Dope

В день совершеннолетия Чонгук напивается. Уходит из дома утром, обещает, что будет поздно, а Сокджину звонит однокурсник младшего и просит приехать, потому что Чонгук спит в маленькой забегаловке, где они праздновали первый день свободы. Сокджин приезжает быстро, хмурится, внимательно оглядывая натолкавшихся в помещении парней и девушек и молча утаскивает Чонгука на своей спине. Ему не привыкать заниматься развозом не стоящих на ногах молодых людей, но проблема не в этом. В голове бродит каша из страхов и обид, и Сокджин молчит до самых дверей их общей квартиры. До тех самых пор, пока Чонгук сам не подаёт голос. — Хён, хочу быть бабой. Сокджин давится вдохом, пока тычется пальцами в циферблат электронного замка, и прокашливается, чтобы ответить что-то вроде «чего?» Чонгук не выглядит человеком, способным на поддержание адекватной беседы в абсолютно неадекватном состоянии, поэтому Сокджин на чужих словах особенно не циклится. Просто затаскивает едва передвигающую ногами тушу в тёмную квартиру и прислоняет в уголок, чтобы можно было стащить крепко зашнурованные кроссовки. — Бабой быть так классно, хён. Выскочил замуж, родил ребенка и живёшь на деньги мужа. Красота, а не жизнь. Сокджин себе под нос ехидно замечает, что Чонгуку даже рожать не надо, а живёт он на деньги отца и Сокджина, но младший кажется ведет к чему-то, потому что даже глаза открывает и от стенки отлипать отказывается. Сокджину приходится замереть на одном колене перед Чонгуком, задрав голову наверх, и прислушаться к чему-то более горькому, чем пьяная кухонная философия. — И изнасилование бабе пережить статистически значительно легче, чем мужику. Чонгук затыкается и кусает губы, смотрит на себя в зеркало во весь рост на двери шкафа, а Сокджин не знает, что сказать. Они, кажется, заговорили об этом впервые за два года, прошедших с первой трагедии. Заговорили не в лучшее время и не в лучшем состоянии. Сокджин молчит и смотрит, как Чонгук, которому всё ещё раз в две недели промывает мозги психотерапевт, за которого расплачивается старший, пытается не разреветься. Вообще-то Чонгук никогда не плачет. Не плакал даже давая показания на суде. А сейчас шмыгает носом и словно чего-то ждёт. А может Сокджин снова ошибается. С Чонгуком допускать промахи стало уже плохой привычкой. — А мне, хён, двадцать, и я всё ещё не знаю, как жить за пределами этой квартиры. Чонгук смотрит вниз, растягивает ту страшную, чужую, неестественную улыбку, от которой они вместе избавились больше года как, и крепко сжимает челюсть. Сокджин видит, как все мышцы лица вздрагивают вместе с этим движением, приказывающим взять себя в руки. Хрен знает, кому: Чонгуку, глаза которого становятся сухими так же быстро, как наполняются слезами, или Сокджину, который чувствует растерянность, потому что решил, что всё давно позади. Наверное, это имеет в виду Чимин, когда говорит, что Сокджин непроходимо тупой. — А нужно? Более идиотского вопроса Сокджин просто не в силах выдать (он правда старался, предполагая свести тяжёлый разговор к глупому фарсу), но он не в праве бежать от чужих демонов, которых приютил и обогрел. Он очень хочет позаботиться о Чонгуке и очень не хочет, чтобы тот планировал жизнь дальше как-то врозь, искал себе отдельное жильё и выпархивал точно из отчего дома. Сокджин, кажется, впервые понимает, что Чонгук может воспринимать его как старшего брата, а не как потенциального спутника жизни. Потому что они никогда ни о чём подобном не говорили, а слова любви всегда казались очень неуместными в их полуподростковом раю на двоих. А Чонгук просто смотрит чуть рассеянным взглядом, даже, кажется, не пытаясь сфокусироваться в одной точке, качает головой и сползает вниз по стене, плюхаясь задницей на коврик у порога, широко расставляя в стороны ноги и протягивая руки к всё так же стоящему на одном колене старшему. Сокджин же заталкивает подальше неприличные мысли, автоматически всплывающие в голове при виде обтянутых плотной джинсой бёдер, и тянет за руки младшего на себя, обнимает, придерживает, убаюкивает. Это странно и идиотски и где-то может даже по-детски, но Чонгуку точно нужна поддержка, а не похоть, и, наверное, больше друг, чем любовник и спонсор, или даже родитель, которого у него фактически давно уже нет. — Хочешь поговорить об этом? Сокджин зачем-то выдает еще одну дебильную фразу, а Чонгук ржёт ему в плечо. Конечно, именно так начинается каждый сеанс у доктора Ли, и это звучит даже абсурдно, потому что уже нет. Уже ни о чем он не хочет поговорить. — Просто заткнись, хён. Просто заткнись. Уважение не сильная сторона Чонгука, но пьяному ему простить это ещё проще, чем трезвому, поэтому Сокджин действительно просто затыкается, гладит по напряжённой спине, крепко обхватывая обеими руками и жмурит глаза, потому что Чонгуку не должно быть больно. Если Чонгук хочет быть бабой, то Сокджин хочет быть его рыцарем. Ведь Сокджину совершенно не обязательно пить, чтобы быть пьяным мелким засранцем, три года назад поселившимся в его жизни.