Инквизитор

— Ты же не обижаешься?.. Мин нервно чешет затылок и старается не улыбаться, как идиот, потому что ему нужно, чтобы Чонин простил его, а он просто патологически не умеет извиняться так, что его в конце-концов извиняли. Чонин сидит за самым первым к широкой, железной стойке с продуктами столом в столовой весь прямой, как спица, в лёгком свитере и с локтями, широко расставленными на столе. Он медленно пережевывает сырный сандвич и смотрит куда-то тоже очень-очень прямо, в сторону входной двери из светлого дерева с шестью квадратами окон. — Нет. И его голос это просто скопище тишины и подавленности. Он усиленно думает о чём-то и теперь Мину в эти дебри путь заказан. Что сейчас творится в его светлой голове — одному дьяволу известно. Но Мин садится рядом и опускает взгляд. — Я серьёзно. — Я тоже. Чонин переводит осенне-серые глаза на Мина и зачем-то неприязненно выцепляет лиловатые тени под нижними веками, помятые щёки, трещину в два миллиметра на нижней губе чуть справа. Неаккуратный карминово-красный синяк вдоль косой жилы на шее в углублении глазовырывательно-белоснежного воротника выглаженной до хруста рубашки. Как будто по разбавленной водой коже два раза провели толстой кистью с густо наведённой бордовой акварелью. Чонин давится сандвичем. Сыр застревает где-то в глотке и он кашляет. Непонятно зачем. То ли чтобы не задохнуться, то ли чтобы оклематься от этой незадачливой картины. На Минсоке надета только белая рубашка и узкие брюки, затянутые тоненьким лаковым поясом тёмно-синего цвета. Что-то Чонин не помнил, чтобы у Мина была такая одежда. И глаза у него хоть и виноватые, но донельзя довольные, даже чересчур блестящие. Узкие радужки чайные, сияющие в дымной поволоке ноябрьского воздуха. — Ну, Кай... — Мин чувствует, что что-то не так, только вот что — понять не может. От этого рваная полоса тянется вдоль щёк, распарывая слизистую надвое канцелярским ножом. Хочется говорить, говорить всякую чушь, лишь бы говорить. Как раньше. Когда они сидели в его сумрачной кухне с рядом алых шкафов, пили зелёный неразбавленный, обжигая ротовую полость, и смеялись, как дураки, с чего-то незначительного. Такая мелочь смешная. Но важная. И Мин вспоминает как чай горел на губах июльским закатом, как Чонин задумчиво смотрел в потолок, прижимая смуглые пальцы к овальному подбородку, как убирал с глаз белёсо-серую чёлку. Но перед глазами мгновенно вспыхивает другая кухня. С чёрным натяжным потолком, рядом серебристых стульев на хромированных ножках перед барной стойкой под мрамор, над которой висят самые разнообразные бокалы. Перед глазами Хань в домашней, обтягивающей футболке готовит кофе, повернувшись к нему спиной, чуть пританцовывая под песню на музыкальном канале, доносящуюся из белого плазменного телевизора у Мина за плечом. Он не помнит, каких усилий им стоило не дошагать рваным волчком до его просторной спальни, а остановиться на противоположной стене цвета настоящих сливок, к которой Хань его осторожно приволок, на ходу цепляя носком выкинутую рубашку. Зато помнит, как после этого дурацкого "люблю тебя", Хань как будто замер. Дыша громко и с тысячей слов в тишине, вырывающихся вместе с воздухом во тьму между ними. Он выдыхает горячей волной ему в ухо: — Ми-и-и-ин, ты... — и не может договорить, потому что воздуха нет, его выбили из лёгких, вышкребли до последней капли, заставили его дохнуть от этих слов, скручивающихся дрожью в ладонях. Мин молча сходит с ума. Мин такой... — Идиот, — обречённо продолжает Минсок, прикрывая веки и чувствуя губы Ханя рядом со своими каждой клеточкой тела, каждым суставом, выкручивающимся против часовой. — Да, — Хань утыкается лбом в