Голый завтрак

Горячий спектр Париж был отнюдь не таким солнечным и искрящимся, как его видел Хемингуэй. Он был болезненным, перепуганным и серым, вышедшим из-под кисти Кортеса, только бесконечные лужи ловили яркие отблески убегающих в панике фар и более постоянные в своем блеске огоньки витрин. Джэ замер на одном из одинаковых, с его точки зрения, перекрестков и все не мог решить, в какую же сторону следует направиться. Такое с ним бывало не часто, но он действительно просто не мог решиться, а потому молча мок под дождем, считая проходящих мимо людей и постоянно сбиваясь с такта – они шли неравномерно, неврастенически размахивая руками и говоря высоко и певуче. По синим волосам стекали электрические капли, впитываясь в потемневшую как-то неравномерно материю пальто. Капли стекали по слишком длинным рукавам и срывались вниз с кончиков пальцев. Кап-кап-кап. Весь мир плакал, весь мир стекал вниз, стремительно уменьшаясь с каждой секундой, а разноцветные капли с воем и шипением исчезали за канализационными решетками. В больнице остался таять уже побелевший, вылинявший все так же неравномерно, отец, посмевший бросить в мать стаканчик с кофе, но промахнувшийся – операция не помогла и он окончательно ослеп. Мать порывисто взяла Джэ за руку и вывела из палаты: - Пойми, я больше не могу за ним ухаживать, - она хмурилась и говорила отрывисто, все продолжая цепляться за сына и сжимать его пальцы слишком… нет, просто слишком – она редко позволяла себе такие яркие проявления чувств. – Ему нужна сиделка, а не я. Я не хочу проклинать каждый день и надеяться, что однажды он не проснется. Я не хочу начинать ненавидеть себя за подобные мысли, пожалуйста, пойми меня, сынок… - она протягивает руку к нему, собираясь прикоснуться к щеке, так, как она делала когда-то совсем давно, кажется, еще в детстве, но Джэ упрямо отстраняется, а мать продолжает стоять с протянутой рукой и приоткрытым ртом – каждый ее выдох, как попытка выдавить из себя что-то, неудачная попытка. Джэ поворачивается к палате отца – через стеклянные двери видно, как он пытается встать, требуя что-то, а медсестра упорно укладывает его обратно – отец не понимает французского, но ругается, говорит рычаще и высокомерно, задевает рукой герань, и она разбивается, покореженным горшок остается лежать на полу, на по-аптечному чистом полу, где отражается, искажаясь, каждый предмет, и вновь откидывается на подушки. Джэ искоса смотрит на мать и замечает то выражение, которое в последнее время слишком часто появлялось на ее лице. - Джэ, мне здесь плохо. Скука смертная, - говорила она на его День Рождения, но потом привычно осеклась и всплеснула руками: - Ну чего это я, в самом деле? У тебя же праздник! – и вновь медленное помешивание вишневого крема для торта с этой ее деланно умиротворенной улыбкой, от которой становилось плохо. Сверкающая чистотой кухня и мама в цветастом фартуке. Сверкающие капельки дождя на стволах деревьев в саду и аллея в цветастых браслетах. Вишневый торт, а точнее, пока только коржи в духовке, запах мяты и акцент ванили, спрятать горечь, но не стереть ее. Мама говорила, что отец любит только женщин и выпивку, точнее, скорее наоборот: выпивку и женщин. Он замер за шаг до алкоголика, но перешагнул отметку «бабник», а мама все помешивала свой вишневый крем и в сотый раз рассказывала, как однажды он безбожно опоздал и завалился домой уже под конец праздника, принеся с собой целую гору тортов. Три из них были вишневыми, и она подолгу могла рассказывать об исключительных вкусовых качествах каждого из них. Через два месяца после того случая мать впервые собрала вещи и попыталась уйти, а уже через год впервые пекла вишневый торт Джэ на День Рождения, все помешивая крем своей ложечкой на идеально прибранной кухне, слушая, как капли дождя стирают с земли последние намеки на возможность счастья для нее. Ее лицо стремительно пустело и становилось безликим: манекен с примерзшей на вечность улыбкой на блестящих губах. Возле палаты отца она стояла такой же – кончился завод, пора признать поражение, и она признавала, безмолвно умоляя сына понять и тоже отпустить. - Я понимаю… ты уже собрала вещи? - Да, - ответ его не удивляет. Отец разбивает графин с водой, а медсестра очень строгим голосом говорит, что ей сейчас придется ввести ему успокоительное, если он не перестанет крушить палату. – А еще я купила билеты до Бостона и подготовила документы на развод, - а вот это уже как удар под дых. Джэ стремительно оборачивается и подавляет в себе желание схватить ее за руку и накричать, встряхнуть за плечи, обнять, прижать к себе, сказать, что… но ему нечего говорить. - А как же я? – совсем беспомощно. Отцу все же вкалывают успокоительное, а мать каркающее смеется, довольно щурясь. На ее лице читается только ненависть, злоба и презрение. Сколько лет, сколько долгих лет «счастливой» жизни по шаблону, когда от идеальности хочется разрыдаться и пустить все по миру. - Ты уже взрослый, - говорит она напоследок, лишь на секунду задержав взгляд на сыне. Джэ некоторое время смотрит на старика, которым внезапно обернулся отец, и понимает: мать была права, и она теперь не вернется. - А как же я? – слова стекают вместе с каплями куда-то вниз, и они тоже теряются в сливе. Красный, синий, желтый, оранжевый, зеленый – многоцветие, стремительно уходящее в никуда и, увы, незачем. - Привет! – капли все стучат: тук-тук-тук, но уже по красному грибу зонта, внезапно выросшему над ним. – Почему грустишь? Тебе нельзя грустить, – его берут под руку и упорно ведут вперед: «зеленый же, ну!» - Кто вы? – выдавливает Джэ, решительно останавливаясь на той стороне дороги, а девушка с улыбкой отступает на шаг назад, оставив его мокнуть под дождем. - Важно не кто я, а куда ты идешь! – она задорно улыбается и щелкает его по носу. Клетчатое пальто, тяжелые ботинки на толстой подошве, шарф стремится куда-то на север и, видимо, сильно опаздывает, берет наоборот – склоненный на юг. - И куда же? – от него пахнет страхом и безнадежностью, он готов идти, пусть только позовут. Девушка склоняет голову набок и кивает своим мыслям непривычно серьезно, внезапно дергая его за нелепо торчащую прядь волос. - Прости, не удержалась, - на лице ни грамма раскаяния, только лукавое выражение, завершающее образ растрепанности с острым носом. – На поиски Аляски! – торжественнее, чем требовала ситуация, провозглашает она, вновь беря Джэ под руку и уводя его за собой. Джэ брел среди паутины чужих ему улиц и пытался понять, почему знания французского оказались так бесполезны в этот промозглый день, когда даже вшивые кошки отказываются выходить из-под карнизов домов. Ладонь девушки обтянута кожаной перчаткой, гладкой и теплой на ощупь. Ее волосы жесткие и рыжеватые, как медная проволока на старом приемнике, который собрал Джимми буквально из всякого хлама. Кожа бледная, туго обтягивает резкие линии скул и точеные крылья носа. В уголках губ морщинки, пока еще едва заметные, но грозящиеся обернуться глубокими бороздами на все еще нежной коже, но это не от старости, просто улыбается слишком часто. Морщинки же в уголках глаз – улыбается искренне. У нее красивый голос, негромкий, приятный тембр, особенно высоко взлетающий только тогда, когда она вскидывает руку с зонтиком в приветственном жесте, и на лицо Джэ капает с десяток капель. У нее много знакомых, в основном странные личности: слишком худые, порывистые, говорящие скороговоркой и всегда не то, что ожидает услышать Джэ, но каждого новая знакомая знает, каждому радуется и каждому говорит то, что ему нужно. Жаль, что она не может накормить словами, но иногда и они очень важны. «Врата в Восточный Эдем» - гласит покосившаяся вывеска. Какой-то умник приписал снизу «Оставь надежду всяк сюда входящий», оставив вместо восклицательного знака игриво изогнутый скрипичный ключ с кокетливой завитушкой снизу. Девушка подозрительно подняла голову вверх, прежде чем прошмыгнуть между двумя тесно стоящими домами. Она перепрыгнула с кочки на кочку, Джэ прошлепал по луже. - Здесь живет ненормальная парочка – постоянно сбрасывают что-то с балкона, - тихо добавляет она, заставляя Джэ наклониться ниже – яблоко, шоколад и густой аромат гуаши. Джэ замечает мазок желтой краски на мочке уха, задерживает на нем взгляд и улыбается неожиданно для самого себя, но совершенно искренне. Они проходят мимо компании, которая (уже подшофе), завидев девушку, тут же призывно оскалилась, выставляя вперед грушевидную бутылку и перебирая гитарные струны. Но она отмахивается и бросает им что-то, а Джэ не понимает, наверное, какой-то оборот речи. – Проходи, - она подталкивает его вперед в темноту дверного проема, сама задерживается на секунду, закрыть зонтик, стряхнув напоследок капли. – В темноте она нащупывает его руку уже без перчатки и ведет за собой. – Тут ступеньки, - очень вовремя предупреждает она, но Джэ все равно спотыкается, чертыхаясь, но обрывая себя. В кромешной темноте слышно разошедшуюся компанию с улицы, ссору кого-то из соседей этажом выше, из-за стены слева играет что-то ритмичное. Дышать сложно – под потолком висит широкая полоса дыма, видимо, здесь просто ужасная изоляция. У Джэ начинают слезиться глаза и першить в горле. Девушка звенит ключами, бросая его руку, а Джэ неловко обхватывает себя руками. Почему-то возникает и разрастается чувство одиночества и загнанности. - Люшер! – с широкой улыбкой приветствует их девушка. Ее немного округлое лицо заставляет Джэ вновь споткнуться и неловко уставиться в пол: одна его половина живая до неприличия, выразительная и яркая, другая совсем бледная, правый глаз кажется меньше, чем он есть на самом деле. - Кто это тебя так? – Люшер скидывает свои тяжелые ботинки в углу, оставаясь в платье с цветочным орнаментом и толстых носках, из которых уже вылезают нитки. Шарф она повязывает на шею манекену, который явно уже давно используют в качестве вешалки, берет и кладет на полку преувеличенно аккуратно. Девушка цокает языком, поправляя блузу, расшитую бисером и стягивая на затылке волосы. - Кесс, – Джэ вскидывает голову, сталкиваясь взглядом с очень худым ребенком. Девочка держит в руках мягкую кисточку и тени, она несмело улыбается и вновь скрывается в комнате, из которой доносятся голоса и музыка. - Ясно, - кивает Люшер, подходя к Джэ, который продолжает жаться у входа. – Мегги, даже не спросишь, кто он? – это уже адресовано девушке, достающей сигареты из чужого пальто, а теперь роющейся в поисках зажигалки. - А смысл? Все равно расскажешь, - она усмехается, а Люшер пожимает плечами. - Ты так и будешь здесь стоять? – Джэ краснеет и слишком поспешно стягивает с себя пальто. Люшер мягко улыбается, а Джэ думает, что так улыбаться нельзя – можно подумать, что ты кому-то нужен. – Повесь, пожалуйста, зонтик сушиться. Ванная там, - она указывает на длинный коридор, угрюмо загроможденный коробками, кипами пожелтевших бумаг и просто хламом. – Вторая дверь справа, - она вновь улыбается и напутственно подталкивает его в указанном направлении. Джэ кивает и идет вперед, стараясь ни за что не зацепиться. Он ойкает, хватаясь за голову и поднимая взгляд вверх, замечает велосипед, висящий на двух жердочках под потолком. На нем слишком заметный слой пыли, на спицах свил себе удобную паутину жирный паук, а одно колесо сильно спущено. Дальше Джэ идет вдвое внимательней, но все равно умудряется вляпаться в разлитую по полу краску и зацепить стоящую на стопке книг бутылку. Из нее выливается какая-то дурно пахнущая жидкость – ее Джэ обходит стороной. Ванная встречает его слишком явно: по коридору мгновенно начинает ползти сладковатый запах чего-то наркотического вкупе с отменным букетом сырого прелого воздуха. Джэ сглатывает и заходит в помещение, которое практически не освещается, попадая в мир разноцветных зонтов всевозможных форм и оттенков. Они висят, открытые, как цветы в саду, и закрытые – нераспустившиеся бутоны. У некоторых переломаны спицы, у других отсутствуют ручки. На полу стоит вода, доставая почти до щиколотки, раковина заткнута какой-то тряпкой, кран протекает. Джэ озадачивается, не зная, следует ли ему спасать утечку, но даже если и не следует, то куда деть зонт? Еще один сюда просто не влезет. Он решает пройти вглубь помещения. Чугунная ванна чернеет монолитом в углу комнаты. В ванной кто-то сидит спиной к Джэ. Этот кто-то выдувает кольца того самого сладковатого дыма и периодически подносит руку к струнам: две лопнули, последняя отчаянно фальшивит. На Джэ он не обращает никакого внимания, зато резко оборачивается, когда тот уже собирается закрыть кран. Джэ остается стоять с протянутой рукой, а парень злобно смотрит из-подо лба. Взгляд слишком сконцентрированно-неприязненный, Джэ не может его выдерживать, а потому раздосадовано отмахивается и, убедившись, что обрызгал его, когда открывал влажную ткань, ставит зонт так, чтобы он гарантированно закрыл лицо незнакомца. Незнакомец хмыкает, но ничего не говорит. Когда Джэ собирается уходить, он вновь выпускает из легких дым, прикасаясь пальцами к единственной струне своей бас-гитары. Джэ кажется, что он попал в другой мир: здесь никому нет ни до кого дела. Люди двигаются медленно, немного сонно. Они говорят о чем-то, оживляясь только в споре, разбиваются на небольшие группы, сидят, где попало, и улыбаются. Несколько девушек расположились на диване с обрезками тканей и пытаются соорудить что-то, периодически зарываясь с носом в собственные малопонятные записи. На полу перед ними сидят двое. Один нервно курит, смахивая пепел в из без того переполненную пепельницу, второй масляно улыбается, ставя ему какой по счету мат. Первый взрывается, опрокидывая шахматную доску, и смотрит на своего оппонента слишком кровожадно, второй примиряюще поднимает руки и предлагает сыграть в шашки. В центре бывшей гостиной собралась самая многочисленная группа. Там все молчали, говорил мужчина, самый старший из присутствующих, с серебряными прядями в висках и в потертом фраке. Он плавно жестикулировал, заглядывая в глаза своим идейным товарищам, и последовательно доказывал правильность выводов Фрейда. Женщина с хищным выражением лица сидела напротив и очень учтиво слушала, даже иногда кивая, а затем срывалась почти на крик – ярая поклонница Юнга. Остальные наблюдали за их перепалкой. Часть стены кто-то не слишком аккуратно разобрал и теперь на ее месте зиял совсем уж не элегантный пролом, позволяя беспрепятственно попасть из гостиной на кухню и наоборот. Меланхоличная атмосфера этой комнаты заползла и туда тоже, встречаясь с белесыми клубами пара. На плите стояло что-то среднее между огромной кастрюлей и маленькой бочкой. На столе, болтая ногами в воздухе, сидел парень в белом фартуке и моноклем в глазу. Монокль ему был нужен для того, чтобы периодически его важно протирать, а вот нож не только для нарезки яблок. Четверо отловленных резали лук со страдальческими ликами каких-то святых, обливаясь слезами, но парень был неумолим. Он дирижировал их действиями, прислушиваясь к невидимому оркестру и периодически подпевал совсем не той песне, которую горланил патефон. Вскоре лук был нарезан, и наступила очередь ярко-красных черри, которые высыпали в раковину и попытались сделать вид, что помыли – пришлось перемывать и теперь уже всерьез. Вода закипела, пена вылезла на плиту, а парень с невозмутимым видом достал несколько больших пачек спагетти и скомандовал нести табуретку. Водрузив свое не то чтобы тяжелое тело на вышеупомянутый предмет, он вооружился ложкой и ножницами, собираясь приготовить самую огромную порцию спагетти в истории. Джэ сначала мялся, не зная, куда пристроиться. На него никто не обращал никакого внимания, продолжая заниматься своими делами, как ни в чем не бывало. Ему начало казаться, что он захлебывается окружающими его запахами в этой душной комнате. Ногам наоборот было холодно без носков, зажатых в кулаке - с них стекала вода, капая на ледяной вопреки законам физики паркет. Он бы и дальше стоял на пороге, но Мегги, если он правильно