Инквизитор

Когда-нибудь всё будет окончено. Когда-нибудь в тупую минову голову придёт невзъебенное озарение, и он поймёт, что бояться в жизни можно только смерти. Хотя и это стоило отдельного трактата для восточных философов. Хер с ними. Весь день он возвращался к этому. Это грызло его грудную клетку изнутри, обдавая бурлящим в крови кипятком. Крови, которая чёрной смолой стекала по взмокшей в секунду спине. Звонок прозвучал приговорным колоколом в тишине. На площади так раньше сжигали ведьм. Такая же безумная толпа пятном металась по пространству, как свободно-заряженные атомы. И ведьма стояла босиком на хворосте, прокалывая грязные ступни острыми ветками, жалящими в самое нутро. Доставая до сдавленного в тиски горла. Минсок ощущал себя только так. Грязным. Эта грязь, казалось, уже впиталась в самую суть кожи, стала чем-то вроде одежды. И он неистово мечтал пустить свой чёрный, бурлящий поток крови наружу, чтобы искупаться в нём. Чтобы он окатил его с ног до головы. Но, вряд ли, даже тогда он станет ощущать себя вновь чистым. Звонок трещит уже пол минуты. Да все слышат, уши в трубочку сворачиваются. Заткните это. Прекратите. Минсоку невыносимо, потому что следующий урок математика. Потому что ведёт её Лу Хань. Потому что его сжиженным самодовольством можно было затопить всю школу и раскинувшиеся квадратные километры на все четыре сразу. Класс "Б" выходит из кабинета с дружным облегченным вздохом. Отмаялись. Они чувствуют себя, как каторжники, получившие вольную. На лице каждого болезненное, гребаное об-лег-че-ни-е. Чёрт вас задери. В день, когда Ким Минсок перевёлся в эту странную школу на окраине города, шёл дождь. И всю следующую неделю шёл. А потом воздух наполнялся тягучей и давящей, серой пустотой, которая газом заполняла лёгкие, прибивая к земле. Так пахла осень — только прошедшим дождём и сладкой гнильцой рыжих листьев. Мин понуро брёл по аллее, идущей через парк прямо к широким входным дверям школы. С огромной новенькой синей надписью "Hight School", буквально блестящей в последних лучах умирающего и слегка красноватого уже с самой зари солнца. Он настолько задумался, что, так же опустив голову и пустив в неё тяжелые мысли о переводе, не заметил косой пешеходный переход, заканчивающийся кованной оградкой вдоль узенькой мощеной улочки, ведущей во дворы и вдоль по проезжей части. От мыслей отвлёк только громкий сигнал, тараном впившийся в уши. Раздробивший эластичные барабанные перепонки на осколки. Мин недоуменно перевёл отсутствующий взгляд на "Инфинити" чёрного цвета, водитель которой смотрел на Мина с тонной неприязни. Его вскинутый подбородок и скривленная нижняя губа кричали о его отношении к парню. Они просто орали во всё горло. Так, что даже слов не нужно было. "Ты, придурок, если хочешь подохнуть, без моей помощи, пожалуйста. Какого хрена ты творишь. Мелкий имбецил", — вот, что мерцало в его таких же чёрных, как и машина, глазах. Мин против воли сжал кулаки, а потом примирительно поднял руки, мол, чувак, извини. И поплёлся дальше. Он бы, наверное, забыл об этом происшествии через пару дней, когда хандра поутихнет и его затянет трясина однообразных дней. Если бы. Если бы, да кабы, во рту выросли грибы. То был бы не рот, а целый огород, — часто говорила ему усопшая прабабка. И слава богу. Мин, наверняка, забыл, если бы не вошедший в кабинет учитель математики. Он стремительно влетел в класс, размахивая толстым журналом, зажатым локтем. Полностью затянутый в чёрный костюм, как в футляр. Холодный и застегнутый на все пуговицы. От него веяло коридорным воздухом, свежим одеколоном и властью. Элегантный, как сверкающая гильотина. Смешки, раздающиеся до этого момента вмиг стихли. Стало слышно, как капли дождя колотят в лужи за огромными окнами. По стёклам бежала серая вода, словно чьи-то руки