чёрную стену, царапая гладкую кожу о лепесток цветка, вытесненного на обоях. — И я тоже. Мин перестал дышать лишь на секунду, уловив в этом тоне что-то, от чего щёки вспыхнули огнём, а волоски на теле встали дыбом. Что-то, от чего горло пересохло в момент. Что он только что сказал? Просто. Что. Чтобы неправильно понять эту фразу, надо всего-то немножко этого захотеть. Сердце сделало кульбит синхронно с тем, как Хань прошёл губами по виску к скуле, а потом переместился на ледяную щёку. И Мина уносит. Он хрипло дышит горлом, забываясь и перекатывая стоны на языке. Плечи напрягаются сами по себе, когда Хань легко останавливается на полукруглой косточке, что венчает угол челюсти возле уха, когда он прикусывает её ненавязчиво, но дико, так, что ток из коленей прошибает потом насквозь. Его руки уже привычно на пояснице, он возит пальцами по углублению позвоночника, срываясь в милые ямочки на бледной коже, цвета карамели в помещении без света. — Такой тёплый... Шёпот чистого, незамутненного безумия расплавленной резиной стелется поперёк живота и повисает остывающими лохмотьями. Хань шепчет сквозь свою ненормальность, как будто именно это нормально, то, что они всё-таки переступают порог спальни, где Мин ударяется спиной о высокий комод, а потом Хань подкладывает ладони на это место, чтобы ему больше не было больно. Как будто это нормально — его язык, скользкий и невыносимо горячий, вылизывает его щёки, тело изнутри, душу, будто хочет залатать то разобранное по кирпичикам, отстроить заново. И это действительно становится нормальным — когда он прижимает мягкое и податливое тело Мина к себе, обхватывая рукой и касаясь раскрытой ладонью места между острых лопаток, поглаживая большим пальцем. Он не понимает: хуже ему становится или лучше, но он шагает вперёд, как уже делал раньше, как будто они танцуют замедленный вальс, правая нога между миновых двух и тот отступает с левой, чтобы упасть на низкую кованную кровать. За окном дождь колотит в лужи. Стекает по стёклам и барабанной дробью отбивает ритм сердечной мышцы в ушах. Серые капли на фоне чернеющего неба. У Ханя в спальне мансарда, незашторенная, на всю стену. У него вся квартира чёрно-белая и тихая, но Мину на это так плевать, когда он разгоряченной спиной касается холодной смятой простыни и окунается в запах зимней свежести. Так пахнет голубоватый воздух в горах. На рассвете — хвоей и прохладным на ощупь снегом. Его пылающие пальцы впиваются в затылок, будто погружая руки в расплавленный металл. Он открывает рот и пытается вдохнуть, пока Хань целует углубление яремной впадины с оковами костей, начинающихся ключиц, вылизывая, как леденец. У Мина путается в голове. Взрывается атомными бомбами. И он откидывается затылком назад, чтобы ещё сильнее чувствовать поцелуи на своей шее. Его руки сами перебираются на загривок Ханя и он водит туда-сюда указательным пальчиком, корябает обрезанным ноготком, чтобы... чтобы... В голове пусто. Только что-то ревёт грозой и колотит по макушке сильнее, чем дождь за окном. — Ха-а-а-ань... — Мин облизывает пересохшие губы, проводя маленьким язычком, а потом скрывая его во рту. Его хватает только на имя, потому что он не может выдавить из себя больше ничего из того, что хотел бы сказать. Хань стягивает его спиной вверх, от чего его лицо выделяется в свете половинчатой луны, что светит прямо ему в глаза, заставляя закрыть их. Его реснички трепещут пушистыми кончиками в густом воздухе, наполненном без-на-деж-нос-тью. Голос в сознании шепчет на ухо. Обдаёт мурашками. Запахом его тела и туалетной воды. Пота и желания. Они немыслимо и отчаянно безнадежны. Как и их отношения. Как и всё вокруг — не имеет