Инквизитор

— Really? — Лу Хань легко взъерошивает чёрную копну волос Мина, растрепанную ветром, дующим на запад. Ему дико нравился рыженький Мин, но так тоже очень хорошо. Очень. И самому Ханю сейчас — очень. Он ласково говорит: — Дурашка, — и улыбается стылыми губами, будто разрезая по живому. Мин поворачивается и смотрит прямо. Он почему-то молчит, пережевывая беспричинную депрессию в лёгких. Кровь медленно циркулирует по венам: тёмно-вишнёвая, почти чёрная. Чернила в его груди растекаются уродливой лужей, мешая дышать. А ветер задувает в ноздри, что тоже мешает. Мину мешает ладонь Ханя на его макушке. Адски хочется оттолкнуть его на хер, уйти молча, по-английски. Но он стоит и продолжает молчать, копя в себе нарастающее электростатическое поле. Он много думал до того, как прийти. — Привет, — тихо произносит он, смотря в выщербленный временем асфальт и думая, не переходит ли на слишком личное общение. Но, может быть, они с Ханем уже перешли на ты, когда тот яростно вжимал его во влажную ночь, скопившуюся каплями росы на столбе. Мин запутался. Уже давно и не может найти алгоритм решения непростой задачи. Он совсем не знает математики. Иначе решение бы пришло само. Он не решается спросить, чего, собственно, хотел Хань, приглашая его встретиться. Чего ожидал. Они стоят возле решетчатого забора, огораживающего бьющий о берег волнами океан и сваи из покореженного металла, торчащие из серо-зелёной воды, мутной, как настойка горьких сосновых шишек, собранных с прибрежных деревьев, растущих на откосе горы, что спускается к воде. Мин рассеянно хватается пальчиками за ромбики железных нитей и кутает подбородок в высокий ворот, прячась от уже зимнего ветра. Хань гладит Мина по волосам и подходит будто нечаянно близко, на расстояние пары сантиметров от его виска, дышит теплом и пыльным уютом. Он рвёт его напополам, как ненужную, грязную, половую тряпку. Сам не зная этого. Но Мину параноидально больно, когда холодные ханевы руки бродят пауками по взмерзшей изнутри шее. Его выкручивает, а грязно-бурая вода со скопищем сора и аморальных надежд стекает по щекам, как самые настоящие слёзы. Мин не замечает, когда Хань тихонько припадает носом к кромке тёмных волос, втягивая аромат краски, шампуня и безнадежной усталости, исходящий на пепел где-то у него в носоглотке. Жжёт невыносимо. Хань чувствует: что-то не так. Если не считать того, что это изначально было не так, то что-то вдруг круто поменялось. Перевернуло его с ног на голову, а показатели привязанности начали бессовестно и абсолютно врать. Он вдыхает запах Мина, пытаясь на дольше задержать в себе эту изморозь, покрывающую закрытые веки, испещеренные синими венками, бурой паутиной, как раз для его тонких пальцев. А потом искренне выдыхает вниз, на свои губы, так, что выдох этот тёплой волной касается миновой щеки. — Я так давно не был на море, — зачем-то Хань говорит, говорит ещё что-то. Много говорит. Как об стену слова бьются, не находя ответа в глубоких зрачках, подернутых морской дымкой. — Хочешь, подойдем... И Мин кивает. Песок под их ногами мягкий и мокрый от недавнего дождя, вымытый насквозь, а море... такое свободное, что плакать хочется. — Когда-то давно я приходил сюда, пускал кораблики, ждал чуда... — Хань мечтательно отходит на пару шагов вперёд, но потом резко разворачивается, взметнув короткие полы чёрного пальто, чтобы выцепить сомнамбулически наклонившегося к воде Минсока, который елозит ладошкой по жиже сероватого песка. На него поминутно накатывают широкие волны, смывая с белых пальцев Мина мелкий песок, а потом он снова зарывается ещё глубже. И ещё. Мин хочет чувствовать, как вода обхватывает его мягкое и тёплое тело, сошедшее на нет где-то глубоко в душе. Он хочет свалиться кубарем в волну и почувствовать солонь во рту, на щеках и под сквозящим решетом рёбер. Ему кажется, что тогда, когда кончик его носа коснётся холода зимнего моря, всё внутри покроется безжалостной и насильственной гармонией. И она успокоит бешеный кислород в глотке. Хань сводит брови: — Что случилось? Ему странно от такого Мина. Дерганного, острого и непривычно отстраненного. Такого его хочется крепко-крепко сжать в руках, как бабочку, чтобы или не мучить уже, или дать ей что-то. Так бывает, когда у тебя болит зуб. Ноет, ноет, ноет беспрерывно. Гвоздем раскаленным добела входит в нервы, разжижая слюну. А