~Энма~
Жар стоял сегодня целый день, вынудив держать окна в классе постоянно открытыми, и к концу дня небо полностью спряталось за облаками. Весёлое небесное зарево оказалось в ловушке. Лучи бились о мягкий пух облаков, но, ударяясь, лишь растекались мутно-золотым светом, так и оставаясь заточёнными за перламутровой поволокой. Лёгким бризом дышал мир за пределами школы, беспокоя лепестки стоявших в горшках на подоконнике ярких гербер. Будто маленькими глазиками всех цветов тёплого спектра они смотрят на меня и тихо, на языке ветра, шепчут что-то, чего не должен слышать никто кроме меня. Равномерное тиканье настенных часов слилось в одну мелодию, записывая секунды нотами, проигрывающими сонату четвёртого часа по полудню. Она отбивалась эхом от светлых стен с доской, различными плакатами с канджи и формулами, от идеально выбеленного потолка, ударяясь о светильник как мотылёк, залетевший вечером на свет. Но, пожалуй, мелодический рисунок моего сердца, изобличающий скачкообразные сокращения, перехватывающие дыханье, полностью вышибает с головы все лишние мысли. Мелодия взлетала на самый верх, держа струну моего сознания натянутой до предела. Она громко позванивала ритмической мириадой, до тысячи звонков в секунду. Голова готова была взорваться, когда следующим эпизодом последовал мягкий звук отодвинувшейся в сторону деревянной двери. Единственного отсюда выхода. Взрывом прозвучало её захлопывание. И дальше только оглушавшая тишина. Ветер усиливался, беспардонно дуя мне прямо в лицо, и в стократ умножал волюм каждого шага, отчеканивавшего по твёрдому покрытию пола. Аромат гербер начинал дурманить голову ещё сильнее. И этот тихий цокот. Я сидел за своей партой, подперев щеку лицом, и смотрел в окно. Глаза давно привыкли к золотистому облачному муссу. Это так интересно. Тот, кто тихонько пытался пробраться ко мне со спины, наверное, даже не подозревал, насколько хорошо мне были слышны его шаги. За весь мучительно длительный день моя грудная клетка превратилась в пустую полость. Та же правда и для головы, где теперь лишь посвистывал ветер. «И шаги за спиной, следующих одной ритмике с моим сердцем». Ближе, ближе. И опять затишье. Я так и продолжал сидеть. Не оборачиваясь. Хотелось сохранить рассудок ещё хотя бы на пару секунд. «Отнюдь». Его окончательно унесло тяжёлое прерывистое дыхание, нотки которого не давали провести чёткое размежевание между запыхавшимся от бега или же переполненным предвкушением, дарованным одним маленьким детям. Мир исчез во тьме. В мягких маленьких ладонях, закрывающих мне глаза. Темнота убаюкивает сознание. Сбивает тяжёлые оковы с сердца. Но ложится на разум свинцовой пластиной. «Я боялся». Боялся открыть глаза. Боялся увидеть мир. Боялся, что он взорвётся ослеплявшей вспышкой-суперновой. Но ещё больше боялся открыть глаза и вместо щекотавшего аромата, веявшего чем-то таким сладким, по-девичьи нежным, ощутить ударявший, проникавший прямо в мозг, смрад токсинов разлагавшейся души. Вместо мягких рук — страшные когтистые лапы, выскабливавшие мне глаза. Вместо трепетного сердцебиения, звука жизни — мучительную мёртвую тишину. Я хотел открыть глаза и увидеть, как мир расцветает миллионами солнечных красок — не хотел вечного мрака. Я хотел открыть глаза и… «Увидеть эту самую радужную улыбку». Дрожа всем телом, я коснулся руками заслонявших мои глаза ладоней. Не было никакой ошибки. Эти хрупкие, но так плотно сплётшиеся в «замочек», пальцы, мягкие волосы, кончиками касающиеся моих висков… Трепещущее в прижатой ко мне сзади груди сердечко, словно вечный двигатель со всегда полыхающим живым огоньком, щекотавшее у самой мочки уха всё более замедлявшееся, но по-прежнему такое тёплое дыхание… — Сара, — изрёк это слово, точно последний замах рукой к спасительной соломинке, и звучит оно как тихий шорох крыльев. Эти крылья вмиг раскрылись, и мои глаза действительно моментально ослепли от вспыхнувшего самым чистым оттенком белого света. Мир возвратился в осознание болезненно медленно, выглядя так, будто на него опустился едкий молочный туман. С каждым новым тиканьем стрелки, шедшим громким отголоском по всему моему телу, мгла развеивалась, и всё обретало свои реальные тона. Казалось, что даже запах гербер значительно ослаб в сравнении с несколькими тысяч, — хотя на самом деле лишь менее минуты назад, — годами. Зато солнце будто вошло в классную комнату собственной персоной и теперь своим теплом заливало мне кожу. Касалось самых тёмных и недоступных закоулков сердца. Грело глаза. Сушило и щипало горло. Заводило пульс до трёхсот ударов в секунду. И всё оно только потому… «Из-за этих глаз». Смеявшихся серо-зелёных глаз, из глубины которых улыбались, вторя своей такой же лучезарной хозяйке, солнечные зайчики. «Этих губ». Смеявшихся и выговоривших по складам «Бин-го!». «Этих рук». С богатырским размахом схвативших меня за плечи и обвившихся вокруг моей шеи цепким объятием, для того чтобы после, шаловливая ладонь изо всех сил потрепала меня по волосам, взлохматив их до безобразия. «Всего образа…» Этой девочки, которая с широкой счастливой улыбкой и блестевшими, как звёзды, глазами стояла передо мной. — Ну что? Готов завертеть тут бодрячком дежурство? — прочирикала она, демонстративно растерев ладони. — Эмм… Дежурство? — переспросил я, пока Сара схватила ближайший стул и поставила его передо мной задом наперёд, усевшись на него, и, уткнувшись подбородком о спинку, внимательно посмотрела на меня. «Но что в этом взгляде такое…» — Ты серьёзно? — спросила она, не отрывая от меня глаз. — Нам же было сказано убраться здесь. — А? — хлопнул глазами. — Наверное… Кстати, а почему ты в школьной форме? И правда. Вместо того обычного синего платья с белым воротником на ней были серая юбка, белая блузка, воротник подвязан не красной, а синей лентой, и жёлтый джемпер. Самая обыкновенная женская форма Средней Намимори. — Глупый, что ли? — ответ приложился вместе со щелчком пальцами мне в лоб. — Это вы тут как чёрные вороны, а ты вообще как монах с воротником под шею. А я хожу как полагается, всего то. — Как полагается?.. «Как так?» — Эй! Да мы так можем до ночи просидеть, если не начнём шевелиться прямо сейчас! — она поднялась и закатала рукава. — А ну-ка встаём к труду и обороне! Почти впрыжку, громко цокоча каблучками, она переместилась к доске. Пощупала мочалку. Проверила наличие воды в маленьком пластмассовом ведёрке. Наконец смочила мочало в нём и принялась вытирать, вернее, выводить причудливые узоры, слабо поблескивавшие влагой на покрашенном зелёной краской дереве. И всё это с изумительно яркой улыбкой и какой-то тихой песенкой на губах. «Сара…» Я встал с насиженного места и шаг за шагом приближался к ней. Воздух вокруг начинал потихоньку сереть, обволакиваясь в предвечернюю дымку. Толстенный навес облаков за окном полностью скрыл солнце и его свет, оставив лишь лёгкий полумрак заправлять в помещении. На оконных стёклах — мелкие капельки. Начинался дождь. Доска становилась всё чище и чище. Запорошенное мелом зелёное дерево доски уже почти полностью обновилось, стало ещё зеленее. Часы всё так же неустанно тикали, отбиваясь звуком эхо по всей небольшой классной комнате. Аромат гербер почти полностью улетел по ветру через открытую форточку. Сара была всё так же спиной ко мне. Напевала весёленький мотивчик. «Но…» С каждой нотой моё сердце остывало сильней и сильней. Нет. Не превращаясь в лёд. А просто в серый резиновый мячик, унизанный кровеносными сосудами. И каждое новое поступление крови, — вернее, самой настоящей ледяной минералки, — разлагало его, токсинами ударяя в мозг. Не знаю, насколько поры расширились в диаметре — просто знаю, что из-за этого та холодная минералка липкой плёнкой нещадно затягивает кожу. — М? — Сара обернулась ко мне, вернув мочалку на её место возле доски. — Что с тобой, Энма-кун? — Энма-кун?.. — переспросил я, выдавив из такого же остывшего зажатого горла. «Разве она меня ТАК называла?» — А что со мной не так? — начал бегать глазами по комнате, но не мог убежать от этого взгляда Сары. Со дна её зрачков на меня глядел, ухмыляясь безумной алой гримасой, седой, с треснутой, как плохая штукатурка, кожей призрак… «Меня». — Ну, — Сара опустила взгляд в пол, складывая руки в «замок» на уровне живота, — весь сегодняшний день, на всех уроках, я не переставала чувствовать на себе твой взгляд, — она решается встретиться со мной глазами, где снова отражаюсь я. «Нормальный». — А сейчас ты бледен как смерть. Во время ланча тоже ничего не ел. Ну а про то насколько рассеянным был на уроках, пожалуй, и сам знаешь. — Нет. Ничего. Я в порядке, — ответил я, в надежде, что всё сильнее шумевший дождь, стучавший о стёкла, надолго попридержит солнце за