запомнил ее имя, помахала ему рукой, подзывая ближе. Она раскачивалась на стуле, вытирая неудавшийся макияж и напевая что-то. Когда Джэ подходит ближе, то она прилаживает палец к губам и кивает на Люшер, устроившуюся на широком подоконнике, который использовали для чтения книг и предавания мечтам. Малышка Кесс прижалась к ней, спрятавшись в складках платья. Люшер вплетает ей красную ленту в тонкую косичку у виска, страницами вниз лежит «Пинокио». Джэ садится на пол, устраивая подбородок на сцепленных запястьях, и смотрит на Люшер, на вновь улыбающуюся и очень спокойную Люшер. Дождь перестал стучать, но в воздухе еще пахнет грозой. Из приоткрытого окна до Джэ долетает шум улицы, десяток сбежавших из нотной тетради мелодий. Закат краснеет на крышах домов, чье-то намокшее белье, подвешенное на веревке между домами, треплет ветер. Рубашки-птицы, юбки-паруса, Джэ кажется, что сейчас он сядет на корабль и отчалит, как бравый капитан от ближайшей пристани. Он думает о Джунсу, который сейчас, наверное, ест свое мороженное, сидя в комнате под крышей и рассказывая что-то Наоко; о Ючоне, который опять прячется на старых развалинах за городом, размышляя о законах подлости и выводя еще один особо каверзный симметрии ради; о вишневых тортах, от которых маму уже тошнило; о королеве из бара, у которой хрустят пальцы, извлекая из воздуха слишком много грусти – и откуда она только берется; и о Джимми – но что делает последний, Джэ предположить не успевает. Все рушится, как карточный домик, потому что королева вовсе не носит корону, потому что Джунсу сейчас с пеной у рта борется за жизнь, потому что Ючон, кажется, предатель, потому что Джимми, скорее всего, его презирает – опять сбежал. Но грустит Джэ недолго. Парень с важным видом сообщает, что ужин готов, а веселая толпа почти сметает его, стоящего слабой преградой между едой и голодными желудками. Его монокль описывает дугу в воздухе, а затем исчезает, затоптанный и раздавленный – парень испускает горестный крик. Кесс приоткрывает глаза, пробегается пальчиками по заплетенной косичке и благодарно кивает Люшер. Мегги ставит на место книгу, помогает Люшер встать. Когда все рассаживаются за круглым столом, толкаясь локтями и стащив пострадавшего повара со столешницы, Люшер встает и поднимает свою кружку, как кубок, по крайней мере, торжественности в ее позе не меньше. - Я хочу познакомить вас с очень удивительным человеком, который появился сегодня в нашем Доме! – она жестом просит Джэ подняться. Он краснеет, но встает. - Я Джэ, - только и говорит он, а сидящие вокруг люди поднимают уже свои кружки. - Я прошу вас сделать первый глоток этой священной жидкости за Джэ, нашедшего Аляску! – на последних словах многие начинают посмеиваться, перемигиваясь и чего-то ожидая. Джэ беспомощно смотрит на Люшер. - Пей первым, - свистящим шепотом подсказывает Мегги, а Кесс смеется в кулачек. Джэ послушно глотает и кривится, потому что вкус убийственен. Из глаз брызгают слезы, скулы сводит от горечи, а язык он вообще не чувствует. С огромным трудом он заставляет себя проглотить непонятную гадость, а на его плечо ложится тяжелая рука: - Ты всегда тащишь в рот все, что тебе дают? – в голосе неприкрытая насмешка. Джэ скашивает глаза и видит темноволосого человека с очками в тонкой оправе. - Франц! – Люшер хлопает в ладоши и спихивает с соседнего стула кого-то, освобождая место для новоприбывшего. Кое-кто кивает ему, некоторые здороваются, а Джэ выдавливает из себя: - Что это за гадость? – Люшер весело фыркает, а Франц путано поясняет: - Однажды группа путешественников отправилась в путь за Аляской. Они сели на лодку, собрали припасы и тронулись в путь, который именуют «Лунной дорогой». Они плыли всю ночь, но ночь не кончалась. Один из путников исчез, сделав глоток воды – пить в такие ночи из своей фляги, особенно, находясь в гостях – верх неприличия. Второй упал за борт, потянувшись за кошельком, который у него вытянул трехпалый Саара. Третий путник стал на «Четвертую ступеньку» и избежал смерти – он знал, что дно лодки поцелует одинокий кит. Вопрос не в том, что это, а в том, как он узнал?.. – у Джэ все путается в голове, он падает вниз, но Франц его ловит и осторожно укладывает на стул. Люшер смеется, остальные пьют – слава богу, обычный чай. Кесс с довольной усмешкой решает сделать макияж новому знакомому, а у Мегги внезапно оказывается куча нереализованных и потенциально гениальных идей. *** В какой-то момент приходит знание – ты пропал. Люшер пропадает, когда забирает краски из верхнего ящика стола и рисует украдкой, пока не вернулась домой сестра и не устроила концерт – «почему эта малявка опять копается в моих вещах?» Франц пропадает чуть позже, но не на месяц и не на два – ему был отпущен десяток пустых лет. Для него работа – и мать, и жена, и отец. Франц не замечает, что жизнь – самое настоящее болото, а он уже, кажется, достал до самого дна. Люшер живет в квартире по-соседству, носит кеды на босу ногу и заседает на окне за кофе, пока он заседает в сверкающим белизной конференц-зале, подписывая сделку с таким количеством нулей, что от них начинает рябить в глазах. Для него деньги – грязь, а со своей маленькой квартирки он уже давно собирается съехать, но элементарно не хватает времени – его ждет самолет то до Рима, то в Вену. У Люшер же не бывает денег, но они ей не очень нужны. Она магнитом притягивает к себе людей, потому что мало чувствовать, что ты жив, нужно ощущать биение еще одного сердца рядом. И она искала эти сердца: потерявшиеся, пропадающие, тонущие в таком же кислотном одиночестве, чтобы помочь стабилизировать ритм с явной тахикардией, а затем наступает прощание, и Люшер опять одна. Франца она раздражает, он не понимает ни ее картин, которые не слишком продаются, ни ее летних платьев посреди зимы. Он цедит сквозь зубы что-то малоприятное, а Люшер усмехается в черничный шарф – она-то знает, что Франц такой же, просто его пустота пока еще прикрыта блестящим фантиком утопической надежды. Жаль, что фантики разрываются слишком быстро, беспощадно сминаясь под чужими, слишком жестокими, пальцами. Франц теряет все в две секунды. Внезапно обнаруживается, что кредиторы – те еще твари, сослуживцам он больше не интересен, а девушка из квартиры по-соседству умеет улыбаться так, что перехватывает дыхание. Машину приходится продать, чтобы покрыть проценты. Квартира медленно пустеет, пустеют провалы окон, куцый матрац на полу, скоро начнет укрываться лоскутным одеялом. Работать руками Франц не умеет, никогда не умел, от всего этого его тошнит. Возможно, потому он не смеет отказать, когда Люшер зовет его выпить кофе в свою квартирку, где набито столько вещей, что для них двоих места едва хватает. Франц не такой – понимает Люшер, наблюдая за ним. Странное дело: стоит ей отвернуться, и его глаза тускнеют, будто жестокий шутник выключил свет. Рядом с Люшер он свободен и весел, он горит как свеча, отдавая весь свой свет девушке, с которой приятно просыпаться по утрам, что уже входит в привычку. Дни проходят секундами, Люшер покупает ром, а Франц тоскует по своим кубинским сигарам, которые выдерживают в таких же ромовых бочках. Люшер называет Франца занудой и ломает стену, не сама, конечно, но все же. Начинается мучительное для Люшер заселение в пустое пространство. Квартира Франца превращается в строительные леса, дверь Люшер закладывают кирпичом, а Франц привыкает, что запираться нет смысла, иначе какой-нибудь особенно назойливый визитер тут же начинает долбить в теперь уже их двери. К этому сложно привыкнуть, но атмосфера Латинского квартала медленно, но верно заполоняет их маленький мирок. Ее приносят какие-то знакомые Люшер, притаскивая с собой охапку тканей, и с жеманными улыбками просят ее подержать их у себя. К Люшер начинают заглядывать актрисы из какой-то безымянной труппы, нагло флиртуя с Францем, но ничуть не трогая этим саму Люшер – все это мелочи. На их фоне она кажется еще более нелепой, но щемяще близкой. Толпа малознакомых, а иногда и вовсе незнакомых знакомых наводняет их жизнь. Быстро забывается, что пролом в стене когда-то разделял два мира, а не всего лишь кухню с гостиной. Но ко всему привыкаешь, а к хорошему слишком быстро, потому что Люшер умеет печь самые вкусные на свете кексы, потому что перестаешь смущаться, целуя ее и не только целуя, хотя в квартире еще с десяток странных личностей, потому что в их ванной селится какой-то чудак и, кажется, собирается там прописаться (Франц не перестает иронизировать не этот счет), но данное обстоятельство уже не напрягает. Напрягает другое. Люшер бледнеет и тает, она плавится, как воск и, увы, не из-за Франца, а скорее ради. Откуда-то у нее появляются деньги, а у Франца вполне легальная картинная галерея. Правда, у Люшер круги под глазами, дрожь на кончиках пальцев и слезы глубоко внутри, чтобы не ранить. Но дела, казалось бы, идут на лад: у Франца достаточно знакомых художников, а у Люшер просто знакомых, чтобы галерея начала пользоваться успехом и начала более привередливо отбирать полотна для своих экспозиций. Люшер улыбается надтреснуто и приводит какую-то Кесс, фанатично одевает ее, как куклу, расчесывает ей волосы и готовит то, от чего обычно приходят в восторг дети – эта не приходит. Она постоянно молчит и молча же наблюдает. Она замирает без движения и часами смотрит в одну точку. В полумраке комнат ее можно легко спутать со статуей – Франца она не просто напрягает, а пугает всерьез. Он не выдерживает на третью неделю, серьезно спрашивая, в чем дело, а Люшер натягивает свою заезженную и протершуюся на углах улыбку и выдает свое коронное «все хорошо». С Франца можно сбивать молоточком невидимый лед. Ему нечем дышать, потому что не дышат в вакуумах. Он впервые начинает сомневаться, хватит ли его на одну крошку Люшер? Знание приходит потом, вместе с безымянным парнем в дорогом костюме, принесшим картины Люшер, но со своей подписью, и объявившим, что хочет их продать поскорее. Становится очевидным, что сделала Люшер для него и почему не прикасается к кистям с того момента, как у Франца появляется его новая страсть. Нельзя рисовать, если искусство превращается в предмет купли-продажи. Нельзя спокойно смотреть на чужие картины и говорить о творческой манере Ван Гога, если чувствуешь, что предал тот самый высокий идеал, который становится слишком недосягаемым. - Сколько? – только и спрашивает Франц, проглотив все нелицеприятные эпитеты. Вечером он повторяет этот вопрос уже Люшер и слышит ответ, хотя, скорее, угадывает его по дрогнувшим губам и краснеющим в горячке щекам: - Тридцать, - Франц берется за голову, а Люшер заболевает. Франц не знает, что делать, потому что его крошка боится врачей, потому что ему самому кажется кощунством протыкать почти прозрачные запястья иглами капельниц. Франц подсаживается на край кровати, прижимая худенькое тельце Люшер к себе, убаюкивая, словно маленькую. В такие моменты он живет, будто нет бесконечной работы, в которой легко можно спрятаться и забыть бледнеющий силуэт, сгорающий изнутри. В такие моменты он забывает, что не спит уже несколько суток, что еда все же важна для организма, но что самое важное – можно выкинуть из головы до следующего утра лицо Люшер, которую он оставляет закутанной в одеяло на кровати, прикрывая за собой дверь и поворачивая ключ на два оборота – дубликата у Люшер нет, а значит, и выйти она не может. Только забыть о том, что выйти можно и через окно, не выходит, и Франц начинает всерьез обдумывать перспективу установки решеток на окнах и сам ужасается масштабам своей паранойи, часами глядя в одну точку и почти переставая делать вид, что слушает слова, которые адресованы вроде бы ему. Все это напрягает. Начинает казаться, что жизнь – всего лишь круговорот усталости и загнанности, потому что Люшер выгорает дотла и это слишком заметно, особенно если раньше только ее светом и жил. Ей нужно всего полслова, эти чертовы полслова, но Франц почему-то молчит. Наверное, потому что его самым страшным грехом является слишком поглощающая зависимость. Но Люшер справляется. Она всегда выходит из схватки победителем, но реальность успела слишком сильно запустить в нее когти – жертва вяло трепыхается, но не может вырваться, да и не пытается уже. Она – птица под стеклянным сводом. Между Францем и Люшер вырастает стена непонимания и странной отчужденности, хотя со стороны трещину и не видно, но каждый начинает заполнять пустоту по-своему. Франц однажды приходит домой непозволительно пьяным и слишком счастливым. Люшер никак не комментирует его настрой, но приводит на следующий день Мегги с золотом выбеленных волос и собачьей преданностью. Люшер она обожает и поклоняется своей богине. Франц ей не нравится, но ему плевать, потому что в ее восторге он видит карикатуру себя год назад. Есть у Люшер это странное свойство – она способна стать спасательным кругом и реанимировать любого, кто жив хотя бы наполовину, но сама она уже давно умерла. Такая жизнь – не жизнь. В какой-то момент Франц обнаруживает себя стоящим на коленях перед своей Люшер. Он целует ее руки и умоляет простить, и она прощает, потому что это в ее натуре – всегда прощать сволочей. Вот только нельзя просто все забыть. Нельзя просто все поправить, и они строят теперь немного по-другому. Люшер радуется, как ребенок, и утаскивает Франца с работы в парк аттракционов. Он покупает ей мороженое-рожок и идет на охоту за огромным плюшевым медведем. Счастье ужасно похоже на реальность, только Люшер все еще не рисует – не может себя пересилить. В ее глазах отражаются яркие вывески и огоньки металлических игрушек, а Франц понимает, что никогда ее не отпустит, даже если она попросит. Он любит ее всю, свою кошку Люшер. А потом все опять ломается, все катится к черту, потому что на этот раз Люшер тает не ради, а из-за и, увы, не Франца. Джэ пропадает на седьмой день. Хотя, наверное, пропадать он начал еще в ночь третьего, когда под ногами тонко трещали половицы, а створка двери в комнату Люшер была приоткрыта ровно настолько, чтобы разглядеть общие силуэты предметов и жемчужную руку, свешивающуюся с края кровати. Наверное, не вернись Франц домой (а последнюю неделю он постоянно где-то пропадает), Джэ совершил бы какую-нибудь глупость намного раньше, а так он только врет, что встал, чтобы выпить воды. Франц прожигает его ненавидящим взглядом, и остаток ночи Джэ скрипит зубами, потому что Люшер стонет низко, протяжно, с придыханием, а этот чертов скрип кровати сводит его с ума. Но пропадает Джэ все же на утро седьмого дня, когда заходит в гостиную. Люшер молча смотрит в окно, в которое надрывно стучит ветер, пока она не впускает его в комнату. Он тут же начинает стучать створками, заунывно завывать и пытается сорвать штору с багета, словно она – живое существо, тоже рвущееся куда-то. Жаль, что у него не выходит – было бы красиво. Люшер становится посреди комнаты на длинную тень фонарного столба, расставляет руки в стороны, чтобы они совпадали с линиями электропроводов. Теперь она – не просто человек, впустивший ветер. Она – дерево, на покрытых железом ветвях которого сидят распушившие перья птицы. Она глубоко вздыхает, плавно поднимается и опускается грудная клетка. Белая майка на тонких бретельках сидит немного криво – в этом вся Люшер: всегда выбивается чем-то из общей картины, становясь до боли домашней, почти необходимой. Джэ никак не может подобрать подходящий эпитет, но чувствует, что что-то неуловимо меняется и в ней и в нем самом. Затем Люшер садится на пол, скрестив ноги. Она украдкой бросает на Джэ взгляд, но он слишком увлечен яркими перьями волос, которые будто напились солнечного света и почти обжигали. Он подходит и садится рядом. Почему-то хочется какао, а не горьких чайных листьев. Он поднимает на нее глаза и вновь опускает, вот только она смотрит прямо и прямо касается его руки своей. - Спасибо, - говорит она, глядя на самом деле благодарно, а Джэ чувствует только мягкую тяжесть ее узкой ладони поверх собственной. - За