потом тебя это в конец достаёт и ты со всей силы нажимаешь на него пальцем, чтобы в голос застонать от вспыхнувшей агонии, ударяющей в уши. Но знаете, что в этом самое прекрасное? Ноющая боль на пару мгновений уходит. Растворяется. Не жуёт твои внутренности и не выхаркивает их горлом. Иногда, нужно поступать так не только с зубами. — Ничего. — Мин. Неверие. Хань ему не верит. Когда действительно ничего, вот так глаза не ширят и не дышат самими ходящими плечами, сдвигающими тонкие лопатки под мягкой тканью. Очередную россыпь тёмных песчинок вымывает, а Ханя начинает раздражать. То, что он как в воду опущенный, то, что он засунул язык в жопу и не отвечает. То, что он — не такой, как всегда. Такой Мин ему совсем не нравится. На такого Мина даже смотреть не хочется. Только желчь по трахее поднимается, пузырится и словно брюхо набили сотней-другой камней. — Будешь молчать? — обреченно спрашивает он, потирая сухие ладони друг о друга и зарываясь в них лицом. Ветер ужасный. Замораживает зрачки, покрывает льдом. Холодно так, что ушные раковины краснеют, а проекция пустоты серого неба, нависшего пластом и ступенями спускающегося к горизонту, смывает все эмоции, оставляя только безжизненный пустырь. — Буду. Мин опять утыкается в воротник, закапывая себя в тонну ханевской агрессии. Это чувство поднимается из самых недр, откуда-то из черноты потаенных углов его сознания. Ему хочется подойти и с размаху ударить Мина по лицу. Со всей силы. Чтобы из его красивого носа лилась кровь: алая, с привкусом горького металла. Чтобы стекала широкой дорогой в рот, а тот морщился и плевался. Задыхался, потому что вкус и запах крови не переносит на дух. Чтобы ему выбило всю эту его неприступность и холодность. Чтобы потом целовать его в эти окровавленные губы с таким упоением, что разъело б глаза. Въедаться в мягкий рот с трещинками на губах, в которые забивается красное. Они были бы какие-то рвотные на вкус, но недышать ими было бы самым безумным и правильным, что могло бы быть во всём мире. Хань просто сжимает бледные кулаки. Сжимает зубы. Сжимается сам по себе, ломается натрое, как сухая ветка, потому что он не может этого сделать. — Какого. Хера. Происходит. Мин слышит злость и не голос — рык. Вздрагивает слабыми плечиками, пуская волну по хребту. Мину так страшно. Что вот сейчас он разрыдается и всё расскажет. Что сейчас он просто замертво свалится в воду и сдохнет, потому как не умеет плавать. Он будет бежать в глубину, глотая брызги на лету, чтобы чувствовать их соляную горечь и ощущать прилив критически необходимой свободы. Море такое холодное, что он уже не чувствует пальцев. Вместо них — оголенные кости, неприкрытые и честные. — Всё хорошо, — старания сделать голос хоть чуточку похожим на нормальный проваливаются с треском и летят в далекие ебеня. Видно же невооруженным глазом, что всё плохо. Очень-очень. Плохо внутри Мина. Внутри Ханя тоже, только он ещё об этом не знает. — Я просто мудак, — зачем-то добавляет он сипло и криво растягивает губы влево в подобие улыбки. Да только труха её ненастоящести слетает мгновенно, открывая залегшие бурыми тенями жилы на шее, выступающие из-под ворота парки. — Конченый мудак... Хань снова приподнимает бровь. Не понимает: за что Мин так себя ненавидит сейчас. Что его так истово жрёт, что он не может даже говорить нормально. Он просто не знает, что вчера, после его звонка, Мин так и остался в стремительно темнеющем коридоре, пока Чонин сам не вышел к нему, увидев друга в позе изломанного эмбриона с рукавом сваленной куртки во рту, чтоб не орать. Он жмурил глаза до боли и сильнее вгрызался в ткань, тряся головой, будто умалишенный. Его голову разрывало. В нём с перерывами надували шар. Сильный вдох — и башку взрывает, разваливает по камням. Опять вдох — и он почти подыхает от рёва в ушах. Слабость накатывает на кости от плеч, рёбер и до позвонков, будто их спаяли намертво и не научили пользоваться. Чонин опускается перед ним на колени, заглядывает в глаза. И словно... прощения просит? — Извини, — говорит он трезво и качает головой. Чонин искренне считает, что у Мина просто от него крышу сорвало вот он и... Он же не знает, что Мин тупо хотел проверить: тварь он дрожащая или право имеет. Как оказалось, это больнее, чем можно себе представить, а усидеть на трёх стульях не получилось. Вроде бы, эксперимент