облаками. «Хотя бесполезно». Ибо оно так и продолжало сверкать у пожимавшей плечами Сары, в её распущенных волосах, вспыхивая всеми гаммами режущего глаза вишнёвого оттенка. Как и подобает вишням, или… «Этой заколке в виде вишенок…» — Энма-кун? «…что я купил на свои самые первые карманные деньги, заработанные единственной попыткой продажи газет, в подарок…» — Сара. Откуда у тебя это? — подойдя к ней почти вплотную, ещё сильнее ощутив дразнивший аромат её волос, я коснулся безделушки подушечками пальцев. «Мами». — Ну как же? — Сара отняла мои пальцы от своей головы и отстранила их, но вместо того, чтобы просто выпустить, сплела их со своими. — Ты сам подарил её мне. Сара улыбалась. Даже залёгшие на её лицо сумрачные тени не могли испортить эту улыбку. Истребить расплясавшихся в глазах солнечных зайчиков. — Когда? — спросил я, не в силах выпустить руку, так привыкшую к мягкому, совсем тоненькому покрову кожи её пальцев, сквозь который так явственно чувствуется учащённый пульс. Сара звонко рассмеялась. — Скажем так, с тех пор как ты меня знаешь. — Э?.. — Ладно, это неважно, — отпустила мою руку. — Важно, что воды-то нет! — она надула губы и взяла металлическое ведро и швабру. — Последние запасы кончились! Я не смог выдать ничего помимо «И?». Сердце по-прежнему неистово стучалось о грудную клетку. Шумевшая в ушах кровь глушила последующие слова Сары. Вместо них память постоянно ставилп на повтор то тихое «ла-ла-ла», вылетавшее с её губ и расплывавшееся ласкавшей слух мелодией на фоне моего взбесившегося пульса и работавших на «отлично» настенных часов. «То забавное «ла-ла-ла», что частенько напевала, музицируя самой себе, мама и непременно сопровождающееся аккомпанементом хихиканья Мами». Сара взяла и нацепила ведро за ручку к деревянной палке швабры. — У меня есть идея! — улыбнулась она мне, застывшему на одном месте, словно статуя. «Эта улыбка…» Сара забралась на расположенный рядом с окном учительский стол. Став на колени, она перебралась на подоконник. Отставив нацепленное на швабру ведро в сторону, потянулась обеими руками к ручкам окна. Похоже, давно его не открывали, так как Саре пришлось приложить некоторые усилия, пару раз дёрнув изо всех сил. И вот с громким скрипом отворившиеся ставни распахнулись, ударившись о стенки оконной ниши. Хлынувший внутрь ветер свистевшим воем слился с победным кличем Сары, бегом схватившей швабру с ведром, подставив его под хлеставшие с неба потоки воды. — Во! Лучше любого водопровода! И гораздо экологичней! — обернувшись ко мне через плечо, во весь рот смеялась она, жмурясь от попадавших на лицо капель, отскакивавших от её вытянутых наружу рук и заносимых продолжавшим завывать ветром. — Сара… Я смотрел на неё, и внутри меня словно взрывались россыпью звёздных огней на тёмно-синем ночном небе смешинки. «Моё небо…» Моё небо не серое, как пепел. Не холодное, как ледяная корка. Воздух не морозит кожу, обкалывая её осколками колючего микроскопического стекла. Моё небо светозарное, как ангельская обитель. Тёплое, точно свежее молоко. Воздух мягкий, будто на весь этот маленький городок опустилось бабье лето. Меня не держали никакие свинцовые кандалы. Я был свободен сделать эти шаги к учительскому столу. Свободен забраться на него, скользнуть коленями по прямоугольному куску стекла, державшим под собой какие-то записи. Свободен убрать с дороги мешавшее газовое кружево неистово раздувавшихся вихрем занавесок, зажмуриться от летевших прямо в лицо колких капель дождя. «И пусть это мажорно-минорное «ла-ла-ла», раскачивающее окружающее меня пространство, словно на волнах, звучит самой высокой арией, сонатой — всем…» Стоило только поймать между своих рук согнувшуюся поясницу Сары, выпрямить эту спину, привлечь поближе к себе… «…и мажорно-минорная композиция затихает на кульминационной ноте». Оборвалась, как самая драгоценная струна скрипки. Но сердце в порядке. «Оно в было безопасности, проигрывая дуэтом с ещё одним трепыхавшимся рядом сердечком мелодию сладостной тишины, сопровождаемой лишь перешёптыванием миллионов капель, успевавших мимолётным взглядом поймать нас». Именно. «Нас». Тихо то ли вскрикнувшую, то ли вздохнувшую Сару, вздрогнувшую, когда мои руки окольцевали её талию, и с последних сил успевшую вцепиться пальцами в деревянную палку швабры, дабы не выронить. Я не знал, помогло ли бы — просто в ответ сжал её ещё сильнее. Воистину крупные, словно огранённый хрусталь, дождевые капли, поблескивая серебром, низвергались с такого тёмного неба и разбивались россыпью мелких звёзд о стенки оконного проёма, ставни, стёкла. Коленки Сары не прекращали дрожать, скользя по мокрому подоконнику. Глупышка. Это ведь так неудобно. Но когда я попытался потянуть её на себя, подальше от эпицентра разыгравшейся шумной симфонии непогоды, она не двигалась, так и оставаясь в этом положении, подставляясь под немилосердные удары дождя. Её одежда промокла спереди почти полностью. Лицо было обветрено холодным воздухом. Дождинки скатывались со слипшихся кончиков чёлки на лоб, по скулам, щекам, приоткрытым губам, очёрчивая линию лица, обрываясь на подбородке и оказываясь на шее и ложбинке груди. Надеюсь, хотя бы эти лёгкие растирания живота, поглаживания рёбер, движение моих пока ещё тёплых ладоней к её плечам и тёплое дыхание сомкнувшихся на шее губ помогали ей защититься от пронизывавшего студёного ветра. — Аа… Э-Энма… — она еле шевелила губами, вздрагивавшими каждый раз, когда новая тяжёлая капля свисала с кончиков дрожащих ресниц и, не мешкая, отрывалась, разбиваясь прямо о слегка распухшие уста. — Шшш… — я только и мог, что выпустить из своих губ сей тихий звук, в надежде, что он согреет это ушко. Только и мог, что снова и снова вдыхать аромат этих пушистых волос. Снова и снова прижиматься щекой к её раскрасневшимся щекам, пытаясь понять, чьи горячее. Снова и снова механически поглаживать ладонью волосы, как можно надёжней заключив в однорукое объятие её дрожавшие плечи. А крупные дождинки, всё так же шелестя, продолжали иметь последней запечатлевшейся в жизни картинкой, за секунду до разбития на пресловутые H и две O… «Нас». Самую обыкновенную девочку и самого заурядного мальчишку. «По венам которого бежит не застывшая затхлая кровь, а свежая вода». Дождь с неба — свежая вода. — А… Эээээ!!! — вдруг Сара сжалась в моих руках и оттолкнулась спиной назад на меня. — Ты что творишь?! Так ведь и рухнуть можно! Я отодвинулся, осознав, что чересчур нагнулся вперёд, наклонив этим нас обоих в довольно опасную позицию. Голова кружилась от вида мокрого чёрного асфальта внизу, орошавшегося дождём. Сара затащила обратно швабру с ведром, поставив их возле себя на подоконник. Насупив брови, она внимательно изучала меня этим, словно слегка потемневшим, серо-зелёным взглядом. — Ой, извини, — я отвернул лицо, не находя сил смотреть в эти глаза, пока сердце всё ещё наматывало бешеные круги. Сара хмыкнула, усмехнувшись, и сложила руки на груди, приподняв бровь. — Хотел убить меня, а? Энма-кун? Всю мою сущность будто пробило разрядом в две тысячи вольт. Сердце замерло, когда среди простёршейся перед глазами тьмы, разрывая её словно кусок материи, яркой вспышкой взорвался красный цвет. «Братик!!!» — звеневший, словно извещавший об атаке гонг, голос въедался в меня со всех сторон, точно пиявки. — НЕТ! — я сам вздрогнул от собственного голоса. Сара перехватила дыхание и посмотрела на меня округленными большими глазами. Я сидел напротив неё. Ливень всё усиливался. Где-то вдалеке уже слышался гром. — Даже мысли такой не попускал… — я опустил взгляд вниз, сжав пальцами колени. «Врун» — настроив свой рокот на тональность моего голоса, гром ударил мне прямо в голову. Я лишь тихо зашипел, сильнее впившись ногтями в ткань брюк. — Эй, — Сара наклонилась ко мне почти вплотную, коснувшись пальцами моей линии челюсти. — Я просто пошутила, правда. Извини, Энма-кун. Дождь всё так и продолжал лить. «А она всё так же улыбалась». Ветер трепал её доходившие до плеч волосы, колыхал их во все стороны. Глаза горели сильнее любого, даже самого чистого пламени. Огоньки вели в них какой-то свой особый ритуальный хоровод, то затухая на долю секунды, то снова вспыхивая, будто в последний раз. Широкая, такая детская, улыбка словно освещала лицо. И ни с чем было невозможно перепутать эту щербинку между передними зубами. Не смотря на разыгравшуюся за окном стужу, так и продолжавшую пробирать до костей, выкорчевывая наружу всё тепло, вид этого лица словно пробуждал все внутренние резервы организма, не давая душе превратиться в обиталище Снежной Королевы. — Сара… Она хихикнула. — Ладно, Энма-кун. Может, продолжим? А то всего-то около десятой части набрано, — снова взяла ведро и нацепила его на