***
Крошин вытребовал Павла к себе. Сообщил в приказном тоне, что тридцать первого декабря Павел должен встретиться с Чумаченко и забрать у него кое-что. — Виктор Сергеевич, забрать что? — Кое-что. Не твоё дело. Ты заберёшь то, что он тебе даст, и привезёшь туда, куда я скажу. — Слишком мало информации, чтобы я захотел лезть в эту грязную историю, — Павел выплеснул своё раздражение. С него хватило Шишкина. Крошин побагровел: — Не тебе говорить о грязи! Ты будешь делать то, что я прикажу. — Нет, — впервые в жизни Павел сказал «нет» своему высокопоставленному тестю. — Да! — прорычал тот, роясь в ящике стола. И Павел тут же понял, что да, да, да, пусть только Крошин перестанет шуршать бумагами и доставать большой коричневый пакет. Пусть не вытаскивает на свет божий то дерьмо, что в нём спрятано. Пусть уберёт обратно в секретный ящик эти чудовищные фотографии, где Павел в непотребных позах стоит. Лежит… — Я прошу вас, Виктор Сергеевич… Это же вы меня попросили… — Павел осел на стул и закрыл лицо руками. Заметил, как мелко и противно они трясутся, какими ледяными стали за несколько секунд. — А это будет не важно, кто кого попросил, когда фотографии появятся в сети администрации города, — Крошин спрятал конверт в ящик и запер его на ключ. — Поедешь к Чуме, заберёшь новогодний подарок и отвезёшь туда, куда я скажу. — Да. — Вот и молодец. А то «нет»! Овчинников, ты у меня не рыпайся. У меня и без тебя проблем хватает. Делай, что я приказываю, и молчи. Вот твоя главная тактика, чтобы выжить и не оказаться на помойке. Ты понял? — Да. Дома висела такая гнетущая атмосфера, что не хотелось возвращаться. Алёна мало того, что не разговаривала с ним, так ещё повадилась гулять по ночам. Сашук растерянно пожимала плечами, когда Павел спрашивал, где мама. Ребёнку никто ничего не объяснял, ей приходилось после школы сидеть с гувернанткой, ей надоели взрослые проблемы. Угрюмое молчание родителей пугало сильнее, чем их ссоры шёпотом в спальне. Сашук боялась, что сначала папа не придёт с работы домой, а потом мама потеряется в таком большом и недоступном для маленькой девочки мире. А после этого ей придётся жить с вечно больной бабушкой и непонятным дедом, который то заваливает подарками и балует, то вдруг требует беспрекословного подчинения. Эти мысли мучили Сашука не первую неделю. Чтобы подольше пообщаться с отцом, который внезапно пришёл раньше обычного, она придумала наряжать ёлку, хотя Павел считал, что рано ещё, надоест. Он отпустил гувернантку и провёл вечер с дочерью, складывая ветка за веткой пластмассовое дерево и выбирая из картонной коробки только золотые и небесно-голубые шарики. — Ну почему только такие? Почему не красные и зелёные? У нас же много шариков. — Золотые — как волосы у твоей любимой Барби. Красиво же? — Красиво! А голубой зачем? — Голубой — чтобы оттенять золотой! Сашук смеялась и спорила, и Павел под её напором сдался, обвешал ёлку разноцветными шариками и мишурой. Так даже лучше вышло: только он видел за праздничным многоцветьем секретное золото Гошиных кудрей. В тот вечер он позвонил Гоше поздно, когда в театре завершилось последнее представление, и сказал, что их встреча отменяется, сегодня он дома ночует, с дочкой. Гоша ответил: «Не беспокойся, я всё понимаю». Утром Павел отвёз Сашука в школу и вернулся домой дожидаться Алёну, забив на утреннюю планёрку. Жена пришла в десять — с невыспавшимся, но умытым лицом. Отсутствие макияжа о многом говорило, и у Павла засосало под ложечкой от предчувствия беды. Алёна, не ожидавшая увидеть мужа дома, смутилась и надела маску безразличия, но Павел поймал её за руку, затащил на кухню и усадил за стол: — Алёна, хватит этой молчанки. Ты видела, что с ребёнком происходит? Мы должны помириться. — Ха, помириться! Тебе не кажется, что уже поздно? — Мне кажется, самое время. — Кто эта блондинка, для которой ты весь мир? — Какой мир? Алёна, прекрати. — Потёр двумя пальцами переносицу, стараясь не взорваться. — Нет никакой блондинки. Я не знаю, откуда та бумажка. Мне надоела твоя ревность. Мы обсуждаем одно и то