Голый завтрак

Голоса из наружности - Жаль, что ты ушла из театра, - как-то слишком уж мечтательно тянет Берлин, подносит бокал к глазам и внимательно смотрит на пузырьки игристого шампанского. У нее паприка волос и новый мальчик под каблуком. - Возможно, ты и права, - тянет в ответ Чикаго, переносит вес тела на другую руку и опять присматривается к разбросанным по гостиной кусочкам паззла. - А мне кажется, что ты поступила правильно, - Калифорния крутит в руках пульт и хмурится, будто не совсем понимает, что с ним нужно делать. К своему шампанскому она не прикасается. – Тебе сейчас нужно о свадьбе думать, - Чикаго отвечает ей унылым взглядом и возвращается к своей игрушке – морской пейзаж или небесный свод – не разобрать, но можно попытаться собрать из не желающих становиться ровными рядами обломков. - Как Корица? – Берлин выдувает из ярко-розовой жвачки огромный шар. На губах остается сладкая пленка, а в воздухе отзвуки взрыва. - Я его давно не видела, - туманно роняет Берлин и возвращается к своему бокалу. Калифорния встает, потягивается, кидает в рот пару печенек в форме рыбок и убредает к окну. Чикаго сидит, подтянув колени к груди. Имбирный чай стоит нетронутым на холодном полу, а за окном ледяное кружево снежинок – последний танец. - Не верится, что уже год прошел, - Калифорния согласно кивает, застегивает кофту, но поздно замечает, что ошиблась на одну пуговицу. Она кривится и теребит нежелающий поддаваться предмет одежды. В конце концов, она просто пожимает плечами и остается стоять в таком виде. - Ты уже выбрала свадебное платье? - вновь пытается вернуть разговорв безопасное русло Берлин, а Чикаго машинально отвечает что-то. Лампочки гирлянды мерцают: синий, желтый, красный. Играет фортепьяно, плачет скрипка. Вскоре за регулярными гостями закрывается дверь… дверь новенькой квартирки в престижном районе, где у каждого дерева есть охрана, а у каждого дома свой цепной Цербер. В квартире у Чикаго стоит густой аромат яблок, в духовке томится пирог, на кофейном столике журналы по домоводству, а от всего этого начинает тошнить. Взгляд в сторону – собственное лицо в выпуклой поверхности елочной игрушки – «что бы ты хотела получить на Рождество?» Идеальная семья, от идеальности хочется разбиться о дверной косяк. Вязкие ириски в вазочке, в соседней – меренги. Запах хвои переплетается с нитями яблок и опутывает ее меланхоличной истомой. У Чикаго тонкие запястья, глаза – застывшая яшма, рот – алеющий оскал клоунессы. Мерно тикают часы, а Чикаго хочется взвыть и вернуться в прокуренную комнату борделя, где никто не беспокоился о дорогих брендах, а ангелы не потягивали вино. Где простыни не хрустели, а чистую посуду найти было почти нереально. Где на полу валялись обрывки крыльев, а в таблетках жила свобода. Где она танцевала, не помня о диагнозе, и была чьей-то Принцессой. Чикаго вздыхает – легкое колебание воздуха, шелест синей гирлянды, стрелки прилипают к циферблату и не желают сдвигаться с отметки одиннадцать. Чикаго становится страшно. Страх сковывает тело и превращается в сон. Чикаго никогда не была принцессой, а потому на ее лице изумление. - Принцесса, - хрипло, беспомощно повторяет Джунсу. – Я вернулся. Ты ждала меня? У Джунсу шелестящий пакет, лапша с курицей в белых квадратах картона и ведерко подтаявшего мороженого. Чикаго склоняет голову набок – ждала ли? - Дурак, - выдыхает Чикаго, а к глазам уже подступают слезы. Она не вытирает их и не пытается сдержать впервые за много-много дней. Она беззвучно плачет, только плечи трясутся, а Джунсу замирает рядом, потому что не знает, что делать с плачущей Анной, не умеет успокаивать чужие слезы, потому что у самого внутри пустота и чужая боль. Все сдвигается под оглушающий звон разбившегося шарика вон с той, самой высокой ветки. У Анны влажные стрелки ресниц, она просит не называть ее принцессой, потому что это не про нее. Джунсу, конечно, знает, просто хочет вернуться к ней все тем же рыцарем печального образа. Ждала ли? Ждала. Как ждут женщины – терпеливо, молча, не жалуясь. Ждала, наблюдая за тем, как Джунсу медленно сходит с ума. Едят они в тишине. В руках мелькают металлические спицы