что? Люшер не отвечает, только мысленно призывает образ, который подарил ей Джэ, сам о том не зная. Мать еще в детстве убедила Люшер в невозможности читать чужие письма, подслушивать телефонные разговоры, влезать с замечаниями, но Люшер всегда все портит, хотя это, скорее всего, вопрос формулировок. В любом случае, накануне Люшер оказывается наедине с настольной лампой и блокнотом Джэ: птицы, в полете и в силках, облака, куцые, обкусанные, скомканные, звездные карты на ладони и она – самая яркая, путеводная звезда в обрамлении жидкого света и с крыльями, которые готовы покорить ветер. Странное дело, но слово сказанное имеет не такую силу, как слово изображенное для Люшер, да и не уверена она, что пытался передать тогда Джэ. Свобода? Мечта? Полет? Что ни скажи – все не то. - Мне нужно на работу, - Джэ удивленно изгибает брови, но ничего не говорит, только всматривается в фигуры людей на улице, пытаясь найти среди них Люшер, и он находит: стремительно двигающаяся фигурка, горящая почти взаправду. Дальше он сидит молча, сжав руку в кулак, будто надеясь таким образом сохранить подаренное так естественно тепло. Он улыбается и с улыбкой же идет открывать дверь – местный любитель чугунных ванн вновь пожаловал. Откуда берутся Люшер и куда они исчезают – загадка, на которую нет ответа, потому что Люшер – резкий росчерк в рассветном небе, она – волна, прекрасная в своей первозданной красоте, но разбивающаяся о голые скалы. Люшер подобна Алисам, пришедшим с той стороны, но потерявшим ключ от нужной им двери. Джэ садится на нагретый солнцем подоконник и находит то самое: Люшер – это последний вздох устами утопающего. *** Люшер сидит в комнате с книгой в руках. Франц на кухне – чистит ей мандарины. Джэ смотрит на них, удивляясь, насколько эта их жизнь классная. Люшер ухмыляется и спрашивает, когда и у него все будет также классно, будет дом с женой, ну, или хотя бы девушкой, а Джэ только фыркает в ответ. Мегги молча цедит свой кофе, сегодня она пришла с чемоданом и пачкой сигарет, угрюмо бросив, что ее выгнали со съемной квартиры, затем добавляет, что у нее закончился срок временной регистрации, а для завершения ансамбля поминает злобно какого-то урода, толкнувшего ее, когда она выходила из банка – деньги нужно просушить, ну, или остатки денег. Люшер вздыхает и подталкивает вперед Франца, чтобы он забрал ее вещи. Мегги тоже вздыхает и молчит остаток дня, только медленно перелистывает страницы потрепанной книги и пьет кофе, от которого уже не просто горчит, а хочется вырвать. Люшер потягивается, проводит руками по лицу, будто снимая невидимую паутину, затем встает и уходит в прихожую, возвращаясь с вишневым тортом. Джэ быстро отводит взгляд, Кесс идет за ложками, Франц дочищает свои мандарины. - Я закончила картину, - поясняет Люшер, склоняясь к Джэ, и с улыбкой проводит по его волосам, вновь улыбаясь. – Прости, никогда не могу отказать себе в этом маленьком капризе, - Джэ не уточняет, о чем она: о торте или о ее привычке прикасаться к его волосам, пропускать синеватые пряди, пахнущие краской, через пальцы, оставлять поцелуи на кончиках жестких волос, а иногда и ленты. Он не уточняет, потому что это - Люшер, маленькая воздушная Люшер, сожми неаккуратно, и она сломается на две части. Он тоже улыбается и кивает. - Значит, сегодня выспишься? – он усмехается, а Люшер расставляет на столе кружки, просит Кесс поставить закипать чайник и треплет девочку по волосам, провожая ее сожалением – ей бы очень хотелось забрать ее насовсем, до остатка и вовсе безоглядно, но у Кесс все же есть дом, пусть даже он и появляется совсем редко, только если мать просыхает и вспоминает о существовании дочери. Но и избавить ее от подобного общества совсем тоже не выходит – ее тут же заберут социальные службы, а Люшер никто не доверит ребенка, тем более с нарушениями психики. - Да, наверное, - чуть помедлив, бросает Люшер, хотя они оба знают, что выспаться – не про нее. Люшер всегда встает вместе с первыми лучами солнца, быстро одевается и спускается вниз с открытием метро и первых кофейных домов. Она покупает свежую газету, пару круассанов, пьет свой кофе и теряется среди сонных улиц. Она наблюдает за чудом пробуждения, слизывая солнечные капли и задумчиво накручивая на палец прядь рыжих волос. Ее ждет работа, но сначала в парк. У нее есть любимая беседка у самой кромки воды. Старый садовник снимает шляпу и приветливо улыбается, Люшер дарит и ему кусочек солнца и продолжает свой путь. Небо немного подернуто дымкой, город оглушительно чихает первыми моторами машин, не желающими заводится. Мальчики-газетчики сдвигают шапки набок и зазывают к себе. Сегодня приезжает труппа настоящих китайских гимнастов – ветер приносит Люшер кусок оборванной кем-то афиши. Люшер достает свой блокнот и задумчиво покусывает кончик ручки, вдыхая запах росы, уличной копоти, пахнущей особенно пронзительно в Париже, почему-то дыма, как от ракет с фейерверками, делает еще один глоток кофе, а затем начинает писать. «Когда-то мне сказали, что каждое наше слово или действие оставляет невидимые отпечатки на жизнях других людей. Интересно, это поэтический бред или же в этих словах есть хоть капля реальности?..» Затем идут зарисовки, чтобы размять пальцы и взгляд, а Люшер идет домой, как раз вовремя, чтобы проводить на работу Франца – у него своя картинная галерея, а сейчас как раз начало сезона. Кесс собирает книги в растянутый портфель. С утра она всегда несколько заторможенная, слова и мысли других проходят мимо нее, даже чай выплескивается из чашки на стол, а Кесс этого не замечает. Люшер усмехается, но ничего не говорит, только достает тряпку и вытирает светлую лужицу, поправляя волосы Кесс и помогая повязать новый шарф. За шарфом не видно ребенка с печальными глазами и темным каскадом волос, Люшер опять вздыхает. Она остается сидеть на подоконнике, иногда читает, иногда просто молча провожает взглядом гротескные фигуры людей, отбрасывающие короткие, немного угловатые тени, а Джэ просыпается и тихо идет к ней, садится на пороге так, чтобы можно было наблюдать, и смотрит бесконечно долго, казалось бы. Он замечает родинку на мочке уха и тревожную складку в уголках губ – что случилось? Ты грустишь? Не нужно, только не ты. Для него Люшер – море-океан, в котором можно тонуть бесконечно долго, и он тонет в ее растрепанной шевелюре, в ее глазах, так сильно напоминающих густой оттенок настоящего индийского чая. Она – линия жизни на ладони, бесконечная линия. Люшер – горизонт, которого нельзя достичь, но не поклоняться которому невозможно. Наверное, он кажется ей безумно смешным с этими своими горящими глазами, с красными пятнами на щеках, с вечно всклоченными синими волосами, которые у него не поднимается рука срезать. Они спадают до лопаток, путаются и слишком раздражают. Джэ смотрит на Люшер, но ему все мало и все хочется больше, и он смотрит, смотрит, смотрит, не отрываясь. - Привет, - тихо, солнечно, с легким оттенком радости. - Привет, - надрывно, уставши, жадно, немного понуро опуская голову. А затем завтрак – так еще опасней. Можно нечаянно столкнуться пальцами и не вовремя отдернуть руку, можно прижаться нога к ноге, конечно, совершенно случайно – ведь под столом не видно. Можно много чего, но в то же самое время ничего нельзя. Они сидят за столом каждое утро. Люшер просто сидит на своем высоком стуле, едва доставая ногами пола. Джэ медленно ест то, что осталось от ужина – он неприхотлив в еде, да и неважно ему. Главное, что он находится на этой кухне. Здесь все предметы либо просто огромны, стары и сверкающи, либо крохотные совсем, тонкие. В «общей» кастрюле легко прячется с головой Кесс, Джэ застревает немного, но все же может уместиться. Стоящий рядом чайник до безобразия мал, его не хватает и на троих, но Люшер с боем спасает его от полета до мусорного бака без пути обратно. Затем Люшер уходит. Она снимает номер в отеле – там она рисует и никого не пускает к себе, пока картина не будет закончена. Так ей проще – не пускать окружающий мир в ее творчество, а значит, избегать трудностей и ссор. Не нужно беспокоиться, что в горячке она забудет о чем-то важном или не сделает то, что должна сделать. А потому она прощается взглядом и уходит работать. Она пишет, пока не выйдет что-то определенное, но никогда не заканчивает начатое, чтобы обрывки сегодняшней работы оставались с ней, легкий флер общего впечатления, несколько нечаянных мазков краски, оставшихся на теле, чтобы на следующий день хватило запала продолжить. А Джэ читает – сегодня «Последний листок», завтра - «Улисс». Нет, он не затворник, конечно, просто сейчас такой период. Едва за Люшер закрывается дверь, раздается настойчивый стук, сначала барабанная дробь кулаком, затем тяжелые пинки ногами, но гость принципиально игнорирует вполне рабочий звонок. Джэ угрюмо открывает дверь. Седой, так его называют, входит в помещение, затаскивая за собой бесконечные коридоры и чувство загнанности. Почему этот тип оккупирует ванную именно этой квартиры для Джэ остается загадкой, но находиться в обществе этого асоциального субъекта Джэ долго не может – он навевает на него чувство обреченности и слишком явной бренности происходящего, но, к счастью, он тоже не слишком стремится к общению, а просто молча разувается и шлепает на этот раз по самому настоящему коридору в свою ванную, чтобы вновь устроить там потоп, и благо, что внизу закрытое помещение, которым давно никто не пользуется. *** Жизнь течет медленно и размеренно – Джэ успокаивается и начинает чувствовать что-то вроде счастья, наслаждаясь каждым, даже самым мимолетным мгновением, старается вместить в памяти как можно больше и сохранить на кончиках пальцев то, что не могут сберечь глаза. Он жует горьковатый листик лимонного дерева, которое Люшер любит как-то фанатично. Он вызывается развесить сушиться листки нотной тетради, на которую кто-то опрокинул графин с водой. Он ходит с Францем на рынок, возвращаясь домой с полными сумками сокровищ и чувствуя себя отважным капитаном, который вернулся на родину и сыскал там славу – пряности пришлись по вкусу европейцам. Правда с самим Францем отношения не клеятся, они складываются отрывисто и мозаично, а Франц его молча презирает, продолжая скалиться в улыбке. Для него Джэ – еще один слепо прирученный крошкой Люшер, но никак не соперник, ну, или так ему хочется думать. А Джэ его не видит, но отмечает почти с восторгом те дни, когда Кесс не хмурится и дарит ему улыбки – худая, со впалыми щеками и сероватой кожей, эта птаха вряд ли когда-нибудь полетит, но приятней думать, что и у нее что-то выйдет. Все его новые друзья-знакомые напоминают пестрый цветник, но самая-самая из них – Люшер. Иногда она возвращается домой пораньше, чтобы приготовить глинтвейн и разлить его по широким кружкам. Она готовит печенье с корицей и учит девушек краситься. Они стараются, правда, но все равно им до Люшер далеко. С Люшер не бывает проблем, как бы парадоксально это не прозвучало. Она редко грубит или бывает стервой, если дело не касается Франца. О да, эта парочка кого угодно сведет с ума. Иногда Джэ кажется, что если эти двое в комнате вдвоем, то температура там повышается до точки невозврата, каждый раз переходя черту и отодвигая ее немного. Люшер часто ругается, но только с Францем. Она кричит, перескакивая с французского на английский, моментами срываясь на итальянский, а он молчаливо гасит все ее выпады, потому что сам был таким – горел, не боясь сгореть окончательно. Люшер проще разбить тарелку, чем промолчать; ей удобней поцеловать и прижать к себе, если грустно, чем продолжать грустить в несомненно гордом одиночестве; ей веселее заставить всех делать то, что она хочет, чем расстраиваться по пустякам. А сейчас она хочет мандаринов, много мандаринов, столько, чтобы начал болеть живот, а кожа на руках стала желтоватой из-за сока. Ее дом похож на общежитие с неустойчивым числом жильцов. Иногда здесь не протолкнуться, иногда все исчезают на пару дней. Люшер одинаково комфортно в обоих его состояниях. Ей нужны краски и кисти, немного музыки и дорогого вина, пара друзей, малышка Кесс и тот, кого можно оттолкнуть, зная, что он не уйдет. Список выходит внушительным, но всего этого вправду достаточно, чтобы быть кем-то, сложнее долго оставаться никем. У Джэ есть большой дом, который ему подарил отец, перед тем как отчалить куда-то с молодой женой, которая выходила не за человека, а банковский счет, но и он не рассчитывал на любовь до гробовой доски. Джэ приходит в этот дом только ночевать, да и то не часто. Чаще он остается у Люшер и лучше бы без Франца. Вечерами, если Кесс не забирают родители, не без боя забирают, но все же, он сидит с Мегги на кухне и режется в покер. Кесс сидит рядом, задумчиво наблюдая за игрой и всегда молча – у нее афазия. Такими вечерами почти всегда становится неуютно и немного больно, как от предательства, потому что все на самом деле становится очень сложно. Кесс пьет свой сок, Джэ отчаянно блефует, излишне бодрый, он быстро прокалывается, а Мегги торжествует. Из спальни слышны крики – на этот раз за дело. Ссорятся они в последнее время слишком часто: Люшер сходит с ума от волнения и худеет на десяток килограмм, загнанно дыша и рисуя слишком честно; Франц пытается скрыть свой роман на стороне, ну или хотя бы смягчить последствия, но выходит плохо; Мегги ночует у Люшер на кухне, как сторожевой пес – крошку Люшер она слишком любит; а Джэ отчаянно переживает, правда, выражает он это только курением – пачка в день – почти норма. Люшер говорит, что не любит курящих парней, Джэ готов бросить, только чтобы она начала считать его парнем, а не просто другом. Что-то разбивается. Джэ мысленно представляет комнату, наверное, пострадала хрустальная ваза. Франц, наверное, опять молчит, а Люшер негодует. Постепенно крики переходят в иную плоскость, а Джэ смотрит в одну точку, забыв, что они вообще-то играют. - Любишь ее? – спрашивает Мегги, подтягивая ноги к груди. Она всегда такая: говорит слишком правильные вещи и слишком спокойно. - Люблю, - не начинает отпираться Джэ, опуская глаза и борясь с желанием закрыть еще и уши. - Тогда ты дурак, - Джэ невесело кивает и берет у Мегги сигарету. На подоконнике стоят цветы. У Джэ дом совсем не обжит – только мансарда, которая стараниями Люшер превращается в цветник. Она приходит к нему поливать цветы, а Франц качает головой – у них дома цветы засохли. Джэ не согласен – ему кажется, что в этом мире засох только он. – Ты ведь не такой, как мы, - внезапно говорит Мегги. - Что ты имеешь в виду? – Джэ вскидывает голову. - Нас приручили, а ты пришел сам, - туманно роняет Мегги, но Джэ не успевает возразить – на пороге появляется белая, как мел, Люшер, только веснушки странно темнеют черными кляксами на носу. Она поправляет свитер и пытается улыбнуться, как человек, который забыл, как это делается. Она садится рядом с Джэ, вздрагивая, когда входная дверь захлопывается с оглушающим треском. Она роняет голову на руки, плечи дрожат, она всхлипывает еле слышно, а Кесс быстро слезает со стула и наливает воды из графина. Люшер слабо улыбается, пытаясь стереть тыльной стороной ладони слезы, красноватая кожа вокруг глаз, припухший нос. - Хреново выглядишь, подруга, - Мегги передает ей салфетку, а Люшер отворачивается. Джэ смотрит на маленькую женщину с опущенными уголками губ, на Кесс, у которой на все один ответ – тишина, на Мегги, которая куда-то собирается и говорит напоследок: - Мне нужно выпить, - и качает головой – Джэ смотрит на Люшер с тем выражением жадной увлеченности, которое скрыть не получается. Он действительно любит, любит безответно и самоотрицающе. Он любит так естественно, как только возможно. Он готов улыбаться за двоих, если понадобится, но и страдает он тоже за двоих. Он не видит в Люшер конца и тонет в ней. Она – бескрайнее небо. Она – молитва с губ умирающего. Она – линия жизни на ладони. Люшер постепенно успокаивается, даже наливает им троим чай. Кесс сжимает ее пальцы ладонью и ласково