швабру. — Ум, хорошо. Только, Сара? — Чего? — Пожалуйста, давай будем без именных суффиксов. Зови меня просто Энма. — Хорошо, Энма, — ещё ярче зажглись её глаза, сопровождая улыбку. — И это, — я протянул руку к её волосам и снял заколку, — по-моему, тебе лучше без неё. «Гораздо лучше…» Сара хлопнула глазами, глядя на меня какую-то секунду непонимающе, но затем звук звонкого колокольчика, её высокого смеха, разрезал недовольный гул ливня. — Ладно, — передёрнула плечами она. — Как хочешь. Она развернулась ко мне спиной и снова выставила ведро наружу, а я… Я протянул руки, положив их поверх её ладоней. Сара вздрогнула, когда вновь мой подбородок оказался на её плече. Оставалось только надеяться, что охватывавший нас обоих жар придушит хлеставшая с неба вода, с громкими звонами отбивавшаяся от металла ведра и деревянной палки швабры, бившая нас по рукам, по лицу. Сара на мгновение убрала одну руку, видя, что я помогаю ей держать личноизобретённый агрегат, и протянула ладонь вверх. Белый рукав блузки стал серым и облепил руку, промокнув насквозь, но ей, похоже, было всё равно. Она собрала в ладошку ясную зорьку, прежде чем, смеясь, выплеснуть её мне в лицо. Влага попала в ноздрю, и я отпырхнулся. В груди Сары взорвались смешинки. Она прикрыла глаза и откинула голову назад, на моё плечо. «Смешинки, оказывается, заразны». Наши сердечные ритмы глушили дождь, отбивая мелодии из самых радужных детских снов. «Которых я так давно не видел». Я прижал Сару к себе, зарывавшись носом в мокрые пряди. Ммм, кажись, теперь я смог понять, чем пахли её волосы. «Они пахли солнцем». Солнечными зайчиками, отдыхавшими на твоём лице, когда ты просыпаешься в свой день рождения. Когда по венам начинала бежать обновленная кровь. Когда сердце заводило прелюдию к светлому будущему. «Когда семь счастливых дней там, в Намимори, здесь и сейчас соединяются в один момент». Мгновение, где дожинки не кололи руки, не взывали к естественному инстинкту немедленно спрятаться, скрыться от непогоды. Ветер со всей мощи дышал в лицо, развевал волосы, пробирался под одежду, под саму кожу. Когда хотелось дышать полной грудью, жадно вдыхать запах ливня, самому простирать ему руки. Было желание кричать во весь голос. «Прижимать к себе эту квинтэссенцию счастья с самой яркой улыбкой на свете». Да. И пусть рыдало небо. «Я хотел смеяться».~Сара~
«Плохо дело». Не знаю, в какую чащу меня занесло, но это было слишком. Плотные заросли сосен создавали здесь почти непроницаемую тень. Она пробирается отовсюду, чёрными очертаниями пряча в себе силуэты деревьев. Из неё выплывают веточки дикой сакуры, вроде. И это единственное, от чего гул сердца умолкает, успокаиваясь совсем ненадолго. Пока затхлая сырость не проникает в нос с новой силой, будто по-настоящему замораживая мозг. Ветер поднимает листву, кружа её точно в каком-то предсмертном печальном вальсе. Отрывки неба, ставшего пепельным, лишь местами напоминает о своём существовании мягкими лучами, пробивающимися сквозь скрюченные, переплетающиеся намертво когтистые ветви. Или оно только так кажется и на самом деле это молочная дымка тумана? Жухлая трава и обрывки опавшей листвы шипели под ногами, словно там, на каждом шагу, извивался клубок змей. Я не знаю, сколько километров назад напрочь стёрла подошвы кроссовок. Надо быть осторожной, раз единственной ориентировкой остаются нескончаемые трески сухих ветвей, прорывающих носки и колющих ступни, словно идёшь по разбитым стёклам. «Тропа утонула за сумрачными массами деревьев». За немыслимо искривлёнными стволами, со свисающими с них мхами, и зияющими повсюду пещерами. Вот даже сейчас два исполинских дерева, словно отражая друг друга, соединяются кронами почти как адские ворота. О, теперь я наверняка буду знать, что в лесу есть дикий ежевичник. Ещё бы, это же именно он оставался грубой колючей вязью шипов на стопах, запястьях, щиколотках, и на лице. «Чёрт» Чем дальше заходишь в эту рощу, тем сильнее кажется, что кислород куда-то испаряется. «Или это просто галлюцинации?» Кто может забирать его? Эти сухие деревья-покойники, посеревшие и посиневшие то ли от гуляющего сквозняками ветра или какой-то непонятной заразы, разъедавшей кору, от которой так и хотелось держаться подальше, чтобы не наткнуться на кишевшую живность там, где древесина ещё подавала признаки жизни. Гнилью. И, может, трутовыми грибами. Ведь если они растут, значит, в дереве ещё остаётся хоть немного живых соков. Верно? «Верно» — ответила какая-то сущность за спиной. Хруст. Треск. Сердце словно ударилось о льдину. Остыло. Обернулась. Никого. Побрела дальше. Стараясь вникать только в шумы собственного кровообращения. Хруст. Треск. Нога зацепилась за торчавший из сырой земли корешок. Глубокий вдох. Стылый воздух, приправленный амбре прелых, жёлтых гнивших листьев был несомненно лучшей наградой, чем втыкаться лицом в эти самые останки прошлогодней, а может и не только, осени. Бррр! Только отпырхивайся и перекидывайся с четверенек на задницу. Убирай ладони, на которых вместе с грязью налипли жухлые листья и трава. И благодари всех возможных ками, что вовремя убрала лицо, пока закопошившиеся под листвой белесые кольчатые черви не услышали запах твоего пота и не показались на белый свет из своих «уютных» убежищ под промозглой почвой. Хруст. Треск. Ноги задеревенели и грозились вот-вот сломаться. Пожалуй, только магистрали из нывших нервов удерживали мышцы в целости. Но надо вставать. Надо идти. Хруст. Треск. Надо привязать сердце канатами, дабы оно не проваливалось каждый раз в остывшее нутро. Хруст. Треск. Надо собраться с силами и перелезть через очередной исполинский корень, выбившийся из-под земли наружу, подобно гнилым внутренностям, беспардонно выставленными деревьями напоказ. Хруст. Треск. Ладонь провалилась в протухшую насквозь деревину, и я еле успела закрыть глаза, чтобы сухие сучья не выскребли их ко всем чертям. «Дыши глубже» Хоть каждый вздох распознавался как ледяная волна. Волна, окатывавшая голову, руки, ноги, плечи — всё тело. Хруст. Треск. Выуженный из сумки компас стал всего лишь ненужной побрякушкой. Стрелка плясала как заводная. Ориентировкой служили одни муравейники, обитатели которых так и норовили «исследовать» мои ноги. «Проклятье». Становилось всё темнее и темнее. «Отсчитывать время» теперь было понятие весьма абстрактное. Какое время? Затерянное в тумане, постепенно принимавшего личину каких-то сомнительных дыма и смога, сгущавшихся и превращавшихся в стену? Время? Это то, что отсчитывало разошедшийся пульс, расчленявший миллисекунды на один удар и секунды на мигавшую в глазах черноту? Что постоянно рычало и сопело за спиной, стоило только остановиться на секунду. Будто какая-то причудливая зверина, обжигающе дышавшая мне прямо в ухо зловонным дыханьем с примесью «ароматов» бывших завтраков и обедов. Или мучительные стоны диких зарослей травы по щиколотки, никогда ранее не знавшие людских ног, а теперь нещадно ломавшиеся под напором ступни? Я не удивилась бы если каждый шорох это новое проклятье, посылаемое мне очередной несчастной травинкой, испустившей дух по моей вине. Хруст. Треск. Ветви и сучья ещё сильнее начинали хлестать по лицу, волосам, рукам и плечам. Ступни уже словно были пробиты насквозь. А если и не пробиты — наверняка стёрты в кровь. Липкая кожа не даст соврать. «Но я не остановлюсь». Сквозь бесконечные тёмные стволы деревьев узкой полоской светило закатное солнце, освещавшее небосклон и столпотворение махровых облаков кроваво-багряным цветом. «Быстрее отсюда!..» Прочь! Прочь из этого Дзюкая*, где на каждом шагу из наступавшей и стиравшей пространство тьмы меня сверлили всё новые и новые пары злых жёлтых глазищ. Тропинки так и не было видать. А численность этих глаз росла. Десять, пятнадцать, двадцать… «Прочь!» Я обернулась. Глазища мгновенно пропали во тьме, словно их и не было вовсе. Хруст. Треск. «Прочь!» Сознание кричало. Вопило. Визжало. Сердце колотилось. Набухало. Я это чувствовала сквозь сжатую пальцами задрыпанную ткань ветровки. Глаза уже почти утратили способность различать свет. «Прочь!..» Силы оказались на исходе, и я ударилась коленями и ладонями обо всё ещё мокрую землю. Спина досадно ныла: единственной радостью можно было назвать только возможность прислониться об эту сень огромного дуба. Прикрыть глаза и спокойно отдышаться. Дать спокойствие разболевшимся лёгким и разлезающемуся по швам сердцу. Позволить болезненной усталости хоть немного рассеяться. Облизнуть засохшие губы, вытереть тыльной стороной ладони солёные остатки пота со лба. Доставая из сумки последнюю оставшуюся бутылку с водой, я вылила немного этой приятной прохлады на почти полностью почерневшие ладони. А всё оставшееся на голову и