задумался. Дом, где враги будут взаперти… Где мы держим врагов, когда они попадают в плен? Конечно же, в тюрьме, в темнице! Прекрасно. Значит, «дом, где враги взаперти (будут)» — это темница. Фигуры матери и сына. К чему здесь детская обувь? Ну конечно, конечно же, как я мог забыть! Ведь я не раз читал, что у многих древних народов для принятия в клан, в семью следовало провести обряд, надев на приемыша особые башмаки! Значит, это приемный, названный сын. Снова упоминание дома, а далее тот же ребенок изображен лежащим. Мертвый приемный сын… Или умирающий при строительстве темницы? Немногие уцелевшие слова не могли бы мне помочь, но, глядя на рисунки, я вдруг догадался обо всем и легко прочел: «Приемный сын построит темницу во имя царственной матери, ценою жизни своей построит». Едва я понял это, как прочее, словно по волшебству, наконец-то сложилось для меня в единую картину, и в несколько часов, пролетевших как единая минута, перевод был почти готов. Язык Шантири вливался в меня и раскрывался передо мной во всей своей сложности, красоте и глубине… «Темница (текст утрачен) …и возведет названный сын во имя царственной матери темницу для врагов ее ценою жизни своей. Но тесна будет та темница, и будет из нее истечение (бегство?) нередкое; мать с сыном будут ждать помощи, придет прислужник (помощник?) и принесет череп сына, и прольет кровь, и новую темницу построит, и освободится сын, и мать возрадуется радостью великой. (текст утрачен)» На последней фразе я дрогнул — она показалась мне странно знакомой. Где-то я уже слышал ее однажды… «…умереть, чтобы жить далее и должное исполнить».