палочек, Анна принципиально не ест курицу, пирог уже давно готов. У Джунсу в волосах лепестки цветов, а пальцы вымазаны чернилами и немного зеленоватым соком. Он ходит проведывать три могилы – каждому по цветку. Джимми получает хризантемы, которые никогда не любил, Ючон – белые лилии на тонких ножках, а девушка из хризатемового мира цветок из гофры, потому что Мегги уехала, а больше некому. Чанмина навещает Йоко, а Джунсу исправно платит свои долги. - Я ждала тебя. Ждала, а ты не возвращался, - Джунсу взглядом просит остановиться, сжимает рукой ее руку, собирается возразить, но натыкается взглядом на переплет. - Диккенс? Нет… ты серьезно – Диккенс? – она слабо улыбается в ответ на его внезапную вспышку смеха. Они возвращаются на пару секунд в прошлое и, ослепленные тем счастьем, которое не замечали, пытаются забыть об этом немного тронувшемся годе, когда у каждого была новенькая маска, но из очень уж дешевого материала. - А ты ждал меня? – спрашивает она. - Ты всегда была рядом, - немного удивленно отвечает он, открывая мороженое и протягивая ей ложечку. Анна молчит, а затем с лукавой усмешкой зачерпывает немного блестящей сладости пальцем и вымазывает щеку Джунсу. - Тебе так больше идет, - надменно сообщает она, а Джунсу со смехом роняет ее на пол. Мороженое остается вытекать на светлый ковер, но этим двоим уже не до него. На полочке стоит красный горшок Гамлета, но никто не может вспомнить, как он там оказался. Кажется, часы опять пошли. *** Сингапур. Броское подобие ойран, со спицами в волосах и трехзубцовые гэта. Юнхо садится на кровати, закуривает. Рин потягивается – ее спина блестит от пота. На полу валяется нож. - Прости, - она вытягивает руку и нащупывает вишневую трубку на тумбочке, зажигалка под кроватью. Юнхо внимательно наблюдает за ее движениями. - Улыбнись, - и она улыбается. По команде демонстрирует фантастическую улыбку. В улыбке сквозит хитрость, которую невозможно уловить даже лучшим фотоаппаратом, работающим со скоростью сто двадцать пять кадров в секунду – невозможно изобразить такое по команде. А после - это ее виновато-ироничное выражение, легкое напряжение мышц, тень стыдливости, будто Рин хочет извиниться за совершенство своей же улыбки. Этой женщине нет равных. Она закуривает. Легкий стук в дверь, звонкое «входите», горничная с дежурной улыбкой и бутылкой ледяного шампанского. Рин кривится и стряхивает пепел на пол, завязывает узел халата. В последнее время Рин стала совершенно несносной. Ей на все плевать – капризный ребенок, привыкший получать все. В какой-то момент эти отношения начинают утомлять и приносить больше боли, чем наслаждений. Юнхо трет глаза – секс – своеобразная передышка, а сейчас начнется. На ее глазах поволока, первые слезы, влажные стрелки ресниц. - Ты спал с ней? – любой, наблюдающий эту сцену, увидел бы в Юнхо монстра, обижающего несчастную женщину, вот только эта дискуссия длится почти год и уже успела порядком надоесть. Иногда Юнхо начинало казаться, что целью этого путешествия было выжать из него однозначный ответ на неоднозначный вопрос – менялся только объект и номера гостиниц. - Я вижу ее впервые в жизни. Я встретился с ней сегодня утром в отеле и при тебе же! - Не ври мне! Если хочешь врать, то делай это так, чтобы тебя было сложнее просчитать. - Послушай, Рин, я с ней не спал. - Побольше драмы в голосе и оживи мимику, - и все это с выражением глухого цинизма и обиды в голосе. Эта женщина начинает не только утомлять, но и пугать. Проснуться, потому что попыталась задушить его собственными чулками, декламируя стихи – Рембо или Блейк, уже и не вспомнить. Юнхо сталкивает ее на пол. Она падает, не прекращая улыбаться. Расслабленный после секса – нож у горла. Перехватить запястье – на ее глазах слезы, легкий захват – «зачем ты делаешь это?» Она опять плачет и становится совестно, вот только за что? Утро, смотришь на себя в зеркало, она обнимает со спины, прижимается ближе, целует в изгиб шеи, а бритва у сонной артерии. «Я тебя ненавижу» - на это сложно ответить, бритва летит на пол, дискуссия продолжается. Палящее солнце Италии не выжигает чувства. Холодная красота сказочной Праги, как игрушка