I wanna see you be brave

      Сначала я выкрикиваю имя Айзека, и лишь потом открываю глаза. В комнате слишком много солнечного света; я натягиваю одеяло на голову, но и это не помогает. Заворачиваюсь в мягкую ткань, словно в кокон, в надежде на то, что смогу раствориться в нём, уменьшиться до состояния бактерии и исчезнуть с лица земли.       Всю ночь мне снился вчерашний день — один из худших в моей жизни. Только во сне все перемешалось: папа под руководством Джанин атакует альтруистов, Стайлз умирает у меня на руках, а Айзек оказывается предателем, подорвавшимся на собственной бомбе.       Реальность выглядит не лучше. Я закрываю глаза. Всё вокруг пахнет металлом: руки, одежда, постельное бельё. Не помню, как мы доехали до Товарищества, не помню, как погружали тело Айзека в грузовик, не помню, как сама добралась до кровати и провалилась в сон, сменив один кошмар на другой.       Скрипит входная дверь, и комнату заполняет аромат свежеиспеченного хлеба. Я не двигаюсь и даже не дышу в надежде на то, что пришедший человек примет меня за спящую и уйдёт. Но он не уходит. Моя кровать прогибается под его телом.       — Джессика, — шепчет знакомый голос.       Я тут же распахиваю глаза. Папа. Живой и невредимый.       Сажусь в кровати и набрасываюсь на него с объятиями. Папины большие ладони ложатся мне на спину, оставляя после себя горячие следы.       — Слава Богу, ты жив, — я сжимаю в кулаках его жёлтую рубашку.       — Это мои слова! — грустно усмехается папа.       Он отстраняется от меня и целует в лоб.       — Как Дженим? Что с ним?       — Он в порядке. Сыворотка подчинения окончательно вымылась из крови. Рана в плече не сложная, пуля прошла навылет. Правда…       Папа запинается. Он переводит взгляд на свои сцепленные в замок руки.       — Что? — уточняю я.       — Все решили, что лучше будет оставить его в отдельной комнате под надзором до окончания войны. Всё-таки, он работал на врага.       — Но пап, — я встают с кровати. На мне вчерашняя одежда, покрытая грязью и чужой кровью. — Он же был под сывороткой! Не в своём уме! Он не понимал, что творит, в отличие от…       Имя Дерека застревает комом в горле. Я откашливаюсь и вместо него произношу:       — В отличие от остальных предателей. В штабе Эрудиции таких было полно.       — Я знаю, — соглашается папа.- Но правила Товарищества велят мне, как одному из главнейших членов, позволить людям самим выбрать судьбу каждого преступника.       — Дженим не преступник, — протестую я.       — Ты знаешь, что я имею в виду, — отвечает папа.       Он тоже встаёт с кровати. Только сейчас я замечаю, что на нем жёлтая рубашка Товарищества и серые штаны Альтруизма.       — Я принёс тебе перекусить, — говорит он и указывает на тарелку, стоящую на прикроватной тумбочке.       Хлеб и фрукты. Я благодарно киваю.       — Пап? — окликаю я, прежде чем он уходит. — Ведь фракций больше нет, да?       Он ничего не отвечает; лишь пожимает плечами, мол, кто знает, но я уверена — он согласен. Иначе он бы не надел штаны альтруистов.       Как только папа покидает комнату, я тут же стягиваю с себя всю одежду и постельное бельё с кровати. Скидываю все в одну кучу, переодеваюсь в чистое, найденное в шкафу, и выхожу в коридор. Проходящие мимо люди с интересом смотрят на меня и на вещи в моих руках, но я впериваю взгляд перед собой и двигаюсь в сторону улицы. Теплый осенний воздух тут же бьёт в лицо; я и забыла, как тепло в Чикаго в это время года.       Ускоряю шаг, когда заканчивается дом и начинаются сады. Стараюсь всеми силами не привлекать к себе внимание, но это выходит с трудом: кое-кому удаётся остановить меня и спросить, как я чувствую себя после всего пережитого. Мне хочется сорваться. Накричать на первого же попавшегося человека о том, что ещё ничего не кончено и о том, что всё ещё только впереди, но я сдерживаюсь, и лишь поджимаю губы, когда очередной бывший товарищ бесцеремонно хватает меня за локоть и обнимает, что-то бормоча мне за спину.       