Плачь обо мне, небо

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 3.       Происходящий по сложившейся за несколько лет традиции после празднования годовщины бракосочетания Их Императорских Величеств переезд на сей раз случился уже после праздника Светлого Христова Воскресения. Не все придворные разделяли радость августейшей фамилии от сего события, поскольку многим жизнь вдали от столицы казалась слишком уж пасторальной, лишенной того, что искали те, кто был готов лишиться последнего, дабы оказаться при Дворе. Александровский дворец в пышности и помпезности проигрывал Зимнему: всего два этажа, за минусом цокольного, верхний из которых был отдан под служебные помещения, а бельэтаж принял парадные комнаты. Впрочем, находилось и то, что радовало обитателей дворца: простота его плана — центральный фасад, отведенный под главное здание, и пара боковых флигелей. Внутри — расходящиеся в стороны анфилады, длящиеся на протяжении всего парадного фасада и оканчивающиеся либо церковью, либо библиотекой. Если Зимний казался местом для проведения пышных торжеств и приемов, призванных продемонстрировать величие русского двора, то Александровский скорее напоминал место отдохновения тех, кому нельзя было забыть о своем высоком положении.       Однако несмотря на то, что при Николае Павловиче Большой Двор всегда располагался именно в Александровском дворце, новый Император выбрал местом своего пребывания Екатерининский, куда сильнее похожий на Зимний — впрочем, лишь внешне. И Катерину, впервые посетившую Царское Село, это крайне обнадежило: не придется просить кого-либо из фрейлин или самого цесаревича составлять ей компанию в прогулках, дабы не заплутать в новых для нее анфиладах. Хотя последний все же лично изъявил подобное желание и не согласился оставить княжну в одиночестве уже на второй день после прибытия, когда все вещи были разобраны, и государыня огласила график дежурств, отпустив свободных фрейлин располагаться в Камероновой галерее.       Теперь, надеясь осмотреть хотя бы часть обширной территории, Катерина прогуливалась по Пейзажному парку в компании Николая, улизнувшего от зоркого отцовского ока и скучных государственных дел. Хотя бы здесь, за пределами столицы, ему хотелось насладиться жизнью, лишенной царственного статуса, пока не возобновились в полную силу все регулярные собрания, аудиенции и приемы. Царское Село имело огромное значение не только для императорской четы, но и для самого цесаревича: не столько потому, что здесь он появился на свет, сколько потому, что каждая половица, каждая фреска, каждый канделябр дышали памятью прошлого — его покойным дедом, с которым он проводил каждое лето в загородной резиденции. Года летели, а непонятное ощущение внутренней крепкой связи с этим местом оставалось: в минуты тоски или полной сумятицы в мыслях он мог придти в Воскресенскую церковь или Азиатскую комнату, хранящую коллекцию оружия Николая Павловича, и просто позволить себе ни о чем не думать, вслушаться в тишину и «поговорить» с дедом. Здесь становилось несоизмеримо легче: настолько, что перебираться в Зимний, когда приходило время, категорически не хотелось. Да и, казалось, все еще не отошедшему от недавней простуды, ему здесь становилось чуть лучше — даже лицо его вроде бы свежело, разрумянивалось, и улыбка выглядела куда как естественней. Катерина, порой ловящая себя на мысли о том, что не простуда тогда подкосила цесаревича, а нечто более страшное, с беспокойством вглядывалась в его черты и гадала, показалось ли ей, как на его лице промелькнула усталость?       — …до сих пор стыжусь, как смеялся тогда над увальнем-Сашей, — донеслись до ее слуха пронизанные легкой горчинкой слова Николая, замершего перед прудом, за которым виднелся невысокий павильон, выкрашенный бледно-голубой лазурью. Она и не заметила, как в своей прогулке они не просто удалились от Екатерининского дворца, но и миновали Обводной канал, спустившись к островку, где еще в юность ныне здравствующего Императора был построен Детский домик, впоследствии ставший местом игр его сыновей. Николай особенно любил это место: оно словно бы собрало в себе все самые яркие и теплые воспоминания — шумных и веселых празднеств, тихих и уютных будней, когда удавалось сбежать из-под строгого надзора гувернеров и провести несколько часов как простым детям. В играх и шалостях.       — Надо же, она еще стоит, — задумчиво произнес цесаревич, приближаясь к большой лодке, когда-то покрытой солнечно-желтой краской, но со временем утерявшей былую яркость; дерево местами обнажилось и потемнело, но все еще выглядело крепким. — Это был подарок an-maman, мне в тот день исполнилось четырнадцать, а за несколько дней до того мы отпраздновали день ангела Саши.       Лицо Николая посветлело: даже если бы Катерина не знала о том, с какой нежностью он всегда относился и к покойной Императрице, и к брату, она бы могла с уверенностью говорить, как важны для него эти воспоминания счастливого детства. И, в то же время, как иной раз проскальзывает в голосе тихая грусть: от того, что уже ничего не вернуть.       — Вы же не откажете мне в сопровождении? — внезапно обернулся он к своей спутнице, отчего та на миг замешкалась с ответом, но почти сразу покорно склонила голову.       — Почту за честь, Ваше Высочество.       Принимая поданную руку и придерживая юбки репсового прогулочного платья, она миновала пышные прибережные кусты и с некоторой опаской ступила внутрь суденышка, стоило цесаревичу с некоторым трудом столкнуть оное на воду. Присоединяясь к даме, он медленно отвязал лодку от гранитного столбика: бечева задубела от времени и влаги, плохо поддаваясь его усилиям. Однако упорства Николаю было не занимать, что он доказывал из раза в раз — замечая, как на стесанной костяшке выступили мелкие капли крови, Катерина только вздохнула и подняла весла, покоившиеся внутри лодки. Видимо, за парком хорошо следили, раз все осталось нетронутым и, что более важно, до сих пор пригодным к использованию.       — Вы когда-нибудь удили рыбу, Катрин? — с каким-то мальчишеским задором поинтересовался у нее цесаревич, когда лодка медленно отошла от пристани, направляемая в сторону соединения Детского и Фасадного прудов. По левую сторону из-за вековых деревьев, чьи кроны уже почти полностью украсились молодой зеленой листвой, желтели стены Александровского дворца, по правую — вдалеке виднелся Арсенал, высокий павильон из кирпича, ставший одним из первых музеев, где хранилось оружие покойного Николая Павловича. Здесь и вправду дышалось легче, чем в Петербурге, и даже августейшая семья воспринималась как-то иначе: даже при том, что (как бы она себя ни корила) она не столько благоговела перед ними, сколько имела искреннюю симпатию, вдали от официального и холодного Зимнего границы становились еще менее ощутимыми.       И это пугало. Временами казалось, что однажды она забудется, тем самым подписав себе смертный приговор.       — Увы, — стараясь развеять дурные мысли, Катерина рассмеялась, — маменька старалась всячески оградить нас от неподобающих юным барышням занятий.       — Почему-то я полагал, что Вы всячески старались нарушить ее наказы.       — Когда я дала Вам повод думать обо мне так дурно? — шутливо обиделась она, но губы подрагивали в улыбке. Николай с едва скрываемой нежностью наблюдал за каждым мимолетным изменением в ее лице, словно стараясь не упустить ни единой эмоции и взгляда.       — Неужели Вы и картофеля никогда на углях не пекли?       — Ваше Высочество, — притворно возмутилась Катерина, — Вы заставляете меня думать, что нас держали даже в большей строгости.       — Предлагаю срочно исправлять эту несправедливость, — заключил цесаревич, делая еще один мощный гребок веслами и расправляя плечи для пущего эффекта, — сейчас мы направляемся к домику: наверняка там остались удочки.       — Я бы больше волновалась за то, чтобы в пруду осталась рыба.       