на дне шарика с блестками. Ложа в Гранд Опере, актриса на сцене не подозревает, что среди зрителей есть актриса еще более гениальная. Если бы Юнхо записывал на камеру их бесконечные ссоры, то отснятый материал стал бы Библией для любителей сцены: слезы, пафос, улыбки и немного крови для драматизма. - Давай вернемся домой? – устало, почти безнадежно – его предупреждали, что с ней будет трудно, а каково будет без нее? Она улыбается тепло и немного горьковато, делает глоток кофе, просит открыть окно – вечереет. - Скоро Рождество, - говорит она. Садится в глубокое кресло. – Что он пишет? – Юнхо садится у ее ног, кладет голову на колени и позволяет ей зарыться в жесткие пряди. - Он пишет, что сумел разорвать круг. Что нашел человека, который переведет его и еще некоторых вместе с ним… он больше не будет писать. - Ясно, - комната утопает в цветах – красные орхидеи заполняют ее – подарок для Рин. На меньшее она не согласна. – Не грусти. Он сделал свой выбор, - такая простая фраза – сделал, как всегда решил за других. - Ты не уйдешь? - Я всегда буду рядом, - он успокоено закрывает глаза. Нож у сердца, бритва в миллиметре от шеи, удушье, яд – неважно, мелочи, шелуха. Рин создает блестящий фантик иллюзии жизни, а это необходимо. Нельзя оставаться в одиночестве. Одиночество поглощает. – Я закажу билеты. Нужно поскорее вернуться в Японию. Нам еще дом украшать. На грани миров Мирадо могла бы стать чьим-то золотым ангелом на Рождественской ели, а могла бы сделать кого-то собственным ангелом. Могла бы уехать куда-то, вырваться прочь из этой системы созвездий, упасть мириадами искр на землю, впитаться в нее и подземными водами выйти вновь на поверхность. Пушистая шапка – почти на глаза, руки в варежках. Она идет в магазинчик в китайском квартале, потому что крикливый Орлеан ее порядком утомляет. Она уже начинает подумывать о возращении в родную Японию, но виза еще действует, работа вполне устраивает, как и оплата, а в местной пекарне работает улыбчивый паренек с теплым взглядом и подносом чего-то сладкого и хрустящего в руках. Все вроде бы хорошо, как патока растекается по почти установившейся рутине, и нет смысла возвращаться. Все изменилось – другие декорации, совсем другая сцена, да и пьеса незнакомого автора, но повторы в действиях слишком очевидны. Изучение чужого языка увлекает лишь на время, четкие столбцы слов, лаконичные правила почти без исключений, никакой расплывчивости – скорее конкретика, но за конкретикой можно прятаться, увы, не так долго, как бы ей хотелось. Эта девушка все еще полна экспрессии, но только по ночам и наедине с собой. Она заглядывает в зеркало и каждый раз замечает, что ребенок, который живет внутри, и оболочка, которая начинает увядать – две диаметральные крайности. Не спасают ни краски, ни кисти, а в квартире все так же холодно и пусто – она больше не раскидывает якоря, причаливая к незнакомым берегам. «На спине у кита» - гласит вывеска. Она смутно напоминает что-то. Как и изломанные тени за витражным стеклом двери. Мирадо заходит внутрь – звенит колокольчик – непривычный акцент. Мирадо усмехается этой мысли – акцент? - Вы пришли за чем-то конкретным? – и опять это слово – «конкретика», каким-то диссонансом попавшее в родной язык с его зыбкими формами и уклончивыми очертаниями. - Я еще не уверена, - Мирадо проходит внутрь. Совсем небольшое помещение, захламленная лестница наверх, маленькая конторка. Взгляд падает на вереницу пухлых горшочков с какой-то зеленью. Она направляется к ним – быть может, что-то живое сумеет вернуть краски и ее жизни? - Нет, это не для вас, - женщина спускается вниз, подволакивая ногу, вежливо улыбаясь. - Не для меня? – Мирадо стягивает с волос шапку, зажимает ее в руках, держа за помпон. - Я продала Гамлета одному твоему другу, но тебе нужно кое-что другое, - жемчужная заколка женщины поблескивает в неровном свете старых газовых ламп. - Джуну? Вы его знаете? – Мирадо подается вперед. Джун не рассказывал, что бывал в Америке, хотя и знает она его историю слишком отрывочно, чтобы утверждать что-то всерьез. Упомянутое вскользь «Гамлет» рождает в ней пугливые ассоциации, наваливающиеся со всех сторон