say something

Томми-Томми, глупый Чайник, что ж ты натворил? Это же я. Ты и сам меня знаешь, шенк ты слабоумный, и когда это я сидел вот так, - прячась от всех, с изгрызанными в кровь ногтями и комом в горле? Да это же я. Я. Ньют. Мне до лампы вообще на все, до тех пор, пока шенки в безопасности. А тут. Тут ты. Это была просто какая-то совершенно глупая ссора, - вы задержались в лабиринте, а я извелся до мозга костей, но когда вы пришли, - я просто накричал. Что-то обидное. Я не помню. Я так волновался, Томми. Так волновался. Вся эта революция, которую ты устраиваешь. Твое наглое поведение. Твои нарушения правил. Я должен ненавидеть тебя. Я так бы хотел, Томми, так бы хотел ненавидеть тебя. Я бы отдал все, чтобы не испытывать это чувство, сравнимое с огромной кучей плюка. Все. Я схожу с ума. От малейшей ссоры с тобой, Чайник. И теперь я просто сижу здесь, возле могилы какого-то шенка, которому не повезло, и кусаю руки, пытаясь успокоится. Мое тело покачивается, как при истерике, против своей воли. Разве что только слез нет, - галимая девчонка. Я бы умер от стыда, увидь меня в таком состоянии Алби или Минхо, но я был бы счастлив увидеть тебя. Знаешь, что самое отвратное в этом чувстве? Ты хочешь просто наблюдать за человеком. Это приносит такую тупую собачью радость, что ты не можешь сдерживать улыбки, глядя, как этот человек просто, не знаю, хоть кучу плюка на спине таскает. Не можешь сдерживать улыбки, наблюдая за движениями рук, наблюдая за длинными ловкими пальцами, вяжущими узелки. А когда этот человек слишком близко, - тут уже вопрос о том, можешь ли ты дышать. Казалось бы, что необычного может быть в совершенно намагниченных шоколадных глазах? Или в ровных линиях скул и глубокой носогубной складке? Или в вздернутом носе, или в едва-едва заметных веснушках? Да ничего, Томми. Совсем ничего. Я слишком поздно замечаю, что ветки позади меня ломает чья-то слоновья поступь. Ты никогда не научишься быть тихим, Чайник, будь здесь хищники, тебя бы сожрали быстрее, чем Гэлли сморозил какую-нибудь гадость. Ко мне закрадывается глупая мысль, на которую никто не смог найти ответ. Просто сижу и думаю о том, откуда я знаю, кто такие хищники, и где я их видел. Ты садишься в метре от меня, за моей спиной. Мне даже не нужно поворачиваться, чтобы понять, что ты собираешься извиниться. Ты всегда приходишь и извиняешься. За мою отчаянную грубость. За мои же попытки оттолкнуть тебя. Ты не понимаешь. Забавно, Томми, потому что я не понимаю тоже. Я кусаю губы. Сухая кожа трескается, и на них выступают едва заметные капельки крови. Я не чувствую. Я жду. - Ты, наверное, думаешь, я совсем глупый? - говоришь ты. Я спиной чувствую, как ты нервно ломаешь в пальцах мелкие ветки. Конечно я так думаю, Чайник, что за вопрос такой? Я, признаться честно, совершенно не знаю что отвечать. Где там завалялась моя самая часто носимая маска непринужденности? Даже не поворачиваюсь к тебе лицом, когда морщась крайне повседневно отмахиваюсь: - О чем это ты, шенк пришибленный? - непринужденнее, Ньют. Сглатываю, - У меня и без тебя бошка раскалывается, Томас. Уматывай-ка отсюда. Дай посижу один. Клянусь, я спиной чувствую волны раздражения, которые от тебя исходят. Я ненавижу такие моменты. В горле нарастает ком - в груди черная вмятина, из носа течет, а глаза щиплет. Что за черт, мне не понять, но я едва сдерживаюсь, чтобы не завопить. Твоя рука падает мне на плечо - заметно вздрагиваю, чувствуя, как от твоих пальцев по моей коже проходит электричество, вызывающее мурашки до самой шеи. Стискиваю покрепче зубы. Уйди, Томми. Умоляю, уйди. Я не собираюсь поворачиваться, потому что готов поспорить (и сдохнуть от стыда), что у меня совсем красные, мокрые глаза, а вид как у пятилетки, у которой отняли игрушку. И откуда я знаю, как ведут себя пятилетки? - Если ты действительно больше не хочешь... - ты выдавливаешь, - дружить со мной, то... Ты не должен так себя вести. Не знаю, что я сделал, Ньют, но я приму как есть. Не обязательно скрываться от всех роющих по Приюту в поисках тебя шенков. Я просто. Не хочу. Не могу. Зачем ты делаешь это? Меня мелко потрясывает от боли и злости. Злости. На самого себя. Я просто думаю о том, что если посмотрю сейчас на тебя плюкоголового, разрыдаюсь, наверное. Или ударю тебя. Или и то, и другое. Я не собираюсь смотреть. Не собираюсь я, Томми. Мне до твоих глаз, губ, и рук, - дела ровно никакого. Да даже на Гэлли смотреть интереснее, или на то, как мертвяков зарывают. Мне настолько не хочется на тебя смотреть, что я бы предпочел упасть лицом в кучу плюка, или пообниматься с гривером. Мне вообще не хочется. Абсолютно. Совсем. И я не буду, понял? Я вон, лучше, поработаю, или помогу кому-нибудь с делами. И то увлекательнее будет, чем твои дурацкие родинки рассматривать. Считать их, и наблюдать за ресницами. За движениями. За тем, как вздымается грудь при вздохах. Ты же понял, что мне любая гадость интереснее, чем это? Потому и не буду. Потому что не хочу. - Да скажи ты что-ниб... - я в одну секунду разворачиваюсь на девяносто градусов и затыкаю тебя поцелуем. Жмурюсь, и отчаянно и неумело целую сухие губы. Требовательно. Обиженно. Вкусно. Не замечаю, как вцепляюсь пальцами в твои волосы, и притягиваю к себе всем телом. Не замечаю, как ты шокировано замираешь, и рефлекторно отшатываешься. И даже не хочу замечать, как ты отвечаешь на мой поцелуй.