целует в щеку. - Спасибо, Кесс, - Люшер щелкает ее по носу и преувеличенно бодро предлагает выйти на улицу, потому что здесь дышать нечем. Так делать нельзя – убежден Джэ. Нельзя сажать Кесс на сваленные кучей доски за домом, а Кесс нельзя радоваться этому факту. Нельзя чиркать спичками и поджигать какую-то газетную заметку, а затем подкладывать ее под сухой хворост, хворост, который мгновенно начинает трещать и с шипением ломаться, сгорая изнутри. Нельзя садиться рядом с Люшер и притягивать ее к себе, обнимая за плечи, и нельзя, конечно, воровать украдкой поцелуй в остро очерченную скулу, потому что можно сорваться. Он – внезапный друг, печально знакомый незнакомец, который ничего не смыслит в использовании синего цвета в кинематографе семидесятых. Он – просто парень, который знает, что дорогой ему человек достоин большего. - Прости, - Люшер опускает голову, а Кесс подкидывает в костер еще веток, сосредоточенно глядя на рыжие блики пламени, жадно пожирающие подношение и требующие еще. - Я не люблю это слово, - мрачно роняет Джэ и быстро переводит тему, хотя это как посмотреть. – Кажется, ей нравится огонь, - Люшер медлит и говорит, до боли сжимая руки в кулаки. - Я готова хоть каждый день разжигать для нее костры, - а Джэ слышит немного другое – она уже решила. Им осталось не больше недели, потому что так больше нельзя, потому что вчера приходила женщина в тяжелых очках и в дорогом костюме, а Джэ якобы спал. Она говорила долго и очень монотонно, а Люшер ходила по комнате, бестолково таращась в окно и не желая признавать, что это – необходимая мера. Им осталось не больше недели, и малышка Кесс больше никогда не увидит костер, который разжигает для нее Люшер, ведь в приютах костры не жгут. А пока можно обещать, пусть даже слова и оседают полынью на губах, горькая полынь. Джэ молчит, все думая, «А сколько же им осталось? Тоже не больше недели?» - Пойдем домой? – она качает головой. - Не хочу. Пошли к тебе? – и Джэ соглашается. Кесс шагает чуть поодаль, она вновь спряталась в пушистом шарфе так, чтобы было непонятно, где начинается пестрый элемент одежды, а где кончается малышка в слишком большой для нее куртке, в которой Джэ узнает куртку Люшер. К нему они приходят удивительно быстро, хотя сердце Джэ стучит и того быстрее. Люшер быстро проходит вглубь помещения, Кесс мнется на пороге. Джэ помогает ей снять куртку и забирает шарф, закидывая его на полку. Когда они заходят на кухню, Люшер уже проводит ревизию, не слишком воодушевляясь результатами: три яйца, джем, масло, молоко и черствый хлеб. Она уныло трет подбородок, пытаясь понять, какие продукты лучше соединить, чтобы получить нечто съедобное. Пока Люшер мучается на холодной кухне, Джэ открывает заначку в виде пачки печенья и тихо хрустит им с Кесс под мерное бормотание старого телевизора. На веранде становится прохладно. Кесс с усмешкой забирает у Джэ его одеяло и закутывается в него наподобие мумии. Джэ возмущается только для приличия и натягивает еще одну кофту. За окном начинает темнеть, зажигаются первые фонари. На экране страшная сцена смерти поэта, точнее, его убийства. Джэ быстро переключает канал, попадая в мир «Шоколадной фабрики» и ее немного сумасшедшего хозяина с кошачьей улыбкой. Тени предметов начинают удлиняться, Джэ слушает дыхание Кесс и прислушивается к звукам из кухни, но оттуда доносится только тишина. Он вздыхает и оставляет задремавшую Кесс спать в синеватом прямоугольнике электронного света, а сам идет за Люшер, прихватив с собой свитер потеплее. Люшер бестолково таращится на подгоревший омлет, беспомощно опустив руки. Она прогоняет в голове слова Франца, но все никак не может сосредоточиться: все путается, фразы всплывают отрывками в далекой от правильности последовательности. «Ты думаешь, мне легко? Я себя ненавижу!..» «Зачем я только тебя увидел? Неужели я тебе настолько противен? Почему ты молчишь?!» «Ты уходишь от меня. Каждый твой вздох – шаг назад. Почему ты делаешь меня несчастным? Чем я заслужил такое?» «Зачем ты улыбаешься? Зачем заходишь ко мне на работу? Зачем покупаешь мое любимое вино? Зачем красишься и надеваешь эти чертовы платья? Дрянь. Но ты выглядишь идеально, идеально, черт возьми! Почему ты так стараешься, если смотришь куда-то мимо и все больше вскользь? Почему? Я не понимаю…» «Я ненавижу тебя. Ты заставляешь меня страдать – в отместку? Но знаешь, что самое забавное? Я не могу от тебя уйти. Нет, я пытался и не раз – не могу. Я не могу отпустить тебя, хотя ты никогда не была моей до конца. Всегда были твои бесконечные Кесс, Мегги, а теперь этот Джэ. Ты его любишь? Отвечай… не молчи!» Из круга размышлений ее вырывает все тот же синеволосый Джэ, накинувший ей на плечи свитер. Он улыбается мягко и не спешит убирать руки с ее плеч. Люшер вздрагивает и, кажется, пугается. Пугается того, что чувствует себя дешевкой. Любое, что она сейчас сделает, будет больше походить на сумасбродную глупость, а потому она молчит, а Джэ протягивает ей последнее печенье. Жест по-детски простой и трогательный, но значит он намного больше, чем может показаться. Люшер не может не улыбаться, потому что больше она ничего не может позволить себе сделать. Любить можно и любить необходимо, но не таких, как Джэ – слишком открытых, но открывающихся не всем, протягивающим себя на раскрытой ладони – нельзя сделать вид, что просто не заметил. В бархатных сумерках Джэ видит самую прекрасную на свете картину, до боли похожую на реальность или слишком реальный вымысел. Люшер в его свитере с подкаченными не в один раз рукавами поливает цветы из маленькой лейки в его доме. Можно на секунду поверить, что существует-таки та реальность, где Люшер может прикидываться его на самом деле, дарить ему свои улыбки, делиться теплом и горечью. Но она всего лишь поливает цветы, выращенные ею же самой, и поливает, скорее, от безысходности. В окна светит фонарь. Люшер садится рядом с Джэ на спальный мешок. Она кладет ему голову на плечо, он берет ее за руку. В этой, несомненно, параллельной реальности Люшер любит его, пока может любить. Они похожи на идеальную семью: чуткий муж, хороший отец, красавица жена, которая может наложить идеальную реальность поверх действительной. А что же до их дочери – чудный ребенок. Слишком утопично, несбыточно, но как же сладко!.. Когда-то Люшер спросила, когда и у его дома появится хозяйка? Джэ промолчал, только изогнул губы в подобие улыбки. У его дома уже была хозяйка, она носила цветастые платья и была, кажется, лично знакома с Колфилдом. Джэ не успевает сказать, что звали эту хозяйку - Люшер, а сама Люшер вскакивает на ноги, потому что в дверь настойчиво звонят, а потом начинают пинать, собираясь войти в помещение любой ценой. Джэ нехотя просыпается, все никак не осознавая, что проснулся он не в том месте, где уснул: здесь нет места мечтам, а надежды можно похоронить одним щелчком пальцев. На пороге стоит Франц, потрепанный и разбитый Франц, местами очень синий – там, где до него достал не слишком терпеливый и трезвый собеседник. Он цепляется руками за дверной косяк и дышит перегаром, запахивая каким-то жеманным жестом порванную куртку. Люшер смотрит с болью, обхватывая себя руками. У Франца лихорадочно горят щеки и бегают глаза. Он обрушивается на пол с отчаянной надеждой, доставая из кармана маленькую коробочку. - Люшер, прости… я понимаю, что все не так. Все не правильно, но… ты выйдешь за меня? – она колеблется. Отчасти потому, что Франц нетрезв, отчасти из-за шагов Джэ в коридоре. Он останавливается прямо за ее спиной, а Франц впивается в нее взглядом. От ее решения зависит его жизнь – так решает Франц. Люшер молчит, держит паузу, становящуюся все более напряженной. Франц качается в сторону, Джэ смертельно бледнеет. - Глупенький. Люшер всегда выбирает Франца, - он счастливо улыбается, Люшер садится рядом с ним на колени, позволяя обнять себя и одновременно не позволяя видеть Джэ – этого она бы не вынесла. А Джэ считает свой пульс, набатом стучащий в ушах. Реальность надрывается на том моменте, когда Люшер ее разбивает одним своим словом. Словами можно убить, и Джэ тихо истекает кровью, убредши на свою мансарду, будто в насмешку залитую солнечным светом и озаренную улыбкой Кесс. - Привет, - шепчет она, а Джэ не может удивиться, все никак не может себя заставить – на это просто не хватает сил. Многоцветье Джэ не верит в судьбу, как, впрочем, и в случайность. Есть только неизбежность, и у каждого она своя. У Джэ неизбежность умеет улыбаться, натягивает куртку, в спешке пытается найти перчатки. Франц ставит ее перед собой, берет за плечи, заставляя посмотреть на себя и спокойным тоном объясняет ей что-то, затем достает берет с полки, берет, в котором оказываются сложены перчатки – ладонь к ладони, и пушистые кисти черничного шарфа. Люшер кивает, честно пытаясь успокоиться – выходит плохо, и она вновь кидается к сумкам, пытаясь что-то перепроверить еще пару раз. Мегги устает от ее мельтешения и хаотичных перемещений вещей по периметру комнаты и устало опускается на стул, демонстративно закрывая глаза. Кесс тоже пытается помочь, но быстро устает и забивается в угол отчасти потому, что к десяти придет соцработник, отчасти потому, что Францу она все еще не нравится, а в последние дни он взвинчен и доведен до предела. К дому подъезжает машина – уже знакомый всем фургон, в который еще накануне вечером складывали картины Люшер, завернутые в одинаковую оберточную бумагу, только подарочных лент да бантов не хватает. Франц забирает сумки и спускается вниз, в прихожей кто-то толкается, откуда-то появляется внезапная толпа провожающих и сопровождающих. Непонятно, на что они собираются глазеть: на Люшер, которая собирается выйти замуж, или на Люшер, которую пригласили на крупную выставку в Марсель. Джэ остается сидеть в гостиной на облюбованном подоконнике и не собирается сдвигаться с места. Он крутит в руках зажигалку и мусолит фильтр сигареты, глядя на фигуры внизу. Кесс выбирается из своего укрытия и садится рядом, сжимая в руках свой рюкзачок с десятком значков и повязанными лентами. Она смотрит внимательно то на Джэ, то на Люшер, безошибочно находя ее, заливисто смеющуюся и пытающуюся отобрать свой берет у какого-то нереально счастливого Франца. Мегги курит в стороне, скрестив руки на груди, последние вещи укладывают на заднее сидение. Люшер прячется в салоне, предварительно обнявшись со всеми присутствующими и не по одному разу. Франц садится на водительское место и заводит мотор. Кажется, сейчас. Джэ отворачивается, чтобы не видеть, Кесс наоборот подается вперед – Люшер зря переживала. Дети, они сильные. Вытрут слезы, натянут улыбку и пойдут дальше, но Кесс все никак не может оправиться от чувства брошенности, «ведь детей не бросают!» - хочется закричать ей, ну, или просто сказать, но Джэ сейчас не настроен на разговор, а больше никого нет. Кесс потерянно оглядывается по сторонам, будто не может понять, где она находится, но быстро затихает. Вспоминаются слова Франца, его перекошенное лицо и слишком жесткие руки: «Ты – не ее дочь. Она – не твоя мать. Скоро у нее будут собственные дети, а ты… ты так и останешься «девочкой, которая все время мочала, но зато имела прекрасную улыбку». В одном он прав – Люшер ей не родная, но стала таковой – слишком необходимой, слишком близкой, слишком незаменимой, просто слишком… как мама. Было горько. Было слишком горько. Домой вернулась Мегги и пораженно осмотрелась: все съежилось и выцвело, запустение собиралось комьями то тут, то там, планируя заполонить собой пространство. Люшер уехала, увезя на заднем сидении с десяток новых картин, с которых свободолюбивые чайки уже собирались сорваться вниз, чайки с синими перьями, слишком знакомого оттенка – Джэ эти работы не видел. Мегги бредет на кухню. - Кто будет чай? – ее голос эхом отдается в опустевшем помещении и остается плавать в общей кастрюле, едва прикрытой крышкой. Кесс перебирается к ней, внезапно всхлипывая и обнимая ее порывисто, пряча лицо и вцепляясь в платье со всех сил, а сил у ребенка маловато. Мегги стоит, опустив руки. Что она, эмигрантка с просроченной регистрацией, может сделать для девочки, у которой еще есть шанс? Ничего. От этого горько. От этого тоже бывает больно, а Джэ все молчит. Он впадает в мрачное оцепенение, опустив голову, предоставляя всем окружающим эксклюзивное право лицезреть его затылок и торчащие лопатки – недоразвитые крылья. Седой приходит в тот момент, когда тишину можно начинать резать ножом. Он пытается включить музыку, впервые изменив себе и не отправившись прямиком в ванную. Приемник он вскоре выключает – его слова слишком громкие, они праздные, а от беззаботности в голосе певца появляется тянущее чувство в груди. Он переговаривается с Мегги почему-то шепотом – им вчетвером не удается заделать брешь, которая появилась и теперь только расползается уродливыми шрамами. Мегги готовит кофе, он шипит в турке и наполняет комнату хоть чем-то. Седой проявляет чудеса человечности, чертов чудотворец – он достает из какого-то шкафа коробочку с чем-то шуршащим, еще чем-то звонким и певучим в ее недрах. Ставит на стол. Кесс заинтересованно подсаживается к нему ближе. В коробке обрезки нитей, какие-то лоскутки, сухоцветы, россыпь бусин, бисер. Седой тихо рассказывает ей что-то, параллельно подбирая то, что сгодится для будущего талисмана, доставая откуда-то из кармана прядь огненно-рыжих волос и вкладывая ее в мешочек, уже успевший выйти из-под его паучьих пальцев. Мегги садится рядом с Джэ. Они молча дымят, каждый смахивает пепел в свою пепельницу, Кесс просит открыть окно, Седой наливает себе еще уже успевший остыть кофе, находит конфеты и честно делит их между собой и Кесс – ему две, ей одну, ему две, ей одну – «детям вредно сладкое!» Начинает валить снег. Первый снег в этом году – давно пора. Кесс зачарованно смотрит в окно, а Седой сидит с таким самодовольным видом, что Мегги начинает подозревать его и в этом, почти настоящем чуде. Джэ кивает, будто решив что-то для себя, и встает, потягиваясь. Подходит к Кесс, садится перед ней на корточки и говорит: - У тебя все будет хорошо, малышка. Только не забывай, кем ты являешься и кем тебя могут заставить стать, - она хмурится, будто пытается и вправду запомнить это маленькое послание, чтобы распаковать его потом, не через год и не через два, а через промежуток намного более длинный, почти через вечность в глазах ребенка. - Куда ты? – кричит ему вдогонку Мегги, но Джэ быстро одевается и выходит прочь под сероватую пелену облаков и надрывные стоны ветра, глаза мгновенно начинают слезиться, а ресницы белеют от снега, но Джэ быстро идет вперед по улице, немного наверх и сразу направо, подныривая под козырьки встречающихся зданий. Джэ стоит на перекрестке Ожиданий, названном так за то, что любой человек, чувствующий себя одиноко, может встать на тротуаре немного левее светофора и ждать, пока любой, пусть даже самый случайный прохожий, не завяжет беседу. По традиции в таком случае нельзя будет промолчать в ответ. Джэ не знал, почему вернулся сюда, точнее знал, но это желание было иррациональным и нелепым со всех сторон, с которых на него можно только взглянуть – ему хотелось вернуться в другой день – дождливый, хмурый, испуганный – к себе прежнему – такому же пасмурному, посеревшему, съежившемуся, чтобы из-за угла появилась мечта в тяжелых ботинках и мгновенно наполнила смыслом то, что смысла не имело. Джэ терпеливо, хотя какое терпение, ждал, понуро глядя на белеющий тротуар, стараясь не смотреть на проходящих мимо людей, но все равно видел. Видел улыбки на раскрасневшихся лицах, видел веселящихся подростков с бенгальскими огоньками в руках и мишурой, намотанной на шеи, видел детей, залепленных снегом, тяжело дышащих и благоговейно приникающих к витринам, глядя на пестрые игрушки и елочные украшения. Темнело, а Джэ все стоял. На периферии сознания бродили ошметки того, что можно назвать эмоциями. Вспыхивало яркой иллюминацией знание – скоро Рождество. Черным порхала мысль: «Впервые праздновать в одиночестве!..» Подтекающей кляксой взрывался черничный шарф, белели конверты без опознавательных знаков или марок. То и дело Джэ встряхивал головой, пытаясь вытрусить оттуда Кесс с ее рюкзачком в побелевших от напряжения пальцах, а красноватые губы, нижняя закушена. Образ Люшер собирался из всех этих деталей. Каждый отголосок был похож на шаг в поиске ее одной, но Джэ каждый раз настойчиво уходил в другую сторону, чтобы через мгновение вернуться на уже вытоптанную тропу. Ведь у диких животных бывают тропы? У оленей, волков, лисиц, тогда отчего же у него, у Джэ, не может быть собственной тропы, тем более что местность знакома. Все закоулки памяти и ее ловушки уже давно разгаданы и не подлежат сомнению. Джэ плавает в своих мыслях, но видит одну Люшер, в лицах совсем не похожих на нее девушек, ее призрак мелькает в витринах, поправляя вновь растрепавшуюся шевелюру, мерно полыхающую под натиском поглощающей все пелены снега. Стемнело, а Джэ все стоит. Он смотрит в пустоту, и ему кажется, что бродит в поле поржавевшей ржи, пытаясь поймать кого-то. Этот кто-то дразнится и со смехом исчезает из виду, только шорох и смех, только неясные очертания в смыкающихся стенах живого лабиринта и финал – пропасть и шорох, падающий на дно и разбивающийся раскатистым смехом, в которых слышится звон разбитого стекла. Стекло и вправду разбивается, что-то синеет, вплетаясь в льдистые рисунки на тротуаре. Вскоре к синему примешивается росчерк красного – собирающий шипит и честно пытается игнорировать кровь, сочащуюся по руке, беспомощно глядя на разбитое блюдо, на котором должны были просто изумительно смотреться яблоки – теперь не будут, а ведь ему предлагали завернуть хрупкую покупку! – и почему он так упрям?.. Джэ вздрагивает и смотрит на суетящегося парня, смотрит, казалось бы, бесконечно долго, а затем делает шаг вперед, наклоняется вниз, с хрустом в коленях присаживаясь на корточки. - Помочь? – брюнет резко вскидывает голову, кривясь, как от зубной боли. Джэ изображает кривой оскал, призванный олицетворять улыбку. - Зачем? – ощетинивается парень, бросает что-то неприятное, злясь больше на самого себя, чем на невольную жертву его настроения, отмечает со странным злорадством синие волосы, татуировку на руке, порванные с художественной симметричностью джинсы и куртку, которая уже давно дышит на ладан. Все это выливается только в пренебрежительное фырканье, а на дне глаз Джэ появляется злой огонек. Он внезапно осматривается по сторонам, будто желает убедиться, что он находится на прежнем месте и странно сникает. Он уже не смотрит на продолжающего таращиться на него «неудачника» и встает. Первый порыв помочь – наверное, подхватил вирусную форму синдрома Мессии от Люшер – теперь все в порядке… кажется. Вот только кому так кажется? Покажите этого глупца! Глупец продолжает прятаться в окончательно сгустившихся сумерках, включают фонари и город оживает мягким светом запыленных и уставших стекол, медленно выдыхает, щелкая напоследок табличками «Закрыто!» и распахивающимися в поисках посетителей дверями ночных кафе. Джэ смотрит на светофор: ему кокетливо подмигивает зеленый, и начинает идти. Он идет, вскидывая подбородок и развернув плечи, глядя куда-то вдаль, скользя взглядом мимо и пробегая небрежно, как человек, который стремится к чему-то прекрасному, оставляя груз тягостных впечатлений за спиной. Медленно до брюнета доходит, что он вел себя не совсем правильно. Он хмурится, закусывает губу и быстро пересекает улицу под неодобрительный аккомпанемент машинных гудков и нелицеприятных эпитетов, осматривается в поисках синеволосого и направляется дальше по улице, всматриваясь в лица прохожих. Джэ он обнаруживает стоящим в небольшом магазинчике на розе улиц, мило скалящегося теперь уже продавцу, забирая охапку белых хризантем с растрепанными лепестками. Брюнет ковыряет носком ботинка снег и мрачно ждет, уже собираясь уйти, потому что глупо все это, но тонкое сопрано дверного звонка и громкое: - Так уж и быть, я угощу тебя кофе! – останавливают его. Джэ внезапно улыбается, выходя из магазинчика почти мальчиком с ямочками на щеках и морщинками в уголках глаз, мальчиком, который покупает матери любимые цветы на последние деньги, потому что все еще помнит ее вишневые торты. Но мальчик спускается вниз по винтовой лестнице, а на землю ступает уже угрюмым мужчиной с тяжелым взглядом и сонными веками, немного синеватыми и скрывающими глаза наполовину. Парень удивляется этой метаморфозе, смотрит, чуть приоткрыв рот, но затем молча следует за высокой фигурой с охапкой цветов в руках. За ними остается шлейф из лепестков и сладковатого запаха, а брюнет про себя чертыхается – и что я, собственно говоря, делаю? – Идешь в кафе, - не глядя роняет Джэ, но роняет, кажется, булыжник, во всяком случае, брюнет спотыкается и замирает. Джэ игнорирует заминку и открывает двери полуподвального помещения, в которое он уже давно собирался заглянуть. – Ты идешь? – парень слишком поспешно преодолевает потерянное им расстояние, будто пытается восполнить баланс по времени, и заходит в помещение, которое оказывается джазовым клубом, где подают отличный эль, но эль брюнету пока нельзя – возраст не позволяет, а вот Джэ вполне позволяют моральные устои, и он заказывает две кружки. - Я, пожалуй, пойду… - мнется парень, а Джэ закуривает, садясь за столик – для него всегда держат пару пустых мест. - Куда? – спрашивает так презрительно, будто ему и впрямь некуда податься. Брюнет колеблется, а Джэ отворачивается к небольшому возвышению в центре зала и, кажется, теряет к нему всякий интерес – это напрягает, но брюнет все же садится рядом, нервно осматриваясь и скрещивая руки. - Меня зовут Юнхо, - опять пытается он придать нормальности разговору, а Джэ медленно хлопает со странным выражением лица, приветствуя немного пухлую девушку с выбеленным золотом волос и нотной тетрадью в руках. Она садится за инструмент и откидывает крышку и волосы со лба. Джэ переплетает пальцы, опуская на них острый подбородок, и полностью закрывает глаза. Мегги начинает играть что-то незнакомое Юнхо, но знакомое Джэ, и тот улыбается, вспоминая обстоятельства знакомства, с этими самыми обстоятельствами он не спешит знакомить Юнхо, которому становится жарко, но если снять пальто сейчас, то выйдет, что он остается, а его «остается», похоже, никого не волнует. - Джэ, - внезапно говорит синеволосый, открывая глаза и цепляя в фокус ошарашенного Юнхо, которому не по себе от этих слишком хаотичных преображений, будто синеволосый перебирает многочисленные маски из заранее заготовленной коллекции и все никак не может сделать окончательный выбор. Лицо Джэ немного изменяется: в глазах селится лукавое выражение, а в изгибе губ какая-то навязчивая, слишком томная кокетливость. - Я хотел попросить прощения. Мне не следовало так резко реагировать, просто… - но он замолкает. Джэ кривится, портя внешность на ближайшие полчаса, и ядовито произносит: - Конечно, не хотел. Ты хотел унизить меня, сорваться, а после этого уверить себя в том, что произошедшее – полностью моя вина. И в довесок стал бы непременно сетовать на судьбу, потому что такие как ты всегда так поступают, - иссякает он быстро, но каждым словом можно отравиться. Джэ замолкает, делая глоток игристой жидкости и благодушно расслабляясь. Играют что-то задорное, Мегги переворачивает страницу, быстро разминает ноющие пальцы и начинает играть всерьез – к черту имитации! Этот молчаливый призыв слышит и Джэ, из злого становясь печальным и глядя на Юнхо совершенно пустыми глазами, в которых отражается только его немного брезгливое и в той же мере раздосадованное лицо. Юнхо мнется, вспыхивает, но быстро остывает. Им нечего друг другу говорить, да и глупо все это. Он уже собирается встать, но Джэ надевает последнюю на сегодня маску и мягко произносит: - Давай начнем еще раз. Я Джэ, но это ты, конечно, знаешь, - он улыбается смущенно и тихо смеется, будто не он пару секунд назад наговорил лишнего. - Юнхо. Конечно, знаю, - он сбит с толку, а Джэ, кажется, обретает курс, потому что старые, продрогшие птицы всегда летят туда, где им теплее. Джэ достает из кармана ручку, щелчком отправляет ее катиться к Юнхо и протягивает ему салфетку. - Напиши свой номер, - тот медленно кивает и сам не верит, что пишет корявые цифры на совсем неподходящей поверхности. Джэ быстро забирает листок и уходит, оставив на столе деньги и забыв цветы. Когда Юнхо выскакивает за ним следом, улица уже совсем пустая, цветочный след обрывается возле двери бара, а больше никаких следов нет. Юнхо закрывает на секунду глаза, а когда открывает, то внезапно наваливается забытое поручение – он все еще не купил блюдо. Он быстро возвращается обратно в центр города, не замечая, как Джэ отделяется темным силуэтом от стены и немного нервно смеется, нетвердой походкой возвращаясь домой. У него трясутся руки, лицо светится матовым отблеском фонарей, только глаза все еще слишком пустые. *** Это входит в привычку – портить друг другу выходные. Джэ всегда звонит из телефона-автомата, Юнхо поднимает трубку и с деланным раздражением спрашивает, чего ему опять надо. Спрашивает, но вызов не сбрасывает, чувствует странную ответственность за этого холодного чужака с глазами-пуговками. Одноклассники Юнхо смотрят почти с ужасом на синеволосого парня в такой потрепанной одежде, будто он - один из обожаемых им «бродяг Бодхисатвы». Смотрят, но не подходят. Он для них – дикий зверь, на которого пока не надели намордник. Такие как он устраивают их только в одном виде – забитыми и молчаливыми, не поднимающими глаз на тех, кто вроде бы выше по статусу, а Джэ как-то плевать. Он стоит на школьной стоянке и курит, отряхивая пепел на асфальт. - К тебе или ко мне? – спрашивает он, глядя сверху вниз. Это бесит, да. - У меня еще есть занятия. - Ничего, я подожду и заодно посмотрю, - у Юнхо, кажется, дергается глаз. Джэ смотрит на его лицо, явно сдерживая рвущийся наружу смех, но не выдерживает и, в конце концов, смеется, сгибаясь пополам, хлопнув перед этим Юнхо по плечу. – Я могу подождать за пределами зала, если ты стесняешься, - говорит Джэ и широко улыбается. Совсем не зло, не насмешливо, а просто улыбаясь. Юнхо пытается ответить тем же, даже с усилием раздвигает губы, но в итоге выдавливает: - Напомни мне, почему я с тобой общаюсь? – Джэ опять скалится и садится на лавочку, не смахивая с нее снег, опять закуривает, кажется, и вправду собирается ждать. Юнхо скрипит зубами и остаток занятий сидит с кислой миной. О Джэ он не знает ничего, только то, что он пьет такой сладкий кофе, что сводит скулы, ведь шесть ложек – это даже не предел, потому что какой-то его знакомый кладет все восемь; что он раздолбайски относится ко всему, что ожидает совсем другой реакции; что ест быстрорастворимую лапшу на кровати Юнхо, таскает его на сомнительные выставки и зазывает к себе. Это не дает права составлять о нем объективное мнение, потому что при всем при этом он может без особого напряжения процитировать отрывок из «Божественной комедии», не задумываясь назвать любую физическую формулу из школьного курса, припомнить названия сотен растений и с каждым – кровавая история, и неясно, придумывает он их или читает прямо из воздуха. Юнхо иногда кажется, что Джэ просто издевается, наслаждаясь теми моментами, когда он скрипит зубами от досады и всерьез начинает размышлять о том, что насилие – тоже выход, а пара синяков на надменной физиономии, разумеется, исключительно симметрии ради – логичное и обоснованное решение. А Джэ и вправду издевается каждую минуту своего времени, только делает он это крайне своеобразно, потому что Юнхо – один в семье, и весь смысл его существования на данный момент – не разочаровать и соответствовать. Не разочаровать родителей и соответствовать статусу умного и одаренного ребенка, выделяющегося из потока «золотой молодежи». Юнхо в тройке лучших учеников школы, пять дней в неделю посещает занятия по танцам, знает все тонкости этикета, может поддержать разговор на любую тему и – о боже! – ему всего шестнадцать. Юнхо – герой в глазах своих чужих родителей, ставящих его в пример собственным отпрыскам. Юнхо – безупречный мальчик с безупречным будущим, как герой так любимых девушками романов. А Джэ увлекается литературой, и он свой в кругах андеграунда. Ему две недели назад исполнился двадцать один. Джэ носит где-то между завтра и вчера. Он топчется на пересечении плюс и минус бесконечности, не боясь потеряться. Он в вечной суматохе, в вечной погоне, в попытках догнать собственную тень и заставить планету крутиться в обратном направлении. Он постоянно генерирует идеи, быстро загорается и быстро же сгорает. Он останавливается посреди нескончаемого бега. Более спокойный, более сдержанный; он недоумевает и, недоумевая, смотрит на Юнхо. Удивляется. Закрывает глаза. Опять недоумевает и вытягивает его из дому во втором часу ночи, совершенно спокойно говоря, что вопрос на грани смерти, о жизни ни слова. Юнхо поспешно одевается, но выходит из дому уже не так поспешно, тихо перемещаясь из комнаты по коридору и обратно, чтобы забрать телефон. Предметы странно искажаются, стены вырастают там, где их не должно было быть по всем расчетам, но еще больше он переживает, что Джэ надоест ждать, и он вновь позвонит, чтобы поторопить, и угадывает, выключая звук на телефоне и уже через секунду сбрасывая вызов, матерясь грустно, но исключительно про себя, и грустно же обувается в полной тишине. Джэ сидит на бордюре возле телефонной будки с каким-то пакетом слева. Сидит уже долго, по всей видимости, во всяком случае, лицо недовольное, надменное, кошка справа доедает его ужин, а Юнхо зябко передергивает плечами, недоверчиво оглядываясь и прислушиваясь к пульсации пустой улицы. - Что случилось? – Джэ смотрит серьезно и не менее серьезно сообщает, что ему было скучно. После чего встает и шагает в сторону мало освещенных переплетений домов, узорчатой сетью покрывающих старый город, а Юнхо возмущенно выдыхает горячий почему-то воздух и мечтает придушить понуро убредающего прочь клоуна. Кошка почему-то бредет вслед за ним. Юнхо замыкает эту странную процессию, ему хочется возразить и затопать ногами, но с Джэ что-то не так. Он еще раз оглядывается на монолит угрюмого дома и со вздохом догоняет синеволосого, окруженного музыкальным облаком и не выныривающего из него. Ветер ледяной. Бьет по плечам и шее. Юнхо поднимает выше воротник куртки. - Заболеешь. Эй, Джэ, надень хоть капюшон! – тот резко оборачивается и уже чихает. Оглушительное «Апчхи!» и широкая улыбка. Снег под ногами хрустит, но не мнется. – Куда мы идем? – ветер сносит слова с губ и обрывает фразы. Юнхо слышит сам себя как-то со стороны. - Люблю зиму, - непонятно кому сообщает Джэ, блуждающим взглядом пялясь в пустоту. Зима Джэ непостоянная. Зима Джэ полна ветров и перепадов температур. Джэ – зима. В кармане мятая пачка Parlament, за плечами рюкзак. Он шагает размашисто и воспринимает мозаично. Боль в животе почти привычная и все из-за банальной забывчивости. Юнхо он тоже забывает, но затем вспоминает вновь. Воспринимает тоже как-то фрагментарно то покрасневшую кожу рук, то красноватые глаза. Где-то посреди этого мысленного хаоса застревает мысль о том, что ему вроде бы должно быть совестно, но и она теряется где-то, ну, или ее просто сносит ветром. В дверях круглосуточной прачечной Юнхо замирает, а Джэ уже проходит в помещение, пропахшее порошком и далеко не стерильной чистотой. Юнхо никогда бы не согласился стирать свои вещи в общественной прачечной, Джэ на брезгливость плевать. Он отсчитывает пятую слева стиральную машину и вываливает в сверкающее как-то масляно нутро свое белье. Садится на пол, выбирает нужный ему режим и включает начало стирки. Старенький и какой-то застиранный сторож тихо посапывает за своей конторкой, а Джэ располагает на полу уже маленьким лагерем, закидывая в рот пару мятных леденцов и протягивая Юнхо уже успевший совсем остыть чай. Он садится