умоляют: "Помоги нам...". Мина передернуло. Стало не по себе. Ученики втянули шеи. Некоторые — уткнулись тупым взглядом в девственно-чистую ольховую поверхность парты и колупали ноготком большого пальца краешек. Ноздри трепетали в предвкушении. Мин вспомнил брошеную всегда солнечно-улыбающимся Чанёлем фразу: — Да и, кстати, наши учителя самые настоящие фанатики. — Фанатики чего? — не понял тогда Минсок и вопросительно скосил бровь. — Того, что они учителя. Вот так всё, оказывается, просто. Стальной голос прорезал навалившуюся вакуумную тишину, как ятаган. Быстро и беспрепятственно: — Итак, класс... Боитесь? — хищно оскалился он. Знал, что о нём по коридорам ходят слухи. Тиран. Терминатор. Всем было страшно. — Здесь, — он обвёл взглядом просторный кабинет, — царит абсолютная монархия. Для тех, кто в танке, поясню: я — здесь Царь и Бог, решаю, кого казнить, кого миловать. Он растягивал слова на "а", отчего его рот напоминал неровный прямоугольник, манерно сгибал руки в локтях и разводил ладони в стороны. Он завораживал. В дверь раздалось метрическое, но сумасшедшее стучание. Кто-то, кто, очевидно, желал скорой и мучительной смерти, изо всех сил тарабанил по тёмному дереву, чем вызвал недоуменный взгляд учителя, который был ошарашен, но при этом не лишался своего снисходительного самодовольства. — Можно войти? — в щелке между дверью и косяком показался чей-то острый, вздернутый нос. А потом показался и сам невысокий, щуплый очкарик. Его трясло, будто на ветру. — На мой урок. Опоздания запрещены. Отчеканил и не поморщился. Слова искрами отлетали от его зубов. Хотелось слушать вечно. Чтобы всю оставшуюся бесконечность этот звенящий баритон вливался расплавленным воском в уши. — Прос-прос-с-тите, — мальчишка потупился и уткнулся своим длинным носом в мыски замшевых ботинок. — Ещё раз, и больше не зайдёшь в этот кабинет. И мне совершенно плевать, где и как ты выучишь математику. Которая входит в перечень о-бя-за-тель-ных экзаменов, — учитель обсмаковал предпоследнее слово на языке и мечтательно глянул в потолок. Он отошел от низкого углового стола к кафедре у доски, задумчиво глядя в окно. Подошвы передвигались почти бесшумно, а во всё ещё бытующей тишине раздавалось только шмыганье носом вошедшего ученика. — Имя. — Ким Чондэ. — На место, Ким Чондэ, — ядовитая усмешка в его голосе отдавалась горечью на кончике языка. Слегка покалывала, заставляя сглатывать горчащую слюну. Мин вдруг очнулся. Свалился на землю птичкой, которую неаккуратно сбил боинг. Пора было заходить в класс. Месяц. Прошел гребаный месяц с того момента как Мин перевёлся в эту школу. Ровно месяц, как, изо дня в день, два урока математики подряд. Профильный класс. Хуй бы с ним. Лу Хань всё так же пристально обводил кабинет взглядом, цеплялся им за воздушные занавески, лёгким белым шифоном закрывающие стёкла, бесшумно ступал по дубовому паркету, коршуном наблюдая за трепещущими над очередной самостоятельной учениками. Последний год в школе, а потом они свалят из этого дерьма, прошивающего черепушку насквозь. — Если я увижу хоть какую-нибудь грязь в этом помещении, — Хань многозначительно вгляделся в лицо каждого из одиннадцати человек, сидящих за одноместными партами, — вы будете его языком драить до блеска. По классу пронеслось возмущенное, но глухое сопение. Никто не посмел возражать. Ещё бы, блядь. В воздухе так и повис канючный вопрос: "Ну почему-у-у-у-у...". — А потому что это моя любимая работа. Она не была бы таковой, если б я сидел в свинарнике. Вот так, всего несколькими словами, Лу Хань опустил своих коллег ниже плинтуса. Потому что ремонт в кабинете делался им лично. А точнее — на его деньги. И этот класс разительно отличался от всех остальных. Урок начинался всегда внезапно. — Та-а-ак, веселей передвигаемся, — он показательно выпрямил руку