Seven Days of Happiness

~Энма~

      Каждый шаг я отмеривал новым шорохом по цветастой ковровой тропинке. Разноцветье пахнущих трав щекотало лодыжки, било по пяткам. Поднимая увенчанные яркими лепестками головки, на меня то тут, то там смотрели цветы. Белые пятнышка, розовые пятнышка. Я не мог конкретно разобрать, что они такое. Моё тело, обмякшее почему-то до такого состояния, будто сделанное из пластилина, металось из одной стороны пространства в другую. Плечи давно занемели от постоянных ударов об обклеенную обоями штукатурку гор, острия рельефных чёрных перьев, прорывающих их словно гвозди, оставили тысячу и один кровоточащий укол на плечах. Я был будто тот металлический шарик в пинболе, который не по своей воле ударяется о строго ограниченные стены своего мира.       «Шаг ни вправо, ни влево невозможен».       Сонная нега наваливалась на веки, на глаза вибрировавшей песчаной пеленой, из-за которой нельзя было полагаться на зрение. Стрекотание цикад-невидимок дразнило и слух, кружило голову. Их кривые тени, — а может и не только их? — бесконечно переливались по окутанным полумраком стенам, абсолютно затянутом траурной чернотой потолке. Иные тени будто выпрыгивали из не прекращавшей шелестеть травы и, пробираясь под брючины, кусали за ноги, вынуждая сделать очередной крен в сторону. Но неясность и некоторая хмельность ума не успевали среагировать — тени, цыкая, хихикали и соскальзывали обратно в свою шуршащую сочную гавань зелёного цвета. А мне, несмотря на раскалённые болью нервы, надо было снова и снова напрягать все мышцы, как малышу, осторожно делавшему первые шаги.       «Потому ли этот коридор кажется таким бесконечным?»       Сколько километров я преодолел по этому миру, казавшемся бескрайним, но, на самом деле, он был как в компьютерных играх: границы очень и очень узкие, все горы, равнины, скрывавшиеся за завесами деревьев всего лишь красивый фон, картинка, на которую зайти никак нельзя. И это пространство точь-в-точь как коридорный шутер.       «Где ты не можешь пойти не по сценарию и бродить там, где хочешь».       Обстановка сменилась. Стены заполняли кавалькады чёрных воронов. Они мчались, сверкая крыльями, точно лезвиями, в бешеном темпе, почти как реактивные самолёты. В глазах некоторое время рябило. Плотоядное карканье, словно кинжалы, врезались в ушные раковины со всех сторон. Дрейфовавшие птицы набирали ещё скорости, превращаясь в размытые чёрные линии, без остановки менявшие свою траекторию со скоростью, почти достигшей световой.       «Вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, вниз…»       Словно вившиеся на сумасшедшей скорости змеи.       Шквал карканья обрушивался отовсюду, и спасенья от него не было. Я старался прикрыть уши онемевшими от боли руками, готовясь к кровоизлиянию из ноющих ушных раковин, проколотыми этими звуками, словно иглами. Непонятная тьма, чёрным облаком разверзшаяся впереди, будто засасывала меня, как поставленная на максимум тяга пылесоса, а я, микроскопичная жалкая пылинка просто метался туда-сюда, вращался в морозном воздухе, как в барабане стиральной машины, как в эпицентре тайфуна, при этом твёрдо приземляясь на ноги, обратно на сотканный из травы ковёр. Но карканье не прекращалось. Оно пробиралось под кожу, отрывало сухожилия от костей. Чтобы не захлебнуться в этой какофонии, я стискивал зубы, заставляя их шататься. Челюсть сворачивалась. Глаза плясали в орбитах, словно мячики.       «Это ли чувство обычно называют контузией?»       Парад воронов расплывался по всей стене, заслоняя мир чёрной материей. Горы, леса, весь мир на обоях заливался мрачными чернилами. Карканье, волюмами достигшее наивысшей амплитуды, в один миг прекратилось.       «Никогда в жизни я не слышал такой тишины».       Такой… абсолютной и ничем не нарушаемой.       Ни воронами. Ни цикадами. Ни даже сверчками.       Налетевший ниоткуда ветер снова подхватил меня на свои крылья.       Очередное приземление. Будто я пригнул с вершины Эвереста на землю и остался жив. Весь в поту, иссохшим горлом, почти в обмороке, но стоило ступням коснуться влажного, — от росы? — зелёного коврика — роза ветров сознания стала на отметку «штиль». Песчинки прекратили танцевать перед глазами, и я смог, наконец, понять, что это за белые и розовые силуэтики цветов сопровождали, и сопровождают дальше, меня на этой тропе.       «Белые — ромашки. Розовые — лесные гвоздики и маленькие хризантемы».       Теперь стены, — ставшие теснее что ли? — тускло поблескивали, словно раскрашенная графитом бумага. Я коснулся пальцами рельефных узоров огромных перьев на обоях и плинтусе.       «Тч! Что это? Сера?»       Жгло.       Оно пекло ноздри огнём. Обжигало потемневшие подушечки пальцев кислотой.       Режущая боль сверлила каждый нерв, каждую клетку.       «Надо держаться подальше от этих стен».       Это чёрное вещество на моих пальцах напоминало на графит, пахло серой, жгло химикатом и морозит, словно инеем. Узоры-перья закручивались, вихрились, чем-то напоминая плясавшие языки пламени.       «Мрачного пламени».       Нет.       Тишину раскололо звякнувшее, словно тяжёлой цепью, сердце.       Нет.       Нет. Нет.       Нет. Нет. Нет.       «Держись подальше от этого пламени!»       Просто… иди.       «Надо идти дальше».       И я шёл.       Медленно ступал по шуршавшему ковру трав. Высохших, увядших и колючих, начавших, будто на раскадровке, разлагаться, рассыпаться и стелиться под ногами безжизненным серым песком.       С зиявшей над головой пустоты, собиравшей весь свой мрак волокнами в один пучок, расползающийся чёрной дырой, разверзающийся пастью огромного зверя, так и жаждущего сомкнуть свою пасть и откусить тебе голову, с тихим перешёптыванием, кружась, тёмными хлопьями падает пепел и сера.       Но нет.       Это не только пепел.       И не только сера.       Это… ярко-чёрные перья, мешаясь с ними мрачным дождём, орошали начинавшее душить меня физически пространство.       «Проклятье!!!»       Они острее самых наточенных ножей!       Но по какой-то причине я не мог сорваться и побежать, что есть мощи, прикрывая руками голову. И лезвия просто сыпались на меня, оставляя по всему телу мелкие сочившиеся кровью отметины, обжигавшие маленькими огоньками каждый сантиметр кожи. А я мог лишь медленно ступать по, — плакавшему? — серому морю песчинок под ногами. Стены с громким гулом, отдавшим эхо, начали стремительно сдвигаться, стремясь соприкоснуться одна с другой и сплюснуть меня в кровавую лепёшку.       Но тело упрямо отказывалось слушаться меня — ноги несли сами по себе. Медленно, не торопясь, будто необходимые жизненные соки понемногу прекращали поступать в мышцы, и те высыхали.       Звяканье падавших перьев-ножей отдалялось с каждым шагом, потопало в оглушающем рёве стен, сужавших пространство всё больше и больше. Но через мгновение всё вдруг умолкло, будто кто нажал на проигрывателе кнопку полного отключения звука. Осталась только гробовая тишина да тихое шуршание колыхавшегося песка, качавшего меня, до лёгкой тошноты и головокружения, точно на волнах.       Аномально длинный коридор наконец-то ознаменовался концом.       «Но не светом в конце туннеля».       Одна лишь пустота и чёрный туман.       А я по-прежнему не мог остановиться: серый волнующийся песок так и заставлял меня скользить, точно батогом отхлёстывая по пятам, и в конце просто вытолкнул во мрак.       Ничего не видно.       Невозможно дышать.       Бесконечная непроглядная тьма.       «Но…»       В один миг она развеялась, и взору предстала…       «Дверь?..»       Самая обыкновенная комнатная дверь, но такая жёсткая, чёрствая. Плотный слой тёмно-коричневой коры скрёб подушечки пальцев и так пахнул свежей деревиной, особенно пропитанной соками, иной раз когда солнце проникает в каждое волокно, насыщая её энергией и придавая ей сил цвести. Сверху была грубо выскоблена, будто ножом, цифра «54». Я взялся за шарообразную ручку и повернул её. Дверь со скрипом отворилась, и на какое-то мгновение глаза затянула ярко-белая ослепительная вспышка света.       «Вот и оно».       Позволив тяжёлому выдоху, наполнившему меня от клетки и до клетки, покинуть грудь, я запер за собой дверь и ступил ногой на роскошный зелёный ковёр, ворсинками достигающий мне до икр.       — Койо? Ты здесь? Это я. Энма. Я пришёл к тебе.       Мой голос разлетелся по всей комнате, зашелестел в каждом листике, засел на каждой проросшей из деревянной стены разлогой ветви дуба, клёна, вяза, ивы, и тополи. В ответ щёлкает включатель, зажёгший на потолке солнце. Огромный светящийся шар сидит, будто в клетке, между ниспадающими вниз ветвями громадного дерева, произрастающего посреди комнаты и пробивающего пол мозолистыми корнями. Под сенью этого древа, судя по медленно падающим с его крон листьям дуба, расстелён коврик. На нём сидит, небрежно развалившись и спёршись спиной о толстенный ствол, и сам Койо. Он устроился под тихо шуршащем водопадом листвы и ярко-чёрных расслабленно вытянув ноги и позволяя рукам спокойно висеть вдоль швов, как у куклы.       Я подошёл поближе и глаза приглушенно коричнево-красного цвета, оттенка осенней листвы, посмотрели на меня. Но они какие-то пустые, словно затянутые туманом, и лишь зрачки отсвечивали бледным-бледным, почти прозрачным, жёлтым пламенным шариком. А его губы искривились в насмешливое выражение, такое, каким он обычно приветствует меня прежде, чем сказать «А, Лузер Энма, это ты?».       «Но всё равно выражение какое-то неестественное, что ли?..»       — Койо, ты знаешь, я… — голос куда-то пропал, резко оборвавшись, когда моё внимание привлекли разбросанные почти по всему его телу вмятины, будто на пластмассе. Несколько раз я встряхнул головой, но они всё там и были. А Койо так и продолжал смотреть скорее не на меня, а сквозь меня.       «Была не была».       — Помнишь, как мы впервые встретились? Семь лет назад, в приюте св. Бернадетты? Знаешь, я только сейчас вспоминаю, что пока лежал в больнице, те люди, всегда навещавшие меня, были Оояма-сэнсэй и Сабуро-сэнсэй. Они же после выписки и увезли меня из пропахшего теми противными медикаментами и переполненного не слишком дружественными лицами в белых халатах тартара. Помню, ехали мы долго-долго. Я был на заднем сиденье, а Сабуро-сэнсэй и Оояма-сэнсэй спереди. Солнце ещё так настойчиво заглядывало в окно, отбрасывая в салон кривые тени леса за стёклами, что я думал, будто умер и ангелы везут меня на смоляно-чёрном автомобиле на тот свет. И знаешь, Койо, когда мы прибыли в это место, затерянное, словно Атлантида, среди тихого моря зелени, именно мальчик-очкарик с зелёными волосами и не совсем дружелюбными коричнево-красными глазами стал первым маячком, что я по-прежнему живу.       «Почему?»       — Наверное, когда Оояма-сэнсэй обнимая меня, словно голубка своего птенца, этот мальчик, показывая на меня пальцем, выкрикнул на весь зал «О! Вот это я понимаю рыжик!». За что получил от Ооямы-сэнсэй такую «милую» улыбку, особенно, когда рваные от солнца тени яблонь за окном упали ей на лицо. Хех. Одна лишь улыбка Ооямы-сэнсэй, ласковый изгиб её похожих на сердечко губ, могли приструнить любого, даже такого, по мнению многих воспитателей, шалопая как этот мальчишка. Конечно, этот мальчик никогда бы не признался, что ему очень нравится Оояма-сэнсэй, что он был бы не прочь даже жениться на ней, как когда-то написал в письме Санта-Клаусу, нечаянно попавшему из-за его рассеянности мне в руки, за что я получил по голове. Ну, ещё бы он не признался потому, что не хотел никаких претензий от другого, крепкого крупнотелесого мальчика — сына своей «невесты». Но зато я понимаю, почему тот мальчик всегда так стремился помогать ей в саду, когда яблоки выспевали так, что липкий сок тёк по пальцам под нещадно палящим августовским солнцем, носил для неё всякие вещи, соревнуясь в грузоподъёмности с её сыном, и просто всегда был активным и подвижным мальчиком.       «Всегда активный, как не прекращающий шелестеть на ветру Лес».       — Конечно, этот зеленоволосый мальчуган был далеко не пай-мальчиком. Он неустанно стремился всегда и везде быть лучшим и первым. Наверное, чтобы заслужить в кое-то веке не упрекающий, а милостивый взгляд гречишно-медовых глаз Ооямы-сэнсэй. Наверное, это одна из перечня тех причин, почему он решился попросить, — или, вернее, навязаться? — грозному Сабуро-сэнсэю в ученики по боевым искусствам. Одна из мотиваций, почему он, дабы доказать уважаемому сэнсэю свою пригодность, этот худощавый, самый заурядный, вечно чумазый, способный найти грязь даже в самом стерильном помещении мальчишка стирал кулаки в кровь и мозоли, неизбежно сопровождающие тех, кто выбрал путь рукопашника. Должно быть, Оояма-сэнсэй была его Солнцем, его светилом, освещающим его с рождения наточенные до предельной остроты глаза и согревающим в горькие, какие бывают у всех детей, лишённых родительской ласки, моменты помутнения.       «Но это Солнце у него забрали…»       — Да. Счастье, когда Сабуро-сэнсэй превратился из гранита в более мягкую породу и позволил мальчику быть своим учеником, — самым «первым», как хвастался этим мальчик на весь приют, — длилось всего лишь год. Один единственный год, прежде чем… семь дней счастья его и всех в этом приюте были безнадёжно и бесповоротно забраны…       «Навсегда».       — Забраны какими-то непонятными страшными людьми в камуфляже и масках. Они появились из ниоткуда и как в неком психоделическом, жутком кино отовсюду слышались душераздирающие крики воспитателей и воспитательниц, оглушающие перестрелки, невыносимый грохот и звон оружия. Небольшая группка детей, состоящая из меня, того зеленоволосого мальчика-очкарика, сына Ооямы-сэнсэй и чёрноволосой девочки по имени Адельхейд, увязавшейся за нами, сбежавшими на тайную прогулку недалеко в лес, как раз возвращалась обратно в приют, когда увидели Сабуро-сэнсэя. Он, обычно румяный от крепкого здоровья, побелел до какого-то неестественного, почти серого оттенка. Он твёрдо стоял на ногах, пусть рубашка его и была изрядно залита кровью. С разодранным до мяса плечом, он издалека лихорадочно махал нам рукой, будто прогоняя прочь, но вскоре, видимо, из-за того, что мы не реагировали, надрывая голос, крикнул «Бегите!!!». Дети стояли оцепеневшие, наивно полагая, что их вот-вот должны отшлёпать за побег, но… раздался хлопок, ранее напоминавший детям о рождественских хлопушках, разрезал тёплый августовский воздух. Сабуро-сэнсэй, с растекающейся красной дырой в могучей груди просто упал, как тот огромный дуб, срубленный когда-то неподалёку от приюта, так как был слишком старым и, возможно, гнилым.       «И это был первый колокольчик, возвестивший детям, что семь счастливых дней для них кончились».       — …Дальше я помню, как беспорядочно мелькал лес тёмно-зелёными красками, как тогда, когда на большой скорости, как любил подшучивать зеленоволосый мальчик, чересчур раскручивая карусель, на ней был я. Но как хорошо запомнилось тогда, как, споткнувшись о корешок, я упал и убийцы в тёмных масках, от которых так и несло кровью и порохом, чуть не настигли меня. В их маленьких крысиных глазках в дырах от маски, я уже видел себя с простреленной или развороченной обнажившимся рёбрами грудью, но… Но я до сих пор помню, как волна горячей крови, громко шипя, окатила меня с головой. Нападавшие, застыв с непониманием на лицах, были разрублены пополам и развалились на части. Адельхейд стояла неподалёку с брошенными на землю сачками, прерывисто тяжело дыша и держа в освободившейся руке некое подобие бумеранга изо льда. Капающая с его острого кончика зловонная вязкая кровь огромными каплями создавала лужу возле начищенных до блеска ботиночек девочки… Однако, после этого, мы и решили повернуть назад, к приюту, как бы сильно нас не била дрожь.       «И тогда…»       — Знаешь, Койо, а тем мальчиком зеленоволосым был ты.       Ярко-чёрные вороньи перья, не прекращавшие падать из ниоткуда ни на секунду, теперь утопили в себе полкомнаты, поднявшись уровнём к нашим поясам. И с чёрных, тихо колышущихся лоснящихся волн вынырнул старый, потрёпанный по краям листик фотобумаги, пожелтевшей от времени. На ней изображены молодые мужчина и женщина, жизнерадостно улыбающиеся в объектив. Крепкий высокий блондин с хорошим телосложением и очками на глазах, которые ему так идут, держит руку на плече не менее статной женщины с «рваной» стрижкой зелёного цвета и несколькими яркими рок-н-ролльными прядями в чёлке. На обоих так отлично смотрится полицейская форма.       — Ты всегда дорожишь этим фото, верно? — выуживаю его из мрачных волн и зажимаю хрупкую бумагу между пальцами. — Пусть твоя горделивая натура никогда не позволяла признаться в этом, но я однажды слышал, как глубокой ночью ты лил над ней слёзы.       Улыбка словно стекла с лица Койо, расплавилась, будто металл. Он сам начал помигивать, как не совсем хорошо работающая голограмма.       — Знаешь, они бы наверняка гордились тобой. В конце концов, как всегда любишь говорить ты, кто бы не гордился маленьким человечком, который пусть и постоянно дразнил маленького никчёмного рыжего мальчика, вплоть до того, что однажды при всех пнул его в свежее болото, но, в результате, помог ему в беде? Когда, будучи полностью оцарапанным негостеприимной лестной чащею и щедро угощённым многочисленными синяками от постоянных падений по холмистой поверхности, он всё равно весь обратный путь к приюту нёс на спине более слабого, всего такого же израненного рыжего мальчика. И знаешь, Койо…       «Пусть этот мальчик и никогда не говорил этого вслух…»       — Я благодарен тебе за это.       Повернув фотографию лицевой стороной, я протянул её ему…       …и его лицо из неестественной бледности перекрасилось в здоровый румяный цвет.       «Тот самый цвет, которым он всегда покрывался, будучи рядом с Ооямой-сэнсэй, или после долгой утомительной тренировки с Сабуро-сэнсэем, или каждый раз, когда он хвастается о своём «первенстве» в чём-либо».       Тридцать два белоснежных сверкающих зуба, одна третья из которых штучные, вырисовали широченную улыбку. В глазах оттенка осенних листьев начали плясать обычные чёртики, и сам их обладатель протянул к моей макушке обрётшую жизненные силы руку.       — Эх ты, Лузер Энма, в конце концов, — рассмеялся он, прежде чем занавес из взлетевших, словно кто подкинул их, чёрных вороньи перьев не скрывают с виду его лучистый от улыбки образ.       Непроницаемая, шуршавшая, колебавшаяся, точно океан, чернота развеялась где-то после моего тридцатого моргания, и передо мной снова предстала…       «Дверь».       Комнатная дверь, но такая гладкая и холодная. Её поверхность пропитана запахом, так похожим на тот, когда проходишь в некую минеральную пещеру, где так насыщенно пахнет либо йодом, либо солью. Сверху выбита, будто молотом, цифра «62». На вид, дверь сделана из кремния и такая тяжёлая, будто с места её не сдвинуть. Поэтому удивительно, откуда у меня взялась такая нечеловеческая сила, позволившая мне, взявшемуся за холодную каменную ручку, просто перевернуть этот камень в сторону. Свет снова ослепил глаза.       «Вот и оно».       Выпустив из себя почти всё дыханье в одном выдохе, я ступил на прохладный каменный пол. Камень, гранит вроде бы, был отполирован настолько, что я почти мог видеть угадывавшееся отражение своего лица.       — Рауджи? Ты здесь? Это я. Энма. Я пришёл к тебе.       Мой голос отчеканился по всей комнате, отбился от каждого сталактита и сталагмита, обогнул каждый холодный камень. В ответ, собираясь в лужу, с кривого каменного потолка, звонко разбившись, падает капля. Соляной слой на породах переливается бледным серебристым оттенком на причудливых творениях из камня. И на одном из них, формой напоминающем кресло, расположился сам Рауджи. Похоже, он чувствовал себя вполне расслабленно, вытянувшись в этой импровизированной мебели, откинувшись на спинку и вытянув руки вдоль хлипких, немного осыпавшихся подлокотников. Он сидел неподвижно, как статуя Зевса, одного из семи чудес света.       Я подошёл поближе, и глаза мягкого кораллово-красного цвета устремились взглядом ко мне. Но глаза пустые, словно в туманной дымке, и лишь зрачки отсвечивали еле-еле заметным тёмно-зелёным пламенным шариком. На губы мягко присела доброжелательная улыбка, такая, какой он обычно приветствует каждое утро «О, доброго тебе утра, Энма. Хорошо ли выспался?».       «Но почему выражение его лица тоже какое-то неестественное?»       — Рауджи… — холодок пробежался по моей коже, когда я заметил на нём зиявшие чёрные следы, как на обожжённом пластике.       «Что… это?»       — А помнишь нашу первую встречу? — но всё же я попытался заговорить, несмотря на дрожь в голосе. — Семь лет назад, в приюте св. Бернадетты? Знаешь, первое время мне там было очень тяжело. На первый взгляд то место было маленьким радушным чертогом, где все взрослые стараются подарить лишённым судьбы малышам такую простую физическую и душевную потребность как улыбку. Однако, должно быть, маленький рыжий мальчик принёс с собой нечто, какую-то странную энергетику, вызывавшую у них… брезгливость. Да. Именно это. Брезгливость и отвращение. Оно, как волна, занесло всех: от детей и до воспитателей. Наверное, это из-за того, что я был просто мерзкой и неблагодарной тварью. Именно. Иногда ко мне, преодолевая шепчущих на ухо демонов неприятия, приближались люди — но я не называл их друзьями никогда. Да что там, я даже ни разу не говорил никому «спасибо» за целый первый год своего пребывания в той тихой гавани. Неудивительно, что эти люди потом просто растворялись в небитые, в недостижимой для меня области своей жизни, лишь изредка, одаривая меня фальшивыми деланными улыбками и искренними взглядами, явственно говорящими «Пшёл вон от меня».       «Вот такой я отвратительный».       — Но был там один русый мальчик, весьма крепкого телосложения, который предпочитал смотреть не мимо меня, а просто на меня. И правда: добрые кораллово-красные глаза всегда смотрели именно на меня, и этот взгляд никогда не предполагал наличия какой-либо злой задней мысли у их обладателя. Хотя, возможно, он и был удивлён, когда при первой попытке заговорить со мной поздно ночью, когда я решил спрятаться и переночевать в саду, подальше от неприветливых соседей по комнате, на вопрос «Что ты тут делаешь?» я ответил…       «А ты меня видишь?»       — Вот таким вот я был странным. Я действительно иногда желал стать невидимкой, дабы все просто оставили меня в покое. Чтобы никто не пихал меня в грязь, не отсаживался брезгливо во время обеда куда подальше от моего места, не выбивал из рук бэнто, втаптывая его в болото, не ставил меня на колени в туалете и не пытался засунуть головой в унитаз, не захлопывал дверь в учебный класс прямо перед носом, таким образом, однажды, прищемив мне пальцы, и, на худой конец, просто не колошматил меня каждый день. Я действительно жаждал просто исчезнуть, провалиться под землю, и всё это с силой желания человека, давно находящегося в обжигаемой солнцем пустыне и не ведавшего воды. Я отождествлял себя с тенью, неспешно перемещающейся под яблонею изящным кружевом. С каждой травинкой и листочком с дерева, которые так легко сломать, просто надави на них посильнее. Муравьём, вынужденным всю жизнь бояться чьей-либо подошвы, готовой вот-вот размазать его по земле. Ветром, невидимым и имеющим возможность в любой момент раствориться, скрыть своё присутствие от чьих-либо глаз. И даже прячась под сенью разлогого дуба, в окружении выдающих меня взбудораженных светлячков, испуганных цикад и в компании ловящего их мистера Бига, я неизменно хотел того же. Потому и испугался до противной склизкой дрожи, когда услышал, как некто, шурша по сухой от летней жары траве, неспешно подбирается ко мне. Моё сердце просто взорвалось в груди, когда надёжно скрывавшие меня кусты шиповника распахнулись над головой.       «Ну а мальчик?»       — Знаешь, я никогда не забуду, как добродушно он расхохотался на этот вопрос, ответив «Конечно вижу!», и протянул мне слегка влажную ладонь, такую крепкую, одним осторожным рывком поставившую меня на ноги. Обтрепав меня, не сказать «слегка» шокированного, он взял меня за руку и провёл до самого общежития, подведя под самую дверь комнаты. Было поздно, все давно спали, и угроза того, что меня опять попытаются придушить во сне была гораздо более минимальной чем обычно. И в первый раз за всё время моего пребывания там кто-то, кроме всегда улыбающейся Ооямы-сэнсэй, пожелал мне спокойной ночи и приятных снов. Не помню, действительно ли сновидения в ту ночь были хорошими, но факт: этот добрый мальчик с того самого вечера стал моей неусыпной тенью, всегда наблюдающей и оберегающей меня, пусть даже издалека.       «Нет. Тогда я всё ещё не мог подпустить его к себе…»       — …пусть даже он и был самым дружелюбным, сильным и честным человеком в приюте. Не зря его прозвали «Большой Ра». Как и его мать, роскошная цветущая липа, готовая привлечь к себе и защитить любую вымученную душу, он был подобен могущественной скале, за которой каждый мог спрятаться от ненастья и плохой погоды. Он действительно сильно походил на свою горячо любимую мать — отца, погибшего из-за несчастного случая, он не помнил. Оояма-сэнсэй воспитывала его в одиночку с тех пор, когда малышу было три годика, и мальчик всегда тянулся к ней со всей любовью, на которую способны дети. Но, не смотря на отсутствие в жизни отца, мама старалась внушать ему, словно вытачивать заповеди на Моисеевых скрижалях, все постулаты, следуя которым, он не мог не вырасти настоящим мужчиной. Хотя, как ни крути, а женское влияние оказалось далеко не слабее: мальчик вырос сильным, крепким, как гора, но, при этом, весёлым и чутким, какими обычно рисуют его любимых пандочек. Он ОЧЕНЬ любил свою маму. За неё был готов свернуть шею любому.       «И поэтому…»       — …Поэтому, когда изверги в масках отобрали её у него, это было невыносимо больно. Для всех нас, успевших вернуться из леса обратно к приюту под атакой. Вокруг стояла невыносимо оглушающая тишина. К тому времени, когда мы оказались там, обычно наполненное смехом и весельем место превратилось в кровавое кладбище.       «И руины».       — Во всём радиусе стоял настолько густой масляной смрад свежей крови, украсившей останки раскрашенных сказочными персонажами и зверушками стен растекающимися брызгами, наподобие ярко-алых рождественских гирлянд. Весь этот вид вывернул тогда меня наизнанку. Вязкий кислый привкус во рту не прекращался, зловонье не иссякало — они нагоняли слёзы на глаза, перевязывали в узел глотку, перекрывали доступ кислороду. Если бы не Адельхейд, не подхвати она меня под локоть, я бы не поднялся — так бы и остался сидеть, растёкшись, подобно растопленному маслу. Ноги были словно ватные, я еле передвигался по останкам того, к чему, на тот момент, честно признаться, успел привыкнуть.       «Но больше всего…»       — Я не забуду никогда, как тот крупнотелесый мальчик внезапно нарушил мрачную тишину исполинским рёвом, напоминающим предсмертный вопль медведя, поражённого высококалиберной пулей прямо в сердце, и через мгновение, с поспешностью человека, спасающегося от извержения вулкана, бросился куда-то вперёд. Бессовестно перепрыгивая через исковерканные, залитые кровью тела остальных работников приюта, мы пересекли всё здание, по-прежнему укутанное дымово-пороховой завесой от оружейных очередей, и оказались в саду на заднем дворе. В тот день стояла жара. Небо было идеально бледно-голубым. Ни единого облачка. Наступала очередная пора, когда налитые соком яблоки, сверкая на солнце и свисая с отяжелевших ветвей, извещали об очередной поре сбора душистого урожая. И там, в роскошной кружевной тени роскошной сочно-зелёной листвы…       «Семь счастливых дней на той земле подошли к концу».       — Под её самой любимой яблонею, где она частенько любила отдыхать и работать с бумагами, закрыла глаза, только на этот раз навсегда, Оояма-сэнсэй. Мальчик подбежал к ней и резко затормозил. Земля будто зашаталась под его ногами, и он, словно кто-то одним взмахом косы подрубил ему колени, упал. Его мама лежала ниц перед ним, и мальчик сначала осторожно коснулся дрожащими ладонями её мягких, всегда пахнувших огородиной и цветами локонов, беспорядочно рассыпавшихся по изнурённой жарой и пылью земле. Тихонько позвал её. Но она не ответила. Не поднялась, не отряхнулась, будто просто играет с нами. Не улыбнулась своей широкой жемчужной улыбкой и не сказала «Ну, вы водите». Только большая яркая бабочка-данаида приземлилась на начавшую седеть копну. Оояма-сэнсэй не поднялась и спустя пять минут. Наш маленький мирок, ограниченный мной, Адельхейд, Койо и замершим, точно камень, мальчиком пребывал в болезненном параличе. Оояма-сэнсэй не поднялась и через две минуты. И тогда у мальчика, с застывшей на лице полубезумной улыбкой, коей я никогда на нём раньше не видел, по щекам крупными градинками начали катиться слёзы. Койо также перекосился в лице, снял очки, и, судорожно сжимая ладонью кофту, закрыл рукой глаза. Адельхейд просто застыла, но её глаза будто оковал лёд: тронь его и он треснет, высвобождая наружу вихрь эмоций.       «Ну а я…»       — Продолжал молча верить, под тихую, почти потухающую мелодию сжатого маленького сердечка, что Оояма-сэнсэй всё-таки поднимется. Даже когда беззаботно помахивавшая бабочка-данаида испуганно оставила её локоны в момент, когда мальчик вновь взревел, захлёбываясь больше не сдерживаемыми солёными потоками, щедро орошавшими сухую землю. Даже когда он начал судорожно трясти мать, как куклу, стараясь пробудить её от затянувшегося сна. Да. Возможно, всем нам тогда казалось, что и мы ещё спим. Но иллюзия, залитая пробирающимися сквозь ветки яблони солнечными лучами, рассеялась, когда…       «…Когда стала заметна на её спине огромная рана, концы которой, казалось, слегка трепыхались, как лепестки роскошной розы».       — Знаешь, Рауджи, а тем мальчиком с добрыми глазами был ты.       Ярко-чёрные перья, медленно кружась в воздухе, застелили собой весь пол комнаты. Мои ноги исчезли в тёмном море, «омывавшем» меня по пояс. И я действительно ощутил, будто меня разрезало пополам. Очень напоминало, как в погожий летний день, мы, по инициативе шебутного Койо, сбегали в лес и купались в роднике. Брызги, сверкая в полуденном солнце, щедро устремлялись в большей доле именно на меня, конечно, опять-таки, с инициативы «Первого ученика» Сабуро-сэнсэя. Тогда тоже казалось, что ноги будто пропадали в весело журчащем потоке воды, но на деле оказывалось, что это просто мираж, и они никуда не пропадали — они просто осваивались в дышащем прохладой маленьком подводном царстве.       — Ты всегда стремился собрать нас вместе, помнишь, Рауджи? Конечно, Койо просто любил поприкаловаться надо мной, но, в тоже время, он пытался сблизиться и с тобой, ведь ты также был в клубе Сабуро-сэнсэя и, подавая большие надежды в будущем вступить в сборную по сумо, мог быть достойным соперником, обогнать которого в спортивных успехах было бы значительной гордостью.       «И, хотя Койо никогда бы и не признался об этом вслух, он был бы ближе к Оояме-сэнсэй».       — Твоя мама гордилась бы тобой, Рауджи, — среди чёрных «волн» затерялся маленький жучок, и я «вычерпнул» его ладонью. — Она воспитала своего сына достойным человеком, а это, для любой матери, подвиг превыше всех.       Жучок в моей ладони оклемался и, расправив крылышки, начал быстренько перебирать лапками, щекотать кожу.       Да, Рауджи-кун, ты…       «Всегда надёжный, как могущественная и непреклонно стоящая за своё до конца Гора».       — Но при этом ты такой же, как твоя мама: весёлый, заботливый и просто внимательный ко всем, остро нуждающимся в человеческом небезразличии.       Я протянул ладонь с жучком Рауджи, и насекомое перебралось к нему на руку. Он вздрогнул, и в его безжизненные, словно пластмассовые, глаза вернулась искра жизни. Жучок забрался на тыльную сторону его ладони, и Рауджи перевернул её, чтобы малютка оказался на надёжной стороне. Он испуганно сжался, когда крепкие мясистые пальцы оттеснили пространство вокруг него. Но Рауджи, разрумянившись в лице подобно яблоку, точь-в-точь как мама, лишь широко улыбнулся и легонько взметнул ладонь вверх, и жучок, расправив на ходу крылышки, мигом улетел восвояси.       — Ты не любишь причинять вред более слабым, правда? Может, я и утрирую, но, в каком-то смысле, для меня это константа, что-то само собой разумеющееся. А твоя мама… Знаешь, когда я впервые пришёл в себя в больнице, первое, что выхватило из небытия моё сознание, были не идеально белые потолки, не дотошно противное пиликанье приборов, не тонкая, тянувшаяся из руки трубка капельницы, а… образ. В определённый момент, я даже был готов присягнуть на всё что угодно, что перед незнакомой тёмноволосой женщиной с добрыми гречишно-медовыми глазами, стояла другая с завязанными в низкий пышный хвост каштановыми волосами, поблескивающими лёгкой рыжинкой. И пусть, когда я потянулся пальцами к этому веснушчатому лицу, таким знакомым голубым глазам, видение отступило, но…       «Я запомнил это навсегда».       — Рауджи, спасибо за всё, — протянул руку к его образу, начавшему, как и в случае с Койо, помигивать, грозясь исчезнуть.       Но как только мои пальцы коснулись тыльной стороны его большой неподвижной ладони, образ стал стабильным и, даже показалось, что немного отсвечивал мягким нежным светом. Добрые кораллово-красные глаза и губы улыбались точно как в ту ночь, когда он, весь в пыли и болоте, нашёл меня в густых зарослях шиповника.       «Когда он «увидел» меня…»       — Всегда пожалуйста, Энма, — улыбнулся он, и крепко-крепко сжал мою руку своей. Вихрь чёрных перьев усилился и застелил мне мир, скрыв такое счастливое лицо Рауджи.       Холодная чёрная темнота проникала мне в мозг, студила все нервные окончания, прежде чем из неё вновь вынырнула…       «Дверь».       Очередная дверь в комнату. На сей раз вылепленная из грязи. Её поверхность, пахнувшая свежей влажной землёй и торфом, выскальзывала из-под пальцев, оставлявших длинные полосатые следы. Сверху, словно выведена пальцем, цифра «40». Дверь то и дело подтаивала то тут, то там, скользя под моей рукой. У меня еле получается схватиться за разваливающуюся под ладонью ручку. Видимость снова утонула в белоснежном свете под звук отпёршейся двери.       «Ну вот».       Выпустив из себя почти всё дыханье в одном выдохе, я осторожно встал на склизкую влажную почву. Буро-зеленоватая грязь слабо переливалась, растекаясь повсюду маленькими волнами.       — Шиттопи-чан? Ты здесь? Это я. Энма. Я пришёл к тебе.       Волны моего голоса слабо всколыхивали желеобразные текстуры «мебели». Но это место определённо обиталище Шиттопи-чан — по-иному быть не может. Она и вправду всегда имела склонность окружать себя вещами и интерьерами, навевавшими мысль о причудливых секретных лабораториях безумных гениев, космических кораблях, неземных, перехватывающих дух пейзажах. И нынешняя обстановка комнаты, пусть даже и вылепленная из болота, непременно напоминала об этом. Шиттопи-чан сидела в позе лотоса на троне в форме фантастического экзотичного цветка, а вокруг, отдавая сыростью влажных скользких стен, расположена мебель, действительно ассоциирующаяся с обстановкой, которую обычно показывают на картинках, внутри космического шаттла.       Создавалось впечатление, что в окрашенную шоколадным цветом комнату, из нарисованного болотом иллюминатора, проникал едва заметный то ли белый, то ли синеватый свет звёзд, делающий цвет лица Шиттопи-чан настолько белоснежным, что действительно сошло бы за лик внеземного существа. Когда я приблизился к ней, искристые нежно-розовые глаза распахнулись.       «Ну что ж…»       — А знаешь, когда после нескольких лет иждивения по домам остальных членов Семьи Шимон я оказался в Хоккайдо, в Средней Школе Шимон, судьба свела меня с одним очень интересным человеком. Не зря Шусей-сан, большой любитель русской литературы, говорил о ней «Наша Красоточка-Аэлиточка», на что она лишь пожимала плечами, не давая слабину своему принципу именоваться именно как Шиттопи-чан. Но вряд ли оно было оскорблением. То нарицание и правда идеально подходило той яркой, столь сильно выделявшейся из серой толпы одинаковых лиц, девушке. Такая непосредственная — по правде говоря, я порой даже и не узнавал её. Она так любила экспериментировать с внешностью: один месяц она походила на хиппи, в следующий на рокершу, после — готическую лолиту. Глаза этой девчонки всегда сверкали, стоило ей бросить на себя взгляд в зеркало… и она, кажись, совсем не замечала за собой ещё как минимум несколько отражений, прожигающих взглядом, как будто поднесёнными факелами для костра ведьме. И такие глаза преследовали её на каждом шагу, куда бы она ни шла. Но она, похоже, вовсе не замечала их. Как и оставалась глухой к перешёптываньям за её всегда гордо выпрямленной спиной. Они преследовали её везде, куда бы она не шла… Эта девочка была одновременно похожей и не похожей на меня. Её тоже после уроков запирала в одной из классных комнат группа из, как минимум, трёх человек и «учила её правильному поведению в обществе». Ну, разве что, свои «отметки» я прятал за зелёнкой и пластырями, а она — пудрой и слоем яркого макияжа.       Я замолчал, опустив голову и взглянув на собственные бледные кулаки с вечно обтёсанными костяшками.       — Возможно, это прозвучит странно, но я… Порой я очень, очень завидовал этой девочке. Она всегда была такой… даже не знаю, как объяснить. Её выдержка меня просто поражала. Ведь слава, витавшая вокруг сей персоны с самого её прибытия в школу, была не самой лучшей. Но при этом девица эта оставалась со своим упрямым самомнением. Честно, я искренне не понимал, как она так умудрялась смотреть всем в глаза и своим взглядом про себя смеяться над откровенными недоброжелателями. Было ли это потому, что она привыкла к этому? Кто знал, улыбка-то её всегда несла в себе оттенок таинственности… «Чем-то она напоминала мне кубик-рубик — имея грани разноцветные, никто не мог точно знать, какая именно комбинация её сущности была подлинной».       — …Верно. Иногда мне даже почему-то казалось, что эта девочка, что все комбинации граней отображали её настоящую. Таким вот она была ярким и разносторонним человеком. Но вот больше всего меня всегда поражало… Ух, надеюсь, ты не воспримешь это как обиду, но порой я невольно соглашался с мнением остальных, видя в той девочке нечто определённо неземное. Сама её аура… как бы то сказать… ну, ты лучше разбираешься в эзотерике, чем я, но, словом, она источала такую мощную ауру уверенности в себе, что так или иначе ты начинал верить в её исключительность. Конечно, в случае этой девчонки оно больше обращалось против неё, но всё же… Знаешь, эта девушка всегда была себе на уме и друзей у неё особых не было, но как-то так получилось, что мне частенько доводилось с ней общаться: учителя почему-то всегда, будь-то какая самостоятельная или проектная работа, предпочитали ставить мне в пару эту американскую девочку. Интересно, они так делали, потому что также считали нас двоих «не от мира сего»? Были ли мы настолько общепризнанными для всех изгоями? Не знаю. Но факт в том, что нас это сблизило, и мало-помалу эта девочка начала открываться мне. Да и просто нам было как-то уютно вдвоём: и как в качестве временной компании, дабы поболтать, так и в плане учёбы наш тандем был продуктивен, ибо девочка, оказывается, обладала блестящей эрудицией.       «Но больше всего…»       — …больше всего меня… воодушевляло общение с ней. Это была какая-то мистика: никогда я в жизни не испытывал столько той самой белой зависти. Честно, размышляя об этом сейчас, я не могу не думать, что у неё было больше качеств, достойных лидера. Мне всегда казалось, что будь эта американка более общительной — она далеко бы пошла и… если бы Шусей-сан однажды не созвал вместе семерых детей для известия, что в дальнейшем перевернуло их жизнь, она наверняка бы многого добилась. Кто знает? С её талантами ей были доступны самые разные развилки жизненного пути: как от актрисы, так и до учёной.       «Увы. Рок под именем «Шимон» раскромсал все иные варианты нашего будущего».       — Да… Так оно всё и было. Когда Шусей-сан вызвал почему-то вместе всю нашу семёрку к себе в кабинет, никто и подумать не мог, чем завершится та беседа. Действительно: со стороны так можно было подумать, что наш директор немного сошёл с ума. Почему? Ну, мало ли, может, заработался, ведь как иначе можно было сопоставить логику и то, что он говорил? В какой-то момент мне даже было показалось… ух, неприятно вот так говорить о нынче покойном, но тогда у меня была даже проскользнула мысль, что он принял немного на грудь. Как-то так… Неловко так говорить о Шусее-сане, но в то время я и правда подумал, что то, сказанное им, было просто бредом.       «Честно признаться… я до сих немного так считаю».       — Серьёзно… Когда он вот так вот сел за стол, сложив руки замком, окинув каждого из нас пристальным взглядом, и совершенно серьёзным голосом завёл разговор… о мафии, мне подумалось, что я ещё не проснулся до конца, что он вообще обращается не к нам. Увы, надежда не оправдалась. Шусей-сан поведал нам обо всём: и знаешь, если бы не…       «Если бы не всё происходящее ныне…»       — …то история действительно казалась бы захватывающей. Чего уж, сомневаюсь, что много кто из итальянской мафии… хотя, думаю, стоит начать с того, что Козарт Шимон изначально в самой жалкой доле носил кровь южных народов. Кажется, Шусей-сан упоминал, что он был ирландцем. Интересно вообще получается: если брать во внимание реальные факты, то изначально неправильно причислять Шимон к мафии Италии — что основатель, что его Хранители не были итальянцами. Парадоксально, правда? На самом деле этому есть объяснение. Примо служил на флоте, потому ему доводилось во многих местах земного шара. Хех, ещё один парадокс, что тот, кого называли Землёй Шимон, столько времени бороздил океаны. Насколько известно Козарт был примерным служащим и довольно быстро получил высокое звание, а первыми членами его собственной дозорной группы, Виджиланте, были люди из его команды. Правда, немного позже Козарт оставил военное дело и отправился в свободное плаванье. Что поражает — его люди в большинстве своём последовали за ним. Вместе они преодолевали долгие часы путешествий сквозь бесконечную синь морей, бывали на самых разных островах и материках. Именно в одно из таких путешествий они и облюбовали этот наш остров. Но знаешь, что больше всего меня поразило во всей этой истории? Не только являвшийся безграничным кругозор Примо, сколько… скольким он помогал, сколько признания добился он на разных концах света. Не знаю, помнишь ли, но Шусей-сан тогда пошутил, мол, секрет такой энергии Первого Шимона был до одури прост: немного свежего солёного ветра в лицо каждый день, тонна уверенности в себе и способности притягивать к себе самых разных людей. Всё это жизненно важные добродетели, необходимые для любого лидера.       «И чего у меня никогда не было».       — Шусей-сан, помимо всего этого, вдруг, вот как сейчас помню, поднялся с места и громко обьявил что мы — Десятое поколении легендарной Семьи Шимон, и отныне мы понесём груз ответственности за сохраненние и поддержание её имени во всём мире. Шусей-сан смотрел нам всем тогда прямо в глаза… нет, заглядывал прямо в души. Никогда таким серьёзным мы его не видели… А затем он вручил нам резный ларчик, который держал так бережно, словно это была вся наша планета в миниатюре. Содержимым на самом деле оказалось нечто не менее драгоценное: легендарные Кольца Шимон. Помню, как прояснилось, просияло буквально непередаваемой гордостью лицо, как оказавшегося, Шимона Ноно: когда-то давно Примо приказал похоронить эти кольца вместе с ним, дабы Боссом или Хранителями мог стать кто угодно из Семьи, неважно, какого ранга… хотя, впрочем, в Шимон всегда были все равны.       «Но всё же…»       — …Хотя знаешь, всё же тот факт, что именно меня назвали лидером… уж точно был тем ещё потрясением. Оказалось, что моя семья шла по прямой линии потомков Козарта, потому, в принципе, логично было назвать Дечимо именно меня… но я тогда первым делом сделал ничто иное как отказался. Как тогда округлились глаза Шусея-сана, как взгляды всех обратились ко мне… Я тогда почувствовал себя ещё меньше лилипута. Ну серьёзно: какой из меня босс? Я за себя никогда не мог постоять, а уж быть Землёй, тем, кто всегда должен быть безусловной опорой для всех…       «Ну разве я такой?..»       — Но когда я начал мямлить, что не хочу становиться Дечимо, что вообще не хочу ввязываться во всё это, что Шусею-сану вообще стоит поискать людей постарше для чего-то столь важного… пара изящных белых рук с накрашенными безумным розовым лаком коготками мягко легли мне на плечи. Я поднял голову… и наткнулся взглядом на лицо, единственное, которое в такой удушливой атмосфере сияло как ни в чём не бывало. Мечтательное такое лицо. Да, это была та самая «Красоточка-Аэлиточка», наиболее странная из всех людей, которых я когда-либо знал. Она лучилась улыбкой, когда сказала мне: «Не волнуйся. Ко всему можно адаптироваться».       «Такие простые слова, но какая… сильная аура от них исходила».       — И знаешь, Шиттопи-чан, а той яркой девочкой с неординарной личностью была ты.       Спокойная застывшая топь внезапно начала подтаивать… открывая взору миллион блестевших чёрных перьев, медленно начавших подниматься к моим ногам, оплетаясь вокруг, точно змеи. Воздух стал тяжёлым, показалось даже, что у меня началась гипервентиляция. Хватая ртом воздух глубоко, как рыба, я всё же повернулся снова в сторону кресла-цветка.       — Шиттопи-чан, — но я всё же твёрдо вознамерился устоять на ногах, — ты же всегда такой была, правда? Словно не из этого мира, но всегда старавшаяся не позволить никому сбить тебя с ног. С улыбкой на ярко накрашенных губах, с неземным сиянием в глазах, точно звёздах, ты каждый день бросала вызов всем и каждому, чей взгляд падал на тебя. Ты… никогда ничего не боялась, верно? А если и так, то не позволяла этому пробиться сквозь твою блистательную маску.       «Как иногда они могут спасать…»       — …Нет, ты делала эту маску своим настоящим лицом. Даже когда жизнь занесла тебя на такие виражи как нынче, ты держишься настолько гордо, настолько самодостаточно, что просто невероятно. Не каждый может продемонстрировать такую выдержку и способность к адаптации.       «Да, и потому ты воистину как та превосходная Топь, что всегда принимает ту форму, необходимую, дабы продолжить своё долговечное существование».       — Шиттопи-чан… — с трудом сказал я, пробираясь к ней через густое месиво из грязи и перьев, быстро достигавшее мне уже по шею, — ты всегда была той, верившей в меня. Пока ты была рядом, мне казалось, что я смогу смириться с этой… проклятой ролью, возложенной на меня правом моего наследия. Как ты каждый свой день боролась за способность оставаться собой…       «Нет, во мне нет столько силы, ни десятой её доли».       — В любом случае, Шиттопи-чан, спасибо тебе огромное, что своим существованием ещё иногда вызываешь у меня улыбку и вселяешь силы.       Коловшие лицо перья с вязким болотом достигли моих ноздрей, я стал задыхаться, но… в последний момент сумел-таки увидеть, как уверенно поднявшаяся из своего кресла Шиттопи-чан, более не похожая куклу, устремила ко мне свой лучистый нежно-розовый взгляд и улыбнулась той самой ободрявшей улыбкой, как в тот день.       — Всегда пожалуйта, Энма, — прощебетала она, прежде чем скрыться во мраке. В этот же момент мне стало гораздо легче: липкая субстанция прекратила забиваться мне в дыхательные пути.       Когда в очередной раз темнота поглотила меня целиком и полностью, я не всё-таки сразу понял, отчего внезапно в груди разразилась такая боль. Замешательство прошло только, когда перед взором вспыхнула прозрачная голубизна, размывавшая всё вокруг. Я оказался… под водой? Однако времени раздумывать о местонахождении не было: лёгкие мгновенно наполнились до предела, и я смог лишь откинуть голову в судорожно-рефлекторной попытке вдохнуть. Вспенившиеся пузыри воздуха вырвались изо рта, и, прежде чем последний из них растаял, мой взгляд успел поймать…       «Дверь».       Время неумолимо ускользало из грудной клетки вместе с остатками воздуха, потому, постаравшись задержать их внутри с дыханием, я, пребывавший в жидкой невесомости, оттолкнулся руками и ринулся вперёд. Ближе, ближе — вот и дверь. Сделанная из скользкого, во многих местах заросшего мохом камня, сверху, словно естественная трещина в результате коррозии, виднелась цифра «35». Поспешно схватившись за ручку, воздуха в лёгких всё меньше, я дёрнул её вперёд и вновь оказался окутан резанувшим по глазам ярким светом.       «Ну вот».       Как только я оказался по ту сторону, на мгновение подумал, что теперь-то точно задохнусь: лёгкие были на пределе, но… вместо этого, когда случайно позволил себе слабину, осознал, что дышать было снова можно.       — Каору? Ты здесь? Это я. Энма. Я пришёл к тебе.       Каждый отзвук моего голоса смешался, слился с влагой, приглушенным светом отблескивавшей на гладких чёрных стенах, путался в буро-красных и зелёных водорослях, точно деревьями произраставших из трещин и отбрасывавших на голубой песок под ногами извивавшиеся десятками змеек фиолетовые тени. Это место напоминало дикую природную лагуну. Точно лес в наполненном до потолка водой пространстве (но всё же я дышал, причём удивительно свежим, пропитанным йодом кислородом), корни и вершины кустарников из водорослей, поддававшихся мерным колебаниям, извивались да переплетались в почти любовных объятиях. И затонувшей угрюмой и грубо вытесанной статуей выглядела сероватая фигура Каору, расположившегося сидя на песке и смотревшего прямо перед собой в некую лишь ему ведомую точку.       Интересно, о чём он думал сейчас? Его длинное лицо всегда выглядело каменной маской, утаивавшей проявления эмоций. Определённо, этот парень, одним хмуро-раздражённо-безразличным лицом, наводил ужас на многих, кто случайно натыкался на него взглядом. Правда, обычно он и не искал встреч с чужими глазами: даже в этот миг буро-красные отказывались смотреть на меня.       «Ну что ж…»       — Каору… — несмело начал я, верно предполагая, что он меня вовсе и не слушал. Его выражение лица совсем не поменялось, так и оставаясь застывшим, словно твёрдая многовековая порода. Такое сравнение… что?       «Что это?»       На его коже едва заметными, но всё же они там были, лежали трещины. Казалось, тронь сейчас Каору — они побегут дальше, углубляясь, раскалывая его всего на части.       «Господи…»       — Не знаю, приятно ли тебе… — едва находя в себе силы говорить, я на секунду отвернул лицо и выдохнул, — …но ты ведь помнишь то время, учёбу в школе Шусея-сана? Ещё до того, как он собрал нас всех вместе и объявил Десятым поколением Шимон? Или… или ещё раньше, когда я, Адель, Койо и Рауджи только перевелись в то учебное заведение? Я до сих пор помню, каким было наше первое впечатление от фасада самого здания главного корпуса. Совершенно отличавшийся от скромного приюта св. Бернадетты он явственно демонстрировал, что Шусей-сан немало вложил в него, в том числе и в материальном плане. Люди, учившиеся там с нами, были такими разными… Помню, мы прибыли в эту школу в конце марта, в аккурат к началу учебного года. Первым делом нас расселили в разные крыла жилого корпуса, соответственно меня и Рауджи с Койо, Адель в противоположное. Мы с Рауджи попали в двухместную комнату, Койо — в аналогичную, наши двери были даже друг напротив друга. Вот только… как мы узнали, по документам Койо занимал одну комнату с ещё одним парнем, но почему-то до начала учёбы мы его ни разу нигде не видели.       «Конечно, то было до поры, до времени».       — Когда первое апреля ознаменовалось буйным цветением всех сакур на территории, что будто утопала в нежно-розовом цвету, все учителя да ученики как один вышли на линейку по случаю начала нового учебного периода. Столько людей тогда собралось, помнится, я даже потерялся, утонул в том океане разномастного народу. Скольких ненароком растолкал, ища Койо, Рауджи или хотя бы Адель… и так случайно пнул локтем в бок одного парня. Ух, трудно забыть, как в ответ на мои торопливые и неловкие извинения он всё равно продолжал сверлить меня взглядом, которым можно было что арматуры гнуть, что сжигать заживо, что выворачивать наизнанку мелких котят или просто убивать мямликов, вроде меня.       «Чего говорить, не самое лучшее было первое впечатление…»       — От немедленной, как мне тогда показалось, расправы, меня спасла отыскавшая меня Адель. Доставил я ей тогда немного хлопот: она ведь с самых первых дней пыталась попасть в школьное самоуправление, особенно в тот отдел, отвечавший за дисциплину, и тогда она готовилась сразу же приступить к обязанностям, а моя безалаберность заставила её переживать в частности больше за меня. И в тот момент она поймала меня за руку, однако, знаешь… когда её взгляд упал на того, с кем я столкнулся, мне сразу показалось, что Адель явно приготовилась к непонятной, вполне было возможно, битве. Определённо к счастью, этого не произошло, она просто бросила прохладное «извините нас» и утащила меня в ту сторону, где и были Койо с Рауджи. По пути, правда, я успел оглянуться и заметил, что угрюмое лицо того парня стало каким-то безразличным и он просто отвернулся, заметив мой взгляд. Я тогда сделал себе заметку: в случае чего держаться подальше от того парня… вот только, трудновато это оказалось. Целый день я его не видел, но когда вечером мы вернулись в общежитие, Рауджи предложил нам с Койо посидеть в его комнате, обсудить первые впечатления о новом месте, но только мы переступили порог… к моему тогдашнему внутреннему напряжению оказалось, что тот парень тоже был там. Он не сразу обратил на нас внимание, предпочтя гремевшую в его наушниках музыку, судя по обложке альбома лежавшего на его постели, «Black Sabbath». По лицу Койо было очевидно, что такое, как выяснилось за минуту всё-таки краткого диалога, соседство было ему явно по душам. Повезло, что он всё же решил не нарываться на конфликт в первый день и, просто игнорируя соседа, спокойно болтал с Рауджи и мной.       «Но это было только начало».       — Позже, мы узнали больше об этом парне, пусть и не с его уст. Койо говорил, что за всю первую неделю совместного проживания, они не обмолвились друг с другом ни словом. Точнее, его сосед упорно делал вид, что того не существовало. Я мог только представить, как Койо трудно было сдерживать свою горячую кровь и не бросаться в выяснение отношений что словесно, что на кулаках. К тому же, нам троим частенько приходилось сталкиваться с этим парнем на учёбе… и тогда я невольно обратил внимание, что он и сам не горел желанием идти на контакт. Вообще с кем-либо. Нередко в свободное время мы замечали, как он сидел в отдалённых углах школьного двора в наушниках и с каким-нибудь журналом в руках. Остальные же учащиеся также сторонились его, старались переместиться куда-то в другой конец, стоило им заметить присутствие того парня…       «И вскоре мы узнали почему».       — Как рассказал нам Като Джули, сын Шусея-сана и постоянно увивавшийся за Адель, к её же раздражению, юноша, все поступали разумно, игнорируя его, так же он посоветовал делать и нам. Всё-таки иметь дело с уголовником… Да, вот так оно всё и выяснилось, начиная с того, почему мы его не видели до начала семестра.       «Неприятная, очень неприятная история…»       — …Этот парень пребывал в то время под арестом в полицейском участке. Кажется, во время тогдашних каникул он сильно избил кого-то в городе. Администрация школы вовсю пыталась вытащить его и не дать этому инциденту просочиться в прессу… в который раз. Тогда я смог понять первую реакцию на него Адель: она, как член Дисциплинарного комитета, была призвана внимательно следить за тем парнем, дабы он опять чего не натворил. Вот так вот, а поскольку свой долг она старалась исполнять всегда на высшем уровне… дошло даже до того, что на ближайший Весенний школьный бал она пошла именно с этим хулиганом номер один, к великому сокрушению отвергнутого и обиженного Джули. Хех, честно сказать, я плохо помню тот бал, только то, что со мной согласилась, вернее, сжалилась пойти Шиттопи-чан, а Койо с Рауджи шокировали всех своими плясками в стиле восьмидесятых… хотя, ещё то, что тот парень, с которого глаз не спускала не расслаблявшаяся даже на празднике Адель… пусть и немногословен, но он вёл себя учтиво и вежливо с ней, не нарывался на неприятности.       «Кто знает, возможно, именно тогда моё изначальное мнение о нём начало поворачиваться сначала на девяносто, а потом и на более градусов».       — Спустя ещё некоторое время, ближе к летним каникулам, я случайно нарвался… то есть, я ничего такого не делал, всему была виной многочисленная нелюбовь ко мне со стороны окружавших. Словом, мне в очередной раз пришлось убегать от компании недружелюбно настроенных ко мне лиц. Напрочь уже игнорируя все установленные Адель правила, я нёсся по коридору изо всех ног и на одном из поворотов… врезался в того самого парня. Помню, как я тогда испугался, наткнувшись взглядом на его глаза. Это его лицо, продолговатое, желтоватое, немного сморщенное, да и вообще сам он весь, рослый и накачанный, выглядел куда старше своего возраста… мне думалось, что из огня попал я в полымя, и что теперь будет хуже, чем пять минут назад. Однако… то, как дальше пошла ситуация, неслабо удивило меня. Реакция того парня, мягко говоря, была удивительной: негромко хмыкнув, он прикрыл глаза и… вышел вперёд меня, лицом к лицу с теми, уже нагнавшими меня. Они замерли, их лица мгновенно отразили нервный страх — я видел это, выглядывая из-за широкой спины своего… «спасителя»? В любом случае, обидчики мигом зажав хвосты между ног, убежали прочь, как те же щенята. Поражённый до глубины души, я поднял взгляд на того парня, только открыл рот сказать «с-спасибо…», но вдруг он грубо схватил меня за руку, больно сжав, и потащил куда-то.       «Глупо лгать, я тогда испугался ещё больше…»       — …Но мои беспокойства оказались напрасными. Он не собирался причинять мне никакого вреда: вместо глухого закоулка, где никто не смог бы мне помочь в случае чего, он приволок меня… в его с Койо комнату в общежитии. Распахнув дверь с ногу, неслабо испугав прогуливавшего алгебру Койо и игнорируя его полностью, как всегда, он всадил меня к себе на кровать. Открыв один из ящиков прикроватной тумбочки, он достал… маленькую аптечку. Да, напрочь игнорируя вопли Койо, он всего-то оказал уже потрёпанному мне первую помощь. Должно быть, взгляд у меня в тот момент был настолько вопросительным, что, поглядев исподлобья, он просто так проговорил: «Я просто не мог этого не сделать».       «Тогда же я впервые заметил в тех глазах, первый раз пустивших мороз вдоль моего позвоночника, искорки чего-то… тёплого».       — Естественно, по «вине» болтливого Койо, этот случай не остался неразглашённым: о нём узнали и Адель с Рауджи, и успевшая подружиться с нами Шиттопи-чан. До сих пор не могу забыть, как удивлённая не на шутку Адель вынудила себя поблагодарить, даже очень искренне, этого парня за моё спасение. Рауджи же вспомнил, как, пересекаясь с ним на физкультуре, он видел его отличную игру в бейсбол, и с улыбкой предложил в свободное время практиковаться с ним и Койо. Последний, пусть и фыркнул для поддержания своего лица, но всё же согласился принять его. А Шиттопи-чан в довершении всего предложила ему обедать с нами, если он захочет, и знаешь… он на всё это согласился.       «Даже с совсем крошечной тенью улыбки, смягчившей его грубые черты».       — Знаешь, Каору, и тем угрюмым парнем с на первый взгляд свирепым лицом был ты.       Мириада из чёрных перьев начала кружить в водном пространстве, начавшем неспокойно колебаться. Из одного пера произрастало, отделялось двое, из двух четыре. Они кружили вокруг меня, танцуя вслед тревожному течению, и мне вдруг показалось, будто они пытались оттолкнуть меня дальше от Каору. С каждым толчком воды вокруг я и впрямь отдалялся от него. Чем больше перьев появлялось, тем более в муть окрашивалось окружение. Дышать снова становилось труднее, но пока что я не начинал захлёбываться. Потому, напрягши все мышцы до единой, на долю секунды зажмурился и толкнулся на месте и, взмахнув назад руками, подтолкнул себя обратно вперёд к Каору, не обращая внимания на множество чёрных перьев неизбежно прилипавших ко мне.       — Каору… — вырвалось с моего рта вместе с пузырьками воздуха.       Дышать и впрямь становилось трудно, но… какое это имело значение, когда образ Каору начинал мигать, точно грозясь превратиться в пену у меня на глазах?       — Каору, — попробовал я ещё раз, постаравшись наладить дыхание. — Знаешь, чем больше мы тогда проводили времени с тобой, чем больше общались, тем яснее лично я, да и другие, наверное, тоже, понимали… каким же обманчивым может быть первое впечатление, предрассудки… как порой можно глубоко ошибаться.       «И как это может помешать приобрести новую ценную связь».       Всё ведь верно, правда? Каору?       Не знаю, в ответное ли согласие, но понемногу фигура Каору начинала мигать слабее, снова становясь стабильной.       — Хоть ты и никогда не отличался особым многословием и богатством мимики, но твоя помощь в нужное время, в нужном месте… всё-таки немала твоя заслуга в том, что меня реже стали задирать, когда Адель или Рауджи не было рядом. Именно ты, как правило, всегда оказывался рядом и в моменты моей неуклюжести, не давал мне упасть. Знаю, тебе пришлось несладко по жизни… даже у всех нас, в сравнении, пока наши родители были живы… наши семь дней каждой недели были куда счастливей, нежели у тебя, сражавшегося против жестокости и несправедливости мира с самых малых лет.       «Как тяжело приходилось тебе и твоей матери…»       — …Тебе просто приходиться держать эту маску, оберегая свою душу от большего горя, но на самом деле ты один из самых отзывчивых и мягких людей, которых мы когда-либо встречали в жизни.       Всё верно, потому что ты, Каору…       «Точно как ласковая, пусть и способная быть довольно мутной, Река».       Проклятые скользкие перья начинали залипать и на моём лице, стряхнуть их было невозможно. Однако, всё же, стиснув зубы, я в последний раз оттолкнулся, сделал рывок… и оказался прямо перед Каору.       — Потому… — на последнем издыхании сказал я, — …просто спасибо за всё, Каору.       И в этот миг в его буро-красных глазах, ранее опущенных и пустых, зажёгся слабый огонёк, взгляд поднялся на меня. И эти глаза… Каору определённо не улыбался губами, но именно ими. Его лицо словно просветлело, разгладилось, зловещие трещины испарились, и он, выпрямившись сидя, протянул руку и положил широкую пятерню мне на макушку.       — Просто не за что, — мягко сказал он.       Я улыбнулся в ответ, но в следующий миг перья полностью залепили мне лицо. Судорожно выдохнув, я краем разума подумал, что захлебнулся, когда мир застлала темнота… но это длилось не больше секунды, прежде чем безупречная белизна ударила в глаза и перед ними оказалась новая…       «Дверь».       До боли в глазах белоснежная дверь, от которой веяло пробиравшим до костей морозом. Вообще в этом новом месте царил такой ужасающий холод, что невольно хотелось сжать сами кости, дабы удержать хоть капельку телесного тепла внутри. Сжав плечи и выдохнув облачко пара, я аккуратно протянул руку и коснулся кончиками пальцев поверхности двери. На подушечках остались мелкие хрусталики снега, а там где было моё касание, проступил лёд. Сверху, точно выбита толстой иглой, была цифра «20».       «Ну вот».       Когда в который раз я дёрнул на себя ручку, белизна заступила всё вокруг… но на этот раз она не исчезла окончательно, а просто ослабла, явив моему взору удивительную картину.       — Адель? Ты здесь? Это я. Энма. Я пришёл к тебе.       Интересно, был ли жаливший меня мороз причиной, почему мой голос разлетался таким звонким эхом? Время же в этом месте, похожем на пустынную залу, казалось, остановилось: ветра не было, сверкающие снежинки висели в воздухе, как мелкие звёздочки. Стены, сделанные изо льда, блестели, дивный свет создавало отдыхавшее на них серное сияние. Белые снежные колоны, подпиравшие ледяной потолок, похоже, были наметены метелью. Было ужасно холодно в этом месте, похожем на сказочный чертог Снежной королевы… а вон была и она сама. В конце залы на искусно, точно из драгоценного хрусталя, сделанном изо льда и снега восседала Адель в длинном белом одеянии. С плотно зажмуренными глазами, сложив руки на коленях, она плотно прикрывала глаза, точно погружённая в зимний анабиоз.       С непонятным, сдавившим мне сердце предчувствием, я начал делать один неспешный шаг за другим, и чем ближе оказывался… тем яснее мне представала эта фигура Адель. Совершенно неподвижная она выглядела изысканной ледяной скульптурой с невозмутимым тревожным спокойствием на напряжённом лице. Такая парадоксальная мириада написанных на строгих чертах эмоций… Что же в этот миг их обладательница видела во сне?       «Ну что ж…»       — Адель?.. — негромко окликнул я её, приблизившись к трону.       Она никак не отреагировал на звук моего голоса, что, усиленный морозом, прозвучал громче, чем я ожидал. Абсолютно застывшая Адель будто не существовало в этом мире, словно здесь была одна лишь её оболочка. Отдававшая холодом она будто спала, а её замёрзшие и точно сросшиеся ладони покрывала изморозь в облике мелких белых цветков, похожих на первоцвет.       «Адель…»       Возле её престола, у ног, стояла небольшая льдина вроде низкого стульчика. Не боясь более холода, я осторожно присел на неё. Помолчав немного, вслушавшись в морозную тишину вокруг, тоже прикрыл глаза, стараясь концентрироваться лишь на собственном внутреннем тепле.       — Знаешь… из всех воспоминаний, пожалуй, эти являются одними из самых давних. Нынче, я почти забыл, но знаю наверняка, что корни их произрастают ещё с того времени… когда мои родители были живы. Всё началось с того, как к нам однажды приехал погостить ненадолго старинный товарищ отца. Должен сказать, довольно сильное впечатление произвёл он на малого меня: статный, стройный и мощный, как молодой явор, он смотрелся совсем юношей. Да… хоть он и был ровесником папы, но всё же он выглядел как-то гораздо моложе его, обладавшего преждевременной сеткой морщин вокруг глаз. Чем-то напоминавший казака, с блестящими чернявыми волосами, приглаженными назад, по-молодецки закрученными усами и пронзавшими малиновыми глазами, как я потом узнал, тем не менее он был родом из Германии. Его фамилия была Сузуки, взятая от жены-японки. Этот человек активно занимался охотничьим промыслом, возможно, это сказывалось на его темпераменте: он обожал по-дружески подкалывать отца, отсыпать щедрые комплименты матери… за что, правда, получал колкие ответы в ответ, хотя, не то, чтобы его это волновало сильно. Что касалось меня с Мами, он порой сравнивал нас с его собственной дочерью, что была несколько старше нас. Да, этот человек с непогашавшимся огнём азарта в ярких глазах искренне скучал по своей «малютке», которая была тогда не с ним.       «И кто бы мог подумать…»       — …И кто бы мог гадать, что первая, продемонстрировавшая мне дружелюбное и оберегавшее отношение в приюте св. Бернадетты девочка оказалась именно той самой его «малюткой», единственной дочкой. Это выяснилось случайно, когда она решила поделиться со мной собственной болью от потери родителей, позже это подтвердила и Оояма-сэнсэй. Кто бы мог подумать, что мир бывает так тесен… На самом деле, эта темноволосая девочка, в её малиновых острых глазах несмотря ни на что всегда светился такой живой огонёк, эта девочка стала одной из первых людей, пытавшихся сблизиться со мной там, в приюте. Конечно, Оояма-сэнсэй сказала ей присмотреть за мной… но в девяносто девяти случаев она определённо заботилась обо мне по своей воле.       «Даже когда мне этого совсем не хотелось…»       — С самых первых дней эта девочка стала моей тенью, старалась ходить за мной по пятам. Будучи самой старательной в учёбе и дисциплинированной в поведении, она старалась подавать пример всем да каждому, и её совершенно не радовало, когда кто-то вёл себя нелицеприятно. Ещё в приюте она была во главе дисциплинарной ответственности и сколько раз поражала пунктуальностью оказываться на месте «преступления» когда требовалось. Сколько раз она спасала меня, когда я, пусть и сам совершенно того не желая, ввязывался в ситуации. Те самые, всякий раз оканчивавшиеся для меня кровью и синяками. К счастью… наверное, издевательства никогда не достигали той точки, когда, однажды опрокинув меня на землю, мне просто не давали бы встать и били бы до потери сознания или того хуже… В любом случае, та девочка с глазами холодными, как лёд, и спокойным каменным лицом валькирии одним только взглядом, под которым все невольно превращались в жалких муравьев, заставляла их разбегаться. Хмм… Это неловко признавать, но изначально я немного сам побаивался того её взгляда… хотя, как только он падал на меня — сразу смягчался. Её строгие черты лица вообще, казалось, будто светлели, стоило мне попасть в поле её зрения. Всякий раз, когда моё лицо оказывалось в крови, она заботливо и осторожно, стараясь не причинить мне больше боли, вытирала её с моего лица, обрабатывала раны. В каждом движении её белой руки, сжимавшей смоченный антисептиком кусочек ткани, всегда чувствовалась столь трепетная опека… таким откровением это было от этого, как всегда могло показаться, беспристрастного воплощения порядка и дисциплины.       «Но это была лишь верхушка айсберга».       — …Хотя я никогда не пытался заглянуть поглубже. В те казавшиеся невероятно долгими и серыми дни моим единственным стремлением было раствориться в воздухе, стать невидимкой. «Так же меня никто не будет трогать, верно?», думал такой маленький и ничтожный я, потому… искренне не понимал, почему. За что мне доставалась такая опека от той девочки? Да, конечно, это было её обязанностью не позволять местным хулиганам распускать руки, но… когда не в подобных ситуациях, на занятиях либо просто где-то случайно в коридоре, я случайно ловил на себе её взгляд — слишком много было в нём какой-то глубокой жалости и сочувствия. И… пусть меня часто трясло от паранойи, преследовавшей, просачивавшейся в каждый мой расшатанный нерв, но я понимал: эта девочка не причинила бы мне вреда никогда, всегда готовая появиться, когда это было нужно.       «Да и не только…»       — …Именно она появилась в тот момент, когда моё сердце оказалось настолько поглощено хронической ноющей болью, что единственным спасением от неё казалась одна вечная тьма. И когда мои дыхательные пути начали крошиться, их ткани слипаться, а воздух резко покидал мои лёгкие, чтобы не возвращаться… когда на краткий миг я даже… пожалел, что выбрал именно такой нелицеприятный способ уйти…       «Та девочка остановила меня на полпути в страну Ёми».       — С той поры, особенно первое время, пока я почти не мог говорить и был отстранён от занятий, она заглядывала в мою одинокую комнату по несколько раз на день. Приносила мне еду, обязательно что-то жидкое, вроде каши, потому как глотать было несколько больно, чай… пыталась, видимо, отвлечь меня от дурных мыслей, постоянно что-то рассказывая, поглаживая отдыхавшего на её коленях Мистера Бига. Её лицо… трудно даже представить, с каким трудом она держала на лице ту ободрявшую улыбку. Но она это делала всё равно, даже если я не особенно отвечал ей. Под её чутким наблюдением я и вернулся постепенно в колею… это она и Рауджи с Койо, что тоже были со мной, вернули меня… на этот свет. Они держались возле меня, несмотря ни на что, всегда, и эта… бесконечно внимательная и добрая девочка с ледяными глазами отныне тем более не оставляла мою сторону. Её тень будто слилась с моей, стала моей частью… чем-то вроде ангела-хранителя во плоти, что всегда рядом, защищая от опасностей. Верно: всё моё время в приюте, а после и по воссоединению в школе Шимон.       «Хотя, конечно…»       — …всё-таки меня интересовало, почему она всегда так заботилась обо мне… иногда даже казалась одержимой этим, словно это было её миссией на сей земле. Однако прошло немало времени, прежде чем я решился задать этот вопрос, это было уже в школе Шусея-сана. До сих пор помню тот день, когда я осмелился озвучить это… и лицо этой уже ставшей гордой и суровой в исполнении своих обязанностей девушкой. Как тогда изменилось её выражение, будто прямо перед её глазами воскресло прошлое… и далеко не самое светлое. Осознание ударило тогда меня точно в сердце: в конце концов, моя судьба и той девочки были слишком похожими, слишком… Потому я поспешил отогнать прочь глупое любопытство и извиниться, однако… она не дала мне договорить, покачала головой и посмотрела теми самыми глазами, в которых не было ни капли льда. Это была… словно исповедь: когда-то давно её семья была осчастливлена рождением второго ребёнка, мальчика. Маленький братик… у этой девочки был маленький братик. Пока уже повзрослевшая девушка рассказывала об этом, её лицо было так светло, таким нежным, что тепло её воспоминаний невольно передавалось мне. Похоже, она очень была счастлива рождению своего братишки… но в следующий момент её лицо резко побледнело, как у покойницы, и моё сердце сжалось. Счастье длилось недолго, очень недолго: однажды ранним утром, зайдя в детскую, она обнаружила… лежавшего в кроватке малыша, не дышавшего.       «Такая личная трагедия… была раскрыта мне».       — Да… Её братик умер. Просто так. Несчастный малыш оказался жертвой СВСМ — синдрома внезапной смерти младенцев. Страшнее явления трудно представить: совершенно не систематичное, когда совсем маленькие крошки умирают внезапно, без всякой видимой причины. Какие страдания переживают родители при этом… что пережила эта девочка — несомненно, душевная рана была слишком глубока, чтобы затянуться полностью, не оставив шрама. Когда жизнь кажется такой светлой и, кажется, что ничего не может вдруг пойти не так… но это происходит — при таком контрасте иллюзий и реальности сбитому с ног может уже быть невозможно подняться на ноги. Да, и когда понимаешь, что все те драгоценные секунды однажды размоются в памяти бесконечным мраком будущего…       «Больно… больно…»       — …После того рассказа я понял: судьба нередко сводит людей, чьи жизни так схожи, и их… боль умножается. Правда, как же тогда у меня заныло в груди от осознания, что я разворошил с глубин её души подобное прошлое, которое должно было быть погребено там навсегда… потому таким потрясением было, когда та девушка сказала мне: «Спасибо. Спасибо, хоть немного стало легче». И приобняла меня за плечи. С того же самого дня она больше никогда не спускала с меня глаз, и когда Шусей-сан вызвал нас, семерых самых обычных учеников, чтобы навсегда перевернуть нам жизни… она больше всех поддержала, согласилась, что Земля Шимон никто иной как я. Никогда не забуду, как в тех малиновых глазах вместо обычного льда был столь уверенный и яркий огонь.       «Однако!..»       — Знаешь, Адель, той девочкой, а после и девушкой, что старалась быть моим якорем и опорой в этом мире, была именно ты.       Воздух вокруг, такой морозный и свежий, внезапно начал теплеть. Чувство ласковое, окутывавшее, словно пуховым одеялом, оно же разливалось внутри, бежало по венам. Такое блаженство… давно такого не было. Хотя ветер всё же поднялся: легендарные чёрные перья, появившиеся, как всегда, из ниоткуда, подгоняемые пронзавшим до костей бурным потоком воздуха летели на меня изо всех сторон, будто стрелы. Спрятаться некуда, потому, сорвавшись с ледяного стульчика, упав на колени и зажмурившись, я прильнул, обхватил колени Адель… и осознал источник того тепла. Я поднял глаза и увидел: её лицо, ранее почти полностью покрывшееся причудливым узором из мелких ледяных цветков, их лепестки начали один за другим превращаться в серебристую пыльцу и оттаивать, момент за моментом освобождая больший участок кожи.       — Адель, — быстро затароторил я, в надежде, что так она «оживёт быстрее», — ты даже не представляешь… насколько я у тебя в долгу. За всё. Ты ничем никогда не была обязана мне, но всё же, всё же ты никогда не оставляла за мной. В какой-то момент твоё присутствие даже стало чем-то само собой разумеющимся. Будто не было того времени, когда я тебя не знал, словно мы всегда были вместе… пусть я далеко не всегда ценил каждую секунду, которую ты отдавала мне. Но твоя защита… твои чувства грели меня. Странно, да? Ты, кого впору называть Снежной Королевой, мало кто знает, какой ты можешь быть заботливой и доброй… сколько от тебя может исходить тепла. Знаешь, если бы у меня была старшая сестра, то я бы хотел, чтобы это была именно ты… хех, впрочем, все Шимон так или иначе связаны дальними родственными связами. И твоя бесконечная вера в меня…       «Хотя именно она…»       — Адель… — что-то безгранично солёное забило мне горло, стало трудно говорить. — Тебе всё же не стоит так возносить меня на пьедестал. Это ведь так очевидно: тот, кого можно называть Землёй Шимон, тот, кто может держать на себе всё, быть опорой для каждого… никак, ни разу не я.       Ветер из резавших до крови перьев усилился, но Адель всё больше освобождалась от мертвенного ледяного плена. Морозные цветки на её руках таяли, исчезали в никуда… и от моих слов её рука шевельнулась.       «Но я должен ей это сказать».       — Во мне никогда не было столько огня, сколько в одних твоих глазах. Я… не могу, не готов взять на себя ответственность, такой груз. Всё, происходящее сейчас — очевидно, я не справляюсь. Койо, Рауджи, Шиттопи-чан… простят ли они когда-нибудь такого босса, такого лидера?       «Разумеется, нет».       — Адель… — в голосе моём прорезались слёзы, стало больно дышать. — Я не могу. Мне страшно. Очень, очень… А если я потеряю вас всех и тебя в том числе? Простишь ли ты меня, столь никчёмного? Порочащего полагающегося быть славным имя Десятого Шимон? Наверняка ведь…       Не сдержался. Невыносимо холодные и горькие слёзы крупными каплями потекли по моим щекам, срываясь вниз и оседая на начавшей таять земле серебром. Вцепившись в колени Адель, я спрятал лицо. В груди всё сворачивалось в адские заковыристые узлы. Больно…       Но вдруг теплая рука аккуратно легла мне на макушку, заставив меня рефлекторно дрогнуть и вздёрнуть голову.       — И всё же ты должен идти вперёд. Не волнуйся, мы всегда с тобой.       Этот голос, который от неё редко можно услышать: точно солнце, прогоняющее своим вселенским теплом и лаской вечные льды.       «Адель… самый парадоксальный Лёд на свете с душой полной животворящего огня».       В этот момент она смотрела на меня так… как тогда, давным-давно, когда выхаживала после той ошибки, чуть не стоившей мне жизни. Просто взгляд старшей сестры без конца любящей своего младшего брата. Которым я, вообще-то, не являюсь…       Смоляно-чёрные перья изранили меня уже почти всего, на теле нет ни одного места свободного от кровоточивших ран. Ветер одичал совершенно, обрушая вокруг все ледяные стены — лишь наше маленькое тесное пространство Адель полно исконно весеннего тепла и не тронуто, будто вокруг нас защитная волшебная сфера.       Земля стала трястись со всей яростью, на которую способна.       Всхлыпнув, я крепче прижался к Адель. Она обняла меня в ответ, как и всегда, словно окутывая меня крыльями.       «Сейчас весь этот мир разрушится».       — Люблю тебя… Энма, — перед тем, как пространство поразил сокрушительный удар и всё укрыла первобытная тьма, прозвучал полный тепла голос Адель.       «Не уходи…»       Но когда видимость опять вернулась в норму, в поле моего зрения появилась очередная…       «Дверь».       Выглядевшая как сделанная из деревянных досок, тем не менее вылепленная из песчаника. При ближайшем рассмотрении структура песка выглядела идеальной: он не был пропитан влагой, совершенно сухой, но песчинки прилегали одна к другой так плотно, что даже самым лёгким прикосновением подушечек моих пальцев ничего не сыпалось. Как и на всех предыдущих дверях, здесь сверху была будто выведена пальцем, элегантным росчерком цифра «11». Твёрдо обхватив ручку (песок не рассыпался опять), я потянул её на себя, но…       «Что?..»       Дверь не двинулся с места, совершенно, оставаясь плотно запертой.       Джули. Это ведь наверняка дверь Джули, так?       — Джули? Ты здесь? - сказал я запертой двери. - Это я. Энма. Я пришёл к тебе.       И прислушался.       Одна секунда, две, три, четыре…       «Нет ответа». — Джули? — дёрнул я дверь ещё раз. Ничего не изменилось, и я, отпустив ручку, рефлекторно попятился назад на пару шагов.       Сердце вдруг разбухло и закалатало где-то прямо в горле.       «Джули…» Тревожное чувство чуть не завладело всем моим существом, но внезапно… дверь слабо скрипнула и приоткрылась, выпустив наружу блеклую полоску золотистого света.       «Слава Богу…»       С души словно слетел огромный валун, дышать стало легче. Похоже, всё в порядке.       «Джули в порядке». Словно обрётший крылья от этой мысли я бросился к двери, распахнул её… и тут же вся видимость утонула в багрово-кислотном резком свете.

~Сара~

      «За гранью реальности… Это всё кажется мне».       Я… умерла? Попала в Рай? В Ад? Но если так, то… почему я до сих пор ощущала этот запах сгнившей листвы, бивший мне в нос? Почему каждый нерв по-прежнему пылал ужасной болью? Удары прекратились, однако Хранительница Шимон по-прежнему вжимала меня ногой в болото.       — Мне просто интересно, — раскатисто раздался над головой голос. Почему-то показалось, что он усиливался… насмешливым вызовом? — Ты стоишь там уже достаточно давно, минут пять точно. Убей я её даже сейчас, ничего не предпримешь?       «О чём она?..»       Припухшие веки саднило до жути, видимость расплывалась, слёзы… если не сами глаза вытекали из глазниц, но всё же боковым зрением попыталась уловить, к кому же были обращении слова. Судя по направлению её взгляда, определённо не ко мне. Она смотрела куда-то в сторону, вглубь леса.       — Она же твой босс, верно? — словно кислоту выплюнула эти слова Адельхейд.       «Кто?.. О ком она?.. Кому…»       Ничего было сообразить невозможно: меня охватывала такая боль, которую я никогда раньше в жизни не испытывала, я не могла говорить, не могла двигаться, не могла думать… Чувство, словно голова готовилась вот-вот взорваться от давления всех этих миллионов нервов, всех наперебой друг другу вопивших мозгу, насколько сильно болела каждая часть моего тела. И это ощущение пока… никуда не собиралось уходить. Я чувствовала себя жалкой избитой собачонкой…       — Почему не отвечаешь? — нетерпеливо и грозно отозвалась моя мучительница спустя ещё с каких-то полминуты, и тогда…       — Она? Мой босс? Ты, должно быть, ошибаешься.       Ещё один голос донёсся откуда-то словно издалека, но собрав ещё худо-бедно остававшиеся силы, я сумела слегка приподнять голову и посмотреть в ту сторону, пока Хранительница Шимон полностью уделяла внимание ей.       Да, в тени деревьев, немного выступив из-за одного из стволов, стояла никто иная как Рейн, Хранительница Солнца Гатто.       — Я тебя не понимаю, — отрезала Адельхейд, всё ещё не отходившая от меня ни на шаг, пристально наблюдавшая, как та, выйдя из тени, неспешно приближалась сюда.       — Разве это так сложно? — Рейн остановилась в трёх-четырёх шагах от меня. — Я просто говорю, что у меня уже есть босс, и он не эта малая. Неважно, что её выбрало кольцо — я приносила клятву иному человеку.       Удивительно, но… когда она опустилась на одно колено, протянула руку, ладонь мгновенно охватило целебное пламя Солнца, Хранительница Шимон не шелохнулась даже, просто презрительно хмыкнула.       — Вы слеплены из того же теста, что и Вонгола. Не важно, что вы говорите, что делаете — вы всегда… врёте!       На сей раз реакция вышла молниеносной: Адельхейд замахнулась ногой, но буквально за секунду до удара, Рейн успела отскочить, сделав два кувырка назад. Лечебное, удивительно ласковое и тёплое пламя в момент иссякло, прекратило разливаться по моей коже, уступив вновь пронзившей каждую клетку чудовищной боли.       «Чшш… Даже пальцем шевельнуть еле могу!..»       — Знаешь, не очень я хочу с тобой сражаться, — сказала Рейн, медленно отходя назад, нашарив что-то в заднем кармане шорт, и, вытащив пару золотистых кастетов, надела их. — В самом деле, всё это…       — Умолкни, — арктической стужей в голосе Адельхейд можно было заморозить всю планету. Приближаясь к Солнцу Гатто, она вскинула парные тессены. — Само ваше существование оскверняет Землю. Вы только и способны, что осквернять её ненужными слезами и кровью…       — …Сказала та, что только что избила до полусмерти беззащитную девчушку? — Рейн встала на месте и наклонила голову вбок.       У меня же внутри сжался и разжался колючий комок.       «Беззащитную… девчушку?»       — Я же сказала тебе замолчать. Раздражаешь, — сквозь зубы прошипела Адельхейд с перекошенным от злости лицом.       — Почему? Неужто правда режет слух? Видишь ли, что бы вы там не говорили своими погаными ртами о Гатто, но мы всё же важная информационная единица всего Альянса Вонголы, — вдруг голос Рейн резко стих, оставив по себе какое-то напряжённое молчание. — И пусть, возможно, это наша халатность, что мы не копнули достаточно глубоко, дабы не допустить всего этого, но, хотя бы, кое-какие профайлы на вашу семёрку мы сумели составить.       То ли это немыслимая боль волнами, электрическими разрядами циркулировала по конечностям, не позволяя мне подняться, то ли давление, силой во всю земную гравитацию, нависшее в воздухе между этими двумя.       — Мм? И что же там насочиняли про нас ищейки Вонголы?       — Ищейки это собаки, а Гатто — кошки. Попрошу не путать.       Немного помолчав, будто собираясь с мыслями, Рейн продолжила:       — Вообще, мы никакие вовсе не сочинители, нету у нас таких талантов. Мы можем максимум анализировать объективно. И то, что мы разузнали о вас, группе учеников из Средней Шимон… нет, вы просто кучка детишек, вообразивших, что способны перекроить мир, и моськи, дерзнувшие залаять на гиганта вроде Вонголы.       Чувство неимоверного холода прошило меня сотнями тысяч острых ледяных хрусталиков. Оно явственно исходило исполинскими волнами от Хранительницы Шимон… нет, сейчас она была воплощением Снежной Королевы. Слегка нахмуренная, тем не менее на сей раз сохранявшая на лице плотную маску хладнокровия она всего лишь до хруста сжала кулаки.       Эти двое… Ещё не схлестнувшиеся в непосредственно сражении, они напоминали кошек, которые обычно, прежде чем сцепиться не на жизнь, а на смерть, стоят друг напротив друга, буравя противника взглядом, заранее стремясь вытянуть из него побольше сил, и угрожающе шипят, устрашающе выгибая спины.       Так сейчас и Рейн с Адельхейд. Они стояли друг против друга: одна, почти принявшая боевую стойку и вскинувшая острые тессены, вторая — держа руки у груди, сжимая их в кулаках, словно в молитвенном жесте, но угрожающе блестели золотистые кастеты. Такие разные и одновременно… похожие. Поднявшийся после окончательно исчезновения солнца с горизонта ветер трепал их волосы, светлые и тёмные. И если подумать… эта двоица и впрямь напоминала инверсии, обращённые в цветах версии друг друга. Их глаза, их взгляды одинаково пытались вжечься в самую сердцевину сути оппонента, сокрушить его без прямого контакта. Вязкие сумерки начинали оседать в лесу клейким туманом, и то ли это обман моего размытого зрения, то ли я реально могла видеть полупрозрачное пламя, тёмно-фиолетовое мёрзлое и ярко-жёлтое тёплое, кружившееся вихрями вокруг двух Хранительниц.       Они стояли. Пока что. Но аура, витавшая вокруг них, дышавшая пламенем, отзывалась в каждом закоулке моего сознания первобытным морозящим страхом.       Эти двое. Лёд и Солнце.       «Что будет, если столкновение состоится-таки?»       Очевидно ведь: этого не избежать.       — Мы всего-то сражаемся, чтобы все семь дней в неделе для нас были счастливыми… — первой бешенным тихим голосом отозвалась Адельхейд, теперь точно напрягшая всё тело в позиции атаки. — Вам не понять никогда!       И в сей же миг, точно ударенная в спину мощнейшей тягой ледяного ветра, словно расправивший крылья чёрный дрозд, она бросилась вперёд, яркой звездой блеснул свет на вскинувшихся тессенах. Рейн же, будто белоснежный барс с мощными лапами, сама состоящая из жил и мышц… на белой майке, чуть ниже груди, прямо на рёбрах, остались два быстро темневших разреза.       — Ребят, да вы… — хрипло выдохнула Солнце Гатто в ответ на расширившиеся глаза Адельхейд и прижала правую руку к этим разрезам, — …оксиморон.       В мгновение её колено оказалось поднято на уровень живота, а уже в следующую секунду, ахнув, Хранительница Шимон отлетела назад и врезалась спиной в ближайшее дерево.       «Невероятно…»       Она так легко откинула её…       Но делать выводы об исходе этого боя было пока рано: пусть у Адельхейд на долю секунды спёрло дыхание, откашлявшись, она всё же опять твёрдо поднялась на ноги.       — Паскуда… ничем не лучше основного состава Вонголы, — рявкнула она, вновь принимая боевую стойку.       — Не могу говорить за всех, но, по крайней мере, лично я сейчас не лицемерю, — спокойно сказала Рейн, неотрывно глядя противнице в глаза. — В отличие от вашей семёрки.       Скривив лицо как от чего-то невыносимо кислого Адельхейд снова вскинулась вперёд всем телом, рассекла воздух дугой взмахом тессена. Рейн, быстро занявшая позицию защиты, подняла перед собой скрещённые руки в жесте блока… чтобы в моменте острые концы оружия противницы распороли кожу и яркая кровь брызнула в стороны, ляпая одновременно на лица обеих. В это же время Хранительница Шимон отплатила Гатто за предыдущий удар, вскинув согнутую в колене ногу и с исполинской мощью врезав Рейн по боку. Не сдержав вскрик, та отлетела, со всей силы впечаталась плечом в ствол другого дерева и моментально осела у выпиравших из земли корней.       — Лицемеры, значит? Обманщики, значит?! — грудь Адельхейд яростно вздымалась и опускалась в прерывистом от эмоций дыхании; малиновые глаза сверкали полубезумным огоньком, спадавшая на лоб курчавая тёмная прядь прилипла к взмокшему лбу. — Много правды в словах убийц!       Не дожидаясь, пока Рейн поднимется, она опять метнулась к ней, и Гатто, вдруг соскользнувшая на землю, перекатилась в сторону, а предназначавшийся ей удар пришёлся по коре дерева, вмиг содравшейся прочь.       — Можешь считать как хочешь, — на глубоком выдохе выпалила быстро приподнявшаяся сначала на локте, а после повернувшаяся и перебросившаяся на четвереньки вперёд Солнце, длинные светлые волосы скрыли её лицо. — Всё равно не отменяет того, что лично вы — самоубийцы.       Ответ последовал мгновенным ударом ноги прямо Рейн под челюсть, отбросившим Гатто на спину, но даже в такой ситуации…       «Почему мне кажется… что она не сражается в полную силу?»       — Это сколько же надо иметь совести, чтобы говорить такое нам? — Адельхейд медленно приближалась к ней, в её голосе каким-то могильным холодом сквозило недоброе спокойствие, а глаза теперь напоминали два стеклянных пустых шара. — Нам, тем детям, у которых вы, именно вы отняли счастливое детство. Мои… папа… мама…       Перевернувшись набок, Рейн вновь приподнялась, используя для опоры ту самую руку, которой ранее врезалась в дерево: посиневшая и явно не выглядевшая хорошо она дрожала, едва удерживая весь вес хозяйки. Сплюнув кровь, Гатто повернула голову к Адельхейд и подняла на неё какие-то жутко-усталые глаза.       — Вот, а вы говорите «возродить былую славу Шимон, вернуть влияние, покорить мафиозный мир»… глупые детишки.       Адельхейд вдруг застыла на месте, но в её глазах снова зажглась искра гнева, настолько яркая, что, казалось, из неё мог запросто взрыв, способный уничтожить вселенную, однако… Рейн всё же было позволено на подгибавшихся ногах подняться и выпрямиться.       — Потому я и говорю, что вы, молодые люди, клубок противоречий: сколько ещё раз вы должны потерять друг друга навсегда, дабы понять, что такая «победа» не сделает счастливыми все семь дней каждой вашей недели?       Ветер зашумел в верхушках деревьев, что в доселе полностью потемневшем небе сплетались, напоминая вершины сказочных замков, чёрная листва рябела, каждый раз меняя очертания. На рассечённых губах Рейн появилась улыбка.       — Хочешь, начистоту? Ты не кажешься мне глупой девочкой, и, со всем уважением, могу даже сказать, что мы немного похожи, — но теперь на её лицо упала тень. — Поэтому я не могу не сказать этого: прекрати. Эта битва… Никому из вас на самом деле это не нужно. Прекрати, и тогда для ещё оставшихся из вас появится надежда. Попав же в цепи Виндиче, вы никогда не станете счастливыми.       Эти последние слова, казалось, уняли даже разбушевавшийся ветер. Стало так тихо, будто эта ночь действительно могла принести покой на сей остров. Но…       Неестественно громкий звонкий смех Адельхейд взлетел к затянутым облаками небесам.       — Извини, — сказала она, глядя прямо в глаза Рейн, чуть сузив свои. — Моя гордость никогда не позволит поверить «Хранителю», — обрисовала в воздухе кавычки, — который добровольно почти дал умереть своему боссу, неважно нравится ли ему сам факт подчинения или нет.       «Эта девица…»       Теперь стало ясно как никогда, что, похоже, все попытки договориться были просто брошены о стену. Глухую, ледяную стену.       Хранительница Шимон просто посмеялась ещё, элегантно прикрыв губы тыльной стороной ладони, а после её лицо со светившегося насмешкой снова приняло презрительно-кислое выражение, и она встала в позицию для новой атаки, взбешённым взглядом сверля Рейн.       — Почему я вообще тебя слушаю? Что ты, что она, — небрежный кивок в мою сторону, — ничем не лучше вонгольского отродья. Одни и те же проклятые и подлые корни.       И не теряя больше ни секунды она побежала… прямо на меня!       «Чёрт!..»       Она была уже совсем близко, сердце пропустило гулкий удар, дыхание оборвалось, каждый волосок стал дыбом… но я была спасена от неминуемого удара заслонившей меня неожиданно появившейся передо мной Рейн. В считанные мгновения она закрыла лицо локтями крест-накрест, как защищающийся от сильного ветра человек. Отпрянув влево, избегая удара ногой, она вывернулась, сделав обманный манёвр вокруг Адельхейд, и, вернувшись обратно, пнула её коленом, откинув в сторону. Однако Хранительница Шимон не растерялась: оказавшись на земле вприсядку, она взмахнула перед собой ногой, проведя дугу, попытавшись сбить с ног Рейн, но та вовремя отскочила. Солнце Гатто сразу постаралась наладить равновесие… однако, болезненно ахнув, согнулась пополам, схватившись рукой под грудью, где по-прежнему багровели разрезы, красное ещё больше расползлось по белой ткани майки.       — Ещё не жалеешь, что вообще показалась? — презрительно сказала поднявшаяся на ноги Адельхейд. — Иначе могла бы отстрочить немного своё уничтожение.       Её глаза, полные льда и ненависти, уставились на тяжело дышавшую Рейн, чье лицо занавесилось волосами.       — Н-не… чшься… — одними губами Солнце прошептала что-то.       — Ха? — вздёрнула бровь Шимон.       — Н-не учишься ты… девочка! — хрипло рявкнула Рейн.       Дальше всё произошло так быстро, что я и моргнуть не успела, как она в моменте оказалась перед Адельхейд, замахнулась кулаком и одним точным ударом отбросила противницу в сторону куста, ветки прогнулись под её телом. Она едва успела подняться, как Рейн вновь оказалась перед ней, схватила за руки и заломила их, развернув Хранительницу Шимон к себе спиной.       — Извини, — каким-то бестелесным, глухим тоном сказала ей Гатто, — я с младенчества Эспозито, потому не знаю, что значить терять тех людей. Зато одно я знаю точно: вам стоит свернуть со своего пути сейчас — потом будет поздно.       Её хватка на руках Адельхейд стала крепче, и та скривила лицо.       «Неужели Рейн действительно могла её?..»       Видать, слишком быстро подумала об этом: издав нечто, похожее на глухое рычание, Хранительница Шимон заметно напряглась, и в этот момент… окружающий воздух начал стремительно замораживаться и прозрачно-чистый лёд, выросший из-под земли, сковал ступни Солнца Гатто. Та дёрнулась, стараясь, однако, не отпустить Адельхейд, но двинуться с места она не могла: лёд произрастал всё выше, добираясь до её бёдер.       — Ты… ты вообще не имеешь права ничего говорить, ничтожество! — вскричала Адельхейд и вырвалась-таки из хватки противницы, обледеневшей уже по пояс.       Теми же яркими светлячками её морозное пламя быстро сформировалось в острый кусок льда, и, замахнувшись, эта Снежная Королева собралась нанести Рейн удар, целясь в аккурат между её глаз…       «Ухх!..»       Огромной силы поток воздуха пронёсся между этими двумя, ударил так, что почти перевернул меня на спину. Ледяной штык вылетел из разжавшейся руки Адельхейд и отлетел куда-то в кусты, сковавший Рейн по грудь лёд треснул, разлетевшись мириадой сверкающих хрусталиков — обе же девушки, не сдержав вскрик, были отброшены в противоположные стороны.       «Что… что происходит?..»       Атмосфера вокруг стала такой тяжёлой да леденящей кровь, и, нет, это была совсем не та стужа, исходившая от Хранительницы Шимон — эта, казалось, промораживала душу насквозь, добиралась до сердца, останавливая, сжимая его в шершавой металлической руке.       На месте, где ещё мгновение назад сцепились две Хранительницы, вспыхнул столп чёрного пламени, формируя грозную, на первый взгляд совсем даже не человеческую фигуру. Что безусловная правда.       «Виндиче!..»       — Нарушение, — его голос, казалось, отдавал всем тем холодом, который может почувствовать разве что смертник на эшафоте с уже занесённым над шеей топором; лицо, перевязанное бинтами, невозможно было прочитать, но это чувство чудовищного, мигом затмившего всю физическую боль страха почему-то подсказывало, что взглядом его можно было бы убить на месте. — За ним следует наказание.       Просвистевшие в воздухе тяжёлые цепи звякнули, словно расколов меня напополам… и обвили Рейн по рукам и ногам, окольцевали шею.       «Д-да что же… что же такое?!..»       — Эспозито Рейн приговаривается к заключению в тюрьме Виндиче, — кривые руки в бинтах дёрнули цепь, опрокинув глухо простонавшую Хранительницу лицом вниз.       Она… Этот Виндиче…       «За что?!!»       — Стойте!.. За что?!.. — мысль истерикой подкатила к горлу, разогнала мой пульс до двухсот ударов в секунду. Впервые за всё это время я подала голос, что был довольно сиплым. Приподнявшись на дрожавших руках, чувствуя буквально разрывавшую сухожилья боль, я смотрела на это чудище, вокруг которого, казалось, сосредоточились все ночные кошмары, а в голове навязчиво крутилось одно.       «Почему?.. Почему, почему, почему?!..»       — Почему? — Виндиче будто прочитал мои мысли, повернув ко мне это жуткое нечитаемое на эмоции лицо. — Потому что Законы одни на всех, в том числе и нынешнее Правило невмешательства. Ты должна это хорошо знать и запомнить на будущее, Савада Сара.       Дыхательные пути словно сжались раскалёнными щипцами. Я ничего не могла сказать, просто позволив неприкрытой дрожи завладеть каждой моей мышцей.       — Сузуки Адельхейд, — лицо судьи в мрачном одеянии повернулось к Хранительнице Шимон. — Твоя битва за Гордость ещё не началась. Будь бдительной на каждом шагу, чаще оглядывайся на тени.       Откинутая наземь Адельхейд не сказала ни слова, но на лице её отобразилось острое напряжение.       Виндиче замолчал, отвернувшись и от неё, похоже, больше не собираясь ничего говорить: прочертив рукой в воздухе непонятный символ, он открыл портал из негромко рокотавшего чёрного пламени. Снова звякнули цепи, потянувшись, выдавив из горла Рейн сдавленный звук, и поволокли Солнце Гатто по траве, собирая на её светлую одежду и волосы грязь.       В груди у меня ёкнуло. Неужели он и впрямь забирал её?!       «Да за что же?!»       — Подож!..       Что-то невыносимо горячее кинулось мне в голову, но не помогло: адская боль контратаковала напоминанием о себе, пронзив каждый самый крохотный участок тела. Я не смогла больше удерживать себя на дрожавших руках и рухнула обратно наземь, в болото.       Чёрт подери!       «Ничего не могу сделать…»       Но в этот момент, вдруг, нечто тёплое и нежное легко коснулось моего саднившего чела. Едва найдя силы, я подняла взгляд и увидела… уже почти на пороге в ад Рейн протянула опутанную цепями руку, окутанную сверкавшим золотом пламенем Солнца. Это один из его лучей и прикасался ко мне сейчас.       — Это — твоя жизнь, девочка, — хрипло прошелестела Гатто, исчезая во тьме. — Дальше будет хуже…       Портал из тёмного пламени сузился в крохотную точку и растворился.       «Будет… хуже?»       Шорох травы немного прояснил мой снова начавший затягиваться в туман разум. Поднявшись с земли, Адельхейд неловко качнулась на месте и выпрямилась.       «Ааа… точно. Меня же сейчас добьют».       Однако неожиданно…       …Никакого нападения не последовало. Хранительница Шимон всего лишь молча смерила меня уничтожающим взглядом и, громко хмыкнув, резко развернулась на каблуках и зашагала в сторону чащи.       «К-как?»       Сообразить ничего не получилось: разум вдруг начало затягивать такой же мрачной дымкой, в какой окутывавшей деревья и кусты исчезла Адельхейд.       «Что происходит? Я… отключаюсь?..»       Я всё так же не могла пошевелить ни одной частью тела. Даже агония сменилась: больше не было больно, просто… холодно. Ничего больше не болело… Просто холодно. Очень, очень… Настолько, что тело теперь и вовсе не чувствовалось. Ритм сердца неожиданно выровнялся, вовсе остановился. Оцепенение сковало каждую мышцу целиком и полностью, и вся видимость окрасилась в угольно-чёрный. Чувство, будто меня засасывала холодная, липкая тьма, но я ничего не могла сделать, чтобы остановить это. Оно впитывалось в каждую мою клеточку.       «Б-брат… тик…»

~Энма~