рядом, немного опасливо, а Джэ усмехается, замечая эту опаску. - Здесь нельзя курить… наверное, - Джэ отмахивается, сигарета никак не желает зажигаться, леденцы наполняют рот кислым привкусом, звонко стукаясь о зубы. Юнхо каждый раз передергивает от этого звука. - Ты сейчас что-нибудь читаешь? – и непонятно, правда ему интересно или тоже просто пытается забить тишину. - Мы в школе «Старик и море» проходим, - как-то неуверенно тянет Юнхо, а Джэ неприятно усмехается и ломает сигарету напополам. Что-то ноет под ребрами, хочется вырвать и растоптать, но вместо этого он продолжает разговор, но совсем не о том. – Когда-то у меня был щенок. Мы купили ему будку, в зоомагазине были скидки… Крыша снималась, такая красная, - на последних словах он немного щурится, будто невидимый красный свет действительно удручающе ярок, говорит с легким удивлением и каким-то затаенным восторгом. - Какой породы? – Юнхо не понимает смены темы, но смутно чувствует, что все это не просто так – у Джэ не бывает случайно. - Дворняга, но он был очень умным, - Джэ замолкает и больше ничего не говорит. Мерно гудит машинка, что-то металлическое, быть может, пуговица, каждый раз стучится в стекло с равными интервалами, Джэ все же закуривает и внезапно начинает смеяться. Смех слезает с него клочками и совсем неравномерно, тут смех есть, но через секунду он исчезает, становится тише и Джэ смеется непривычно лающе. Неприятная пауза. Юнхо изучает человека рядом с собой, изучает и внезапно натыкается на очередную ступеньку, полузасыпанную песком и немного подгнившую. Щенок, красная будка, зоомагазин – все это неважно, обычная чушь как раз в его стиле. Важно, что Джэ часто сидит, поглаживая правую руку, иногда долго смотрит на пальцы и смотрит до того серьезно, что становится почему-то страшно. Юнхо редко когда бывало страшно от одного только вида людей, была неприязнь, иногда бывали исключительно позитивные чувства или интерес, но страха не было. Он посапывал в груди, которую всегда продувало, потому что между ребрами неизменно оставались щели, и ласково сжимал ледяными пальцами его сердце, стоило Джэ вновь исключить себя из периметра комнаты и стать чем-то безликим, бесформенным, странным. Джэ молчит, но Юнхо успевает ухватить хвост мелькнувшего воспоминания, которое он часто различал, как еле слышный шепот. Ветер, заунывное пение в трубах домов, странно наваливающихся на небольшой дворик, какая-то тень на асфальте и тяжесть светлого свертка в дрожащих руках. - Джэ, что тогда случилось? – Юнхо становится слишком серьезным. От этой серьезности Джэ хочется смеяться, даже не так – его распирает от смеха. Почему-то всегда так происходит. Стоит только Юнхо попытаться стать чуточку собраннее и немного конкретнее очертить круг своего существования, и Джэ непроизвольно начинает устраивать балаган и до того естественно, что и упрекнуть его не в чем. Он зажигает-таки сигарету и с деланным наслаждением затягивается, щурится, вытягивает длинные ноги. Думает о том, что в сигаретах нет никакой поэзии, что если посадить Люшер на любимый подоконник, снять всю одежду и попросить элегантным жестом потушить огонек в чашке кофе, то и в этой картине не останется совсем никакой эротики, но Юнхо все ждет, не мешая и не встревая с замечаниями, пока не встревая. - Ничего не случилось. Просто мне купили щенка, я выгуливал его, порвался поводок и он сбежал. Я нашел его уже на следующий день… мертвым, - вот так, без лишних деталей, с маской циничной конкретики, почти с нулевым диапазонов эмоций, но Юнхо все равно передергивает, будто просочилось-таки что-то неприятное и зыбкое от Джэ и к нему. Джэ замолкает, в этой тишине ничего не нужно читать, а Юнхо пытается с переменным успехом. Мне купили щенка. Был конец цую. В том году сливовые дожди сольно затянулись, и в городе стало слишком душно – особенно дома, в этом огромном бетонном мешке. Мама перебирала вещи, то, что потеплее, укладывалось на дальнее полки, остальное осторожно складывалось впереди. Некоторые свертки она откладывала, чтобы потом отнести в прачечную. Щенок носился по гостиной, он разорвал приготовленную мамой рисовую бумагу – новенькую и хрустящую, но ругали почему-то меня. Потом папа сказал, что лучше щенку посидеть во дворе, а меня отправили за новой бумагой – мама всегда выстилала дно шкафа ею. Когда я вернулся, щенка не было ни в доме, ни во дворе, ни на улице. Была мама, которая впала в некоторое подобие оцепенения, но не из-за равнодушия. Просто она всегда так делала, если происходило что-то, с чем она ничего не могла поделать. А еще был папа с огромным мощным фонарем и мощным голосом, и одэн в какой-то забегаловке. Мне казалось, что свинина стала солоноватой из-за моих слез, стекающих в тарелку. Я нашел его на следующее утро – его положили на пороге: разорванный, с перебитыми лапками и спекшейся кровью. Я не знаю, кто это сделал, но это был явно не дикий зверь, а зверь более ужасный. Я не мог понять, почему он это сделал? Кто мог меня так сильно ненавидеть?.. Хоронили мы его в саду. Я сам раскопал ямку, мама завернула скорчившееся тельце моего первого друга в чистую ткань, которую купила в соседнем магазине. Когда я должен был опустить его в приготовленную и устланную цветами колыбель, не удержался и еще раз посмотрел на его мордочку с остекленевшими глазами. Я прикоснулся к его сухому носу правой рукой, почему-то меня начало тошнить и мне все чудилось, что я слышу его лай, знаю, что он обязательно дождется меня в комнате, будет кусать за пятки, ластиться к рукам… - Это так хрупко!.. - Джэ встрепенается и вновь оседает на пол, роняя длинный столбик пепла. Он следит за медленным полетом очень пристально и с удивлением отмечает, что здесь уже намного больше поэзии и совсем не пошлой. Он пытается отложить в памяти каждое мгновение, перед тем как закрывает глаза. Мир удивительно разнится в глазах этих двух. Джэ смотрит на вещи под тем углом, с которого сгущаются тени. Тени становятся едва ли не материальнее людей. Он редко выходит на улицу в час пик. Горящий город нагоняет на него тоску, а окружающие люди воспринимаются как слишком горячие предметы, которые невзначай касаются то рук, то ног. Эти странные предметы наделены способностью мыслить и говорить. Последнее – скорее для диссонанса. Он слышит то, что слышать нет никакого желания. Каждый раз возникает липкое чувство принадлежности и нелицеприятная ассоциация с копание в чужом нижнем белье не первой свежести, будто он – жалкий воришка, причем не самый блестящий. Его улов – жалобы, склоки, ложь, ложь, ложь – удручающе много лжи. Джэ смотрит на быстро крутящуюся в барабане одежду, и у него появляется мимолетное впечатление нереальности происходящего. Но он быстро спохватывается и начавшие отдаляться предметы возвращаются к более привычным очертанием, но вот ощущение того, что он лишь наблюдает бесконечную телепередачу через запыленный монитор, не спешит стираться. Джэ ломается, у Юнхо ломается только голос. Все происходящее Юнхо коротко описывает себе – странно, стараясь не выходить за четкие рамки этого определения, и у него почти выходит, почти, потому что Джэ – своего рода катаклизм в свитерах-монстрах, колючих и настолько огромных, что в них можно без труда завернуть с десяток таких вот Джэ, питающихся преимущественно сигаретным амбре. Да и проблема здесь, скорее, в дистанции – он подпускает слишком близко к себе, но при этом старается делать вид, что не замечает этого. Появляется чувство ответственности за человека, которому опека смертельно необходима. Это превращается в навязчивую идею: хочется позвонить и наорать, потому что этот идиот опять забыл приготовить себе материальную пищу; нужно удостовериться, что на этот раз он свалил по своим туманным делам хотя бы в куртке, а не как обычно, напялив то, что попалось под руку; приходится думать о том, где он опять шлялся и спрашивать, правда, преимущественно себя, почему он опять изрезал ноги и какого черта не заметил этого. А потом лапша быстрого приготовления – пятнами на идеально чистую кровать, горькие таблетки – глотает, как леденцы, и игнорирует предложенную воду, пластырем на стопы – шипит, как дикая кошка, как кошка же щурится, поедая абрикосовое мороженое, а потом сообщает, что ненавидит эти чертовы фрукты. Джэ доломался, как ему кажется, а Юнхо только начинает занимательный процесс саморазрушения. Проблема только одна – Джэ вроде бы старший, но хреновый учитель. Юнхо смотрит на разбитые костяшки пальцев, прячущиеся в карманах толстовки, на капюшон, натянутый почти на нос, на монотонные покачивания из стороны в сторону, и на ум приходит образ старого шамана, раскачивающегося в наркотическом трансе. Запах порошка уже почти забит сигаретами – не скоро выветрится, а Юнхо борется с желанием начать склоку, потому что у него уже затекли ноги, потому что он замерз, потому что Джэ опять убрел куда-то, и не факт, что обутым, потому что стрелка угрожающе кренится к отметке три, и все это совершенно бессмысленно, абсурдно… странно. - Я устал, - произносит Джэ, и напряжение почему-то отступает. Джэ изменился за те три несчастных недели знакомства: под глазами залегли темные тени, а уголки губ все чаще кривятся в гримасе, внезапно заканчивающейся каркающим смехом, который высыпается из него крупным бисером и со стуком разлетается в стороны. Он склоняет голову вправо, на лице начинает зажигаться неоновая иллюминация улыбки, но так и не наливается настоящим светом, искажаясь и внезапно оборачиваясь оскалом. Джэ хрипло смеется, но быстро затихает. – Я устал, - опять произносит он и впервые понимает, что на самом деле поистрепался и износился как-то. Юнхо непроизвольно отодвигается в сторону от мрачно смакующего свою жалкость Джэ и закрывает глаза, борясь с желанием закрыть еще и уши – смотреть на мир глазами другого человека не просто неприятно, а совершенно неприятно. А сегодня он вытянул свой «счастливый билет», вот только праздновать не тянет. Он бы сказал, что тянет напиться, но он не пьет и впервые на самом деле сожалеет об этом. Зато пьет Джэ и планирует в ближайшее время осуществить это намерение. На свою одежду он забивает, только натягивает рюкзак на плечи и уходит. Он всегда уходит так просто, будто это – вполне ожидаемый и в некотором роде закономерный итог. Встать и уйти посреди разговора. Не дослушать чужие претензии и зевнуть или отшутиться, закончив таким образом дискуссию. Прийти как всегда не вовремя, потому что по-другому не умеет, и свалить в собственные мысли, наплевав на все вокруг. Как раз в его стиле. Такая манера поведения каждый раз парализует Юнхо и проводит к состоянию оцепенения. Вроде бы ничего из ряда вон выходящего не происходит, но Юнхо не может возразить, просто не в состоянии заставить себя сделать это всерьез. Это не трусость и не досада, возможно – некоторая форма обиды, не подобрать нужного чувства. Юнхо цепенеет и пялится куда-то в пустоту, что-то тянущее появляется внутри. Это что-то похоже на комок спутавшихся ниток, который он беспомощно дергает, запутывая еще больше. И опять канаты улиц. Опять темнота, немного отливающая грязным снегом, опять ссутуленные плечи впереди и то же самое чувство отчужденности. В клубе душно и горчит в горле, потому что Юнхо не курит и не пьет. Джэ бросает через плечо, что ему нужно отойти, и исчезает из обозримого диапазона зрения, Юнхо с ногами забивается на диван и ставит подсветку экрана на минимум, но ему кажется, что этот чертов экран отражается в линзах и отражается слишком сильно. Джэ и правда возвращается минут через десять, но Юнхо уже в полу-истеричном состоянии. - Эй, ты в порядке? – правильно угадывает Джэ его состояние и говорит со всей возможной и привычной уже учтивостью. Юнхо нервно косится на парня справа, прячущего в кармане явно не игрушечный пистолетик, и умоляюще смотрит на Джэ. Тот усмехается почему-то по-доброму, не как обычно. На улицу они вываливаются через черный ход, небольшой пяточек пространства с живописным видом на новенькие мусорные баки, на которых кто-то уже успел оставить свой автограф. Юнхо быстро наматывает шарф на шею, Джэ кусает губы. – Зайдешь ко мне? – почти безнадежно, потому что Юнхо всегда отказывается, боясь зайти невзначай в гости и узнать настоящую причину такого его поведения. На часах 4:38. Юнхо думает махнуть на все рукой, хотя и понимает – нельзя, категорически нельзя. Иначе Джэ дойдет до крайности, и тогда синяки и разбитая губа покажутся бредом, мелочью. Поэтому он бредет как всегда позади, немного подволакивая ноги, а вместе с ними тащит и понимание того, что все уже поломалось, и склеивать не получается. Почему-то привычнее почти – не разочаровать и соответствовать начинают съеживаться в затухающем свете фонарей, пока совсем не исчезают. На часах 4:42, и Чон Юнхо совершенно счастлив, не имея на то никаких объективных причин. Джэ больше похож на конструктор лего или трансформера – перестраивается от и до и в результате нельзя быть уверенным. Он сам боится того, каким станет, когда все это закончится. Неизвестность пугает. А за их спинами зажигается рассвет, как неровный ком, того самого канареечного цвета, от которого у Юнхо начинала кружиться голова, если Джэ было влом переодевать кофту. В прихожей темно. Юнхо спотыкается через кладбище обуви, но зато начинает понимать, откуда тянется тот след беспрецедентного бардака и всеобщей захламленности пространства, которые Джэ постоянно притаскивает в качестве бонуса к собственному появлению. Шоколадная «Костелла» на столе, Джэ на подоконнике с ногами и сигаретой. Он жрет свои чертовы леденцы один за другим, рассыпчато хрустит ими, а Юнхо начинает тихо ненавидеть этот звук, пробирающий до костей. Он конфискует почти пустую пачку, а Джэ спрыгивает на пол, бредя к холодильнику. На свет появляется баллон взбитых сливок и чупа-чупс. Джэ пододвигает ближе второй стул и втыкает ложку в середину торта, щедро добавляя сливок. Юнхо ненавидит ждать и сладкое и с брезгливым интересом наблюдает за невозмутимо уничтожающим торт Джэ, который замирает на стуле с ложкой в руках и перекатывает во рту конфету. Выглядит он по-идиотски, а Юнхо режется в какую-то игрушку на телефоне, хотя телефон уже не в первый раз мигает красным и грозится совершить ритуальное самоубийство. - Мне нужно домой, - сообщает Юнхо будничным тоном и с тоской вспоминает, что школу и предстоящий семинар не отменял никто, а склоку, которая начнется дома, представлять не хотелось. Джэ кивает и вызывает ему такси. Торт остается лежать в руинах, блестит черенок ложки, по столешнице рассыпаны сладкие крошки и яркие конфетные обертки. Сигнал на телефоне – назойливый и резкий – напоминает, что он опоздает (опять), а Джэ сверлит его тяжелым взглядом, напоминая старую птицу, хмуро сидящую на загаженном насесте. Складывает руки на груди – рефлекторно, а Юнхо внезапно становится слишком неуютно. Он зарекается не пытаться разобраться в вечном ребенке, которого когда-то все бросили, но прекрасно понимает, что уже к вечеру опять будет нудить о том, что нужно выпить лекарство, а Джэ будет огрызаться хрипло и кашлять в кулак, признавая только ледяную воду и сбегая в подъезд покурить. Но все это будет потом, а пока Юнхо слишком поспешно собирается, а Джэ даже не встает проводить его. В машине Юнхо понимает, что забыл дорогу к дому Джэ, а запоминать сейчас совершенно нет сил. *** Снег вперемешку с дождем идет уже четвертые сутки, а кое-кто рискует умереть с голоду в своем доме. Город покрыт слишком белым пологом, из-за чего грязь бросается в глаза. Черные, липкие пятна расползаются по сверкающей поверхности и, кажется, перескакивают на самого Джэ. - Ты сделал, как я просил? – глухо, тихо, безнадежно, устало глядя на копошащихся на станции людей. - Да. Но куда мы едем? – проигнорировать вопрос, попытаться забыть, не услышать, пропустить мимо ушей – сложно, потому что ответить нужно, но отвечать нечего. Это где-то выше. Пустое купе и два молчаливых пассажира, один пасьянс на двоих. - Ну вот, опять не