и разбегающиеся, как только она пытается ухватиться за одну из ниточек. – Вы давно его видели? - Вскоре я увижусь с ним в последний раз, как и с тобой. Этот паршивец не любит разбрасываться осколками своей жизни! - в позе женщины было что-то смутно знакомое, как и во всей этой лавке. Быть может, ее выдало привычно горделивое выражение глаз, а возможно, некоторые детали позы, но Мирадо меняется в лице. - Марго?.. – женщина улыбается и кивает, беря ее за руку и подводя к небольшому аквариуму на северной части стены. Среди неровных комков водорослей переливаются красным спинки мельтешащих среди камней рыбок – на них она смотрит плотоядно. - Эта рыбка никогда не утонет, - говорит Марго - пепельное кимоно на худое тело, слишком острые для человека зубы, смотрит на Мирадо, как на нашкодившего ребенка, так, будто ее все это забавляет. - Как такое может быть? - Это особое место, но ты ведь это и так знаешь. Счастливый мальчик - Чуть выше правый угол! – командует Люшер, для полноты картины поднимает правую руку с кисточкой, вымазанной в краске, становится на носочки. Франц хмурится, но правый угол поднимает, едва не упав на пол, и смертельно бледный хватается за шатающуюся из стороны в сторону стремянку. «Добро пожаловать!» - гласит транспарант, Люшер снимает с головы повязанную криво бандану и бросается к окну. Солнце умывает ее, веснушки четче проступают на носу, а возможно, это просто капельки краски. В ванной Мегги ругается с Седым за испорченные колготки, он возражает, что колготки можно высушить, Мегги не слушает и злобно дымит сигаретой, разбивая что-то в коридоре. - Они идут! – сообщает Люшер, зажигаясь улыбкой. На кухне Франц достает из холодильника мороженое и торт с белоснежной шапкой сливок. Как это можно есть, он плохо представляет, но все же водружает колоссальную конструкцию на стол, ставит чайник. - Иди встречать, - машет он рукой в сторону нетерпеливо приплясывающей на месте Люшер, а сам взбирается на стремянку и смотрит на все уже оттуда. Кесс первой забегает в комнату. Каблучки звонко цокают по паркету, она путается в полах плаща и почти падает, со смехом водрузившись на Люшер и позволяя ей делать с собой все, что она хочет, а Люшер хочет рассмотреть ее со всех сторон, потискать, одновременно стаскивая лишнюю одежду и пытаясь развернуть коварно завернутый леденец. - Здравствуйте, - вежливо заявляют о своем присутствии гости. Люшер отрывается от Кесс, к которой уже спешит Мегги. Кесс гордо поправляет сделанный когда-то Седым талисман и прижимается к ней. - Так это вы – Юнхо? – Люшер улыбается немного грустно. Юнхо кивает и спрашивает, куда можно повесить пальто Мирадо. Мирадо прячется за его спину, ей неловко, но Люшер с усмешкой сообщает, что вроде бы не кусается. Мегги разливает по кружкам глинтвейн, осведомляясь, есть ли здесь не пьющие, Люшер усаживается вместе с Кесс на облюбованный подоконник и открывает книгу с золотым переплетом. Франц чистит мандарины, кривясь, если сок попадает в ранки на пальцах, плакат уже подсыхает. Наконец, в прихожей раздаются шаги запоздавшего гостя. Джэ, вновь синеволосый и бледнолицый, сообщает, что на улице еще холодновато для толстовок, на что Юнхо закатывает глаза. Джэ – веселый и активный ребенок. Он носится по комнате в глупой футболке с пикачу, ест какао ложками и не запивает. Джэ – плевок в сторону общественного мнения. Он питается преимущественно фастфудом, ворует сигареты и газировку из автомата и смотрит на все свысока. С Францем они обмениваются многозначительными взглядами, перед Мирадо он расшаркивается, треплет по волосам Кесс и обнимает Люшер, мазнув ее по щеке губами. Перед Юнхо он останавливается, уже кашляет, но пить таблетки не собирается. Стоит босоногий, неприлично счастливый, прикладывает к сердцу руку с чадящей сигаретой. - Я все еще не знаю, о чем мне писать, - Юнхо щурится, солнце садится, заливая комнату прощальными лучами. В воздухе пахнет грозой, крыши домов блестят, как бляшки моря-океана. В окно заглядывает пепельная кошка, но быстро соскакивает вниз с карниза. - Напиши о нас. Все его друзья-знакомые напоминают пестрый цветник, на их фоне он и сам, наконец, оживает.