Пыль под ногами

Битва была проиграна еще до ее начала: не так много темных тварей было в Арде, чтобы было что противопоставить разгневанным валар, и обе стороны знали об этом. Темный камень стонет и плачет, и ходуном ходит весь в трещинах пол, и с потолков летит пыль и крошка. Непросто сражаться сразу с двумя, когда один быстр как ветер, а другой настолько же силен, насколько простодушно прямолинеен, и Мелькору это нравится: давно ему не удавалось развернуться во всей своей неукротимой мощи; как давно он чувствовал что-то подобное, как долго сдерживал себя ради благоразумия и далеко идущих планов? Под ногами крошится горная порода и ухает в полную простора и воздуха пропасть, и шум битвы прекраснее самой Великой Песни. Меткая стрела вонзается ему в глаз, и Мелькор на мгновение сбивается с четкого ритма ударов; высокий девичий клич разносится далеко отсюда, и ему вторят тревожные птицы. Мелькор припадает на одно колено и тут же белое до невозможности копье насквозь проходит сквозь его ладонь. Что же, первая битва проиграна. Ее можно считать оконченной, и победитель известен, но из нее еще может выйти толк.  Быстрее чем мысль Мелькор бросается вбок, вниз, на ходу выдергивая стрелу из глазницы, снова вбок и снова вниз, и под защитой каменных сводов и путаных подземных переходов зовет своего верного слугу. Неважно, где сейчас Майрон и что делает — он услышит. Он всегда слышит слова своего хозяина еще до того, как они сказаны. Вниз, вниз и вниз, ниже надземных пещер, ниже подземных рек, пока глухая темнота не станет горячей и густо-красной, вниз, где так просто потеряться — или спрятаться. На пыльном камне и холодной земле остается след черной крови — так много, что сойдет и за реку — но это мелочь, когда-нибудь заживет. Майрон уже ждет его в алом зале — его тоже изрядно потрепало. Волчьи доспехи искорежены и изорваны, на лице кровоточат раны от орлиных когтей, а рука кажется истрепанной, изжеванной и бессильно висит изломанной веткой. Он все выплевывает на узорчатый пол густую темно-золотую кровь, снова и снова, и никак не может всю выплюнуть. — Мы проигрываем, мой господин, — смотрит он в пол и старается, чтобы голос его звучал как положено, а не сорванным от того, что слишком много силы вложил в заклинательные песни — и без всякой пользы, колдовские слова пропали впустую, не принеся и мимолетной победы. Готовый к удару, склоняется еще ниже: — Ты ранен, мой господин… Я еще могу тебя исцелить, и тогда, быть может… — Да из тебя целитель, как из меня трепетная лань, — Мелькор выплевывает слова с отвращением и даже с гневом: дурной майа не хочет понимать, что тут уже ничем не поможешь, и от этого выглядит глупее, чем он есть. — Посмотри на себя, великий заклинатель: тебе и простых песен еще долго не петь! Майрон в который раз сглатывает осточертевшую уже кровь, упрямо наклоняет голову: — Но мой повелитель, твой глаз… — протягивает исковерканные, во все стороны торчащие — ветки на мертвом дереве — пальцы к его лицу, но Мелькор только коротко ударяет по протянутой руке и цепко берет своего слугу за окровавленный подбородок: — Уже нет времени! Слушай меня и исполни все в точности: убегай еще глубже, обернись кем угодно, чем угодно, хоть бы и пылью под ногами, скройся от иных валар, сделай так, чтобы тебя не нашли. Выживи любой ценой, чтобы быть мне полезным, когда я призову тебя снова. — Мой господин, я буду ждать, даже если… — Пошел прочь! Майрон не смеет ослушаться — но делает это, замешкавшись на мгновение и недолго глядя на своего хозяина снизу вверх, холодно и даже требовательно, и невесомо касается холодными губами его виска — на губах остается черная кровь — и торопливо скрывается в низком боковом коридоре. Коридор за ним рушится от скупого удара молота, и долго слышен глухой грохот — но доносится он не снизу, а сверху, там, где светлые валар ищут его в хитросплетениях туннелей и переходов. «Все не так плохо», — говорит себе Мелькор, привалившись к стене и ожидая, когда проклятая дыра на месте глаза прекратит кровоточить так сильно, когда рука снова сможет крепко держать молот и когда валар спустятся к нему сами.   Проигранная битва не означает проигранную войну, хотя и ведет к ней. Последний бой короток: когда один из валар подрубает ему ноги и Мелькор падает на колени перед ними — такими же грязными и разгоряченными битвой, как он сам, — то не может сдержать удивленного вздоха: он видит недавно раненым глазом, ясно, как и раньше. «Я вернусь и накажу этого слишком много о себе возомнившего ублюдка, и я не забуду об этом, сколько бы лет не прошло» — думает он почти с ненавистью, когда валар надевают на него еще теплую после ковки белую цепь.