получилось, - негромко бросает Юнхо, давя в зародыше вопрос. Джэ молчит. Молчать этот тип умеет до жути выразительно. В его молчании нет образов или четких настроений, оно перетекает и искрится, как несмелые полутоны глухих цветов, глухих идей. Он вглядывается в лицо королевы червей, борясь с желанием отсалютировать ей и поздравить с официальной свадьбой. - Мне нужно к морю, - Джэ разрывает невидимый полог, и возвращаются звуки. Юнхо и не заметил, что было тихо. Он прислушивается, пробуя на вкус «море», но не знает, что нужно чувствовать. Стучат колеса, высекая искры, но стучат слишком не слаженно, из-за чего исчезает впечатление четкости звука, остается только общее впечатление невнятного гула. Джэ опять закуривает. - Чувствуешь? Гроза, - Юнхо удивленно ведет носом и прислушивается, приглядывается, пытается понять это небрежно брошенное «гроза» и не знает, к чему оно относится, потому что Джэ скорее штиль. Небо затягивает тучами через две станции, пейзаж сереет, холмы наоборот наливаются зеленью, Джэ сползает ниже на своем сидении, а Юнхо с удивлением понимает – страх. Джэ боится. - Зачем мы здесь? – опять спрашивает Юнхо, но Джэ кусает губы и закрывает глаза. В воздухе разливается запах озона и немного гари. Между холмами попадаются серебряные бляшки моря, по которому барабанят тугие струны дождя – того гляди и порвутся. - Мне нужно кое-кого увидеть, - туманно роняет Джэ. Создается впечатление, будто все это нереально. Джэ бормочет что-то на японском, Юнхо прислушивается и вспоминает: светлая комната, стены с затейливыми вензелями, низкий столик с неглубокой пиалой, чай, бабушка, похожая на старую черепаху, напевные переливы сутр. Зачем ему защитное заклинание? Джэ не слышит и говорит речитативом, совсем неправильно, Юнхо сильнее вцепляется за лямки рюкзака. Чужое злое беспокойство передается и ему. На станции почти никого нет. Двери небольшого магазинчика призывно открыты. Джэ покупает зонт из прозрачного полиэтилена и отдает его Юнхо. Сам идет немного впереди, как водяной, оставляя за собой чавкающие следы. Автобус он игнорирует, Юнхо молча волочится следом, путаясь в полах намокшего плаща и с трудом передвигая ноги со ставшими воистину неподъемными ботинками – толстая платформа налипшей грязи. - Нам еще далеко? – его голос смывается дождем и уносится прочь ветром. У Джэ побелевшая кожа, вяло цепляет пальцами капюшон и натягивает его на голову. Он беспокойно оглядывается, будто желает удостовериться, что не сбился с пути и почти бежит вперед, подгоняемый чем-то вроде паники. Паника звенит в ушах и разливается в воздухе бурным цветением липы, которая не должна цвести на исходе зимы. Юнхо продолжает машинально шагать, теряясь посреди буйного цветения, и уже не пытается спрашивать что-либо у Джэ. Перед ними вырастает городок. Он расходится кругами у подножья холма, коих здесь огромное количество. Джэ начинает спускаться вниз, дождь утихает, ветер сбрасывает с деревьев влажные сережки. Посередине городка возвышается статуя Дзиро с повязанными на голове лентами. У Дзиро улыбчивое лицо и круглый животик. Постепенно появляется голос городка, будто кто-то настроил нужную волну на приемнике. Оживают улицы, появляются разноцветные фонарики и спешащие куда-то люди. Юнхо слишком поглощен открывшейся ему панорамой, не замечая коварно торчащего корня, и уже готовится кубарем полететь вниз, но Джэ успевает словить его за руку. Он стоит чуть выше, худой, в мокрой одежде. Смотрит на небо и кривит губы почти привычно, потому что небо закрывает стая стервятников. Юнхо почти срывается на крик – никогда не видел этих птиц в таком количестве. Он не знает, где находится, но это явно совершенно особенное место. - Осторожней, - спокойно говорит Джэ и продолжает спуск. Пахнет солью и немного йодом. Где же та самая цветущая липа Юнхо так и не узнает, потому что декорации внезапно сменяются. От земли начинает подниматься туман. Он собирается комками то тут, то там, кажется, будто земля медленно выдыхает. Внезапно появился запах форзиции. Закружилась голова. У самого подножья холма выросла лавочка и сидящая на ней старушка в рыбацкой одежде. Она проскрипела приветствие и опять нырнула рукой со вздувшимися венами в свой мешочек. В нем оказывается сушеный чернослив в шоколаде. - Будете? – Джэ резко бледнеет и почти силой уводит сопротивляющегося Юнхо прочь, оставляя за спиной доброжелательную старушку, сетующую на то, что здесь слишком много холмов и ей совсем, ну совсем уж это не нравится. Им попадаются редкие прохожие, хотя сверху казалось, что здесь более оживленно. Юнхо не успевает удивиться этому, а перед ними уже скалы. Джэ перепрыгивает с одного позеленевшего и скользкого валуна на другой, несколько раз едва не упав. Юнхо еле поспевает за его движениями и только удивляется подобной ловкости. - Быстрее, - торопит его Джэ, больше не глядя по сторонам, двигаясь уверенно и целенаправленно. Юнхо пытается последовать его примеру, но постоянно отвлекается на серебряные спинки мелькающих хаотично рыбешек, на рака с крупными клешнями, на странное существо, похожее на фиолетовую медузу. Он засматривается на комья водорослей, которые похожи на спутанные волосы утопленника. Он останавливается, приглядывается, и ему начинает казаться, что он и вправду видит чье-то смутно белеющее лицо. – Не смотри вниз, - одергивает его Джэ, успевший преодолеть цепочку острых выступов, и Юнхо вновь карабкается, лезет вперед, цепляется пальцами за ускользающие камни, выеденные морем и песком. – Мы почти на месте, - опять говорит Джэ, соскакивая на берег и впервые оборачиваясь к морю. Море почти успокоилось. Море – скорее штиль, на душе у Джэ – шторм, и это вполне привычно, но все равно хочется выть. Он уже жалеет, что вытянул Юнхо с собой, потому что сам не знает, что выкинет это место в следующий раз. - «На спине у кита?» - Да, - кивает Джэ и теперь уже взбирается вверх по веревочной лестнице. Юнхо снизу рассматривает покосившиеся опоры. - Здравствуй, Джэ, - ему помогают взобраться наверх. Чьи-то шаги. От каждого шага вниз струится тонкая змейка песка. Юнхо спешит следом, пытаясь выровнять сбившееся дыхание и одновременно боясь, что ногу сведет судорогой в самый неподходящий момент. Ему тоже помогают взобраться на выступ, служащий крыльцом. Он семенит за молчаливым Джэ, благодарно кивнув человеку, помогшему ему подняться, но кивает скорее его удаляющейся спине. Пожимает плечами, разувается, входит в помещение, завешанное сохнущими холстами шелка. От них поднимается сладковатый запах, немного пахнет краской и морем, морем, морем. Впереди слышится тяжелая поступь Джэ и легкие шаги, кажется, женщины. Веранда заканчивается округлым залом с низкими потолками. Женщина, хотя, скорее, девушка, немногим старше Джэ, да и самого Юнхо, садится на подушку, кладет на колени книгу. В волосах запутались первые нити седины, это сбивает с толку. - Вам отдельные комнаты? – Джэ игнорирует предложенный ему стул и остается стоять. - Мы не останемся на ночь, - она кивает и насмешливо говорит: - Очень хорошо, - хлопает в ладоши и неприятно усмехается. – Но от ужина ты не сможешь отказаться. Правила гостеприимства никто не отмел, - Джэ уныло кивает. - Я знаю. - Почему дом стоит на таких высоких опорах? – встревает в разговор Юнхо, а женщина встает, приглашая их последовать за ней. Узкая лестница, небольшой переход и новое помещение. Книгу она сжимает под мышкой, делает совсем крохотные шаги. Юнхо пытается увидеть ее стопы, но они надежно скрываются под слишком длинным подолом платья с широким поясом и забавными кисточками. Посреди комнаты стол и столовые приборы на троих, будто бы здесь заранее знали, что Джэ прибудет не один. Женщина подождала, пока они сядут, и только затем села сама. - Тебя интересовали опоры? – она немного нахмурилась и пододвинула к Джэ пачку сигарет. – Твои промокли, - он кивнул и чиркнул лежащими рядом спичками, не видя смысла отказываться. Она вновь повернулась к Юнхо. – Видишь ли, каждый вечер начинается прилив и все затапливает, чтобы выжить, нужно оказаться намного выше, - Юнхо давится. - А как же город? – он пытается слишком поспешно сказать о том, что его так взволновало, но женщина качает головой и улыбается. - Слишком много вопросов. Приступайте к еде. - Мы должны уйти до наступления темноты, - напоминает Джэ, а она картинно ужасается. - Ну что ты, дорогой. Посмотрите в окно, - Джэ послушно оборачивается. Солнце стремительно катится по небосводу, с плеском и шипением обрушиваясь в воду. Становится темно. На берегу угадываются огоньки быстро перемещающихся точек. Джэ мрачно скрепит зубами. – Тебе нужно спешить. Уже первые фонари зажглись, - он кивает и уходит прочь, оставляя Юнхо сидеть на месте. Он роняет ложку. Она с глухим стуком падает на столешницу. Женщина наливает себе пива, Юнхо даже не предлагает. - Мы видимся с ним в последний раз, а с тобой? – Юнхо сглатывает. Мы?.. Пенная шапка похожа на джунгли с высоты птичьего полета. Джунгли по северную сторону пролива. - Мне, кажется, лучше уйти, - Юнхо отодвигается в сторону, собираясь встать и вправду сбежать хоть куда-то, но женщина расплывается в улыбке, делая новый глоток. - О нет, поверь мне, тебе лучше остаться здесь, - почему-то ему кажется, что она права, он потерянно смотрит на дверь, совсем перестав понимать, что здесь происходит. – Не пытайся понять, - спокойно говорит она. – Это особое место… Джэ спускается вниз. Нужно спешить. Останавливается у кромки прибоя, вода уже прибывает, море начинает бурлить и вздыбливаться, поднимается ветер. Он замирает и закрывает глаза. Прийти легко – уходить с каждым разом все сложнее. Перед ним показывается мираж города. Он садится на автобусной остановке и смотрит на часы: 16:25. Закрывает глаза, слыша клекот стервятников в небесной вышине, молочно-белеющей где-то сверху, как экран погасшего телевизора. Достает в рюкзаке чудом не промокшую газету, читает, внимательно и очень медленно, вправду вникая в содержание. Сочувствует выбрасывающимся на берег дельфинам, качает головой на заметке о пропавшем парне с синими волосами – больше особых примет нет. Усмехается мимолетом – в заметке сказано, что утонул во время прилива, ему становится внезапно очень весело, он даже смеется, а часы все еще показывают 16:25. Он встает и смотрит на фасад соседнего дома, который темнеет и ветшает на глазах. Медленно обнажаются провалы окон, оборванные занавески осыпаются песком, мох появляется на стенах, тихое кап-кап-кап. На крышу садятся два журавля цуру, совершенно одинаковые и слишком гордые. Джэ встает и тут же проваливается в другой мираж. Воды уже по колено. - Ты знаешь, она была хорошая девушка. Ласковая такая, добрая. Здесь она жила, а здесь родилась. Здесь сама стала матерью, а здесь хоронила своих детей... – Юнхо медленно засыпает, вглядываясь в шелковые полотна – на них целый мир. Улицы занесены снегом. Он, словно призрак, бредет вперед. Один, но сопровождаемой густой тенью. На шее блестящая мишура, в руках фарфоровая кукла на последние деньги. Порезал руку, перепрыгивая через забор, тяжело приземлился на ноги, едва не переломав их высокими переливами детского хора. Почему-то снег не смягчил падение. Приют пречистой Девы Марии на вишневых прудах и не одной вишни в округе. Небольшое окошечко в канве из замерзших узоров, окошечко постоянно наливается белой пеленой, ничего не видно. Кесс сидит в первом ряду, сжимая в руках переплет молитвенника, ее губы складываются в букву «о», она тянет ее, видно, что старается. Тонкая шейка, на ней такая же тонкая цепочка, лучше бы ошейник с цепью – хотя бы честнее. Куклу – головой в снег, быстрее сбежать – собак давно не кормили. Кровь замерзает на руке – он никому не нужен. Кесс, малышка Кесс. Удачи… Воды почти по пояс. - А знаешь, как тяжело ей было? С утра работать, в обед – работать и на ужин тоже. Не разочаровать и соответствовать, не играть, посвятить всю себя, понимаешь ведь, о чем я? – на холстах люди, но не совсем люди, горы, но не совсем горы, город, но скорее только городок. Люшер низко стонет. В комнате темно. Видно только ее белеющую спину. Она ритмично двигает бедрами, а Джэ стоит в стороне, просто наблюдая. Ведь все это уже было, сотню раз было. Немного брезгливо кривит губы. На самом деле это даже шокирует и становится почти больно, когда идеал начинает поспешно одеваться в плоть и в кровь, из его Люшер становясь просто женщиной. Женщиной, которая позволяет уронить себя на спину и смеется, подставляя под поцелуи ключицы и шею. Женщиной, которая сама целует, и все это грязно, противно, мерзко, потому что по-настоящему, потому что выходит луна и Джэ понимает, что мужчина с ней – не Франц, а он сам. Потому что кровать превращается в матрац на его лоджии. Потому это не луна вовсе, а свет от экрана телевизора, а Кесс почему-то спит слишком крепко, потому что он все это забыл и начинает сомневаться, а было ли?.. Потому что закрывает глаза и почти плачет. Вода добралась до сердца – стало холодно. - А еще у нее был муж, такой хороший, милый парень. Он носил ее на руках и баловал, как ребенка. А она только улыбалась, потому что была дурнушкой, а он все читал свои глупые книжки, иногда забывая, что она вообще-то все еще рядом, - на холсте горы обращаются холмами, реки – ручьями, городе нет – только совсем маленькая деревушка. А люди где-то выше, люди, которые не могут сделать больно. Больше не могут. Джэ растерян, находя себя посреди бушующего моря-океана, которого слишком много, который выбивает почву из-под ног и сковывает движения. Джэ закрывает глаза, мысленно читая попавшуюся тогда на глаза заметку, а быть может, и вправду… воспринимает все мозаично и мозаично же вспоминает то покрасневшую кожу рук, то красные глаза. Как же его звали, того человека, который знает, что опека ему смертельно необходима? - Юнхо! – внезапно проносится в памяти, но быстро захлебывается солоноватой водой. Мысли вымывает прочь, уносит вперед и утягивает в воронку вместе с самим Джэ. Ему становится страшно, собственный плащ обращается саваном, а еще не хочется бороться. Океан – дикий варвар, уже наточивший копье и готовый всадить его Джэ в горло. Кто же этот Юнхо? Кто и почему он? Почему он заботится? Он, кажется, не любит сладкое… а может, любит?.. неважно, неважно, неважно… Он такой глупый, читает, но не о том, думает, что живет, а сам топчется на месте… раздражает, раздражает, раздражает. Нужен, нужен, нужен, потому что Джэ сам не может, потому что сам он утонет – всегда тонет. Он уйдет. Бросит – всегда бросают, даже Кесс, которая сама жить не могла. Нет, не бросит, потому что, потому что – аргументы исчерпываются. Джэ перестает бороться, его тянет на дно. Воздуха не остается, но он боится сделать глоток воды. Он представляет, что его тело превращается в воду, растворяется в ней, становится чем-то вроде плавучего острова, дрейфующего в полном одиночества, но в счастье ли? - Кем была эта девушка? - Не помню, - люди падают на землю, осыпаются осколки улыбок. Добрые люди. - Джэ! – его хватают за шиворот, больно дергают за волосы, тащат куда-то. Джэ вяло трепыхается, отмахивается, но никак не может заставить себя открыть глаза. Все расплывается, все плавает или уже плывет, его начинает тошнить от привкуса соли и металла во рту, а еще, кажется, песок… - Дыши, идиот, дыши! – он открывает глаза, но перед ним бледные кляксы и небесный купол, затянутый пеленой. А еще болят ребра и жжет легкие. Спиной чувствует сырые доски, кто-то орудует веслом. Мимо проплывают разноцветные ленты статуи Дзиро, внизу, словно чудища, медленно перемещаются люди, поднимаясь вверх стайками пузырьков, похожими на медузу. Джэ становится интересно, плавают ли под водой подводные стервятники, сознание опять плывет. – Не смей закрывать глаза! – голос. Он цепляется за этот голос. Кто ты, человек? Почему не уходишь? Уйди. Уйди сейчас. Его тело источает влагу. Влага просачивается через поры, растворяя его, как кислота. Влаги становится слишком много и он боится, что его сейчас