с закатанным рукавом дорогого пиджака, отблескивающим серебряными запонками. Являя взору учеников циферблат ролексов. — Уже вот как три минуты идёт урок. Мы уже записали число и начинаем работать... А не разбираем сумочки. Сумки на стол не ставим. Минсок готов был выброситься из приоткрытой форточки, чтобы не видеть презрительных мин, которые корчил Хань. — Сегодняшняя тема: Формула Ньютона—Лейбница. Он прямо смотрит на Мина. Как всегда: бледный и мечтательный. Хань так ни разу и не услышал голоса ученика. С того самого дня. Смотрит на Мина, щурясь и слегка подобрав нижнюю губу. Прощупывающий взгляд скользит по вороту мягкой рубашки в клетку к сжимающимся на пластмассовой тоненькой ручке рукам. Костяшки побелели, окрашивая сухожилия вокруг в розовый, заставляя вены слишком отчетливо проступать на тыльной стороне ладони. Левая рука маленькими пальчиками зарывается в жесткие на вид, рыжеватые волосы, взъерошивая их. Веки подрагивают от бегающего волчком по строчкам зрачка. — Кто же нам сегодня расскажет её?.. — в глаза бросается открытый журнал и выделяющееся, будто жирным курсивом, имя. — Ким Минсок. Прошу. Всё холодное и липкое скатывается по гортани вниз, в мгновение ока иссушая её. А сил вдохнуть нет. Лёгкие колет срывающейся в учащенное дыхание паникой. Сердце утробно бухает в грудине, как у огромного зверя. — Пусть функция "эф от икс" имеет производную... а отрезок... — слова поочерёдно становятся поперёк горла в невозможности их произнести. Он не может ничего сказать. Он ни черта не знает. — ... принадлежит этой функции... — Стоп. — Хань зло усмехается, обнажая ряд белоснежных волчьих зубов. Запах крови, витающий у него в носу не может врать: сейчас кому-то крупно влетит. — С каких это пор формула Ньютона-Лейбница превратилась в формулу и ряд Тейлора, да ещё и с огрехами? Пусть функция имеет производную в некоторой окрестности точки икс равно нулю... тра-та-та. Дальше по списку. Это было шесть уроков назад. На языке привкус металла. Или просто кровь с прокушенного в панике языка. Мин морщится и его гладкий белый лоб подергивается маревом трёх глубоких поперечных полос. Он понуро пятится ближе к парте, но прищуренные глаза, в которых плескался талый лёд, пригвоздили к месту. Мин чувствовал каждым сантиметром кожи, как гладкие верёвки опутывают его ноги чёрными сороконожками вьются вокруг голени, всё ближе подбираясь к ходящему в загнанном дыхании кадыку, чтобы перекрыть кислород. Дышать нечем. Да здесь ёбаное пекло. Виски взмокли в секунду, несмотря на приоткрытое окно. — Садитесь, — равнодушно бросил Хань. И опять скривил своё долбаное лицо в долбаном презрении. — О Сехун? Может быть, вы нам поведаете о загадочной и непредсказуемой формуле? И она у вас не превратится в алгебраическую форму комплексного числа или закон Джоуля-Ленца. Ну вдруг вы ещё и с физикой умудритесь перепутать... Тощий мальчишка подхватился с места. Он судорожно поправлял сползшую на живот худи, а другой рукой шумно перелистывал тонкие странички учебника. — Закрыть. Учебник прибитой обложкой хлопает по страницам. Хань вздыхает, закатывая глаза, и улыбается, будто зачитывает смертельный приговор. — Теорема Ньютона—Лейбница... или формула... — Сехун громко прокашлялся. — Пусть функция "эф от икс" на отрезке от "а" до "б" и пусть "эф большая от икс" есть её первообразная, тогда справедливо равенство... — Запиши на доске, — перебил его Хань. f(x) dx = F(b) - F(a). — вычертили тоненькие пальчики Сехуна маркером на глянцевой доске, шириной почти во всю стену. — Absolutely right. Хань трёт переносицу и опять отходит к окну. На нём чуть хрустит от дорогого лоска костюм. Никак от Бриони. Руки в карманах, а взгляд устремлён на дорогу, по которой машины снуют туда-сюда, разбрызгивая ворох грязных капель. Он нахмурился. — Открываем тетради.