      Когда ярко-багровая вспышка перестала слепить меня… трудно было сказать, что глазам стало легче. Вместо комнаты Джули моему взору предстало совершенно другое помещение. Огромный, просто неестественно огромный бальный зал. Тишина была буквально натянута в воздухе тоненькими серебристыми струнками… нарушаемая только одним отвратительным капаньем.       Кап, кап, кап…       Звук разлетался далёким эхом.       Кап, кап…       Жутчайшая вонь ударила в ноздри, на автомате заставив меня обеими руками прикрыть нос. Бесполезно: этот невообразимый смрад всё равно проскальзывал внутрь, залипал на слизистых, пробирался дальше, в мозг, искажал нейрохимические импульсы. Раздражённые, затёрпшие стенки глотки будто слипались, едва удавалось дышать, во рту было так сухо, что я почти чувствовал, как трескался язык, горькая рвота подкатывала и ударяла нёбо, но, прикрывая ладонью губы, я кое-как сдержался и ступил на порог этого исковерканного места.       Кап, кап, кап…       …Чересчур вязкая для своей естественной консистенции тёмная алая кровь, свисая, стекала с потолка. Вязкая, вязкая… каждая струя растягивалась до самого пола, словно не желая разрываться даже в самый последний момент. Точно трясина растекалась эта кровь, заливая полностью каждый сантиметр под моими ногами, омерзительное чавканье сопровождало иной шаг, от самого этого звука становилось тошно. Кап, кап…       Чем дальше ступал, тем сильнее погружался я в это месиво, ноги передвигать становилось всё труднее.       «Но это место…»       Сказать по правде, мне было бы куда предпочтительней передвигаться с плотно зажмуренными глазами, но страх утонуть в этой зловонной багровой топи перекрикивал все естественные рефлексы отвращения, подавлял сигналы мозга, призывавшие не смотреть на всё это и хоть как-то защитить остатки разума. Того самого, что даже за расплывшейся картинкой зрения сумел различить… достаточно знакомый интерьер.       «Сомнений нет».       Пусть и потопающую в крови, но эту залу я узнал бы везде. Высокие сводчатые потолки, подпёртые колоннами, мраморные стены… разве что сейчас вместо них в ужасающем количестве возвышались зеркала. Кривые зеркала. Так навевавшие те совсем забытые воспоминания с глубокого детства. Однажды я… мы с Мами, будучи в цирке, попали в комнату этих самых кривых зеркал. Мы и припомнить не могли тогда чего-то более жуткого: вот так смотреть на самих себя, искажённых, искривлённых, совершенно уродливых и перекошенных. Помнится, мама нас всегда пугала, что плохие люди теряют богами данный лик и превращаются в чудищ, что куда страшнее тех из сказок или что, якобы, живут под детскими кроватками. Среди других маминых страшилок была и та, что зеркала на самом деле не нашего мира артефакты и они существуют, чтобы выкорчёвывать наружу все наши тайные изъяны…       «Из-за того ли вся эта жуть от вида этих осадивших меня со всех сторон зеркал?»       Я еле мог идти, ноги подгибались. На каждом шагу меня преследовали чудовища, сотни и тысячи «Энм». Со временем пространство ещё и будто начало сужаться, превращаясь в подобие лабиринта, и они, эти отражения, точно норовили подкатить поближе, коснуться меня. К счастью, они не могли разбить преграду в виде стекла, но даже так их глаза… Никто из них не похож на меня, эти слуги демонов, но, в то же время, они — мои идентичные копии, они…       — Вижу, тебе нужна помощь?       Глухой стук. Удар изнутри груди. Сердце сжалось в точку.       Среди всего этого конгломерата дьявольского смеха, бросавшегося на меня со всех зеркальных стен, один единственный голос пустил по моей коже морозную волну. Ни злого умысла, ни насмешек нот в нём не было слышно… да и голос-то принадлежал не кому, а мне…       «Но как?!..»       Я же не размыкал губ вовсе…       Ответ не помедлил проявить себя в «вылившейся» из зеркала серебром энигматичной сущности, в долю секунды принявшей мой точный облик. Это нечто встало посреди узкого коридора, что становился всё более душившим меня по мере каждого продвижения. Оно (моё… отражение?) повернулось ко мне лицом, явив свой взор из тени, отбрасывавшейся на половину его бескровного лица из-под кроваво-алой чёлки. Это лицо точно моё отражение, но… без единого пластыря, совершенно не помятое и такое… серьёзное и ледяное.       «Разве это… я?»       Это «отражение» тихо хмыкнуло.       — Должен предупредить, ты приближаешься к самой глубине, — «оно» заговорило неестественным, потусторонним голосом; большие красные серьёзные глаза, какие-то стеклянные, больше походившие на огранённые куски кровавого стекла, но при этом не мёртвые, были устремлены прямо на меня, вытягивая душу.       «Нет… это не мог быть «я»…»       — Это измерение, — этим голосом можно резать сталь, — все равнины, леса и реки, попадавшиеся на твоём пути — всё это сущность кольца главы Шимон. Это же место, — на миг лицо «отражения» помрачнело и напряглось, — возможно, ты и не заметил, а может и не понял, но был совершён важный переход: от всецелого к индивидуальному.       Эти слова ничего не объяснили мне, лишь навеяли новые загадки. В конце концов, где я?       Однако не успел этот вопрос слететь с губ — мой «двойник» внезапно снисходительно улыбнулся, лёд в его глазах подтаял.       — Пусть и ошибаешься ты жутко, но уж так и быть — на этот раз помогу немного.       Я не успел даже среагировать, рта открыть, как «оно» развернулось спиной и спешно зашагало дальше по коридору. Всё это время, пока это «отражение» говорило со мной, остальные, обезображенные и кривые, притихли, просто нервно покачиваясь, расплываясь, как желе. Теперь же, когда силуэт этой сущности становился всё меньше, они вдруг взбушевались и начали издавать протяжные звуки, напоминавшие загробный вой. Этот шум: казалось, оставайся я на месте дольше, он, пропитывавшийся в кожу, укутывавший кости кипевшей лавой, разорвал бы меня в клочья.       «Похоже, ситуация без выбора: надо идти за «ним»…»       Набрав в грудь побольше воздуха, одновременно подавив немедленно подкативший позыв, от которого от меня на миг ушло чувство равновесия, я прикрыл рот совсем пропотевшей ладонью. Снова это, удивительно громкое на фоне адского шума…       Кап, кап, кап…       «Эта кровь, этот проклятый запах крови…»       Встряхнув головой, пусть прогнать это зловоние было задачей не из возможных, я зажал пальцами нос и бросился вверх по коридору, за почти исчезнувшим «отражением».       «Правильно ли я делаю?..»       Понятия не имел — просто хотел выбраться как можно подальше с этого навевавшего животный ужас места. Вон, только проследовать за «двойником» за тот угол и…       «Что?..»       Передо мной раскинулся далеко вперёд идентичный коридор, точь-в-точь такой, какой я только что вроде как покинул. Тот же заляпанный кровью пол, те же кишевшие моими кривыми отражениями зеркальные стены…       «Обман восприятия?..»       Всё стремление спешить куда-то вдруг испарилось, и я неторопливо зашагал вперёд, стараясь не замечать, как отражения продолжали насмехаться надо мной, силясь вырваться из-за стекла и навалиться на меня. Я просто шёл вперёд, надеясь, что это правильное направление, ведь тот мой «двойник» совсем исчез с виду. А вот и новый поворот. Предыдущий был налево — этот же направо. Что ж, надо сделать шаг за него и…       «Что?.. Как?»       Перед моими глазами был… тот же коридор. Он, в точности тот самый, разве что, вроде бы, вокруг сделалось как-то темнее да крови на стенах и полу стало больше.       «Что за чертовщина?..»       Постаравшись справиться со спазмом, внезапно сдавившим горло, я вдохнул, плотно сжав губы, и наиболее твёрдой походкой, на которую был способен в этот момент, двинулся вперёд. Ну их, все эти кривые «мои» лица, издевавшиеся надо мной — надо достичь конца этого коридора. Да, просто дойти до того поворота налево. Вот же и он…       «Что?!..»       Зайдя за этот поворот, я снова очутился в том же коридоре, ставшим ещё более тёмными и запачканным кровавыми разводами, уже достигавшими потолка. Воздух тоже будто сделался удушливей.       «Что это за место?!»       Отражения в кривых зеркалах будто стали куда свирепей: они уже буквально бились о стекло, чтобы выбраться, и, казалось, будто оно и впрямь могло вот-вот лопнуть и тогда…       Чувствуя, как липкий холодный пот пропитал всё тело, я судорожно встряхнул головой и бросился вперёд, к очередному повороту направо, но…       «Опять».       Тот же коридор. Зажимая рот и нос от начавшего кружить голову, сбивая координацию движений, смрада свежей крови, побежал дальше, налево, однако…       «Опять!»       Ничего не изменилось: всё то же место, в более страшных его вариациях. На сей раз на полу, в крови, что уже была мне по щиколотки, показались плававшие куски мяса различных форм и размеров. Проклятье, вот как можно было сдержаться и не вырвать?! В резко разболевшимся желудке начинало невыносимо жечь, усиленно вырабатывалась вязкая слюна, голова кружилась… но нет.       «Надо выбраться!»       Отбросив все остальные мысли, я, сломя голову, понёсся по этому коридору. И последовавшим. Аналогичными, один-в-один — лишь только уровень крови постепенно подымался, затрудняя передвижения, да и вонь становилась полностью всеохватывавшей, во всех смыслах этого слова. Гнилое мясо, постоянно цеплявшееся за моё тело, оставляя на одежде жирные пятна, эта кровища, мой собственный пот — всё это смешивалось в тухлое амбре, выносившее напрочь разум и все чувства обоняния. На глаза, не переставая, набегали слёзы, задерживать дыхание было уже бесполезно, поэтому, вопреки законам логики, я старался нарочито часто дышать, стараясь дать носу привыкнуть ко всему этому.       «Ещё немного…»       …Напрасно оставшиеся проблески мыслей пытались утешить меня слепой надеждой. Эти коридоры просто не кончались. Совсем.       «Опять… опять… опять и опять…»       …Сколько десятков их я уже пробежал?.. Кровь была уже по грудь — должно быть, много…       «Пожалуйста, хватит… Пусть уже будет конец!»       Надрывно прокричав это в собственном почти утонувшем в зловонии разуме, я, задыхаясь, не надеялся больше ни на что, но вдруг…       «А?..»       До почти отключившегося от звериной усталости сознания дошло, что за очередным поворотом налево оказалось пространство со сменившейся атмосферой.       «Наконец-то…»       Небольшой холл без мебели, с единственной стеклянной дверью на стене передо мной. Все другие окружавшие стены тоже были зеркальными, но на сей раз никаких отражений в них не было, кроме одного — моего, настоящего, совершенно не искажённого. Никаких следов крови или чего такого не было абсолютно, даже больше — круглый яркий свет от люминисцентно-белого светильника над головой создавал впечатление абсолютной стерильности этого помещения. Пол под ногами блестел, поражая своей глянцевой ровностью и чистотой.       — Что задержало тебя так долго?       От неожиданности я слегка вздрогнул и рефлекторно вздёрнул голову в сторону голоса. Возле двери, немного впереди неё, стояло то самое моё «отражение», за которым я и следовал сквозь все те не кончавшиеся коридоры.       — Похоже, пока что ты легко отделялся, — на лице его скользнула какая-то едкая снисходительная усмешка, а глаза «просканировали» меня с головы до ног.       Тут до меня дошло… я же до этого был почти полностью перепачкан кровью, так? Но в этот момент моя одежда была абсолютно чистой, ни пятнышка. Может ли быть…       «…то была иллюзия моего больного воображения?»       — Пройдя сквозь столько кровей, ты остался чист? — глаза моего «отражения» округлились в выражении… полнейшего удивления? Не знаю, оно слишком быстро снова стало нормальным, чтобы сказать. На сей раз лицо обрело прямо противоположное выражение глубокой задумчивости, будто тень упала на черты. — Хмм… — Без понятия, о чём он только что подумал, но затем, на его губах засела какая-то удивительно расслабленная усмешка. — Что ж, полагаю, это пока что.       «Пока что?..»       Я смотрел прямо на этого «меня-не-меня», но в глазах его ничего не сумел прочитать, ни намёка на мысль — просто удивительно живые глаза, напоминавшие огранённые кровавые камни без души.       «И от этого почему-то мурашки по коже побежали…»       — Однако могу со всей справедливостью поздравить тебя, — его голос разлетелся эхом, отбился от зеркальных стен. «Отражение» встало вполоборота, положив ладонь на стеклянную дверь позади себя и одновременно не сводя с меня глаз, пристально наблюдая. — Очень немногие обычно заходят на эту глубину: обычно они вообще бояться заглядывать сюда, а ежели таки решаются - теряются ещё на начальном этапе хитросплетений в лабиринте, — он как-то равнодушно пожал плечами. — Ты же, видать, оказался куда храбрее, чем я подумал на первый взгляд, раз ты здесь и сейчас стоишь перед…       — Подожди! — сам ещё едва соображая после всего пережитого минуты назад, неожиданно даже для себя я подал севший хрипловатый голос и сделал шаг вперёд. — Похоже, ты что-то знаешь… Тогда скажи: где я сейчас?       «Отражение» не ответило — просто продолжало смотреть на меня взглядом, будто ядом проникавшим под кожу.       — Пожалуйста!..       Не знаю, на что он так отреагировал… сколько отчаяния было в этом выкрике и моих глазах — в любом случае его реакции показалась мне… ненормальной. Его широко распахнувшиеся глаза вспыхнули как два ярких кровавых фонаря, лицо широченной безумной улыбкой от уха до уха. Легион мурашек мгновенно высыпался на мою кожу, и я рефлекторно отпрянул от этого зрелища, чуть не запнувшись на заплётшихся ногах.       — Разве не ты лучше всех должен это знать? — насмешливо спросило моё «отражение», с каждой секундой обретавшее неказистые формы тех, других моих отражений, словно желе расплываясь и «сплываясь» обратно. — Как-никак, но это измерение, это место — всё это то, чем являешь собой ты на самом деле. И если большинство зеркал здесь кривые…       Внезапно весь его силуэт мигнул золотистым светом и, в момент рассыпавшись в песок, подхваченный внезапным вихрем он полетел прямо на меня, пролетев насквозь. Я ахнул, зажмурившись и в защитном жесте прикрыв лицо руками, когда же открыл глаза — вокруг уже никого не было. Только вкрадчивый шёпот откуда-то из ниоткуда прошелестел мне прямо на ухо:       — …как же ты пройдёшь Трибунал, с такой-то душой?       Голос растаял, будто никогда не существовал, а я остался стоять в полнейшем ступоре.       «Куда надо идти? Что делать?»       Бросив взгляд на долю секунды назад, я заметил, что ход обратно в коридор(ы) исчез, вместо него была лишь стеклянная стена, с которой на меня вопросительно и растеряно глядело моё нормальное отражение. Это пространство совершенно замкнутое, одна только эта большая дверь впереди меня…       «Надо… туда?»       Все внутренности сжались, превратились в тугой комок обнажённых нервов.       «Что ждёт меня там?»       Сглотнув огромный ком, перекрывший дыхание, я, будто в лихорадке, сделал крохотный шаг вперёд. Почему-то это затребовало куда-то больше усилий, нежели всегда.       «Это единственный вариант… верно?»       Хотя… откуда было знать? Я просто медленно, словно во сне, двигался вперёд, к единственной двери здесь — двери, что могла послужить проходом в новый мир… и неизвестно в лучший ли.       Но, как бы там ни было, я всё же приблизился вплотную и протянул руку, подушечками пальцев коснувшись гладкой холодной поверхности. Из неё на меня смотрело моё обыкновенное, но такое мертвенно бледное отражение с бесконечным испугом в глазах.       Сердце, бешено колотившееся всё это время, вдруг и вовсе остановилось, оставив лишь зловеще звеневшую тишину в ушах.       «Это… оно?»       Страшно… так… страшно…       «Пожалуйста…»       Пусть это будет…       «Выход».       С одной этой единственной молитвой, для уверенности пробормотав её ещё раз вслух, кончиками пальцев я толкнул легко поддавшуюся дверь.       «Койо, Рауджи и Шиттопи-чан…»       Она протяжно заскрипела, медленно отворяясь и открывая путь яркому свету, окунувшему меня в веерчатые лучи.       «…Каору, Адель и Джули… прошу, помогите!»       Вся видимость окрасилась в ослепительно белый.       «Мои… друзья».