смысла. Ничего не имеет смысла, когда Хань вот так ладонью проводит по выгнутой вперёд спине. Ничто не важно, когда сам Мин несмело сжимает его белые волосы в кулак чуть сильнее, опять зарываясь в них, чувствуя их непередаваемый аромат. Сладкий, вкусный. Абсолютно нереальный. Такой, что битое стекло крошится в горле, забивая дыхательные пути. Такой, что язык пристаёт к нёбу, потому что дышится только через рот. Это слишком. Слишком. Слишком. Хань хотел оказаться ближе. Ещё ближе. Чтобы их не разделяли четыре слоя одежды, чтобы быть внутри него полностью, бесповоротно и безвозвратно. Он нужен ему уже двадцать четыре на семь. Он, его живые глаза, его маленькие пальчики на аккуратненьких ладошках, его бледная синева кожи. Нужен ему так, что живот скручивает очередным спазмом, заставляя сорваться с катушек и схватить Мина за бёдра, закрытые джинсами, и потянуть на себя, резким толчком. Вызывая новый стон с миновых губ, болезненно распахнутых, неровно и тяжело. Они мнут простынь ещё безбожнее и безжалостнее, чем уже было до них, пока Хань пытается вынуть пуговицу штанов Мина из очень узкой петли, царапая пальцы и глухо рыча. Он тянет их за пояс и они и так сползают с худых бёдер, зияющих тенями вдоль тазовых костей. — Ты уверен?... — беззвучные слова, которые Мин ловит губами и всасывает в себя. Глотает. И снова поцелуи: муторные, будоражащие и глубокие. Проникающие под кожу, выламывающие рёбра наружу. Мин со всей силы буквально вталкивается в рот Ханя, потому что — а как иначе? — Да. Уверенно и тихо. Он правда уверен как никогда. В голове стучит: "— Я не гей, это так, к сведению. — И что? Искреннее, блядь, удивление. — Я же не говорю тебе тащить его в постель, — чайник вскипает, словно в подтверждение его слов. А что же ты тогда делаешь?" И исчезает в темном водовороте нового касания губ учителя. Ханю кажется, что его сейчас просто разорвёт, если он сию же секунду не почувствует Мина растянутым по рукам и ногам под собой. Он рукой отодвигает его приподнятое, согнутое колено в сторону, будто нечаянно проехав рукой по внутренней стороне худой ноги, принуждая Мина вздёрнуться, как ужаленного. Такой красивый... Он перестаёт целовать его и спускается лёгкими, почти невесомыми поцелуями-бабочками по миновым рукам, предплечьям, к узенькой резинке простеньких таких, хлопковых трусов, а потом к восхитительным ногам. Попеременно то причмокивая по гусиной коже, то дуя на неё дойти до колен. Чтобы целовать их до потери сознания, потому что Мин в самом деле прекрасен настолько, что крыша едет. И не собирается возвращаться, а Минсок её ещё и подталкивает своим нытьём-хныканьем, потиранием ягодицами о складку на простыне, которая обязательно оставит у него печать тонкой полосы, тянущейся до позвонков на середине спины. Хань медленно отводит другую ногу, ещё шире раскрывая угол минового таза так, что продольные, лучистые кости полосуют внутреннюю сторону бёдер напополам. Мин даже не думает убирать ладони с его волос, перебирая их. Но потом на ощупь продвигается безымянным и мизинцем к бровям, а потом — ложится на веки. — Не смотри... — он почти воет, потому что ему до сих пор так стыдно, что глаза жжёт. Даже сейчас, когда он полностью открытый и доступный, даже когда пути назад уже нет. Казалось бы — какое уже тут стеснение? Но Мин всё-таки находит его в самых недрах своей по сути ещё детской души. Мин ребёнок, совершенный ребёнок, просто рано повзрослевший. И от этого болеющий этой взрослостью, как ненормальный. Хань пытается не рассмеяться. Но ему так тепло от этих слов, что он просто нежно захватывает губами его тазовую кость и принимается по-настоящему целовать. И он хочет, чтобы Мин