ещё немного выплёснула на грудь, чтобы свежие струи размыли пусть какую-то жалкую долю плотного слоя пота, до омерзения липкого и смешанного с пылью. Снова вытерла лицо. Свежие ссадины и царапины рассекали кожу и жгли просто невыносимо. Обнажённые ноги были усыпаны синевато-красными пятнами синяков и ещё царапинами. Надо было попытаться выскоблить колючки и отодрать репейники. Тсс! Ага. Отрывались они, конечно, только с кусочками кожи. Подошвы обуви, как я и подозревала, были уничтожены, носки разорваны и на ступнях зияли красные точки с рваными краями, сочившеяся такой же красной жидкостью. Воды больше не осталось. А горло нещадно сушило. Хруст. Треск. «Опять?!» Но я ведь не двигалась с места! Что… «Прочь!» Подсознание орало, усиливаясь истеричным визгом каждой клетки. Конечности будто заливались цементом. Двинуться не могла. Только сильнее вжаться в шершавую деревянную преграду сзади. «Прочь!..» Туман окутывал лёгкие, пробиваясь туда вслед за внезапно ставшим вязким воздухом. Сердце опять трепыхалось с силой рыбы, которую уже поднимали на поверхность и она билась-билась, силясь выскользнуть прочь из сетки, чувствуя как воздух вместе с жизнью покидал тело. Я оглянулась вокруг, и глаза словили вырисованную во мраке высокую тень, хрустевшей по листьям поступью направлявшуюся в мою сторону. «Прочь! Беги прочь!» Наконец, найдя самую малую каплю сил подняться на костяные конструкции под названием ноги, я медленно встала, так и опираясь ладонями о толстенный ствол за спиной. «Беги!!!» Но даже крохотный шажок в сторону спас мою голову от участи быть превращённой в месиво из ошмётков черепа, фрагментов кожи, прядей волос и кусков мозга и лишило дерево возможности попробовать живицу в виде растекавшегося пятна крови. «Беги…» Но могла ли я? Возможно ли было сбежать от этого пламени, со скоростью звука разрезавшего пространство и замораживавшего атмосферу, превращавшегося в острейшую льдину, сверкнув на целый миг яркой ослепляющийся звездой, прежде чем самым острым концом вонзиться в страдальчески скрипнувшую кору возле моего виска. Тень подходила всё ближе и ближе, выступая вперёд, на тусклый свет, маячивший за мрачными стволами. Мои колени дрожали и подгибались под тяжестью ставшей совсем неповоротливой, словно налившейся свинцом, плоти. «Чёрт, не может быть!..»~Энма~
Казалось, что этот вечер пожелал поторопиться в гости на землю. Облака так и застыли на небе пепельной склизкой дымкой, залипающей на чёрно-белых домах серых улиц, мутью, сквозь которую слабо видно матовый солнечный диск. Он опускался ниже и ниже, и слабые, почти прозрачные, очертания наших с Сарой теней неестественно вытягивались. Верхний слой высохшей до серости земли маленькими клубами пыли взлетал в воздух каждый раз, когда ноги раз за разом ступали по ней. — Странный короткий путь ты выбрал, — заметила Сара. Я не знал кивать утвердительно или нет. Сам не понимаю, зачем выбрал эту дорогу. Просто когда взгляд остановился на железной решётке с проржавевшей по краям табличкой «Вход воспрещён» — не смог не войти. Хотя, по сути, никаких предупреждающих знаков здесь и не требуется. Этот обширный пустырь, с «удобренным» песком, давно ставшим обыкновенной пылью, и камнями мёртвым грунтом и таким же намертво немым воздухом сам по себе говорит «стоп» и «вам здесь не место, кому бы то ни было». Чем дальше мы от улицы, тем слабее становится шуршание шин и пульс ставшего наполовину живым городка. Одни лишь вороны, вальяжно рассевшиеся на верхушках недостроенных гаражей и складов, как знать в чёрных одеждах, насмешливо каркали, царапая слух точно своими когтями. Коррозия в этом месте полноправная царица — не осталось ни одного металлического предмета, — например, этих же зубчатых колёс, — на которых бы она не оставила свою метку: пускай даже маленький бутончик насыщенно ржавого цвета. Пространство выходило из комы, когда ветер всколыхивал его, пробираясь в каждую щель, насвистывая на причудливых инструментах какие-то свои мелодии. Земля будто вилась у ног, словно зазывая: «Дальше дороги нет. Поверни назад». Ну уж нет. И не подумаю. «Почему?» А потому. «Потому что здесь это здание». Маленькое четырёхугольное здание со множеством пробитых в нём окошек. У него нет передней стены, из-за чего оно чем-то напоминает сцену. Но состояние у неё не пригодное для «службы»: дощатый пол испортился, похоже, давно и сам декорациями служит лишь строительный мусор в виде трухлявых досок и обломков стальных труб. Крыша тоже запустила деструктивный процесс — сквозь множество дыр сквозит небо. Будь здесь солнечный свет, он служил бы прожекторами, освещающими эту «сцену». Гипотетический занавес… «Для меня». — Шутник ты, Энма, — Сара усмехнулась и села на грязный деревянный край «сцены», закинув ногу за ногу, и, опёршись руками назад, посмотрела на меня полуприкрытым взглядом, отчего казалось, будто её глаза заблестели как крыжовник, пусть так и продолжая скрываться за серой мгой. — Ты о чём? — спросил я и из-за какой-то мистической силы не мог отвести взгляд от её глаз, словно та мга пробиралась ко мне в мозг, давя на самые чувствительные нервные окончания. «Точно погружая сознание в негу». — Не думала, что у тебя тяга к таким местам, — она тихонько засмеялась, склонив голову набок, как маленькая собачка. — Ааа… ну… это… «Враньё». — Это я так… не подумал… «Мерзкое, отвратительное враньё…» — П-просто… скорей домой хочется… За уроки сесть. Да. «Кому хочется оставаться здесь, в своей могиле?» Сара всего лишь звонко рассмеялась, и её смех спугнул удобно расположившихся сверху воронов. Недовольно каркая, они улетели за клубы дыма, теперь полностью запёршие за собой небеса, обрётшие абсолют самого глубокого серого оттенка, и два острых блестевших чёрных пера, кружась в воздухе спиралями, мягко упали на обнажённые колени Сары. Она зажала их между пальцами и, некоторое время покрутив перед глазами, заплела в волосы. «На то место, где была заколка Мами». — Энма, — Сара легонько хлопает посеревшей от пыли ладошкой возле себя, не сводя с меня глаз. Словно загипнотизированный я сделал несколько шагов вперёд. Ветер взвёлся сильнее, неся в лицо свежую порцию пыли, перемешивая её щекочущий запах со смрадом мерзкого копеечного пива и вонючих дешёвых сигарет, напоминавших о том, что в местах наподобие этому часто любят шастать всякие компании, молодёжь, посчитавшая, что никому она в этой жизни не нужна. Пытаясь защититься от этой пылевой микробури, я прикрыл глаза. И теперь весь мир ограничивался только Сарой, откинувшейся назад, на скрипнувшие грязные доски. Волосы тоже разметались по грязи, но ей, похоже, было всё равно. Покачивая ногой, она стучала пяткой по трухлявому основанию «сцены». Кое-какие, совсем бледные, проблески света просачиваются сквозь дырки в потолке, падая ей на лицо и выбеливая его почти до безупречной белизны, в то время как тело продолжало оставаться в неприступной тени. Сара, — почти удовлетворённо? — зажмурилась, и лёгкая улыбка почивала на её губах, пока она всматривалась в обрывки затянутого неба над головой. «Сара…» Почему при взгляде на этот нервно подрагивающий синий бант на её размеренно вздымавшейся груди, потемневшие от расслабления полуприкрытые глаза, приотворённые губы и небрежно раскинутые ноги моё чрево нагревалось до этой температуры? «А в глотке, перекрывая дыхание, ползали слизни?» Невольно мне хотелось улыбаться. Прилечь рядом на бок. Подпереть щеку рукой и просто смотреть на неё. «А не боишься, что хлипкая крыша этой сцены, — твоего несостоявшегося склепа, — рухнет на тебя? А, Козато Энма?» Я просто хотел смотреть на её лицо. Возможно, даже ущипнуть за щёчку, чтобы там расцвёл румянец и его хозяйка просто замурзилась, как котёнок. Чтобы, забавно поморщив носик, она приподняла веки, всё ещё тяжёлые от елейной гравитации грёз, и посмотрела на меня. Чтобы солнце наконец-то разорвало к чертям этот мрачный занавес и запрыгало зайчиками, освещая небо и оживляя землю. Дабы тёплые лучи осветили это самое счастливое лицо в мире, по новой зажгли золотые огни в глазах. Дабы эти губы расплылись в истинно детской широкой улыбке, как у совсем ещё крошек, улыбающихся всему миру. Являя ту прелестную щербинку между передними зубами. Я просто хочу, чтобы Сара улыбалась. «А свернуть себе от этого шею тебе не захочется?» Что? «Что слышал». Ерунда всё это. Я просто поддался толкнувшему в спину ветру, услужливо оторавшему мои ноги от земли. И пусть несмело и совсем по-младенчески ступая, я переместил почему-то резонировавшее от боли тело — душа моя была словно перо на ветру. Белое перо. «Глупец». Неважно. Я просто присел рядом с Сарой, сняв с плеч давивший рюкзак и отставив его подальше от себя. Чтобы тяжёлая ноша не