Изнанка

— Какие люди! Надо же, как быстро закончили с Майклсоном-младшим? И как он? Горяч? Деймон Сальваторе больше напоминает подзаборного пьяницу – глаза стеклянные, стойкий аромат перегара (это сколько ж он выпил?) и волосы, как измазанная гудроном торчащая в разные стороны пакля. Идет к ней, чуть покачиваясь, а Бонни глаз оторвать не может от гладкой загорелой кожи, груди, живота. Пуговицы на рубашке оторваны, на одном из рукавов – длинные прорехи. Как будто его оборотень драл когтями, думает Беннет, и какого же труда стоит ей остаться на месте, не рвануть вперед, чтобы проверить. Она и так видит, что он в порядке – самоуверен, смазлив и до чертиков пьян. — Хм… Кажется, не очень. Ты меня так и трахаешь глазами, ведьмочка Беннет, - мурлычет прямо в лицо и как-то внезапно оказывается так близко, опаляя пропахшим алкоголем дыханием. — Деймон… - он не дает закончить, не разрешает. Его губы влажные и холодные, а пальцы уже пробираются под одежду, поглаживая смуглую кожу. Ей бы оттолкнуть его двумя руками, швырнуть заклинанием в стену (магии нет, но вдруг получилось бы), но коленки отчего-то дрожат, и губы раскрываются навстречу жадному рту. И под его умелыми пальцами она изгибается, как балерина на сцене, и никакие Предки не остановят сейчас пожар, что сжигает изнутри ее вены, и кровь превращается в жидкий, обжигающий свинец, и шум в голове – мощнее урагана, сносящего с лица земли не города даже – целые штаты. — Птичка, - шепчет вампир, и губы скользят по шее, ключицам. Губы с привкусом бурбона и зеленого винограда, - птичка… Он бормочет что-то еще, глуша себя же губами, что жадно впиваются в ее рот, и язык раздвигает губы, скользит по кромке зубов, призывая раскрыться. Сальваторе не реагирует, даже когда тень накрывает особняк, и ледяной порыв ветра распахивает окна, крошит стекла в хрустальную пыль, разрезающую кожу. — Какого дьявола? – лишь после того, как острый осколок размером с ладонь вспарывает на лету щеку, и он лишь успевает накрыть ведьму собой, заслоняя от опасности. — Это Предки, не спрашивай, они ищут тебя. Просто бежим. Щеки раскраснелись, а дыхание сбивается. И ноги почему-то несут прочь от дома, петляют в сгущающихся сумерках по заросшей тропинке, как будто у нее под кожей – встроенный компас. Как будто она знает, куда им бежать, на какой развилке свернуть, какое дерево, раскорячившееся прямо на пути, обогнуть. — За тобой будто демоны из преисподней гонятся, - Сальваторе как-то умудряется почти протрезветь и находит время шутить. Он шутит даже сейчас, когда руки и лицо исполосованы голыми ветками попадающихся на пути кустов и деревьев, когда в вышине завывает нечто, и остается лишь молиться несуществующим богам, чтоб это были оборотни, ведь полная луна раздутым лицом утопленника качается среди рваных туч, подмигивает заплывшим глазом. — Они хуже, поверь мне, гораздо хуже. Такая сила, мы не справимся, если не успеем сделать что-нибудь, выбраться. У него глаза в темноте светятся полевыми васильками, и Бонни отчего-то хочется коснуться пальцами его лица, проследить линию скул, обрисовать подрагивающие губы. Они бегут и бегут, а ее мысли-фантазии уносят все дальше. В мир или место, где не нужно спасаться, пытаться выбраться. В мир, где Деймон печет блинчики по утрам в распахнутой на груди рубахе в красно-черную клетку, пританцовывая под льющуюся из радиоприемника сладко-попсовую песню, где он подмигивает, когда она появляется на пороге кухни – лохматая, еще сонная в наброшенной на плечи рубашке, которую снимала с него накануне… То самое место и время для таких мыслей, конечно. «Бонни Беннет, уймись немедленно! Это же Деймон! Демон Сальваторе – любовь всей жизни твоей лучшей подруги. Тот, кто не мыслит жизни без Елены Гилберт. И ты, ты забыла про Джереми? Джереми Гилберт, ради которого ты отдала свою жизнь, умерла, чтобы мог жить он…», - мысли мечутся в голове взбесившимися кроликами, и ведьма чувствует, что вот-вот начнет задыхаться, потому что слишком. Слишком много всего и сразу. Слишком много Деймона Сальваторе, которого спасти надо любой ценой, чтобы выбраться, чтобы вернуть, чтобы просто жил… Не хочется даже задумываться – зачем? Зачем он ей – живой и язвительный с губами, отдающими грейпфрутом, и лукавыми лучиками в синих-синих глазах. Того же цвета, что Карибское море ближе к закату. Море, которого она никогда не видела прежде. И не увидит, быть может. Впереди маячат едва различимые в упавшей на землю ночи очертания семейного склепа Сальваторе. Деймон перехватывает ее тонкие запястья и прижимает к себе, заставляя остановиться. — Отдышись и расскажи, что происходит. Лицом к лицу. Так близко, что ресницы щекочут кожу, а дыхание оседает на губах мягким облачком. — Ты хочешь вернуться к Елене? Торопливый кивок и поджатые губы, а еще взгляд – как будто проснулся от долгого-долгого сна. — Тогда не спрашивай, потому что у меня нет ответов. Я откуда-то знаю, что нам надо