увидел, заметил, что это всё: его улыбка, его руки, эта смятая постель — только для него. И больше никого не будет. — А я буду смотреть, — поцелуй. Быстрый, дразнящий. Мин не боится щекотки, но вздрагивает и подпрыгивает, упираясь ногой Ханю в щеку. Тот смотрит с минуту, хитро и ни разу не раскаявшись, будто так и надо, и на выдохе добавляет: — А теперь будь послушным и поставь пяточки мне на плечи. Мин дуреет, но всё-таки ставит ноги так, как Хань и сказал, перед этим краснея от того, что учитель зубами и с непередаваемой улыбкой хищника стягивает с него разнесчастные трусы, оставляя полностью без одежды, украшенного только парой вишнёвых отметин на шее и на боку. Хань хотел его с огромной искренностью, нежностью и... снова искренностью. В его словах было слишком много доброты, а такому огню ни за что нельзя давать угаснуть. Поэтому Мин отвечает. Его кожа расплавляется карамелью под изящными тростинками пальцев Ханя. Выключите осень за окном иначе... всё пропало. Но дождь равномерно разбивает лужи и будто не слышит. По влажному комнатному воздуху разносится аромат чего-то мускусного и немного имбирного. Мин из последних сил поднимает голову, пока не чувствует прикосновение тёплых пальцев к тоненькой полоске мягкой кожи на впадинке между бедром и ягодицей. — Что это? По его коже размазывают что-то прозрачно-прохладное и замедляющее время. Хань дышит ему в так любимый им пупок и размеренно-спокойно отвечает: — Чайное масло. И только сейчас Мину становится вновь страшно. Он так постыдно боится боли, что прямо сейчас готов зажаться и рыдать, рыдать, рыдать, но только сжимает виски Ханя голенями, вызывая в нём тихий смешок. — Не бойся, — выдохом. — Я постараюсь... Но недоговаривает, потому что Мин буквально выхаркивает из себя воздух, жуёт его легкими, вгрызается в полутьму, когда согретые пальцы касаются яростно пульсирующей точки, отзывающейся в животе больным молотом, отбивающим по наковальне. Мин стонет и злостно тянет Ханя за волосы вверх так, что его ноги изгибаются, как у лягушки, а тот вжимается в него напряженным до невозможного членом сквозь грубую ткань брюк. Волосы: взмокшие, густые и растрепанные прилипают ко лбу, а брови ломаются в произвольные линии, полосующие лоб на три поперечные трещинки. — Хочу... тебя... сейчас. Слова вырываются из Мина совершенно хаотично и без всякого умысла. Он чувствует загнанное дыхание Ханя на своем животе и пытается расслабиться, пока тот вводит в него первые два пальца. — Вдохни, — говорит Хань на удивление даже для себя очень спокойно, потому что внутри него всё бурлит и перекидывается, а он заботится только о том, чтобы Мину ни за что не было неприятно. Когда он вдыхает становится легче. И Мин чувствует себя ничего не знающим девственником, потому что: плечи, вдохи? Откуда это Ханю известно? Хань стаскивает его ступни со своих плеч, чувствуя судорогу по телу от контакта открытой кожи, который до сих пор сводит его с ума. Он пытается как можно дольше целовать Мина настолько аккуратно, словно фарфоровую куклу, чтобы тот отвлёкся от тянущего холода, ложащегося на влажное масло, размазанное по телу. Он гладит языком его нёбо, проталкиваясь туда, где оно сначала ребристое, потом до одури гладкое, как силикон, а потом склизко-мясистое, гладит до тех пор, пока у Мина не приподнимается корень языка. От этой чувствительности Ханю плохо. Безумно плохо от того, насколько же хорошо. Он дрожащей рукой нашаривает небольшую подушку и наспех суёт её Мину под поясницу. Он весь горячий и влажный в его руках. Его дёргает так, будто он сам — одно сплошное пульсирующее сердце, которое нельзя разбивать. И Мин сам на ощупь, рваным царапанием находит