мешала делать то, чего мне хочется. Улыбнуться. Прилечь рядом на бок. Подпереть щеку рукой. И даже больше. Протянуть к ней руку и, осторожно касаясь пальцами, убрать с уголка губ забравшуюся туда пушащуюся прядку. Заодно и почувствовать, как мякоть щёк наливалась тёплым розовым соком. «Идиот». Всё равно. Говори, что хочешь. Ответ будет этот же. А сейчас просто оставь меня в покое. «Покое? Это ты называешь покоем?» А разве нет? Разве то, что под рёбрами у меня не льдина, и не высасывающая дух пропасть, а тёплый шар света, такого знакомого, родного и будто вновь обретённого — не покой? То, что я будто вышел из многолетней летаргии — не оно? «Слепой». Но не немой. Моё сердце способно говорить. Пусть сбивчиво, быстро и не совсем внятно. Но может. «А как же Я?» Ты? А кто ты? Смотрящий на меня вытаращенными алыми огнями из запорошенного куска стекла, припёртого к проржавевшей стене. Ты, словно сделанный из пожелтевшей древней бумаги, с коряво начерченной кровавой гримасой вместо губ. Твои иссечённые седые волосы и чёрное одеяние — тебе это нравится? «Это нравится тебе». Мне? «Признайся, тебе ведь нравится…» — Энма? «…Мучиться». — Эй, Энма? Нравится?.. Мне?.. — Ау! Слышишь меня? Это всё… — НЕПРАВДА! Сара вздрогнула и испуганно посмотрела на меня. А я в который раз заметил, вернее, не заметил, как она оказалась так близко. Подползя поближе, она облокотилась на мои колени. Думаю, она чувствовала себя вполне расслабленно, пока я не… — А. Извини, — я отвёл взгляд. «Проклятье». Почему я не мог спокойно смотреть на это лицо? Из-за того ли, что выбравшееся из плена солнце тонкими лучами пробиралось сквозь изрешёченную крышу, устраивая на этом лбе, щеках, и подбородке дикую пляску теней? Отчего моя ладонь неконтролируемо тряслась, когда большой палец обводил контуры челюсти, выступы скул и соскальзывал вниз. Прямо к губам. А вторая рука заправляла прядку за ухо, далее зарываясь в пусть и короткую, но такую пушистую копну. «Ну вот, опять». При взгляде на это лицо улыбка набросилась на мои губы с внезапностью панической атаки. Как всегда. Нет никакой инъекции, способной заморозить разгорячённое сердце. Остудить кровь. Высосать тепло из каждой клетки. Выкорчевать вон хрупкие ростки того, что будоражило сознание ещё в глубоком детстве. Когда просыпаешься под покровом ночи. Искрятся свечи, бенгальские огни. И в обволакивающейся темнотой гостиной, под ёлкой, тебя ждет, даже если совсем крошечный, но такой желанный подарок, непременно перевязанный сверкающей гладенькой лентой. И ты не знаешь, как доживёшь до утра, чтобы снять, наконец, крышку и заглянуть туда. «Сара». Почему, когда я смотрю на тебя, внутри взрываются точно такие же разноцветные фейерверки? Они так слепят… «Я не должен быть слепым». Нельзя позволять земле уплывать из-под ног. Надо подстёгивать шаткое сознание кнутом, вырезать на каждом миллиметре кожи, словно карты бесконечных созвездий… «Савада Тсунаёши — Савада Йемитсу — Вонгола Примо». Прогнившие до мозга костей подобия людей, чью смрадную кровь земля воспримет не иначе чем ядовитые отходы. «А Савада Сара?» Что? «Почему ты извлёк Её из той цепочки?» Просто потому что. Потому что Савада Сара нисколько не похожа на своих сродников мужского пола. Мне не надо многого, хватило той одной фотографии, чтобы сказать — Савада Йемитсу гораздо хуже страшнейшего огнедышащего дракона. Его глаза напоминают бездонные болота. Просто любопытно: сколько раз на тех сетчатках отпечатывались, словно на пластине фотоаппарата, кровавые сцены смертей, в большинстве своём совершенно ненужных, и сколько раз их просто безразлично засасывало в грязевые пучины того, что уже и душой нельзя назвать? Так, гнилостной топью. Сколько раз образ этого заматерелого чудовища оставался последним кадром на чьей-либо плёнке, прежде чем негатив угасал без возможности восстановления или взрывался красным, оставляя владельца захлёбываться в крови и собственном крике? Беспомощном и немом. И как до сих пор земля не разверзлась под ним, низвергая его в наиболее раскалённые нёдра Преисподней? Как этот демон искусил такую светлую невинную женщину как Нана-сан? Что он ей говорит, когда своим возвращением домой посылает «манну небесную» в виде себя? Как обнимает её теми руками, наверняка оставшихся иссохшими из-за частых приёмов «ванночек» из чужой крови? Как умудряется держать гротескную маску Любящего Мужа и Заботливого Отца, не давая ей разбиться или хотя бы треснуть подобно глиняному горшку? «Братик!!!» Тогда… Моё сердце взорвалось под этот крик, и вот уже семь лет в груди вроде как функционировали кровоточащие ошмётки, перегоняя по сосудам горький пепел и попутно кромсая нервы на куски. Призрак в запорошенном стекле осклабился в той мере, на которую только способен человеческий череп. «Пепел? Куски? Да, Козато Энма. Похоже, память твоя наставляет тебе рога». — Энма? Что с тобой? Ты так бледен. Тебе плохо? — Сара придвинулась ещё ближе, обжигая лёгким дыханьем мои губы. Её маленькая прохладная ладошка легла ко мне на чело, проверяя, нет ли жара. Почему-то я был уверен, что его не было. Напротив — стылый воздух проникал в каждую пору, высасывая оттуда самые крохотные частички тепла. Чёрт! Любимое мамино «ла-ла-ла» воспроизводилось заново в памяти, хаотически залипая в моей голове, на этих хмурых облаках, безжизненной земле, на пальцах Сары, с нежностью пёрышек касавшихся моей щеки. На её румяном лице, в искренне обеспокоенных глазах. Глазах… «Точно. В глазах, — залился смехом призрак в стекле. — А помнишь ли, Козато Энма, глаза своей любимой маленькой сестрёнки, без которой ты никогда раньше не чувствовал себя собранным по кусочкам? И без которой ты сейчас всего лишь разбитый витраж прежних семи дней, когда ты от понедельника и до воскресенья был счастлив?» — А? Нет, Сара, всё в порядке. Не волнуйся, пожалуйста. — Уверен? — в её голосе сквозило сомнение. — Уверен. Наверное. «Что ты пытаешься зубы скалить, Шимон Дечимо? Все твои нити, держащие тебя в целостности, давно разорвались, расползлись, сгнили. Смысл в этих пустых словах, лживых улыбках, если ты просто потрёпанная кукла в руках несносной девчонки Жизни и никому на самом деле, по большому счёту, не нужен?» Не нужен? А как же… «Остальные из Десятого поколения Шимон? А ты их считаешь друзьями? Разве сам не твердил себе постоянно «Они не должны околачиваться вокруг меня. Чего бы им ни хотелось от меня, у меня этого нет. Пусть лучше оставят меня в покое». Не твои ли мысли изрекали подобные суждения?» Да. Я этого не отрицаю. В тёмных нёдрах моей души эти слова находятся в непрерывающейся ротации. Настойчивей, чем догматы Старшего Брата. Однако… «Жалкая лучистая струнка обратной стороны духа всё равно вяло вызванивает ноту «они — свои», да? Потому что они оказались спутниками на твоём пути?» Возможно, но… «И ты наивно считаешь, что нужен этой девке, которую крепко обнимаешь одной рукой за плечи, не давая отстраниться, а второй зарываешься в волосы сзади, перебирая пальцами шелковистые пряди, прощупывая нежную кожицу на затылке?» А права на надежду у меня тоже нет? Мне нельзя вот так как сейчас вцепиться в Сару, как утопающему за соломинку, погладить её спину, пальцами угадывать очертания позвоночника под плотной тканью джемпера? Нельзя привлечь к себе её голову, упереться подбородком в макушку, продолжая полусонно наблюдать за собственными пальцами, выныривающими и вновь потопающими в густых каштановых прядях? Ощущать как, словно маленькая птичка, в её груди, несмело соприкасающейся с моей, трепещет сердечко? Вдыхать растекающийся по её коже и засевший в волосах едва уловимый аромат геля для душа и шампуня, дразнящих осязание… ромашкой? Что? Как это? Призрак в стекле цокнул кончиком языка, точно гремучая змея, с такой же усмешкой, погрозив мне пальцем. «Ну вот. Сам это сказал. Сам понимаешь». Понимаю? «Ты видишь перед собой это лицо, улыбающееся тебе. Но совершенно не можешь представить себе лицо твоей маленькой любимой Мами. Когда ты пытаешься начать рисунок с очерчивания контура, он мигом расплывается. И так снова и снова. Сто пятидесятый кадр калейдоскопа тоже отказывается радовать. Просто размытое бесформенное пятно. Как не приближай изображения — пиксели разбегаются, рассыпаются, рассеивая только пойманное напоминание улыбки. И никогда не увидишь, не узнаешь, отрастила ли она волосы или нет. Заплетала ли она их в озорные хвостики, или носила толстую косу, или просто позволяла порывистому горному ветру около дома трепать достигшую бедёр копну, вдохновенно развевая её, колыхая, трепля во все стороны наподобие шелковой алой вуали. Не узнаешь, как в будущем изменится её отношения к своим веснушкам на румяных щёчках — захочет ли удалить их или будет таким