закончен, но... Почему так больно, сука, — хрипит про себя Мин, сжимая грудную клетку в тиски рук. Он жмурится весь, от чего его лицо напоминает сморщенный комок чего-то исключительно белого и мёртвого. — Уйди, Кай, — так тихо-тихо. Как утренний ветерок с моря. — Но... И тут ебашит по-полной. — Проваливай на хер! Ты заебал, просто уй-ди! Что непонятного?! Съеби отсюда! Он захлёбывается в словах, в своей теперь уже желчи. Он орёт, потому что ему нужно быть одному сейчас. Сейчас и после. Он орёт на лучшего друга, потому что ему так плохо, что жилы в узлы скручиваются. Стальные такие тросы. Они обматывают его силком и оставляют рваной тенью в углу прихожей. И глаза предательски сухие, а скулёж, жалкий, собачий, выбивается когтями из глотки. Он решает, что во всём виноват сам. Он и его мудацкая натура. Он считает, что недостоин такого, как Хань. Потому что Хань — какой бы сволочью ни казался — не в пример лучше него. На самом деле. Чонин был прав. Сейчас он садится рядом с ним на корточки, выбивая гладкий камешек, гальку, из-под лакового ботинка подминая неудобные брюки под коленями и долго-долго смотрит на его профиль. — С чего взял такую чушь? Ты не мудак, — тихо шепчет Хань своим самым завораживающим голосом, проникающим смолой в каждую клетку, заточая в себя, как муху в янтарь. — Ублюдок. — Нет, — он аккуратно машет головой, чтобы ни одно его движение не повредило Мину, чтобы тот успокоился. — Ты прекрасен... Хань готов прямо сейчас разложиться на атомы вот на этом песке только, чтобы Мин обрёл наконец своё душевное равновесие, чтобы бросать его перестало. Он такой чувственный и чувствительный, этот мальчик в мягких рубашках, что обхватить его лицо ладонями — самое верное, что приходит в голову и отдаётся в груди тихим шорохом. Он произвольно прикасается губами к щеке Мина, пробуя на вкус. Его кожа ледяная и мокрая от брызг, замораживает до зубов. Но, господи, как же он уже обожает его до самых кончиков ресниц, до кругленьких пластинок ногтей, со всеми его заскоками, со всеми его тараканами. Он прекрасен просто тем, что это он. В другого такого же Хань, наверно, не влюбился бы. Он нежно, настолько, насколько умеет, захватывает поочередно то нижнюю, то верхнюю губу. Всё, что ему нужно, — сохранить это в себе. Всё, чего он хочет, — не закрывать глаза, когда Мин вот так выгибается назад, ложась на песок, закрывает глаза и приоткрывает тёмный рот, ждущий очередного поцелуя. Он выворачивается перед ним, с развевающимся седым ветром в мягких волосах, падающих назад. Его щеки горят неправильным и горячим. И он что-то шепчет сквозь зудящие картинки образов под веками, выжженными несуществующими слезами. Мин не плачет, никогда не плачет. И он, правда, хочет оставить Ханя в живых. Но крепко обхватывает его узкие бедра коленями, вызывая нездоровое скручивание, клубок натуральных змей в паху, отвратительных и жрущих. Он правда, хочет оставить его в живых. Нанося один за одним — не сосчитать сколько ножевых... Они вваливаются в тёмный коридор, не включая свет, с широкой чёрной стеной с серебряной вязью тонких цветов, выпуклых и мерцающих в полутьме. Они целуются, как сумасшедшие, как в последний день Помпеи, когда Хань шуршит миновой паркой, пытаясь её снять к чертям. И только в тот оглушительный момент, когда несчастная куртка летит-таки на пол, Хань замирает. Охренеть. Мин такой тоненький в клетчатой кофте с растрепанными волосами и губами тёмными, как черешня. Такой же сладкий с чем-то твёрдым внутри, где никому не видно. Такой, что... просто охренеть. Он слишком красивый. Мин смотрит в пол и в бок, а тени от ресниц трепещут по скулам в такт бешеному и смущенному морганию. Его лоб, его остренький подбородок, его локти и плечи, придавленные к стене кажутся идеальными. И Хань не может отвести взгляд. Он давится Мином, его слишком много, он слишком прекрасен, чтобы это всё было всамделишным. Он понимает, что начинает потихоньку увязать в этом густом болоте. И не хочет это прекращать. — Нам нельзя... — тихо скулит Мин, всё больше вжимаясь в стену и уменьшаясь, как мяч, который давят, давят, давят. Хань на секунду останавливается, чтобы вдохнуть, не до конца ещё понимает его слова, неприятные для ушей. Мин дрожит, как выебанная блядь. Но даже такой — невероятный. Мину кажется: ещё один поцелуй, такой же горячий и глубокий, такой, когда Хань касается кончиком