ремень Ханя, пытаясь расстегнуть, но руки настолько слабые от желания, что выходит только цепляться за него, как за чёртов спасательный круг, скуля и ноя. Глаза болят, а сомнения притупляются. Он моргает так быстро, как только может, не осознавая, не контролируя, не чувствуя. Всё, что он сейчас ощущал, это твёрдый член Ханя, который упирался ему между широко разведенных ног. Мышцы приподнятого живота сокращались в такт бешеным выдохам в ночной ноябрь, где дождь усиливается с каждой секундой, как будто хочет заглушить его стоны, смешанные с криками, переходящими в доходящий хрип. А Хань внезапно встает с кровати и нетвердой походкой отходит на пару шагов, расстегивая ремень. Когда-нибудь всё будет окончено. Но не сейчас, точно не сейчас, когда Мин смотрит на высокую фигуру учителя в черно-белом лунном свете до крови из глаз, так, что сбитое дыхание разрывает лёгкие на ошметки. На то, как он медленно опускается над ним на локти, смотрит прямо в глаза, будто ещё раз спрашивает. А Мин ещё раз отвечает "да" и выгибается лопатками вверх, навстречу ему. Кожа его груди была раскаленной, она плавила, не давала связно мыслить, отбирала волю и подминала под себя характер. Мин растекался, как кубик льда, под телом Ханя, когда он жестко сминал его губы. На этот раз Мин сам упёрся косточкой на ноге о его лопатку. Хань улыбнулся сквозь поцелуй. Этот ребёнок не так прост, как кажется. Руки осторожно легли на плечи. Мин приоткрыл рот, но Хань уже спускался вылизывающими поцелуями вниз по линии челюсти к подбородку, потом на шею, а затем обратно к его открытому рту. И Мин сразу пытается зацепиться за его язык, он не хочет прерывать поцелуй, желательно — никогда. — Обними меня, — чужой, необыкновенный хрип. Совсем не его. Мин кладёт ладошку ему на затылок, вцепляясь в мягкие волосы, а другой захватывает шею. Один рывок, одно гребаное движение и он внутри. Всего наполовину, но этого хватает, чтобы задохнуться этим. Чтобы раскрыть саму глотку в беззвучном крике, тонущем между их тел. Это стоило того, чтобы упереться мокрым лбом в потолок. И с каждым разом всё сильнее. Глубже, сильнее, боже. Мин не чувствовал ничего, кроме того, что это Хань. Действительно, Лу Хань сейчас вдавливает его в мокрую насквозь простынь, смятую и неприятно тёплую, а под спиной подушка давит. Хань и не ожидал, что их рехнувшиеся, нестройные стоны будут такими громкими. Видит как Мин откидывает одну руку назад в поисках чего-нибудь, за что можно зацепиться, но только скребет по ткани. Это было невыносимо прекрасно и его тошнило этими всепоглощающими эмоциями, оставляющими где-то на окраине сознания. Между отчаянием и болью. Мин торопливо облизывает обсохшие губы, разводя их мелкими трещинами, словно на стекле: — Я сейчас... Ну вот уж хрен, — думает Хань. Не сейчас. Он толкается вперёд и уже по-настоящему рычит, зная, что можно еще сильнее, Мин позволяет, он не против, с ним творится то же самое. В какой-то момент Мин в приступе самого порнографического стона просто сдирает ногтями кожу на ханевой спине и кончает, как самый настоящий школьник, учителю на живот, и тот замедляется, давая ему и себе еще пару секунд, а потом тяжело падает на простынь и победно ухмыляется, глядя на полуживого Мина, всё еще слегка содрогающегося в спазмах, глотающего воздух, как лекарство. — Хочешь чего-нибудь? — ласково спрашивает Хань, перебирая пальцами взмокшую, черную чёлку Мина, смотря как он глубоко дышит, пытаясь прийти в себя. И он кивает, поворачиваясь лицом к Ханю, пряча его на груди. Вдыхает терпкий запах самого-самого его. И тихо шепчет: — Холодно... И Хань его обнимает сквозь улыбку. Мин выпадает из кокона нереальности и просто