же постоянно, каждый месяц. Сколько можно? Тебе нужно лечиться от ревности, это уже ненормально. — Вся наша жизнь ненормальна. С самого начала. Ты разве не чувствуешь? У нас всё не так, как должно быть, всё не по-человечески. Всё через одно место, как в дурном сне. Я чувствую себя такой несчастной… — её глаза заблестели от слёз. — А ты счастлив? Как муж, как мужчина, как человек? Павел отвернулся к окну и закурил. Несколько раз жадно затянулся, закашлялся. Только бы не смотреть ей в глаза. Но что-то внутри него прогрызало путь наружу — голодный лисёнок из Древней Спарты, наверное. — Алёна, я никогда и не мечтал о счастье. Я не знаю, что это такое. Никогда не испытывал. И я не верю, что человек создан для счастья. Враньё всё это, чтобы не так страшно жить было. Человек создан для страданий — вот она правда. Мы все страдаем, разве ты не видишь? Наш мир — грязное и жестокое место. Комфорт — это максимум, на который мы можем рассчитывать. — Павел смял окурок в хрустальной пепельнице и закончил: — Мы с тобой не выбирали друг друга, это Сашук нас выбрала. И у нас семья. Не самая ужасная, между прочим. И я не хочу разрушать наш комфорт. Ты мне нужна. Алёна горько застонала и закрыла лицо руками, но из-под них по губам и подбородку струились слёзы. — Паша… Паша… — Что? — Павел поднял её со стула, притянул к себе. — Не плачь. Это пройдёт, всё пройдёт. Теперь Алёна разревелась, громко всхлипывая ему в грудь: — Паша, я с мужчиной была. Прости меня… — Я прощаю. Прощаю… Алёна подняла заплаканное лицо — испуганное, несчастное, и Павел наклонился поцеловать. Он хотел утешающе, но Алёна, или соскучившись по мужу, или желая супружеским сексом смыть воспоминания о чужом мужчине, прильнула влажными раскрытыми губами. Целовала, судорожно всхлипывая и вжимаясь тугой грудью. Расстегивала ремень на его брюках. Павел подсадил её на край стола, пробрался под юбку руками и произвел некое подобие полового акта, одновременно используя все выступающие части тела, которыми наградила его природа. В тот момент он чувствовал себя самым несчастным мужем на свете. И мужчиной, и человеком тоже. Полным дерьмом.***
А Божучка цвела и пахла. Католическое Рождество в театре отмечали с размахом, хотя евреев и атеистов числилось больше. Но чем ближе к Новому году и ёлкам, тем сложнее было выкроить время для театрального корпоратива. Вернее, для масштабной театральной пьянки. Поэтому её организовывали дважды — на Рождество, двадцать пятого декабря, и спустя ровно месяц — на Татьянин день. Прогон и дубль-два, как говорил главреж. На праздник всегда звали много гостей — полезных для старейшего в городе культурного учреждения. Овчинников был крайне полезным человеком, поэтому получил официальное приглашение от комитета по культуре. Появившись во время представления, Павел тихо пробрался к Жанне в тёмную регуляторную. Она сидела за пультом, двигая многочисленные реостаты и наблюдая за компьютером, который отрабатывал световую партитуру. Снова с высокой причёской, разрушительно придавленной огромными кожаными наушниками. Кроме наушников на ней был рабочий халат, надетый прямо на чёрное кружевное бельё: хотя гудели мощные кондиционеры, температура в маленьком помещении достигала тридцати градусов. Гоша, сверкающий в темноте белой майкой, прилип к окошку, внимательно наблюдая за спектаклем. Павел снял пиджак, поцеловал отмахнувшуюся Божучку и подошёл к Гоше, вдыхая знакомый жаркий запах. Спросил через плечо: — Что сегодня дают? Это не… — Нет, не «Лебединое». Это «Маленький принц». Ты видел? — Я читал. — Они будут вместе? — Кто будет вместе? Джордж, это не про любовь история. — А про что? — Про ответственность. Гоша хмыкнул и отвернулся к окну. Он казался более поджарым и худым, чем обычно. Павел проследил взглядом каплю пота, которая прокатилась вдоль шейных позвонков и исчезла за вырезом майки. Пока он представлял её дальнейшую траекторию и удивлялся Гошиной погружённости в музыкальное представление, в регуляторную заглянула помощница Первушина и поманила за собой: — Павел Петрович, Эдуард