***

Тулкас смеется каждый раз, когда толкает коленопреклоненного Мелькора лицом в пол: очень уж ему радостно от того, что снова на Арде воцарится долгое спокойствие. Каждый раз крови на земле становится все больше, и немало лет пройдет, прежде чем на отравленной земле взойдет хоть одна травинка. «Советы в Кольце Судьбы, видимо, так безудержно веселы только благодаря ему», — думает Мелькор, глядя сквозь полотняную повязку на унылое лицо благостнейшего из валар, белого до прозрачности Манвэ Сулимо. — Твои поступки достойны порицания, — голос его похож на орлиный клекот. — Внушать детям Илуватара страх что перед тьмой, что перед дарами, им в бесконечной милости ниспосланными, что перед валар, первыми творениями Единого, непростительно. Тулкас снова толкает побежденного валу — мол, о тебе говорят, понимаешь, да? — и Мелькор почти насмешливо говорит в холодную землю: — Мне очень жаль. — Словами не исправишь содеянного, — говорит Владыка Ветров так торжественно, что это звучит как насмешка.  — Смиренно прошу совет валар простить меня. — Прегрешения твои велики, и за них тебе придется ответить сполна. — Хреново. Сидящие в Кольце Судьбы недовольно поджимают губы, а Тулкас почти беззлобно бьет его крепким кулаком в скулу — мол, за языком следи, понял? Тут тебе не твои мрачные чудища, которые все стерпят, а культурное общество, вот и не выпендривайся. — Не хочу никого обвинять, но мне кажется, что кто-то недостаточно хорошо выполняет возложенные на него обязанности. Дети Илуватара там живут уже несколько столетий, и большую часть своей жизни вели себя как неразумные животные. — Бросьте его в темницу Мандоса, — говорит Манвэ словно бы устало (видимо, перетрудился с непривычки, сражаясь с недоучкой Майроном) и бессильно отворачивается: не хочет даже и мыслить о том, что в думах его премудрого и непогрешимого Создателя этот непокорный приходится ему братом. А Мелькор об этом и не вспоминает, только прикрывает глаза, чтобы не видеть уже надоевшие ему неподвижно-благостные лица.

***

Он бежал по узкому ходу вверх, сквозь густую и привычную тьму, и не мог перестать видеть одно и то же: огромный воин с красной кожей, смеясь почти добродушно, подходит к его господину и хватает квадратной лапищей за волосы, запрокидывает голову — половина белого лица с невидящим от глухой ярости черным глазом — и неторопливо, даже немного рисуясь, перерезает ему горло, и его медно-красные руки становятся черными, а вокруг неподвижно стоят валар — безмолвные и как будто неживые. Он видел это так четко: он был пылью, был каменной крошкой, был грязью и был воздухом, он пел последнюю в этой битве песню и не боялся, — кто услышит голос пыли? — но дрожал от ненависти и бессильного гнева, и бежал раньше, чем валар ушли: не было никакого терпения смотреть, как спокойно его господина заковывают в скованную его первым наставником цепь. Ход становится шире и шире, и Майрон выходит на землю — сминается под ногами спокойная трава, и молчит над ним равнодушный лес, и выше него черное небо сияет тысячью новых звезд. Как горько! Обессиленно — теперь можно, ведь нет никого, кому было бы дело — падает в холодную от росы траву и лежит долго; свет звезд режет привыкшие к милосердной тьме глаза. Как же горько! Хочется все забыть: и как бесстрастно наблюдал Манвэ за тем, как он сам себя калечит бесполезными против белого валы песнями, и как оскорбительно печален был его голос, когда он призывал своих орлов наказать неразумного отступника! Этого проклятого наперсника Илуватара не брала ни черная сталь, ни огненные бичи балрогов, ни злое колдовство, и за все время он не пошевелил и пальцем — лишь стоял, непогрешимо чистый среди окружавшей его грязи, и равнодушно смотрел на него своими ледяными неподвижными глазами. Так горько, что хочется завыть одиноким волком, но и такая малость ему не дана: последним и единственным словом Манвэ было «Умолкни» — и вот до сих пор не унять непрестанно текущую из горла тягучую кровь. Черный лес все шумит вокруг него, и от печальной злости зачахли травы и умолкли птицы, и кажется, что так теперь будет всегда: шепот листьев, жестокие звезды, глухая боль и бесконечное сожаление. Спустя вечность его находит старая волчица — серая, как и все перед его глазами, и такая огромная, что он в своем нынешнем обличье едва ли достает ей до холки.  Глаза у нее желты и внимательны, как у самого Майрона, и она носом толкает его с живота на спину, абсолютно спокойно — будто всю жизнь прожила только для того, чтобы придти сюда после первой битвы и зализать его раны. — Моя кровь ядовита, — говорит он, морщась от тяжелого запаха лесного зверя. Волчица не обращает на его слова никакого внимания: она уже достаточно старая, чтобы знать, что для нее ядовито, а что нет.