же сияющим солнышком как мама? Какие цвета она предпочтёт носить? Чем будут пахнуть её любимые духи? Какую музыку она примет себе во вкус? Какое будущее себе пожелает? Откроет ли магазинчик мороженного как того мечтала или станет космонавтом? Сколько парней будет оборачиваться ей вслед? Кого она выберет: замухрышку вроде тебя и своего папашки или поищет той судьбы, о которой в открытую с сожалением выражался Козато Макото относительно своей жены? Каким количеством племянников она будет радовать тебя? Ты не узнаешь этого, Козато Энма. Потому что…» — Энма… — ставшие влажными губы Сары опять что-то шептали. Руки отдыхали на моих плечах. Щёки зажглись розовыми тёплыми огоньками. Грудь то вздымалась, то опускалась, выпуская на волю прерывистое дыхание. Мои пальцы прилипли к тоненькой кожице на затылке, под бахромой волос. «Не узнаешь, Энма. Не узнаешь. Вместо этого девочке между твоих рук будут радоваться. Ей будет улыбаться мама. Поглаживать грязными руками по головке папа. Она будет, как и нормально для братьев и сестёр, ругаться со своим братом, чтобы под вечер помириться. Её дорога вымощена золотом, и свет льётся с небес на каждом шагу». Кровообращение тихо и монотонно шумело под моими пальцами. «Ты что-то говорил о пепле и кусках, да? Так знай — ты сам в этом виноват, малыш Козато. Дымом ты потеснил вязкий запах пролитой крови. Воплем ты заглушил несносное чавканье по красной жидкости ног, растоптавших в прах всю твою последующую жизнь. В слезах ты утопил облик того, кто отнял у тебя семь счастливых дней. Своим пробудившимся пламенем ты сломал хлипкие опоры собственного дома. Из-за тебя же от тел, называвшихся когда-то «мама», «папа», «Мами» не осталось ни пепла, ни кусков. У них даже нет могил». Они есть. Просто я ничего о них не знаю. Может. «Не говори ерунды». Это не ерунда. «Просто помни — выжги себе это в мозгах калёным железом: пока ты здесь пытаешься создать суррогат счастья, смотришь в это довольно зажмуренное лицо — лик твоей милой сестры, навсегда оставшейся в памяти стоящим на коленях невинным дитём в белой ночнушечке…» Прекрати… «…которому в лоб наставляют холодное дуло…» Не надо… «…до конца дней твоих будет украшен багровым пятном, откуда медленно вытекала жизнь и все несбывшиеся чаяния». ЗАХЛОПНИСЬ! Призрак в запорошенном стекле исчез. Подо мной билась, захлёбываясь криком и собственной слюной, ещё секунду назад улыбавшаяся Сара. Белки неестественно широко распахнутых глаз мутнели, зрачки сужались на предел возможности, кожа вокруг глазниц немного покраснела. Крик иссякал, постепенно переходя в безмолвное выражение на лица, когда воздух стремительно покидал лёгкие. Она дрожала — и меня била дрожь в унисон с ней. — Э-Энма!!!.. — хрипела она, пока мои руки намертво сцепились на её шее, стирая до покраснения кожу. «Что происходит?!» Моё сознание снова стало моим? «Слава Богу…» Ладони расцепились и с гулом паденья тела Сары на прогнивший деревянный пол липкая туманная поволока отступила с моего разума. Лёжа где-то больше минуты, тянувшейся целую бесконечность, Сара приподнялась на локти, всё ещё откашливаясь. — И-извини, Прости, пожалуйста, — мой взгляд прирос к ней. — Т-ты в поряд… Я хотел придвинуться к ней поближе, но поднятая ладонь отстранила меня. Тоненькая ниточка слюны всё ещё свисала с посиневших губ, жадно хватавших воздух, пачкая воротник. Она прокашлялась, поднеся кулачок ко рту. — Й-я так и думала… — прерывчато сказала она, слова тонули в кашле. — Что? — моргнул я, пытаясь убедиться, что покрасневшие следы на её шее не были игра воображения. «Что это я натворил…» — Не юли! Тебе явно плохо. Сначала зашёл сюда непонятно зачем. Затем сидел тут бледный, не дыша и не моргая. Смотрел неизвестно в какую пустоту и… глаза… бездушные… мёртвые… Ты вообще был как какое-то механическое подобие человека!.. Сердце ёкнуло, пропустив удар. Ещё удар. И умолкло. — Правда? — Д-да, — она приоткрыла слезившийся глаз, и влажный след мигом пробежал по бледной щеке. — А потом ещё и… это. Кислород влился мне в глотку, блокировав выход всем звукам до единого. Меня словно ударило молотком по голове, и трещины пробежались по всему телу, расколов его насовсем. Холодная влажная ладонь Сары настойчиво пыталась втиснуться в безжизненную мою. — Идём отсюда, — напористо сжала её Сара, дёргая и поднялась на ноги. — Тебе нужно отдохнуть. Мгновения длились вечность, теряясь в этих обеспокоенных глазах. Но я смог улыбнуться, хоть кое-как, и, сжимая эту ладонь, словно талисман перед важным делом, тоже встать и кивнуть: — Верно. Улыбка вернулась на лицо Сары вместе с солнцем на затянутое небо. И вот пульс жизни скрученных в клубок улиц ставал слышен всё сильнее, оставляя холодную, почти склепную тишину за нашими спинами. Я не хотел даже оборачиваться. Пусть всю расшатывавшую меня головную боль унесёт ветер, игравшийся с раскиданными по сухому асфальту ошмётками газет. Пусть оседавшая в лёгких пыль отвлекала от головокружения. Пусть опускавшиеся на город сумерки приспят разбушевавшийся пульс в разнывшихся висках. «Пусть моя пустынная несостоявшаяся могила за проржавевшим забором с табличкой «Вход воспрещён» оставалась пустой». Улицы тянулись серыми коридорами бесконечно долго. Сегодня темнело как-то гораздо раньше обычного и в молочной кисее тумана уже вспыхивали жёлтые глаза-фонари. Стужа пробиралась под одежду. Неестественно длиннющие тени окончательно пропали с почти чёрных тротуарных плит. Ветви одиноких деревьев, шурша, роняли жёлтый дождь листьев, и ветер гнал их дальше по улице. Тихо шуршала юбка Сары. Чёрные вороньи перья в её волосах переливались серебристым оттенком. Она крепче сжимала мою руку, отчего мне казалось, будто для того, чтобы разделить наши ладони понадобятся усилия. Интересно, она подумала о том же? Не обманывал ли меня этот тихий, почти не уловимый для уха звук наметившейся на губах улыбки? Нет. Ошибки не было. Сара и вправду улыбалась. — Мы прошли поворот на твою улицу, знаешь? — спросил её. — Да ладно, — засмеялась она. — Побуду сегодня с тобой немножко дольше. Разве это плохо? Я улыбнулся, сплетая наши пальцы. «Нет. Конечно нет». Но что это за странная тишина? Будто весь город внезапно вымер. Улицы пустынны, как глубокой ночью. Не было слышно ни транспорта, ни чьих-либо шагов. Сердце города точно остановилось, и одна только тишь ввинчивалась в уши. Ещё утром казалось, будто на дворе цвел апрель, а сейчас балом заправлял печальный октябрь. Но всё равно удивительно — вокруг веяло тончайшим ароматом клубники и… «Ромашек?..» — Сара, — я наблюдал хоровод пылинок на ветру перед нашими ногами. — Как там твой брат? Почему его сегодня не было в школе? Она вдруг остановилась и, не выпустив моей ладони, пару раз хлопнула глазами. — О чём ты? — Что? — я тоже застопорился, глядя ей прямо в глаза. — Но… нет у меня никакого брата. Ураган ворвался в самую сердцевину моего сознания, перекинув и опустошив все ниши с маркировкой «понимание». Непонятное расслабление заботливо окутало мышцы. Что-то тёплое зародилось в животе, расплываясь волнами по всему телу. — В-вот как!.. — я еле смог сдерживать щекотавшие горло комочки смеха. — Нет, ну ты действительно сегодня странный! — нахмурилась Сара. — Тормозишь, кидаешься на меня непонятно за что, говоришь что-то бредовое… Сам ведь знаешь, что в школе я единственная Савада, и в своей семье я тоже одна доченька. — А… ну я… это… «Господи. Что меня беспокоит?» — …просто очень устаю на уроках. Ещё и домашние и дополнительные задания… И не высыпаюсь как следует. Вот и всё. «Да. Это всё». Сара вдруг прыснула и взорвалась смехом. Поддев мою ногу своей, она споткнулась и спёрлась на моё плечо. Нежное благоуханье ромашек дурманило ещё сильнее. Коснувшись разгорячённой щекой моего лица, она хлопнула меня по спине. — Боже… — коротко хохотнула, — Ну ты даёшь иногда! Будет с тобой, — она поймала меня под руку. — Пошли, Вечный-покерфэйс-кун, а то обед дома выстынет. Я улыбнулся. Она хихикнула, расцветая в щеках румянцем. «Ромашка благоухала вовсю». Вот и перекрёсток, разделявший нужную мне дорогу от пути Сары. Мы стояли среди безлюдной улицы, всё ещё держа друг друга за руку. Туман уплотнялся, постепенно скрывая от меня безмятёжно улыбавшуюся Сару. — Ну… пока. Спокойной ночи, — Я был прав. Моя остывшая ладонь просто не желала лишаться трепетного тепла этой ладошки. Я не мог и представить, какой оглушающей стала бы тишина без пульса под тоненькой кожицей этих пальцев. Сара рассмеялась. — Увидимся. До завтра. Она отпустила мою ладонь и, развернувшись, начала удаляться от меня. Но вдруг остановилась, будто чья-то ладонь резко легла ей на плечо. — Эй, Энма, — она стояла ко мне спиной. — Знаешь, у меня завтра праздник. — Праздник? — моргнул