Иннокентьевич просил узнать, не зайдете ли вы к нему до банкета? — Зачем? — Вы обещали посмотреть костюмы, которые ваша структура оплатила. Павел оглянулся на Гошу, который был так увлечен мюзиклом, что даже не обращал на него внимания. Отправился вслед за девушкой — снова через длинные подземные катакомбы и узкие петляющие коридоры. Музтеатр в семидесятых годах перестраивался, и тогда его внутренняя планировка потеряла всякую логику. Впрочем, это никому не мешало. Логика — это не то, чем руководствуются творческие люди. Кабинет Первушина оказался большим и по-домашнему уютным. Балетный станок вдоль зеркальной стены, стол, заваленный афишами и альбомами, большой телевизор и диван напротив. В углу — передвижная вешалка с одеждой, гримировальный столик. Множество цветов и роскошный ковёр на полу. Горящие свечи в изобилии расставлены по всем поверхностям. В этом великолепии Павел не сразу заметил главного балетмейстера. Тот сидел верхом на стуле в одном банном халате, но уже с гладкой причёской и накрашенным лицом. За три метра от него разило пряными восточными духами. Павел знал, что сегодня балета в расписании нет, и сделал вывод, что Первушин загримировался для банкета. — Пал Петрович! Как я рад вас видеть! — Эдик встал со стула, изысканно взмахнув ногой, и подошёл к Павлу. Протянул руки и, мягко направляя, усадил его на фиолетовый бархатный диванчик. — Как долго вас ждала сия обитель старого отшельника. Чай, кофе? Первушин флиртовал и напрашивался на комплимент. Он был самым молодым в истории театра балетмейстером, из-за чего с юности обзавёлся многочисленными врагами и завистниками. Высокомерие и склочный характер не помогали ему наладить отношения с коллегами, но с Павлом он всегда был приветлив и деликатен. Павел расслабился и откинулся на пышные подушки, разглядывая неуместно-яркий макияж и покрытую блестками грудь в вырезе халата: — Водички, если не затруднит. — Пиджак остался у Жанны, но даже в тонкой белой рубашке ему было жарко. Первушин принёс высокий бокал с ледяной водой и спросил: — Вы готовы посмотреть на мой новый костюм? В вопросе чувствовался подвох, но Павел утвердительно кивнул. Эдик загадочно улыбнулся уголками губ и скрылся за бархатной ширмой. Довольно долго там возился, потом высунул руку с пультом и включил музыку. Раздалась арабская мелодия: возможно, это был Чайковский, но Павлу казалось, что он слышал такую музыку на турецких базарах. Минимум мелодичности, максимум звяканья колокольчиков и медных тарелочек. В центр комнаты вышел Эдик. В сногсшибательном костюме. Шаровары из прозрачного чёрного шёлка и сверкающий золотом массивный гульфик как центр соблазнительной композиции. На гибких запястьях красовались широкие браслеты, на шее — ожерелье, на голове — чёрный платок с крупным узлом на затылке. Макияж заиграл восточным колоритом и выглядел невероятно органично. Наряд довершали несколько чёрных ремней, которые перекрещивали мускулистую грудь и живописно контрастировали с вызолоченной кожей. Павел засмотрелся на восточного красавца, прикидывая, что в этом ансамбле могло потянуть на две тысячи долларов. Разве что драгоценный гульфик. А Эдик начал двигаться. Вряд ли это был танец в полном смысле слова, но он сделал несколько па, пируэтов и большой батман на закуску. Серия лёгких балетных движений выглядела феерической даже для такого дилетанта, как Павел. Концы платка летали по плечам, прозрачные шаровары не скрывали сильных стройных ног, а когда Эдик делал батман, Павел не мог не заметить отсутствие белья. Чего-то в этом роде он и ожидал от весёлого балетмейстера. Эдик подтанцевал к дивану, изящно поставил одну ногу на колено другой и поинтересовался: — Вам понравилось то, что я показал? С абсолютно серьёзным лицом Павел ответил: — Я получил колоссальное удовольствие. Эдик нервно облизал губы и вдруг запрыгнул к Павлу на колени: — Я могу дать вам больше, — и прижался в поцелуе, обнимая золотыми руками и ногами. В этот раз Павел не медлил и не заигрывал с Первушиным. Отшвырнул вполсилы, но балетмейстер всё равно шлёпнулся попой на