языка угла его губ внутри невесомо вначале, а потом — глубже, сильнее. Боже... Ещё один такой поцелуй и его просто свернёт, сломает, вынесет. Он не выдержит. Он такой слабый. Такой никчемный дурак. Хочется сползти по стеночке опять и обнять себя руками часа на два. Но Хань обрывает его, проходя влажными руками под краем кофты, задирая её в неровную линию на левом боку. Мин откидывает затылок на стену, тихонько пристукивая им, считая удары сердца в минуту. Сорок восемь, семьдесят два, девяносто... Дышит через рот рвано и перебито, будто пытается выкинуть из себя всё ненужное, что заслоняет от него Ханя. Но оно долбит по мозгам, кричит, что Мин недостоин, недостоин. Пусть уёбывает к херам на все четыре, потому что эти... отношения? Они заведомо обречены на провал. Его глаза мокро блестят в темноте. И ими он умоляет Ханя: не надо. А тот не слушает, отказывается, не может не. Мину кажется, что он помешался, потому что нормальные люди не вдавливают в стену, не вылизывают квадратную кость на пересечении плеча и ключицы, не хрипят горлом. Хань тянет его кофту вверх, путаясь пальцами между тканью и кожей, сходящей на мурашки. — Не сним... — Я хочу. Кофта растворяется невыразительным пятном где-то в окружающей тьме, прекращать которую нет никакого желания, а Мин всхлипывает, как девка, и вымученно смотрит в потолок. Его раскаленный лоб покрывается испариной, что градом стекает к щекам, и он шмыгает носом. Но Хань опять его не слушает, не слышит, не воспринимает. Он спускается мокрыми поцелуями, кружащим языком по скосу рёбер слева, а Мин старается не пялиться с таким отвращением на серую впадину своего живота, переходящую в чёрный слева направо. Хань в наспех скинутом пальто, которое всё ещё волочится за ним, с растрепанными белыми прядями, будто живыми, блестящими, выцеловывает минов пупок с таким видом, будто мороженое облизывает. Он громко дышит, а потом резко выпрямляется и долго и глубоко смотрит Мину в глаза. Вокруг них только стены и плавящий воздух, оседающий лавой на кожу. — Скажи... — он срывается в щемящую грудную клетку нежность. Опять. И от этого так больно, чёрт возьми, — что-нибудь... Глаза Ханя. Или что-то в них. Припечатало Мина, кажется, навсегда. И его рука змеёй скользнула на белый затылок, притягивая к себе. Нежность. Больная. Пульсирующая. Живая. Отдающаяся громом в тишине. Он проводит медленную сладкую полосу по его губе, а затем исчезает, вычерчивая по-девичьи капризный контур розовой кожи. Мин съехал с катушек. А Хань просто цепенеет, когда Мин разрывает поцелуй, скрываясь головой во впадине между шеей и правым плечом. Здесь кожа чуть светлее, с игрой светотени, а не пугающая чернота левого плеча с повисшей на нём рубашкой. Хань сам не понял, когда Минсок успел стащить её на одну сторону. Но сейчас это абсолютно не имело смысла, потому что терпкое возбуждение ныло в нём, расходясь сетью по всему телу. Он не мог это контролировать. Мин ударяется выступающим позвонком о стену, когда Хань с рычанием снова наваливается на него и втирается твёрдым животом в подвздошье. Мин чувствует насколько сильно Лу Хань хочет. Хочет. Вот ведь. И стонет, стонет, стонет буквально под ним, когда он медленно втрахивает его в гребаную стену. Имитация нежного секса для Мина была в новинку, но так нравилась, что он просто млел. Это накрывало чем-то тёплым и ежовым одновременно, заставляло сглатывать горячий комок. Это было так хорошо, что колени подгибались. Но Хань держал его крепко, как и всегда, сопровождая каждый аккуратный толчок тихим выдохом сквозь зубы. Мин в очередной раз заходится тонким стоном, идущим откуда-то из бронхов, гудящим и сжигающим, подаваясь тазом ему на встречу, потому что приторная тяжесть в стоящем уже члене отдавалась между ушей, а потом слышит: — Мой хороший... И это слово. Тараном по барабанным перепонкам. Лезвием по губам. Мой. Мой. Мой. Мин, распластанный по стене и душой. Выкорчеванным из земли растением без корня жмурит нос, стараясь дышать не на вынос, только вот глупые больные лёгкие не слушают и продолжают гонять до последнего. Концентрированный кислород попадает в самый размягченный мозг. Состояние катарсиса, находящего пик в мертвенно-дегтярных глазах напротив. Ощущение безумия, разрывающегося на кончике языка. Мин старается не хрипеть. Говорит наконец: — Люблю тебя... И так стыдно, что отводит глаза...