***

Валар милосердны, и никогда не забывают об этом. — Если это тот самый Мандос, то вы ничего не понимаете в темницах, — говорит Мелькор. Сквозь черную повязку он видит прекрасный сад, унылый в своей выверенности и неизменности. — Это Лориэн, — ласково говорит ему дева в серых одеждах, невысокая и чуткая до нервной дрожи — Эстэ, целительница ран и усталости. — В Мандосе ты всегда успеешь насидеться, но сначала тебя надо исцелить. — Какое милосердие. Меня даже тошнит. — И от этого у меня есть лекарство, — говорит ему серая дева с терпеливой улыбкой, садится рядом с ним на колени, маленькая и внимательная, и на лице ее ни следа страха. Аккуратно и бережно снимает с него покореженные доспехи и изорванную одежду: — Ну и потрепало тебя, — говорит она ободряюще, и осторожно дотрагивается до кровоточащих ран теплыми руками. Мелькор бы ее ударил, — больно уж раздражает своим деловитым спокойствием — но ему мешает сковавшая руки цепь. От ее рук пахнет сухими цветами и горькими настойками, и она делает свое дело быстро и привычно: игла проворно ходит в ее ловких пальцах, один за другим кладет она маленькие стежки поверх изорванной плоти, и крепко затягивает узелки белых ниток; вслед за ее негромким целительным напевом все слабее становится боль, все слаженнее поют птицы и все слаще пахнут цветы. Но стоит Эстэ снять с его глаз повязку — и она не может сдержать удивленного вскрика, и тут же прикрывает рот маленькими руками в неприметных черных пятнах. Вслед за ней озадаченно примолкает весь сад, и даже ветер не осмеливается шуметь в кронах высоких деревьев. — Что случилось с твоим глазом? — строго спрашивает она. — Чья-то стрела его выколола, — честно отвечает Мелькор, пытаясь отодвинуться подальше от ее испуганного лица. — Нет, что с ним случилось после? — Ничего с ним больше не случилось.  — Как можешь ты врать мне?! — серая дева даже задыхается от такой наглости и сжимает руки в крохотные кулачки. — Успокойся, делай свое дело и не задавай глупых вопросов. Мне было не до этого проклятого глаза. — Как скажешь, — холодно отвечает ему Эстэ и, обмакнув руки в воду, запускает тонкие белые пальцы ему глубоко в глазницу, хладнокровно выдавливая чем-то не угодивший ей многострадальный глаз. И это действительно больно — в горячке боя Мелькор и не заметил. — Вот, посмотри, — говорит целительница, протягивая ему на ладони неожиданно целый глаз, сочно-желтый, как теплый янтарь. — И ты говоришь мне, что ничего с ним не произошло! Я не потерплю в Лориэне темного колдовства. Серая дева сжимает руку в крепкий кулачок, и с ее пальцев тяжело капает на траву темное золото.