Когда все люди остаются позади, а я — одна среди низкорослых яблонь, я двигаюсь дальше до того поля, где растут ромашки. Там скидываю на землю принесённое бельё, достаю из кармана найденные в шкафу спички и поджигаю. Когда огонь полностью охватывает когда-то белые простыни и когда-то чистую одежду, я опускаюсь на пятки, обхватываю голову руками и просто сижу, пытаясь ни о чём не думать. Но стоит только закрыть глаза, как в голове появляется лицо Айзека, а в ушах звенят его последние сказанные слова, так расточительно оставленные мне на память.       Мы даже не поговорили. Я хотела спросить его о найденном под столом дневнике, хотела узнать, нет ли у него девушки в Альтруизме. У него даже могла быть невеста - там, насколько мне известно, они довольно рано выходят замуж. Я бы многое отдала, чтобы снова услышать, как он смеётся, слова почувствовать его солоноватый запах кожи, когда он обнимает меня, снова съязвить, и чтобы он что-то такое же колкое сказал в ответ.       Айзек мне нравился. Очень. Я не достойна продолжать жить, когда он мёртв.       Он должен был спастись и не бежать за мной. Он, вместе с Зиком, Трис и Четыре, должен был остаться здесь, в Товариществе, как мы и договаривались.       Зачем он это сделал?       Я поднимаю глаза в небо, где, как назло нет ни единой тучки, и лишь тонкая струйка дыма от сделанного мною костра хоть как-то его омрачает, и то ненадолго.       — Джессика?       Голос словно зовёт откуда-то издалека, но когда я оборачиваюсь, то обнаруживаю Скотта буквально в шаге от меня.       — Чего тебе, Скотт? — отворачиваясь обратно, спрашиваю я. — Если ты пришёл поинтересоваться, как у меня дела, то я в порядке. И передай всем, кто ещё захочет об этом спросить, чтобы шли в задницу.       — Вообще-то, нет.       Скотт подходит ближе и останавливается рядом со мной. Присаживается на землю, вторит моей позе, и я только сейчас замечаю в его руках какую-то тряпку.       — Что это?       — Тогда, в штаб-квартире Эрудиции, — начинает парень, — я убил его. Убил невинного человека.       — Нет, Скотт, ты ошибаешься, — поправляю его я. — Там не было невинных людей. Каждый из них несёт в себе вину за то, что творится сейчас с нами и городом.       Я смотрю на парня с оливковой кожей и каштановыми волосами, а он смотрит на огонь и щурится. В его глазах тот отблескивает тёмным золотом.       — На моей рубашке его кровь, — произносит Скотт и демонстрирует мне алые засохшие пятна на красной ткани.       — Это не твоя вина.       Я смотрю на парня, которого ещё каких-то несколько недель назад учила стрелять из пистолета, и не понимаю, когда именно он успел так вырасти. Ему всего шестнадцать, а пистолет в его руках уже успел прервать чью-то жизнь. Я осторожно кладу ладонь Скотту на плечо, слегка сжимаю и повторяю:       — Это не твоя вина, поверь мне. Чья угодно, только не твоя.       Скотт поджимает губы, а затем кидает свою рубашку в разведённый мною костёр из пыли, пота и чужой крови.       Теперь этот костёр наш.       — Они не выпускают Стайлза, — вдруг произносит Скотт.       — Я знаю, — произношу на выдохе.       — Но это нечестно! Он был под сывороткой! — в голосе Скотта столько недовольства, что его с горкой хватит на нас двоих.       Я удивлённо таращусь на молодого лихача.       — Ты не винишь Стайлза в том, что он сделал?       — Конечно нет! Он бы никогда не поступил так по своей воле! Стайлз скорее бы умер, я это точно знаю.       Скотт срывает растущий рядом цветок ромашки и обрывает ему лепестки, один за одним, а стебель кидает в костёр.       — Ты абсолютно прав, — соглашаюсь я. — В отличие от тех, кто остался на стороне Эрика и помогал ему не зависимо от того, что пришлось воевать против собственной семьи и друзей.       Я жду, что Скотт согласится со мной, но парень почему-то молчит.       — Ты так не думаешь? — уточняю я, когда пауза затягивается.       — Я не уверен, — честно отвечает Скотт. — Многие остались потому, что Эрик угрожал убить их семьи. Из всех лихачей, только малая доля пошла за ним по собственной воле. У многих просто не было выбора.       — Что ты имеешь в виду?       — Стайлз… Несмотря на то, что он был под сывороткой, он всё помнит. Я был у него сегодня — приносил ему завтрак. Он сказал мне, что многих запугивали расправами. Юрайа остался, потому что его мать не успела сбежать. Прямо при нас Эрик ранил сестру парня по имени Бойд. Дерек…       — Что Дерек?       — Эрик говорил, что найдёт тебя и убьёт, если тот не встанет на его сторону.       Живот скручивает с такой силой, словно меня сейчас стошнит. Я набираю в лёгкие побольше воздуха, перемешанного с дымом, и долго выдыхаю.       — Но почему тогда Стайлзу ввели сыворотку? Неужели, угрозы на него не подействовали?       Скотт замолкает. Он поворачивается на меня и смотрит так, словно ответ лежит прямо перед носом, но я ещё его не достойна.       — Он сказал Эрику, что ты сможешь пережить его смерть, но вот с предательством не свыкнешься никогда. Он, кажется, так боялся тебя разочаровать, что готов был умереть.       Я накрываю пылающие щеки ладонями. Типичный Дженим. Я так хорошо представляю выражение его лица во время того, как он выплёвывает эти слова Эрику, что кажется, будто бы я сама была свидетелем этой сцены.       — Мне кажется, они пропустят тебя, если ты захочешь его увидеть, — продолжает Скотт. — Сегодня, кстати, будет повторное собрание в связи с твоим возвращением. Товарищи считают, что будет справедливо выслушать и твоё мнение относительно Стайлза и остальных предателей.       — Остальных? — переспрашиваю я.       — Ну да. Стайлз, Дерек и Уилл, которого мы схватили в штаб-квартире Эрудиции. А теперь ещё и Эрик.       Я решаю не посещать Стайлза до собрания. После разговора со Скоттом, я возвращаюсь в свою комнату и долгое время просто лежу на голом матрасе и смотрю в потолок. Из головы не выходят слова, сказанные Скоттом о том, что у предателей не было выбора, и поначалу это кажется мне бредом, ведь выбор есть всегда, но затем я вспоминаю Бойда. Он бы действительно пошёл даже на предательство, если бы под угрозу поставили его младшую сестру. Я её знала. У них с Бойдом была разница в возрасте чуть больше года, но они были совсем не похожи друг на друга, разве что одинаковый тёмный цвет кожи и вечно усталый взгляд.       Злость на всех и каждого, из-за кого вчера погибли мои друзья, сменяется злостью на саму себя. Разве можно быть такой слепой? Почему мне не удалось понять сразу, что всё не так просто, как кажется на первый взгляд, и чёрное — это не всегда плохое, как и белое — не всегда хорошее? Джанин и Эрик, прикрывающиеся благими намерениями, окончательно добили Чикаго и вернули его в состояние войны, а Дерек, притворявшийся их последователем, всего лишь хотел помочь.       — Если ты ещё раз так глубоко и томно вдохнёшь, в комнате кончится воздух.       Я резко подскакиваю в кровати. Четыре стоит в дверном проёме, упершись бедром в косяк. На нём серая рубашка альтруистов и тёмно-красные, больше даже бордовые, джинсы. Его левая рука висит на тонких ленточках пожелтевших бинтов, а из-за воротника виднеется толстенная повязка, но, кажется, он в порядке. Четыре просовывает большой палец здоровой руки в шлёвку на ремне и качает головой. Я хватаю подушку с кровати и кидаю в него, но промахиваюсь, и подушка исчезает в коридоре.       — Два за меткость, солдат, — весело произносит он и проходит вглубь комнаты.       Я встаю с кровати, в два шага пересекаю расстояние между нами и обнимаю его настолько крепко, насколько мне позволяет его рука.       — Спасибо, что вытащила меня с того света, — бурчит он мне за спину.       — От ранения в плечо ещё никто не умирал, — отшучиваюсь я, хотя на сердце неспокойно. — Как ты себя чувствуешь?       — Потерял много крови, — когда Четыре отстраняется от меня, я вижу, как он морщит нос. — За ночь откачали, поэтому теперь я в порядке.       — То, что ты там говорил про плохого друга… — начинаю я, но Четыре обрывает меня, цокая языком и закатывая глаза.       — Заткнись, — просит он. — Я реально думал, что умираю.       На его губах играет улыбка. Та самая, которую я впервые увидела, когда Амар взял нас обоих и вывел на ночную прогулку по крышам города вместе с прирождёнными лихачами. Тогда он впервые показал мне Четыре — смелого, жёсткого, рассудительного.       Но Тобиас — мягкий, умный и заботливый — мне нравится больше.       Я смотрю на своего друга, и мне вдруг становится так паршиво, что приходится отвернуться, чтобы не разреветься прямо у него на глазах.       — Амар погиб. Его больше нет.       — Не надо…       — Нет, Тобиас, — я трясу головой. - Его. Больше. Нет. И Айзека тоже…       — Мне очень жаль твоего друга.       Я поворачиваюсь обратно. Лицо Четыре вытянулось, губы сжаты в тонкую полоску, лоб пересекает глубокая морщина.       — Оно того не стоило. Вся эта придуманная нами война, все эти жертвы… Мы сами живы только благодаря чуду.       — О чем ты говоришь? Хочешь сказать, что нужно было позволить Эрику и Джанин устраивать переворот? Позволить им убить всех правдолюбов и других невинных жителей?       Тон его голоса спокойный и даже немного успокаивающий, словно я маленькая девочка, а он мой папа, в сотый раз объясняющий элементарные вещи.       — Ты прав, — говорю я. — Просто мне кажется… То есть, я уверена…       — Ну?       — Если бы я осталась с Эриком, они были бы живы. Все: Амар, Айзек, Линн, Джексон… Если бы я не встала против него, у него не было бы дополнительного стимула.       — Не говори так…       — Или, — накидываю я то, что давно таилось в голова, — если бы меня убили в самом начале…       — Лучше замолчи, серьёзно. Иначе, я действительно сейчас тебя убью.       Я тяжело вздыхаю. Четыре не воспринял мои слова всерьёз, как я и предполагала, но это - всё, о чём я могу думать, когда прокручиваю в голове каждое случившееся событие.       Четыре кладет ладонь мне на щеку и заглядывает точно в глаза.       — Мы поймали Эрика. Осталось только остановить Джанин. И когда мы это сделаем, ты сама вспомнишь свои слова и поймешь, какой дурой была.       — Ну спасибо, — прыскаю я.       Большой палец Четыре успокаивающее гладит меня по щеке прямо под глазом.       Громкий кашель заставляет его резко убрать руку. В дверях стоит Трис. Она скрещивает руки на груди и смотрит на меня так, словно застала нас с Тобиасом за интересными непотребствами.       — Не хотела мешать, — голос девушки режет, как нож по стеклу. — Но там всех зовут на обед, после которого будет собрание.       С этими словами Трис уходит, и Четыре, не сказав ни слова, следует за ней. Я снова остаюсь одна, но мне уже легче. Благодаря Четыре и Скотту я чувствую, что не всё потеряно и, что не менее важно, не всё произошло зря.       Перед тем как пойти в столовую, я на всякий случай оставляю свой автомат прямо за дверью, чтобы в любой момент его можно было схватить, не переступая порог комнаты.       Столовая переполнена. Люди перестали носить одежду только одного цвета: все присутствующие совмещают и серый, и синий, и жёлтый, и красный, и чёрный. Я сажусь между Четыре и Лу. Последний тут же тянется обнять меня, и я не сопротивляюсь. Напротив меня сидит Лора. На ней красный сарафан, подчеркивающий карий цвет её глаз. Лора улыбается мне, и я улыбаюсь ей в ответ.       — Айзек был славным парнем, — зачем-то говорит Скотт, сидящий через Лу и Лидию от меня. — Я знал его всего два года, но этого было достаточно для того, чтобы обрести друга. Именно он помог мне осознать, что я подойду Лихости… Он сам никогда не был настоящим альтруистом, как ни старался.       Я хмыкаю.       — Спасибо, Скотт, но… — начинаю я, но Зик перебивает меня.       — Мы с Айзеком жили по соседству, — Зик, сидящий рядом с Лорой, протягивает мне свою руку через весь стол. Я сжимаю его тёплые пальцы на короткое мгновение. — Этот парень был живым олицетворением поговорки о тихом омуте и чертах в нём. Возможно, как сказал Скотт, он и не был альтруистом, но он и лихачом до конца не был. Айзек умудрялся попадать в движущуюся мишень с десяти метров с закрытыми глазами, а потом идти и подолгу сидеть на мосту над пропастью и что-то писать у себя в тетради. Я пытался стащить её и посмотреть, что там, так он скрутил меня в бараний рог и заставил поклясться собственными пальцами, что я больше никогда в жизни не посягну на его имущество. — Зик то ли хмыкает, то ли хрюкает. — Короче, я люблю этого парня.       Каждый человек, сидящий за столом, позволяет себе рассмеяться. Когда Четыре достаёт из-под стола чёрную флягу, знакомую мне с детства, до меня начинает доходить смысл происходящего.       Они решили устроить символические поминки. Ради меня.       — Где ты её взял?       — Твой отец одолжил.       — Я так и думала.       Под общий гул товарищей, занимающихся своими делами и ведущих разговоры, нас не касающиеся, Четыре разливает по стаканам что-то светло-жёлтое и пахнущее виноградом, почти прозрачное.       — Не знаю, говорил ли тебе Айзек, но мы с ним встречались.       Вилка с нанизанной фасолью замирает на полпути ко рту. Я наклоняюсь к столу и ищу обладателя знакомого голоса. Эрика сидит с самого края и вертит свой стакан в руках. На бледном лице покрасневшие от слёз глаза слишком выделяются.       — Начали спустя полгода после его Инициации. Он был удивительным парнем, добрым, заботливым, с ним всегда было, о чём поговорить. Он был замечательным человеком. Он был моим человеком. Но была одна проблема… — Эрика поднимает глаза точно на меня. — Он никогда не любил меня так сильно, как тебя. Он сам признался мне в этом; женская глупость подтолкнула спросить о его бывших девушках. Он сказал, что никогда не состоял в серьёзных отношениях, но была одна, которую он любил. Я всё поняла, потому что он это сказал в настоящем времени, не в прошедшем.       Я кладу вилку на тарелку, хватаю стакан и осушаю его залпом. Напиток крепкий, и тут же обжигает горло. Я морщусь.       — Не извиняйся, — горько добавляет Эрика. — Сердцу, типа, не прикажешь.       Повисает пауза, сопровождаемая стуками опускающихся на стол стаканов. Слова Эрики отлично заменили тост.       — Амар был великим лихачом, — говорит Четыре. — Нам с Вдовой он стал не просто инструктором или наставником. Он стал нам другом ещё до того, как мы сами стали полноправными лихачами. Он был достойнейшим. Он позволил мне начать новую жизнь и выбрать, кем именно я хочу в ней быть. Если бы не Амар, меня бы здесь не было.       Я согласно киваю и добавляю:       — И меня.       — Линн была классной девчонкой и отличным лихачом, совсем как старшая сестра, — подаёт голос Эллисон. — Я знала её с детства. Свою первую стрелу я выпустила в маффин, стоящий именно на её тогда ещё небритой голове. И, если честно, я пока понятия не имею, как жить дальше в мире, где её больше нет.       Эллисон смеётся, но одинокая слеза, скользящая по щеке, не успевает скрыться от моего взгляда.       — Джексон не был таким уж хорошим человеком, как все, о ком вы здесь говорите, — вступает Лидия. — И он побил Стайлза, но… Когда нас поставили в пару с ним, меня он не тронул и пальцем.       — Я помню тот бой, Эрик был в бешенстве, — шепчет Скотт. — Правда, он ничего не сделал, потому что, похоже, внушительные размеры Джексона и его смущали тоже.       — И, в общем, он был не плохим человеком, — продолжает Лидия, которую перебили. — Возможно, плохим парнем, но уж точно не человеком.       — Они все были недостойны смерти. Не важно, сколько плохих или хороших дел они совершили, — наконец говорю я.       Со мной никто не спорит. Четыре разливает остатки крепкого напитка по стаканам, и мы снова пьём, не чокаясь.       Собрание проходит не так, как я предполагала. Сегодня нет общего обсуждения, есть только я, которую поставили перед собственным братом и фактом: говорить то, что считаю нужным. Как только Стайлза вводят в комнату, наши взгляды пересекаются. Его глаза распахиваются шире, а губы беззвучно произносят моё имя. Я подавляю порыв подойти и обнять его и лишь присаживаюсь на отведённое место в центре комнаты.       — На предыдущем собрании вы уже вынесли свой вердикт, — начинает папа. — Временное заточение с последующим прощением. Но вы хотели услышать мнение человека, который прошёл через многое за последние дни: мнение сестры одного из обвиненных в предательстве. Вы посчитали, что оно будет самым объективным.       Папа замолкает. Я резко встаю со стула, отчего тот с грохотом падает на пол.       — Джессика, тебе есть, что сказать по поводу Стайлза, Дерека и Уилла?       В нескольких шагах от меня стоят трое молодых людей, но я смотрю только на брата.       — Дженим… Ты ведь не предатель, правда?       Звучит по-детски наивно, но никто не смеётся. А я не хочу быть ответственной или объективной — только не сегодня.       — Нет, — Стайлз качает головой. — Конечно нет, Джессика! Я бы никогда… Я бы не смог… Предать родного отца и родную сестру… Лучше смерть.       И я верю ему, и не потому, что ранее сказал Скотт, а потому, что хорошо знаю своего брата.       — Они бы никогда не предали людей, которыми дорожат, — произношу я. — Кровь и чувства никогда не будут важнее фракции. Они делали это не по своей воле, и потому заслуживают прощения.       Раньше бы меня пристыдили за такие слова, но сейчас все поддерживают тихим гулом и улюлюканьем. Со Стайлза и других снимают веревки, фиксирующие запястья. Он тут же идёт ко мне, и я незамедлительно обнимаю его.       — Я не справился, — шепчет Стайлз. Я слышу слёзы в его голосе. — Я чуть не убил папу…       — Всё хорошо, — мягко произношу я. — Чтобы разочаровать меня, тебе придётся хорошенько постараться.       — Я не сказал им, что Дерек действовал по собственной воле. У него были на это очень важные причины, он не мог поступить по-другому. Я не сказал, потому что иначе пришлось судить его по-другому…       — А что делать с Эриком? — спрашивает кто-то из толпы.       Я выпускают Стайлза из объятий. Буквально из ниоткуда за моей спиной вырастает Четыре.       — Эрик принадлежит фракции Лихости, и судить его мы будем по своим правилам, — отвечает Тобиас и поворачивается к моему отцу. — Если позволите.       Папа не говорит нет.       — Просто скажи мне, зачем?       Я присаживаюсь перед ним на корточки. Теперь моё лицо намного ниже уровня его лица. Он смотрит на меня из-под опущенных ресниц, таких длинных, что любая девчонка обзавидуется.       — Тебе не понять.       На его лице лёгкая улыбка. Он не издевается и не смеётся надо мной. Он действительно верит в то, что его причины выше моего понимания.       — Не будь дураком, Эрик. Уже поздно играть в крутого парня — мы поймали тебя. Мне нужен простой ответ на простой вопрос. Ты же сам хотел поговорить со мной.       — Помнится, инициатива была твоя.       За моей спиной скрипят половицы, и я оборачиваюсь. Четыре нервно переминается с ноги на ногу.       — Четыре…       — Он тебе ничего не скажет, — отвечает Тобиас. — Как не пытайся. Он прекрасно понимает, что его ждёт, скажет он правду или нет.       Я устало закрываю глаза и массирую виски указательными и средними пальцами.       — Если он выйдет, разговор пойдёт намного лучше, — произносит Эрик.       Вот теперь он издевается.       — Четыре? — прошу я, не открывая глаз.       — Нет, — отрезает Тобиас. — Я не оставлю тебя наедине с ним.       — Я привязан к стулу, Четыре. Если бы я захотел, мне бы не удалось коснуться её даже пальцем.       Я поворачиваюсь на друга. Четыре скрещивает руки на груди.       — Пожалуйста, подожди за дверью, — стенаю я.       Четыре хмурится и что-то бурчит себе под нос, но всё-таки выходит. Перед тем, как закрыть за собой дверь, он бросает на меня и Эрика беглый обеспокоенный взгляд.       — С каких это пор Четыре — твоя личная охрана? — интересуется Эрик, склонив голову на бок.       — Это называется дружба, — парирую я. — Тебе не понять — и это вполне объяснимо.       Губы Эрика кривятся, словно он съел что-то кислое.       — Однако, Четыре прав — я прекрасно знаю правила своей фракции. И когда вы убьёте меня? Как только я выдам вам всю информацию?       — Не знаю, — честно отвечаю я. Выпрямляюсь, обхватываю корпус руками и продолжаю: — В любом случае, мы будем сидеть здесь столько, сколько понадобиться.       — У вас не осталось так много времени, по моим подсчётам, — нарочито небрежно роняет Эрик.       Я замираю.       — Что ты имеешь в виду?       — Зачистку. Возможно, вы убили Макса и схватили меня, но Джанин знает, как довести план до конца. Ведь это она его придумала.       — В каком смысле? Ведь это вы сами приказали Эрудиции создать сыворотку взамен на неприкосновенность!       Эрик пожимает плечами. Ему явно доставляет удовольствие выдавать мне информацию по крохам.       — Ты смотришь на историю со своей ограниченной стороны, Вдова. А на самом деле, их бесчисленное множество.       В Эрике говорит эрудит. В который раз я убеждаюсь в том, что бывших среди однажды ставших частью какой-либо фракции, не бывает.       — Меня зовут Джессика, — поправляю я.       Эрик вопросительно выгибает бровь, но лишь на мгновение. Затем он слегка откидывает голову назад и принимает максимально расслабленное в его ситуации положение.       — Да уж, Джессика. Знаешь, именно поэтому ты и не смогла понять, зачем мы всё это устроили. Все эти годы я проверял тебя на прочность: сгибал, крутил, ронял, бил — но ты не ломалась. Ты была Вдовой в моих глазах; твои собственные глаза горели огнём и азартом. Но это лишь та ограниченная сторона, которую я видел. Точнее, которую хотел видеть. Ты всегда была больше Джессикой, чем Вдовой. Та милая девчонка из Товарищества, которая зверски меня бесила, никуда не ушла. Она всегда была рядом, а иногда даже проскакивала на первый план. В те моменты я тебя ненавидел, потому что ты была слабой, но вот Вдову… Вдову я любил.       Я смотрю на Эрика и не понимаю, врёт он или нет. Смотрю и не знаю, что должна ответить на это. А Эрик словно чувствует моё смятение, и оно лишь раззадоривает его.       — Сейчас ты Джессика. Тебе страшно и больно от многочисленных потерь. Но вчера ты была Вдовой. Ты сражалась за то, что было тебе дорого, ты пришла одна, зная, что тебя ждёт смерть, ты была бесстрашной. И это единственная причина, почему я позволил тебе выиграть.       Я не знаю, что на меня находит. Сначала я прищуриваюсь и долго смотрю в глаза бывшему лидеру Лихости, а затем начинаю смеяться, как ненормальная, и даже лицо Эрика приобретает смущённый вид.       — Ты позволил мне выиграть? Серьёзно? Да кто, ты думаешь, ты такой?       Эрик пожимает плечами. Я с размаху бью его правой рукой в челюсть. Недавняя травма тут где даёт о себе знать острой болью в кисти. Я сжимаю челюсть, останавливая стон, готовый слететь с губ.       Эрик сплёвывает на пол.       — А вот это — моя девочка, — сладко произносит он.       Я замахиваюсь для нового удара.       — Может, всё-таки, лучше поговорим? — тут же предлагает он.       Я опускаются руку, осторожно прижимаю её к животу и жду, пока пульсация отступит.       — Вопрос всё тот же, — произношу я. — Отвечай.       Эрик облизывает губы, прежде чем заговорить.       — Проблема в том, что каждый человек видит мир по-разному. Да, для кого-то это огромный город под управлением кучки ничего не знающих и ничего не умеющих бесхребетных альтруистов. Но Джанин придумала, как это можно усовершенствовать. Она создала идеальную схему правления на основе многочисленных исследований. Результатом должно было стать новое Чикаго: более сильное и функциональное. Сама подумай, зачем городу правдолюбы, если от них мало пользы?       — Они обеспечивают справедливость, — протестую я.       — В городе, где управление изначально построено верно, нет нужды следить за правосудием, — мягко отвечает Эрик.       — Но почему бы тогда просто не расформировать фракцию? Зачем убивать столько людей?       — Они — часть своей фракции. Если они действительно, как ты говоришь, всё делали по справедливости, это значит, что они беспрекословно следовали правилам и были настоящими членами своей фракции. Они неспособны ни на что, кроме как говорить правду. Они — бесполезная трата биологического материала.       