разорвет, как полупрозрачный пакет со слишком тяжелой жидкостью. Это плеск волн? Шум дождя? Шаги? Кто-то трясет лодку… - Джэ, ты в порядке? – его резко выталкивает на поверхность. Он открывает глаза – за окном все еще день. Перед ним обеспокоенный овал лица и приоткрытый рот. Он устало закрывает глаза – мышцы ломит. – Скоро наша станция, - Юнхо замолкает и откидывается на свое сидение, шелестит шоколадкой. – Джэ, ты бормотал во сне, - осторожно начинает он, а Джэ приоткрывает глаза, щурится, смотрит внимательно, стараясь спрятать свое лицо поглубже в складки свитера, чтобы было не так видно трясущиеся губы. - И что же я говорил? – у Юнхо бегающий взгляд, а в уголке губ шоколадное пятно. - Дело даже не в этом, просто мне показалось… ненадолго… но, наверное, это был просто сон, - Юнхо пытается улыбнуться, а Джэ качает головой. - Иногда у людей бывают похожие глюки, - на этом разговор прекращается, но гнетущее настроение постепенно исчезает. Тело наполняет невесомость, в голове легкая дымка – сумел. Вернулся, и больше нет нужды посещать то место. Джэ выкапывает себя из свитера и выхватывает из рук Юнхо последний кусочек шоколада. Выглядывает солнце, прорезает серую пелену, выводит цветные разводы на рыхлых боках туч. Слышится клекот чаек, перекрикивающих даже стук колес. Джэ окончательно расслабляется. По телу разливается полузабытое тепло, Юнхо задумчив. Странные вещи иногда случаются с людьми. Джэ не знал, что бывают такие люди – врачеватели злых оскалов, которых самих не нужно отправлять на починку. Он смотрит на Юнхо и ему кажется, что он сам стал настоящим чудотворцем и уже знает, какое чудо можно ему преподнести. Юнхо же кажется, что зима закончилась. Сейчас они ждут вечеров с пиццей или в кофейне, ждут утро: сонно-лохматый Джэ, такой – еще без привычного пассивно-агрессивного настроя и бравады из каких-то лохмотьев, в широких шортах шлепающего босыми ногами по солнечным отсветам по полу в комнате, чтобы потом завалиться на кровать, а Юнхо читает нотации на тему вреда поедания лапши быстрого приготовления, к тому же на его кровати. Холодный спектр Люшер прикладывается к горлышку бутылки под неодобрительный взгляд Франца. Ей хочется надраться до невменяемости, чтобы не помнить завтра ничего, а сейчас не замечать ободранных стен дешевого мотеля и скрипучих пружин кровати, на которую ее роняет Франц. В ее пальцах тлеет сигарета, кажется, уже догорела и теперь обжигает руку. Простыни несвежие, а Люшер не устает напоминать себе, что ей не больно, ничуточки не больно, а пьет она просто… черт. Франц двигается резкими толчками, пружина втыкается где-то под лопаткой, Люшер тихо охает, ей бы изменить положение, но ведь ей не больно, правда ведь? Совсем не больно. Чертовски не больно, а выть хочется вовсе не поэтому – не спрашивайте о причинах. Она спихивает ногой стопку бумаг, краем глаза замечает упавшую на пол ручку и стонет имя Франца, царапающее горло. Ей хочется ударить Франца, но вместо этого она позволяет ласкать себя. Франц кончает. Она – секундой позже. Трет лицо кончиками пальцев, размазывая тени и тушь – щиплет глаза. - Не сходи с ума, - просит Франц и в сотый раз предлагает перебраться в другое место – Люшер игнорирует, прочти привычно, почти не больно. Опять просматривает бумаги, перепроверяет подписи, молчит, опять пьет. – Хватит пить, - Люшер показывает фак, достает из холодильника еще одну бутылку и идет в ванную – ее опять рвет. Она сплевывает желчь и опять прикладывается к какой по счету бутылке. Эй, тебе ведь не больно, помнишь? Помню. В больничной палате густой запах лекарств, пикающие приборы, в которых она ничего не понимает, только следит глазами за кривой линией, означающей сердце – кривое, кровоточащее, бьющееся, скорее, по ошибке. Люшер смотрит в поток, на белоснежные стены, в никуда – только бы не в лицо Джэ, в лицо, которого теперь нет. Джэ нет, но он есть. А еще есть зеркало, Люшер, превращающаяся в тусклую тень, Франц, который почему-то почти не бесит, Мегги, опять курящая и непривычно молчаливая. А еще есть собственные руки, которыми цепляешься за простынь, пытаясь сдержать стон, жестом просишь ручку, на каком-то клоке бумаги выводишь: «Не смей ему звонить. Если придет – скажи, что я вернулся домой» Люшер опять кивает – все для Джэ, все, что он захочет, но нужно незаметно спрятать зеркало и постараться не закрывать глаза. Налить немного чая в стакан, бесцветного совсем, прикрыть веки и вновь оказаться в прокуренном мотеле с бесящемся Францем и полной неопределенностью. Не оставаться наедине, не молчать – пауза, тишина, пожалуйста, не смотри так. Чертовы бинты, выйти из палаты – не могу, не могу – напиться. Медсестра замачивает пропитанные кровью полоски марли, наносит какой-то крем. Опять накладывают гипс, опять капельницы в синие запястья, игнорировать низкие вскрики – она не может помочь. - Не сходи с ума, - и опять в чужие объятья, в объятья, которые должны быть самыми близкими, вычеркнуть целый месяц в календаре, не успев заметить, когда он пролетел. - Повреждения слишком сильные. Вы должны понимать – слишком большая высота… - что-то сказать в перерывах между мягкими интонациями и умолять взглядом, сухой рукой, можно даже раздеться, если будешь уверена, что поможет. – Мы постараемся дать ему новое лицо, но с этим могут быть проблемы. Я буду говорить прямо: вы уверены, что это была не попытка самоубийства? Рассмеяться в лицо, коротко замахнуться – спасибо, Франц, сжимает руку слишком сильно. Нужно покурить или выспаться. Сколько она уже не спала? Идиот. Какой же он идиот. Но мысль упрямо застревает в голове – самоубийство? Чистую тряпочку в теплую воду. Отвар пахнет ромашкой, осторожно прикоснуться к почти прозрачному телу, увитому проводами, как сверкающим коконом. - Тихо-тихо, - шептать то, во что сама не веришь, осторожней, легче, немного приподнять руку, не задерживаться на торсе – сломаны ребра, легкие кашляют кровью – еле залатали. Весь Джэ порвался, всего Джэ подлатали и сказали, что так и было. Игнорировать взгляд. – Я не знаю! – впервые заплакать. – Не знаю, не знаю, не знаю… - видеть, что ему больно, видеть, что он зол и раздражен, но нельзя же прямо сказать, что, скорее всего, спасти удалось только одну ногу, а вторая – кто знает, возможно, возможно, и она будет двигаться. Не плачь, не плачь, не плачь – нужно выпить – сколько она сама уже не купалась? Уснуть в ванне, в двери стучится Франц, тело онемело и замерзло. Ломается задвижка – хриплый стон. - Люшер, - только и говорит он, достает из ванной, заворачивает в полотенце, как ребенка, опять кладет на скрипучую кровать, растирает руки, ноги, вливает в нее горячее молоко и, кажется, коньяк. Она остается лежать в своем сыром коконе, руки Франца слишком горячие – ее опять тошнит. Я больше не могу. Сколько можно? Они снимают гипс, говорят, что припухлость еще не ушла, возможно, понадобятся новые операции, на последнем слове Люшер тяжело опирается на Франца, впервые замечая, что он как бы рядом. Джэ просит зеркало, смотрит бесконечно долго, молчит. Теперь постоянно молчит, только наблюдает. *** Их лето теперь под вентилятором и на синих костылях. Короткий ежик черных волос, веселая музыка, никакого телевизора, бисквиты, потому что они ему раньше нравились. Нравятся ли сейчас – Джэ молчит, а Люшер опять пачкает руки в тесте, добавляет изюм, чихает, нечаянно вдохнув сахарной пудры. Никаких сложных разговоров, никаких волнений, никаких зеркал, новая квартира, адрес никто не знает. Вновь цветет форзиция, Люшер приносит цветы мальвы и прячет между страницами, Джэ молча наблюдает, чувствуя, что скоро будет вопрос. - Почему? – лица Люшер не видно, да и сама Люшер за белым парусом пахнущей порошком простыни, видно, как напрягается ее тело. - We are (not) superheroes. Убредает к себе в комнату, подволакивая ногу и чувствуя – сегодня его будут пытать собственные кости. Ложится на пол, закинув руки за голову. Его комната похожа на библиотеку, наверное, раньше она ею и была. Вещи на полочках, местами видно инвентарные номера и буквы каталога. Какую кофту мы сегодня почитаем? - Сколько стоил этот свитер?! – он пораженно замолкает, Юнхо отводит взгляд – знал же, что нельзя было говорить. – На эти деньги я мог месяц прожить почти безбедно… Крутит телефон в руках. Набирает номер. На месте этих клавиш небольшие трещинки и затертости. Первый гудок – кладет трубку. Нельзя. Категорически нельзя. Страх. Животный страх на уровне инстинктов. Возвращается к Люшер. Она ссутулилась на стуле, болтает ногами в воздухе – не достает до пола, вроде бы читает книгу. - Я хотел подарить чудо, - впервые заговаривает об этом. Люшер ошарашенно смотрит на него, но не в глаза. В глаза она больше не смотрит. – Я думал, до конца не верил… понимаешь, чайки. - Понимаю, - она и правда понимает. Понимает, что Джэ окончательно повзрослел, безнадежно изменился, безнадежно, потому что не знает, что бывает с героями, когда книгу закрывают. – Почему ты не хочешь видеть его? - Не хочу обременять. - Он ищет тебя. - Знаю. - Он ждет. Ты ему нужен. - Не нужен. - Джэ. - Джэ больше нет. Первая правда и такая неуклюжая, как походка большой птицы, совсем непохожей на легкую и грациозную чайку. - Пойдем, - он кивает, идет за ней, идет медленно, держась за стену. Вдыхает запах акварелей, почему-то Люшер больше не пользуется гуашью. – Это тебе, - снимает ткань с одиноко стоящего в стороне мольберта, поворачивает к нему. Человек, не ребенок, но и не взрослый, сидящий на полу, с синими волосами, прячущий лицо, обхватывающий острые колени тонкими руками. А рядом воздушная фигура белого дракона – дракона-альбиноса, выродка среди своих. Джэ садится на пол, вытягивает ноги. Они остаются втроем: нарисованный он, человек с новым лицом и дракон с тонкими крыльями. Остаются одни в комнате лимонного цвета, который ей безумно идет. Цвета не свежих лимонов, а немного привядших от пыльного солнца на дереве прилавка. Он просто хотел подарить чудо. Хотел дать крылья, но как-то забыл, что собственные крылья не дарят свободы полета. Пожарная лестница, вверх, пока не начнут неметь руки, покалывание в ногах, еще немного вверх – видно открытые створки окна – никогда не закрывает эти стеклянные дверцы. Почти влезает в окно, рюкзак оттягивает плечи – в нем краски и кисти. Хочется подарить крылья – чайку на стене. Представляет себе его изумление, когда вернется домой, его обычную болтовню, восторг, горящие глаза. Узкий карниз, опоясывающий здание тонкой лентой. Неустойчивая конструкция ничто для того, кто переродился, но все для неуклюжего тела. Зачерпывает руками воздух, раскидывает безнадежно крылья, но их рвет ветер. Остается Х. Кто он? Почему живет? Чего боится? Дракон-ублюдок. Дракон-урод, которого бросила семья. Вечный ребенок, который медленно отчуждает от себя всех, кто находится рядом. - Я хочу вернуться домой. Так будет лучше. - Неблагодарный… - Франц осекается, Люшер сжимает его руку и кивает. Джэ уходит в темноту своей комнаты-библиотеки. *** Джэ напивается каждый вечер. Из его меню исчезло пиво, он больше не любит деликатесные вина. Ему бы виски или чего покрепче, но и портовый ром сгодится, если нет денег. - Хватит пить, Джэ. Она дрожит. Ее голос дрожит. Ей холодно – в тонкой майке посреди осени. Он встает, покачивается, закрывает окно с сожалением. Ему нравится впускать ветер в комнату. Он тоже, кажется, дрожит, но не от холода. Ему просто плохо. Люшер ставит сумку на кухонный стул, не брезгует окурками и крошками. Садится на стул, точнее, на самый краешек, потому что Джэ, кажется, использовал его в качестве пепельницы. Джэ закуривает назло ей. Люшер давно бросила курить. Она бросила почти все свои плохие привычки, кроме Джэ. Посреди стола стоит бутылка, на полу их целая колоннада. Люшер успевает схватить ее. Выхватывает ее из его рук. Знает, что по-другому не выйдет. Сама делает глоток. Кашляет, кривится. Джэ впервые становится жаль, что он пьет такую гадость – спирт с яблочным соком. Перегибается через стол, хлопает ее по спине, под его рукой слишком много нежной кожи. Имбирь, немного краски, тонкий букет цветочного аромата. Он молчит. Ей нечего на самом деле ему сказать. Наверное, потому что она – жена его совсем не друга. Он не любит ее. Больше не любит. Любит ее кожу, ее волосы, ее глаза, цвета густого индийского чая, который она так любит. Люшер отстраняется. - Не надо. Она не любит его. Только волосы, кисти рук, мертвые глаза. Правда, они оживают, когда она рядом. Потому что нужно иногда оживать. - Я хочу тебя, - он говорит прямо. Достает еще одну сигарету. Он больше не идеализирует, больше не гонится за призраками. Она никогда не станет хозяйкой его дома, а цветы уже дано завяли. - Мне лучше уйти, - она и вправду встает. Забирает сумку, оправляет юбку. Идет к двери. - Иди. Он не знает, зачем она приходила, зачем до сих пор приходит. Тратит свое время не него каждую неделю, если нет выставок. Приходит в цветастых платьях и пахнет весенним дождем посреди осени. Не позволяет утонуть, заставляет тонуть в себе самой. Он по привычке смотрит в окно, хотя отлично знает, что она вышла через заднюю дверь. Просто по привычке. Все по привычке. Они похожи на спички. Она сгорает. Он - уже сгорел. *** На Юнхо белая рубашка и приспущенный галстук, болтающийся на шее, как петля. У него тухлая молодость, плевок в сторону образования и вялые поиски «себя». Это при том, что пару месяцев назад он бы рассмеялся в лицо тому человеку, который назначил бы ему встречу где-то посреди октября на старой изрисованной неумелыми граффити остановке. Сейчас он не смеется, он сосредоточенно давит носком ботинка чужие бычки. Смейся и весь мир будет смеяться с тобой. Плачь и весь мир отвернется от тебя. Если вдуматься, то все началось с имбирного пряника. Вот так просто – с имбирного пряника, который, хохоча, стащил Джэ с прилавка, прихватив с собой остолбеневшего Юнхо и пару охранников, которые хотели чьей-то крови. Пряник они потеряли в суматохе погони, смех остался с ними, в тот же день они оба узнают, что любят одно и то же мороженое, разница только в количестве. Юнхо шатается по городу. Ему почему-то неловко и обидно одновременно. По ночам он возвращается в Бруклин сороковых, в мир, где воздух пахнет порохом и дымом, в мир, который удобно умещается как раз под полкой, где собранные книги самоубийц, попытавшихся перед смертью сжечь свои рукописи. Он бредет от одной телефонной будки до другой – почти две остановки расстояния. Покупает лимонные леденцы, высыпает в рот полпачки, сосредоточенно жует, будто в этом действительно был какой-то смысл. Так ему хочется верить. Набирает номер – длинные гудки, на стекле приклеена розовая жвачка и фотография шлюхи за двадцать долларов. В кармане еще есть мелочь, а до следующей будки полпачки леденцов и две остановки. Он что-то потерял. Если вдуматься, то потерял он слишком много вещей, но с людьми немного сложнее. Он потерял даже не человека, а образ, тень на песке, солнечный блик. Джэ – веселый и активный ребенок. Он носится по комнате в глупой футболке с пикачу, ест какао ложками и не запивает. Джэ – плевок в сторону общественного мнения. Он питается преимущественно фастфудом, ворует сигареты и газировку из автомата и смотрит на все свысока. Джэ, Джэ, а был ли он когда-нибудь? Разве можно исчезнуть бесследно? Проблема только в том, что Юнхо, кажется, знает, что случается с героями, когда книгу закрывают. Новая телефонная будка, пара монеток, как, неужели закончились? Гудок, гудок, гудок, белый пудель и черная хозяйка. Никаких бродяг Бодхисатвы. Плюс бесконечность, минус бесконечность – знаки не сошлись. Возможно, завтра?.. не наступит новый день. Бруклин, конец золотой эры джаза, чернокожий разбивает цепь, на Юнхо цепь звенит и искрится, почему все это произошло? Почему росчерк по имени Джэ появился в его жизни и перечеркнул все, что казалось правильным? Не разочаровать и соответствовать. Не разочаровать и соответствовать. - Мы видимся с ним в последний раз, а с тобой?..