пушистый ковёр. Павел нагнулся к нему, помогая подняться: — Первушин, что ж ты напал на меня? Не надо так. Лицо Эдика помрачнело, но он нашёл в себе силы сладко улыбнуться: — Пал Петрович, я вам не нравлюсь? Если вам нравятся юные глупые блондинки, так и скажите. Я мужчина, я пойму. Павел поднял Эдика и положил ладонь на сверкающее плечо, утешая и показывая, что неприятный инцидент не разрушил их доброе многолетнее знакомство: — Сильно ударился? Костюм чудесный, ты в нём сказочно красив. Но со мной ошибся. Бывает. Намёк на Баранова Павел пропустил. И очень, очень надеялся, что Первушин не обиделся на него, потому что шуточки шуточками, флирт флиртом, а обижать тонкого, ранимого, талантливого балетмейстера Павлу совершенно не хотелось. Когда последний зритель покинул здание театра, в фойе на втором этаже накрыли банкетные столы. Не меньше сотни работников культуры и приглашённых гостей разместились за столами, украшенными серебристыми ёлочками из фольги и бутылками шампанского. Ведущий вечера конферансье Мармеладов уже работал — со стаканом в руках. Побывав за десять лет на бесчисленном множестве театральных корпоративов, Павел мог с точностью предсказать расписание пьянки: сначала ужрутся балетные и слесари. Первые по причине малого веса и непривычки к алкоголю, а вторые — потому что начали с утра. Потом достигнут кондиции важные гости и начальство. Следующие — оркестр. Потом технический персонал: гримеры, осветители, машинист сцены и пошивочный цех, целиком состоящий из заклятых подруг от сорока до пятидесяти. Эти последние могут начать драться. Самыми трезвыми останутся оперные. Для Павла всегда оставалось загадкой, почему теноры продолжают жизнерадостно бухать, когда все остальные в хлам. Потный после регуляторной Баранов сходил в душ и вернулся в дурно пошитом костюме с галстуком. Павел удивился, что китайское производство выпускает такие большие размеры. Но даже несмотря на ужасающее качество костюма, Баранов был самым красивым мужчиной на празднике. Блондин с ясными глазами и нестерпимо чёткой линией скул. Они сидели за одним столом: Павел по обыкновению пристроился к Божучкиному осветительному цеху. Сидеть с начальством ему никогда не нравилось. После речей худрука и главрежа с новогодним поздравлением выступил Первушин. Он был уже без макияжа и в простой одежде. Довольно невзрачный субтильный юноша средних лет, когда не в образе. Павла вдруг царапнуло: это же ради него Эдик красился и мазался блёстками с головы до ног. Наверняка хотел произвести неизгладимое впечатление. И произвёл, да только зря он на этом не остановился. В любом случае Павел отдавал должное смелости балетмейстера, который предпринял пусть неудачную, но отчаянно-дерзкую сексуальную атаку. Рядом с Первушиным сидел Алёшенька Меркулов, официальный фаворит, далее — близнецы Кузины, которые злобно пинались под столом, и ещё с десяток мальчиков и девочек — вся Первушинская бригада. Павел надеялся, что их любовь и восхищение смягчат разочарование маэстро. Баранов почти не пил. Держал фужер за ножку всей пятернёй и поглядывал на Павла. Павел не вёлся на его страстные взгляды и отводил глаза от греха подальше, хотя сейчас мало кто обратил бы на них внимание. Жанна раскраснелась от водки, которую наверняка плеснули ей в шампанское, и увела Мещерякова танцевать. В толпе танцующих они не выделялись — остальные танцоры были так же пьяны, и Павел искренне радовался, наблюдая их грязные пляски. Причёска Жанны таки распалась на массу отдельных залакированных жгутиков, но ей так даже лучше было. Она выглядела значительно моложе своих тридцати с хвостиком — счастье было ей к лицу. Вернее, регулярный секс с натуралом Мишей. Баранова в водоворот танцев утащили балетные девочки, он даже не успел вякнуть. Танцевал со всеми по очереди, неуклюже переступая с ноги на ногу. Павел подумал, что танцы не самый большой Гошин талант. Первушин открыто танцевал с Алёшенькой — не слишком провоцируя народ, но и не скрывая интимный характер движений: гладил талию юного танцовщика, собирая в складки белую рубаху