тупо пялится на встающего из-за стола Чонина, который поправляет голубые джинсы на ходу, относя поднос с недоеденной пищей. Он подрывается, тут же останавливаясь на секунду, чтобы прийти в себя от колючей, но приятной и тянущей боли во всём теле, а потом упрямо идёт за ним. — Так что? — рука разворачивает Чонина к себе, а тот морщится, но всё-таки не уходит. — Я не обижаюсь, ясно? Мин почему-то не верит. Чонин какой-то неправильно грустный и смотрит всё время не на него, а будто специально выискивает что-то, за что можно зацепиться взглядом. Он молча стоит минуты две, а потом выдыхает и начинает: — Ты м... И не успевает сказать нечто очень и очень важное, потому что взгляд Минсока, он направлен куда-то ему за плечо, а глаза внезапно стекленеют и становятся просто огромными и пугающе чёрными от расплывшегося зрачка. Его бледные губы, растянутые в неровное сердечко, приоткрываются и втягивают холодный школьный воздух, будто он хочет что-то сказать, но вовремя себя пресекает. Чонин раздраженно оглядывается назад и видит. Ну, конечно же, Лу Хань. Стоит в конце коридора, скрестив руки на груди, блядски улыбается, как мартовская кошка, а Чонин только болезненно сжимает кулаки и стискивает зубы. Потому что. Это же Хань. И Мин кидает короткое: — Спасибо. Ты настоящий друг. И неуверенно развязной походкой направляется к учителю, который сжирает его чёрным-причёрным взглядом, всё сильнее скашивая нахальную улыбочку влево. У Чонина просто глотку дерёт и хочется ударить кулаком о стену... Но толку? Он же всё понимает. Ему как-то очень горько, что он испортил что-то очень важное. Будто мамину вазу любимую разбил. Им с Мином вопреки всему друзьями уже не стать. А Мира, да, Мин был прав, — шлюха. Бросила его и перевелась в другую школу. Она сказала ему: — Ты же знаешь, кого я любила на самом деле. Её накрашенные в яркий гранатовый губы складывались в непривычную усмешку, вымывая из памяти светлый образ девушки, которая ему нравилась. Её рыжие локоны, завитые плойкой и щедро взбрызнутые лаком — ему не приходились по душе. Она была ему чужая. Она говорила тихо и зло: — Ты трахал меня, а я его представляла. Чувствуешь разницу между нами? Только ему ты тоже нахер не нужен, я видела, как они с Лу целовались... Даже завидно, знаешь. ТАК вылизывать друг друга... Не подбирала слов, вываливая на него ворох ненужных фраз, забивала гвозди беспричинной злости, закипающей до того момента, пока он не выплюнул: — Пошла ты, — и сплюнув под ноги не ушёл домой. А сейчас он стоит и смотрит как Мин уходит. И ничего не может с этим сделать. Ему хочется заплакать от обиды и пульсации в груди, отдающейся в самые кончики пальцев. Стоит и смотрит до того момента, как к нему кто-то сзади подходит. Неуверенно чеканя осторожные шаги. В нос ударяет знакомый парфюм от живанши, а губы изгибаются в саркастическую кривую. — Чего тебе, Ифань? — он старается не заржать, как мудак, потому что Ифань таскается за ним не первый день. Но тем не менее, это не мешает ему пропадать ночами на своих блядках и протирать дорогие джинсы о такую же дорогую кожу диванов в клубах. — Поговорить хотел. Золото его волос кудрями спадает на лоб, а он непривыкшим жестом откидывает их назад. Этот Ифань, он, правда, очень красивый, но Чонин даже не поворачивается в его сторону, всё ещё облизывая взглядом ткань брюк на голенях Мина, который о чём-то мило воркует с учителем. — Нам не о чем, — и зачем-то добавляет: — То, что было между нами, это несерьёзно. У Ифаня низкий и глубокий голос, он может заставить растечься в лужу только им, но сейчас даже не старается это сделать. Просто говорит: — Но это было. И становится прямо напротив Чонина.