я. — Да, — почти шептала она, но ветреный вечер придавал силы её голосу. — И ещё… Булавки или иголки? — Что? — Просто скажи, что ты выбираешь. «К чему это?» — Ну… иголки, наверное. А что? Сара вздрогнула, будто что-то укололо её. — Иголки? — она вскинула голову, стоя посреди тёмной улицы и глядя в тёмное небо. — Вот как? — Ну да… Иголки. Сара обернулась ко мне, спрятав руки за спину. Юбка зашелестела на ветру. — Ладно, Энма, — Почему её улыбка была такая болезненная? — Иголки так иголки, — Сара заправила прядь волос за ухо. Чёрные перья тускло поблескивали серебром в колыхавшихся волосах. — Как хочешь. Мы молчим. Ночь затянула небо чёрной непроницаемой шалью. — Тогда пока, Энма, — голос Сары почти терялся в шелесте ветра и окрашенной в чёрное одеяло тьмы листвы. — До завтра. — До завтра… Всё так же болезненно улыбаясь, Сара кивнула и, развернувшись на каблуках, скрылась во мгле, разъедавшей её маленькую фигурку и стирая её с виду. «И унося в никуда остро щекотавший обоняние ромашковый дух». Чёрное пустое небо. Пустая туманная улица. Где-то вдалеке побрякивала карусель. «Я один». Несколько минут неспешного шага, и вот я оказался перед гостиницей. Деревянное здание, завёрнутое в тёмно-фиолетовое одеяло марева, беспристрастно смотрел тёмным стеклянным взглядом в ночь. Похоже, внутри все спали уже. И ветер тоже заснул, оставив в покое тёмные силуэты деревьев. Ворота со скрипом отворились. Я ступал по каменной дорожке, не слыша за вялым сердцебиением собственных шагов. Дверь тихо затворилась за мной. Непроницаемая тьма. Холод здесь был сильнее, чем на улице — больше походило на мраморный склеп, а не обыкновенный холл. На ощупь, спотыкаясь о ковёр, я прекратил поток мантры из магнитофона на комоде, видимо, по случайности забытым Шиттопи-чан. В темноте тускло блеснуло зеркало. Я вздрогнул, заметив в нём чёрный силуэт. А нет. Это всего лишь я. Просто Козато Энма. Залепленный пластырями неудачник, имевший «удачу» родиться ярко-рыжим, будто кто промокнул мою макушку в кровь. «Да. Это всего лишь я». А наверху, миновав скрипевшую деревянную лестницу, коридоры, слитые во мраке в лабиринт, за плотно запертыми идентичными, разнившимися лишь номерами, дверями, из-под которых не просачивался свет, со мной делили этот кров мои. «Всего лишь «мои». Да». Рыжий паренёк по ту сторону зеркала скривил губы в усмешке. «Мои… товарищи?»~Сара~
Липкая и скользкая трава. Крепкий мерзостный запах многолетней, давно разложившейся листвы бил в нос кислотой, пробирался в рот, смешиваясь со слюной. Останки листьев липли к коленам, локтям, обнажённым ногам, и так нывшим от предыдущих царапанных следов «гостеприимного» леса. Я не могла встать. Колени скользят по жухлому ковру не хуже, чем по льду. Боль не снижалась ни на пункт. Ежесекундно взрываясь в разных точках, она шла горячими волнами по всему телу. От макушки и до кончиков пальцев на ногах. Словно в череп вонзалось лезвие разделочного ножа и рука, загнавшая его туда, теперь возилась с ним, дёргая туда-сюда, вверх-вниз, но оно, будто меч в камне, засело намертво в черепной коробке, раздражая нервный центр. Боль верещала во лбу. Пульсировала в затылке. Сжимала в тисках дрожавшие руки и ноги. Кружила голову, прежде чем лицо вновь оказалось погружено в море болота и склизкой гнили. Затхлая листва забралась в ноздрю. Вдохнула студеный воздух. Выброшенная на сушу рыба. Я. Жёсткая твёрдая рука схватила мои волосы. Мняла, тянула, будто силясь одним махом вырвать их с корнями. Я зашипела. Скальп словно запекался на медленном костре. Рывок. И снова чёрная грязь и прокалывавшие кожу травинки. Кавкнула. Воздуха не было. Я попыталась подняться на сбитые стесавшиеся до мяса колени, но рухнула, загоняя под ногти сухие щепки, врезавшиеся в кожу и отслоившие кутикулу. Ожгло. Удар в спину ногой в чёрном кожаном сапоге. Острый каблук ударил точно по позвонку. Вскрикнула. Запёкшимися, покалывавшими от боли губами поцеловала чёрствую, как наждачка, кору дерева. Отвратительно. То ли пыль, то ли ещё какая грязь посыпалась прямо в глаза, забила нос. Покрошилась и скатилась чёрными микрочастичками вниз, на землю. Нога в сапоге с размаху врезалась мне прямо в печень. Брызнула кровь на светло-серую кору. Моё жёсткое приземление спугнуло кольчатых дождевых червей, не помедливших расползтись в разные стороны, когда моё лицо впечаталось в их уютное убежище. Их оставшаяся слизь завязла на моём языке. Зашуршала юбка. Острый каблук проколол листву в сантиметре от кончика моего носа. Я приподнялась на стёртых до крови локтях. Высокая фигура в чёрном присела на корточки с грациозностью Пиковой Дамы. Рысьи тёмно-малиновые глаза лихорадочно вспыхнули мириадами ледяных осколков. Раскрасневшееся лицо было покрыто испариной. Крылышки поблескивавшего от пота носа яростно раздувались, жадно ловя стужу вечернего сумрака. Единственный из угольно-чёрной гладкой причёски непослушный локон, будто намертво прилипший ко лбу, подрагивал в такт раззадорено вздымавшейся груди. — Ну, — её лицо искривилось, будто она проглотила что-то невероятно кислое. — Что смотришь на меня?! Глаза выколоть?! Твёрдое колено ударило меня по подбородку. Челюсть буквально свело в сторону. Опора из дрожавших, посиневших от свежих синяков рук рухнула, и снова противное хлюпанье сопроводило встречу моего лица с грязью. Я осмелилась приподнять голову хотя бы немножко, приоткрыв распухший нывший глаз. Всё поплыло, будто стираясь ластиком. Ноги в чёрных сапогах выпрямились и отмахнулись от меня, точно от прокажённой. Но это лишь на секунду, прежде чем тускло блеснувший носок замахнулся и врезался мне в переносицу. Очередная порция перемешанных крови со слюной с отхаркиванием брызнули и растеклись по склизкой траве. Ноги переместились и перевернули меня, как свёрнутый старый ковёр, набок и, ещё пинком, на спину. Я захлебнулась вечерней прохладой и собственной кровью, залипшей на лице, словно вторая кожа, и застрявшей тонкой ниточкой в уголке запёкшейся губы слюной. Шелест юбки. Нога в сапоге с острым каблуком немедля вжалась мне в живот. Мир перед глазами взорвался чёрными и красными кругами и утонул во мраке. В уголках глаз застыли горячие слезинки. И сама я оцепенела, почувствовав, как волна странного облегчения обдала каждую мышцу, каждую кость. Руки, ноги и всё тело — папье-маше. Пиньята. Я. «И вот…» — …попала так попала, Гатто Сесто, — где-то из бездны, словно с глубокого колодца, сквозь звеневую в ушах тишину, пробрался сиплый и такой взбудораженный голос Хранительницы Шимон. Очередной удар по печени всколыхнул связанные в узлы вены и артерии, вывернул наизнанку нутро и выплеснул подступившую к горлу вязкую солёную жидкость красного цвета, моментально выстывшую на засохших губах. «Гатто Сесто?..» Свет вернулся в глаза. К моей чёлке вновь потянулась бледная рука. Белая-белая. Такая холодная. Витиевато украшеная такими же холодно-синими венами. Руки резко выпустили мою чёлку, клоком отрывая от неё несколько прядей. Внезапно, Хранительница Шимон почему-то еле слышно шипит и судорожно хватается за палец. Едва заметно дёрнулся лицевой нерв возле скулы. Дикий оскал, и безумно холодные мокрые ладони снова сжали моё горло, откидывая меня обратно на хлипкую землю. — Ты, мерзкий носитель прогорклой крови… Потомок лжеца и лицемера, — на каждом слове ногти сильнее впивались в мою кожу. Я уже чувствовала, как по ней пробегали тёплые липкие струйки. Глотка пересохла моментально. Глаза вновь ослепли. Мир растекался. В воздухе стоял масляной пеленой запах крови и пота. Череп и мозги были готовы взорваться от повышенного давления и разлететься по траве ко всем чертям — взбесившийся в висках пульс почти отмеривал секунды до детонации. — Босс Гатто… Атаманша убийц… Дикая боль сконцентрировалась в сердце, обвившись вокруг сжавшегося органа скользкой змеёй, уже прикончившей мой рассудок. — У-убийц?.. — рот наполнился вязким солёным коктейлем из крови и слюны, мешавших сделать нормальных вздох. — Отродье проклятое, — не обращая на меня внимания, сквозь зубы прошипела Хранительница Шимон. Её ладони нагрелись, но мигом остыли: — Даже жечь тебя не хочется, дабы гнилой пепел не осквернял святую землю. Ледяные ладони выпустили из рук мою шею, как что-то на редкость отвратительное, и я упала, ударившись затылком о твёрдую почву. Перевернулась на живот. На четвереньках попыталась отползти подальше. «Нет». Свист. Очередной кусок острого льда приземлился прямо перед лицом. — Куда собралась?! — потянула меня за ногу назад Хранительница Шимон, её голос не хуже того же льда разрезал пространство. «Нет…» Сердце разбухло и трепыхалось в гортани. «Нет!!!»~Адельхейд~