и зажигая алый румянец на нежных щеках. Кузины, ко всеобщему удивлению, танцевали вместе — то расслабленно повисая друг на друге, то щипаясь за задницы и толкаясь. Павел ломал голову, что с братьями не так. Когда объявили перерыв, и окосевший любимец публики Мармеладов начал нести околесицу, а злостные подруги из пошивочного цеха принялись выяснять отношения на повышенных тонах, Первушин раскованной походкой подошёл к столику осветителей и присел на свободный стул рядом с Гошей. Развязно закинул руку ему на плечо и наклонился к самому уху, спрашивая так тихо, чтобы никто, кроме Павла, не услышал: — Гошенька, тебе нравится с Пашенькой трахаться? Гоша не понял, переспросил тоже шёпотом: — С кем, Эдуард Иннокентьевич? — Овчинников Павел Петрович. Он качественно тебя ебёт? Сколько раз за ночь ты спускаешь? — На этих словах Павел встал, а Первушин жёстко добавил: — Вот меня он качественно выебал. Постарался на славу. Видишь на его брюках золотые блёстки? Они с моей жопы осыпались. Гоша взглянул на брюки Павла и так побледнел, словно собрался упасть в обморок. Но не упал. Он медленно поднялся, грозно нависая над Эдиком, схватил его за грудки и обрушил на праздничный стол. Послышался звон посуды и дружный девичий визг. Балерины визжали и волновались за своего кумира. Гоша успел дважды съездить по улыбающейся морде балетмейстера, прежде чем Павел смог его оттащить. Первушин поднялся с разорённого стола, и, пальцами проверяя сохранность носа и челюсти, громко заявил: — Какая страсть! — Обернулся и доверительно сообщил зрителям: — Можете мне поверить, оно того стоило! Гоша, выдираясь из крепких объятий Павла, заорал: — Я вас ненавижу!!! Ненавижу!!! Где-то на периферии зрения Павел заметил лицо Алёшеньки Меркулова — искривлённое неподдельной болью, с огромными испуганными глазами. Этот-то чего себе вообразил? На помощь Павлу пришёл Миша Мещеряков. Ухватил Гошу с другой стороны, и вдвоём они уволокли его за кулисы, в осветительный цех. Гоша упирался ногами и выл от бессилия. В цехе Павел выставил Мишу за дверь и заперся, чтобы никто не беспокоил. За дверью тут же раздались возмущенные и разочарованные возгласы. Всем хотелось шоу. Мордобой педиков забавнее, чем потасовки костюмерш. Павел подтащил брыкающегося Гошу к раковине и поплескал холодной водой в лицо: — Посмотри на меня. Гоша! Посмотри на меня. Гоша закрыл лицо руками, отвернулся и зарыдал. Павел обнял его, прижал к себе вздрагивающую спину: — Ничего не было. — Бы-ы-ыло… — провыл Гоша. — У тебя брюки в блёстках. — Брюки — не член. Он попытался, но я его отпихнул. Ты мне веришь? Гоша! Хочешь, я сниму брюки, и ты увидишь, что на моих трусах нет ни одной блёстки? — Я тебе не верю. Я его убью! — Почему его? Убей меня. — Тебя не могу, — сказал Гоша и снова зарыдал, хлюпая носом и некрасиво распяливая рот: — Я тебя люблю. Ты моя роза. Ты для меня единственный во всём мире… — Ради бога, Гоша! Ну нельзя же так! Это же либретто из мюзикла! Через час Павел отвёл притихшего Гошу в свою машину, чтобы отвезти домой, а сам вернулся в банкетный зал попрощаться с Жанной. Он быстро успокоил её и пообещал позаботиться о Баранове. Потом поймал взгляд Первушина — довольный, торжествующий. Его нижняя губа была разбита и кровоточила, а под левым глазом багровой мякотью наливался синяк. Павлу избитый Эдик показался донельзя жалким и несчастным. Потом, на похоронах Первушина, когда он лежал в фойе первого этажа в красивом лакированном гробу, многие обратили внимание на эти метки, а его драка с Барановым обросла многочисленными фантастическими подробностями. Одни говорили, что Баранов трахал Первушина, а потом приревновал к министру культуры, другие — что, наоборот, Первушин трахал Баранова и приревновал к балерине Павловой. Третьи — что Первушин трахал Баранова и Меркулова вместе взятых, а потом засёк их трахающимися друг с другом и обиделся. Мама близнецов Кузиных приехала из другого города и убеждала всех, что её мальчики ни с кем никогда не трахались. В этом она сильно заблуждалась, но никто не позаботился её просветить.