Мурашки покрывают кожу на руках, хотя в комнате душно. Я отворачиваюсь от Эрика лицом к стене.       — Альтруисты, — продолжает Эрик. — Самоотречённые и бесхребетные. Не все, конечно…       — Храбрость и самоотречение всегда идут рядом, Эрик, — перебиваю я. — Альтруисты такие же, как и мы.       — Именно поэтому я и сказал, что не все. Мы предоставили им выбор: войти с нами в новый мир или умереть в старом. У них было время подумать… Кроме тех, кто сразу высказал протест. Их мы убили на месте.       Невозможно говорить о смерти так спокойно, как это делает Эрик. Его голос не дрожит, и когда я поворачиваюсь, то вижу, что и ни один мускул на его лице не дёргается. Мне страшно за него. Неужели, всё человеческое ему чуждо?       — С товарищами ситуация сложнее. Я знал, что твой отец не согласится, но и убивать его мне не хотелось.       — Почему? — тут же интересуюсь я.       — Разве не понятно? Потому что это твой отец. Знаешь, Джессика, я до последнего надеялся, что ты одумаешься и выберешь меня. Я старался этого не показывать, но я ждал. Надеялся, что Вдова выиграет, но вместо этого получил в союзники Дерека, которому ты тоже не сказала да. Честно признаюсь, был удивлён. Я думал, что он поведёт себя, как твой братец — закатит истерику, и мне придётся вколоть ему слоновью дозу сыворотки, чтобы заставить работать на меня. Но вместо этого, он просто согласился на мои условия, хотя наверняка понимал, что я блефовал.       — Ты обещал убить меня, Эрик. Это не очень похоже на блеф.       — Я не собирался убивать твоего отца, и ты действительно думаешь, что я бы смог убить тебя? Хорошего же ты обо мне мнения.       Я прыскаю.       — Даже не представляешь, насколько.       Повисает пауза. Эрик смотрит на меня, я на него, и кажется, мы оба понятия не имеем, что говорить дальше.       — Один последний вопрос, — я первая нарушаю тишину. — Зачем ты убил того парня в доме альтруиста?       — Я был уверен, что это Дерек.       Больше Эрик ничего не говорит, но мне и этого достаточно, потому что уж больно похоже на правду. Я выхожу из комнаты. За дверью меня ждёт Четыре.       — Ну?       — Ничего нового мы не узнаем, — отвечаю я. — Джанин всем руководит. Эрик — ладья в этой шахматной партии, не более того.       Четыре кивает, словно изначально так и знал.       — Что будем с ним делать?       — Не спрашивай меня, — прошу я. — К тому же, ты знаешь правила. Товарищи запрещают любое применение оружия на своей территории, но отец сказал, что нам можно сделать исключение. Эрик все ещё член Лихости. И судить его мы должны по нашим законам.       Часом позже все нынешние лихачи набивают собой небольшое помещение, отведённое под склад. Четыре и Скотт приводят Эрика и ставят его на колени. Его руки всё ещё связаны за спиной. Слишком туго — я вижу красные следы от верёвок на его бледной коже.       В глазах Эрика нет ни страха, ни боли, ни разочарования. Он остаётся бесстрашным до конца.       Слишком бесстрашным даже для того, чтобы признать поражение и сдаться.       В качестве последнего желания он просит, чтобы курок спустила я. Четыре отказывает ему, но я выхватываю пистолет из руки Тобиаса и говорю, что справлюсь, хотя абсолютно в этом не уверена. В полной тишине: такой, что не слышно даже, как ветер шелестит листьями и ветками деревьев снаружи, я встают перед Эриком и прислоняю к его лбу дуло пистолета. Его серо-голубые глаза смотрят на меня, не отрываясь. Он не боится смерти.       Я снимаю пистолет с предохранителя. Тяжело выдыхаю, и эта вибрация передаётся через руку и оружие Эрику. Он улыбается, но я раньше никогда не видела такую его улыбку. Кажется, она искренняя. И Господи, почему раньше я не замечала, какая она у него настоящая?       Слёзы обжигают мои глаза. Эрик закрывает свои.       Я прошу его быть храбрым, зачем-то прошу простить меня и спускаю курок.