— Нет!.. — вырвалось из её горла бульканьем, и очередная, почти чёрная, струйка крови затерялась на фоне сгнившего лесного ковра. Ну вы посмотрите! Опять поползла на животе, попутно собирая прелые останки листвы на одежду, откашливаясь, отхаркивая и выплёвывая всю накопившуюся во рту кровь! Она, что, действительно щеня, раз так с такой собачьей живучестью переносила всё это?! Ещё и дрожала мелко, и впрямь как побитая псина. Широко раскрытые глаза не прекращали наполняться слезами. «Какая же она жалкая». Сначала эта засранка петляла через тёмные чащи, пусть и спотыкаясь о выпирающие из земли корни и постоянно получая пощёчины от веток в наказание за потревоженную летаргию леса, наверняка не знавшего ранее таких сумасшедших виражей по своим заросшим высоченной, до колен, травой-ковылём тропинкам. Но, не смотря на это, мелкая сучка, несясь, словно на невидимых крыльях, держала нашу дистанцию одинаковой. Благо, в преследовании добычи я всегда знала толк. «Зря пыталась смыться! Я стреляю метко!» Будь она проклята. Опять. Савада Сара — шварь. Самая настоящая шварь. Стреляю метко? Хорошо целюсь? Конечно. Эта девчонка действительно беспардонна. Иначе бы не наносила жирными мазками на память разводы бывшей жизни. Стреляю метко? Ну да. Получается, не зря я километры наматывала по лесам и холмам хвостиком за отцом в высоких резиновых сапогах. Вдыхала запах пороха и содержимого внутренностей тех милых лесных зверушек, за которых у меня маленькой всегда болело сердечко и лились слёзы при очередном просмотре «Бемби». Естественно. Кто как не единственная дочка охотника может знать, что оленьи мозги отдают заплесневелыми газетами? Хорошо целюсь? Значит, недаром прошли часы в уютном сомкнутом свечкой пространстве, когда дома не бывало света, но мама всё равно учила меня сокровенным тайнам соития иголки с тканью. Я знала, что с годами моё зрение просто обязано упасть от этого рукоделия в полумраке, но по-любому надеялась остаться, пусть даже с повышенной угрозой носить очки, такой же черноволосой и белолицей, точно Белоснежка, красавицей как мама. «Как я на это надеялась». Как бы там ни было, острый лёд лучше любых пуль и стрел заставил ноги предать её и упасть ниц в грязь. Острые коленки, как и всё её тело, дрожали, скользя по болоту и листве. До хруста в шее она беспрерывно оглядывалась назад. Глаза были скрыты за водянистой плёнкой, растекавшейся по щекам, смешиваясь с буро-красными разводами. Её грудь словно вот-вот готова была разорваться от судорожных вдохов-выдохов. Распухшее лицо искривляла гримаса ужаса. Похоже, кричать она не могла — хриплое сопение не в счёт. Она кашляла, сопли и слюни переходили в рыдания, совсем как у маленькой девочки. Не могла сдерживаться? Отлично. Всё получилось даже лучше, чем я сама того ожидала. Близилась ночь, и я уже думала искать место для ночлега, хотя могла вернуться обратно: особняк недалеко, но… Стоило только мелькнуть вдалеке одному жалкому блуждающему силуэту — возвращаться стало бы преступлением. Изменой. «Энме». Со вчерашнего дня он так и не открыл глаз. Лежал в кровати весь покрытый испариной, но дрожал будто от холода. Постельное бельё насквозь пропиталось потом, крахмальные простыни разодрались к чертям, но Энма так и не открыл глаза. Иногда он затихал, иногда снова начинал метаться туда-сюда, будто его разрывали на части невидимые хищники. «Энма». Даже держа его руку всю ночь, а потом ещё и утром, прошедшем словно тумане, я не могла заглянуть в его грёзы. Только с ужасом наблюдать, как рыжая макушка будто покрывалась инеем. Сантиметр за сантиметром. Мгновение за мгновением. «Тебе так холодно, Энма?..» Ну кто дёргал того Джули за язык?! Зачем он сказал тебе об этом?! Я и то потом сильно пожалела и жалею, что узнала про это! Оно жжёт глотку, раздирает сердце, нагоняет слёзы… «Энма. Я понимаю». Ма-ми. Тогда, в приюте, я ещё не знала значения тех слогов, что, будто заклинание, ты повторял про себя. Только позже я поняла, почему твои эмоции были тогда, и нынче, на нуле. «Понимаю». И ты даже не представляешь, как я счастлива, действительно счастлива, что мне сейчас попалось именно это ничтожно трепыхающееся отродье. Гляди-ка! Пробует подняться на колени! Встать! Не выйдет! Пока я смотрю, этого не будет! Моя нога наготове втоптать её обратно в слякоть. «Как втаптывали нас целыми поколениями». Ух, завизжала-то! Никак голос проснулся! Дура. Громко как! Будто бы от этого зависит её жизнь. Нота росла, по мере того насколько подошва моего сапога вдавливала в ложбину между её лопатками. Она достигала самой высокой отметки, когда мелкая блядь превратилась просто в половую тряпку. Тц! Поделом. Пусть теперь эта рожа Гатто узнает, что такое грязь! «Я понимаю тебя, Энма». Больно. Странно. Почему моё кольцо так пережимало палец, ещё со вчерашнего вечера? Конечность стала синей, почти чёрной. О том, чтобы снять кольцо даже речи не идёт. Всё равно. Главное не выдавать боли. «Энма…» Не бойся. Скоро всё будет кончено. И следующее солнце взойдёт уже для нас. Победоносно оно блеснет в кольце на скорченном пальце этого ничтожества, недостойного, чтобы земля носила её. Ведь это кольцо… — А знаешь, — сказала я ей, поднявшись на ноги, и перекинув её ногой на спину, — ты должна гордиться своим аксессуаром, — дёргаю за руку, а с её губ только слетает слабый стон. — Тебе есть чем гордиться вдвойне, даже больше, чем своему брату. Её синюшные веки приоткрылись лишь на уровне мелких щёлок, и то осоловелые глаза смотрели не на меня, а куда-то в никуда. «Да. Я прекрасно понимаю тебя, Энма». — Гатто Сесто! Человек, отдавший приказ вырезать МОЮ семью, тоже носил это кольцо! «Прекрасно понимаю…»~Сара~
На меня обрушилась волна холода и боли. Холод сковывал, обездвиживал. Холод лишал возможности связно мыслить и говорить. Я тела закричать, разодрать горло в кровь. Но не могла. Соль забилась в горле огромным комом, соль на губах, соль скатывалась по щекам. Небо спряталось от глаз за серым покрывалом, готовясь отойти ко сну. Ему было плевать на меня. Хоть я не в силах была дышать ни ломящим носом, ни отворёнными губами, ни телом, укрытым плотным слоем грязи и пота. Липко. Грязно. Воняет. А я могла только лежать без движений и безразлично глядеть, как рядом с лицом всё больше и больше растекалась алая лужа. Сколько крови выплеснулось из носа, вообще не знаю. Просто почувствовала, как обжигавшим огнём она хлюпнула по верхней губе, где только недавно спокойно выстывал себе предыдущий поток, когда нога в очередной раз с размаху ударила по рёбрам. «А тут ещё т…» Кольцо. Семья Гатто. Гатто Сесто. Гатто Сесто. Семья Гатто. Кольцо. Гатто. Гатто. Гатто. «Задолбало!..» Почему мне казалось, что рано или поздно до этого дойдёт? Типа «гипер-интуиция» нашептала? Или… «Настоящий отец Антонио, бывший Хранитель Урагана, служивший ещё Четвёртому, получил непосредственный приказ от босса: «устранить» каких-то людей, если не ошибаюсь, супружескую пару». Что?.. Мир, превратившийся в глазах в обрамлённый мраком тёмный туннель, сменилась спокойной хрустально-синей гладью. Хмурое небо — ясным. Боль — спокойствием. Смрад гнили — ароматом океана. Рядом со мной девушка в хлопавшем на бризе полами нелепом платье с рюшами и бантом в розовых развевающихся курчавых волосах. «Клара… сан? Гроза Гатто?» «Однако в последний момент он отказался выполнить это, — Как реально звучит её голос… — поэтому за него дело сделали его подчинённые, бывшие в тот момент с ним. Произошло, правда, нечто необъяснимое: после устранения целей, налётчики были убиты на месте весьма странным образом. Их тела были обморожены до максимальной степени…» Обморожены? «Она сказала «обморожены»?» Нога в чёрном сапоге снова замахнулась на мой подбородок. Хруст. Кровь ударила нёбо. Верхние дёсна ожгло. Рот наполнился вязкой солью. Ладонь Хранительницы Шимон зажглась тёмным мёрзлым пламенем. Пальцы судорожно скрючиваются, и воздух в пределах ладони вспыхивает морозными искрами. Мечась туда-сюда, как взбесившиеся светлячки, они прилипают друг к другу, формируя переливающуюся серебром, словно металлическим блеском, сосульку. Хранительница зажимает её в руке, словно кинжал, но лёд даже не подтаивает от плотного касания человеческой кожи. Запах холода и крови усиливается, когда острый конец оказывается на манер кола прямо у моих глаз. «Обмороженные тела? Семья Гатто? Атаманша убийц?». Тёмно-малиновые глаза покрылись леденистой коркой, плёнкой злобы и ярости, из-под которой продолжали вытекать непрерывные солёные потоки. Лихорадочный румянец перебросились на щёки, выглядя словно ожог. Прожжённый краснотой нос, хлюпая, не прекращал вздрагивать. Обесцвеченные до синевы губы превратились в перекошенную линию. «Всё ясно». Она нервно всхлипнула. Кулак конвульсивно взметнулся вверх. «Всё кончено».