сюда, в склеп, я знаю, что они не войдут. Почему-то не смогут. — Потому что двери запечатаны особым заклятием Беннет. Дело рук твоей бабушки, полагаю, - запыхавшаяся Софи обгоняет замершую парочку и, задыхаясь, почти вваливается в склеп, распахивая тяжелые створки. У нее блузка порвана на плече и красные пятна на шее, а еще на голове такой хаос, будто ее волосами об пол таскали. Ухмыляющийся Майклсон показывается через секунду, даже не пытаясь застегнуть рубашку, пуговицы на которой оторваны все до единой. — Поспешим, голубки, вурдалаки приближаются, - и шагает через порог нарочито медленно, будто рисуясь. «Показушник», - фыркает мысленно Деймон, а сам скользит торопливо глазами от Бонни к Колу и обратно. Чувствует что-то? Ревнует? Ее вообще хоть немного задело, что Майклсон все же с этой девчонкой, Софи? Но Бонни лишь оглядывается затравлено и даже взгляда не бросит на первородного. Сальваторе выдыхает с каким-то странным для себя облегчением, а потом сразу без перехода маленькие смуглые руки заталкивают его внутрь – в сырость и темень его семейного склепа. Ну, здравствуй, папа, здравствуйте, родичи… Плесень и свалявшаяся пыль першит в горле, забивает ноздри. Деймон смотрит по сторонам, будто заново узнает это место – то самое, где Елена Гилберт с опухшими от рыданий глазами роняла на затоптанный пол прозрачные слезы, прощаясь с ним, с его призраком. Елена, черты которой отчего-то сейчас так сложно воспроизвести в памяти. Елена, чей образ, как покрывшаяся пылью картина в дальнем углу чулана, как выцветшая от времени фотография, как рисунок мелом на асфальте, размытый летним ливнем. — Они уже здесь, - тонкие пальцы ведьм синхронно смыкаются на его запястьях, вампира отпихивают куда-то назад, в сырость и паутину. Возмутиться Деймон не успевает, потому что прямо перед входом появляются, словно проступая из воздуха, тонкие фигуры, закутанные в будто бы сотканные из мрака плащи. Бледные вытянутые лица похожи на восковые маски, и тонкогубые рты, сжатые в прямые линии, не раскрываются, а запавшие глаза матово поблескивают пустым равнодушием. Его рот кривится привычной усмешкой, и Сальваторе хочет бросить какую-нибудь банальную колкость из своего репертуара, как виски словно стягивает проволокой с вплетенными веточками вербены. Падает на колени, чувствуя, что еще немного, и голова взорвется рождественским фейерверком, и мозги аляповатым узором разукрасят гробницы мертвых столетия родичей. Мелодичные голоса двух ведьм сплетаются, как любовники после долгой разлуки, сливаясь в единый напев, от которого почему-то светится воздух, а фигуры предков будто бы истончают, растворяются, рвутся. Как забытая на скамье газета, что намокает под хлещущими струями усиливающегося дождя. Перед тем, как выжигающий сетчатку белый свет заливает помещение, вампир успевает увидеть, как ярко-желтые искры проскакивают меж сцепленных рук колдуний. «Бонни вернула магию?», - удивляется он. И все исчезает. В этот раз обходится без беззвучного взрыва. Он не чувствует ее руку своей, да и с чего бы? Нет странного онемения, и липкой пустоты, затекающей в тело через ноздри, уши, глазницы, рот. Лишь несколько секунд темноты, короткий толчок в спину, больше напоминающий порыв сильного ветра… и Деймон открывает глаза, тут же щурясь от яркого, бьющего в лицо солнца. Морозный воздух врывается в легкие, обжигая, а свежевыпавший снег, сияющий на солнце, как россыпь драгоценных камней, заставляет слезиться глаза. — Что за черт? — Не понимаю, - Бонни как-то оказывается очень близко и тянется за рукой, сплетая их пальцы. Наверное, это неожиданность, шок, но он отвечает на пожатие, стискивая руку крепче. Стайка мелких детишек в разноцветных пальтишках и шапках проносится мимо, радостно улюлюкая, и рождественские гирлянды на домах вокруг насмешливо перемигиваются, и общая атмосфера праздника вызывает умиротворение, но одновременно ощущение чего-то чужеродного, неправильного. — Еще одна ступень этой вашей Изнанки? — Невозможно, откуда здесь взяться обычным людям? А это люди, бесспорно, он слышит стук десяток сердец, слышит шум крови в венах каждого… И эти дома, улица. Мистик Фоллс. Это их город, их дом, вот только какая-то червоточинка портит общую картину, как назойливая мушка у уха жужжит. Что-то неправильно. Сломано. Изменилось. Два больших шага до ближайшего почтового ящика в виде домика гномов с санями Санты на крыше. Бесцеремонно достает свернутый трубочкой номер The Times. Ярко-синие льдинки глаз скользят по странице, и по тому, как мелко начинают дрожать его пальцы, Бонни понимает: что-то на самом деле не так. Молча забирает из рук газету и цепенеет, только взглянув на дату. 29 декабря 2117 года. Они вернулись домой, получилось. Вот только это уже не их дом. «Кол и Софи, наверное, тоже в шоке где-то в Новом Орлеане», - думает Бонни, чувствуя тепло его руки. Руки Деймона. Единственного, кто у нее остался на этой планете. КОНЕЦ.