Вероятно, ее колкое замечание оказалось пророческим — рыба действительно водиться в пруду не пожелала, или же она оказалась не столь глупа, чтобы насаживаться на крючок. С полчаса продолжались попытки обнаружить и зацепить хотя бы самого не примечательного окуня, оканчивающиеся явлением на свет то какой-то заскорузлой коряги, то густого клубка склизких водорослей, а то и вовсе «кражей» неплотно прикрепленной ленты из прически, после чего о рыбалке пришлось вообще забыть: Катерина, решившая, что спускать с рук такую оплошность нельзя даже Наследнику Престола, вознамерилась отплатить не менее крупной монетой. Оставив удочку, она бросилась за Николаем, явно почуявшим угрозу.       Гоняющиеся друг за другом между редкими пихтами, в которых скрылся от лишних глаз Детский домик, они сейчас едва ли помнили о своем положении и статусе, и, пожалуй, даже о возрасте — цесаревич то поддавался княжне, непривычной к бегу в тяжелом платье (объемный кринолин ничуть не способствовал удобству), то в самый последний момент резко вырывался вперед, вновь увеличивая между ними расстояние. Она же, в свою очередь, устав от бесплодных попыток, вдруг вскрикнула, опускаясь на не успевшую еще прогреться землю и с неудовольствием смотря на лодыжку, едва выставленную из-под плотной юбки. Хитрость не осталась незамеченной: Николай отреагировал моментально, тут же оказываясь возле своей дамы, чтобы с беспокойством подать руку, которая была сразу же принята. Но вместо того, чтобы попытаться встать, Катерина, не сдержав коварной улыбки, резко потянула его на себя и предусмотрительно отодвинулась, когда цесаревич приземлился рядом. Жухлая трава, под которой пробивалась свежая зелень, почти не смягчила удара, но все же боли как таковой не последовало — разве что ссадина на ладони может появиться, да грязное пятно на мундире.       — Вы затеяли опасную игру, Катрин, — уведомил ее Николай, крепче сжимая женские пальцы в своей руке; опираясь на локоть, он полулежал в шаге от нее и смотрел снизу вверх, но почему-то именно ей сейчас было не по себе, словно загнанному в угол кролику.       Кажется, она и вправду забылась.       На мгновение закрыв глаза, чтобы вернуть себе трезвость мыслей и суждений, Катерина выдохнула и вновь в упор посмотрела на цесаревича.       — Прошу простить, Ваше Высочество.       Она попыталась было подняться на ноги, но вновь рухнула на землю, на сей раз сдерживая приглушенный стон: кажется, это было не игрой — она действительно подвернула лодыжку. И теперь ей это совершенно не нравилось.       С лица Николая пропала усмешка, сменившись серьезностью; выпуская руку Катерины, он осторожно коснулся края юбки, едва его приподнимая, чтобы осмотреть пострадавшую ногу. Прощупывая каждый сантиметр узкой бледной лодыжки, он внимательно следил за тем, как порой искажается лицо княжны, явно не желающей показать, что ей и вправду больно. Его познания в медицине были ничтожно малы — к чему они Наследнику Престола? — но все же он считал нужным проявить излишнюю осторожность и не давать нагрузку поврежденному суставу. Особо не раздумывая, цесаревич поднялся на ноги, отряхнул мундир от налипших травинок и вместо того, чтобы помочь встать барышне, подхватил ту на руки.       — Ваше Высочество!.. — чего было больше в ее голосе — удивления или возмущения — он не разобрал, да и не старался; догадывался, что реакция будет именно такой. — Вам нельзя напрягать спину! Прошу Вас.       Ее забота, бесспорно, была приятна, но в то же время хлестким ударом напоминала о его слабости, которой он никак не мог найти причин, и потому он с самым что ни на есть уверенным и преисполненным величия видом прошагал к домику, замедлившись перед узкой дверью, как и стены, выкрашенной в голубой. Открывать ее пришлось с ноги: благо, она осталась притворенной с последнего их визита сюда за удочками. Вариантов, где разместить пострадавшую барышню, было не так уж много: четыре маленьких комнаты, принадлежавших когда-то его тетушкам и отцу, а также широкая гостиная, выполненная в малиновом цвете, не обладали особо роскошным убранством, поскольку больше были предназначены для игр, нежели для жизни. Свернув в покои, когда-то отданные Ольге Николаевне, отделенные от гостиной деревянной перегородкой, цесаревич опустил Катерину на покрытую кретоном кушетку; та, похоже, все еще испытывала некоторое недовольство относительно его неразумных действий, иначе с чего бы ей смотреть так сурово.       — И не надейтесь, Катрин, я не раскаюсь, — предупредил ее полные укора фразы Николай с легкой усмешкой и опустился на одно колено, оглядывая поврежденную лодыжку. — Больно? — он как можно аккуратнее надавил на припухший участок; Катерина, стиснув зубы, кивнула. — Похоже на вывих.       Раньше, когда на острове не смолкал детский смех, здесь несли караул матросы Гвардейского экипажа, коих было не менее четырех, причем, они не только охраняли, но и учили морскому делу. Сегодня же здесь царила абсолютная тишина, и, пожалуй, Николай был тому рад. Не так часто ему удавалось оказаться вне дворцовой суеты, и тем более наедине с Катериной. В некотором роде, правда, ситуация могла ее скомпрометировать, однако придворные сплетники бы раздули из любого происшествия новость необъятных масштабов и везде бы углядели романтическую подоплеку, даже будь здесь с десяток охранников. Причем, непосредственно в домике.       Они просто еще немного насладятся покоем, которого не сыскать в дворцовых стенах, а потом он обязательно отправится за доктором, если Катерине не станет легче. Он бы, конечно, даже доставил княжну в Камеронову галерею, благо, на лодке добраться по Обводному каналу до Екатерининского несложно, с братьями он часто так путешествовал, но дальше вряд ли бы княжна дошла сама, а за его новый «подвиг», или, точнее, повторение старого, она бы его явно отчитала. Не желая вновь вызывать — пусть и в некотором роде праведный — гнев своей дамы, Николай решил повременить с решением. На сегодня у него не было запланировано занятий и встреч, а потому вряд ли его так скоро хватятся. Да и Катерина освобождена государыней, хотя еще со дня его внезапной болезни она редко выполняла поручения, что было довольно странно. Равно как и усиление охраны у дверей спальни, что она делила с mademoiselle Жуковской.       — Дело о хищении украшений так и не прояснилось? — вспомнив о насущном, осведомился цесаревич, присаживаясь рядом с княжной на ту же кушетку. — Саша говорил с mademoiselle Мещерской — ей ничего не известно, и она совершенно точно непричастна. Mademoiselle Волконская тоже. И все же, я уверен, что даже если настоящий преступник не будет найден, Императрица не станет долго держать подле Вас жандармов. Хотя в некотором смысле это решение сейчас разумно.       — О чем Вы, Ваше Высочество? — она нахмурилась.       — Мы все еще не имеем никаких сведений о местонахождении и действиях князя Трубецкого. И если он осмелился уже дважды сделать ход в Вашу сторону, ему ничто не помешает сделать это и в третий.       — Если это поможет подцепить хоть какую-то ниточку, ведущую к нему, я согласна на любое число его покушений.       Голос ее, на удивление, не дрожал, а звучал вполне твердо и уверенно. Она действительно хотела как можно скорее завершить эту историю, и если для того требовалось рискнуть своей, на сей раз, уже жизнью, она была готова к этому.       — Нет, Катрин. Я скорее позволю отослать Вас из России, убедившись, что туда руки князя Трубецкого не дотянутся, нежели решу сделать из Вас приманку. Как бы остро ни стояла необходимость его поимки, Вы в этом не станете принимать участия.       Этого стоило ожидать.       — Вы запрещаете мне, Николай Александрович?        И этого тоже.        Цесаревич едва заметно усмехнулся: интересно, существовала ли вообще возможность хоть как-то оградить излишне деятельную Катерину от активных шагов, учитывая, что, даже не зная о происходящем за ее спиной, она способна придумать свой собственный план? Главное, никоим образом ей не давать возможности выяснить, где находится старый князь, иначе она и жандармов сумеет перехитрить, чтобы сбежать из-под этого своеобразного «ареста».       — Если потребуется, даже распоряжусь не выпускать Вас из комнаты, — заверил ее Николай, тут же получая ответную шпильку:       — И сами примете обязанности дежурной фрейлины?       — Способ уговорить Императрицу о Вашем освобождении от обязанностей я найду, не извольте беспокоиться.        Если его вообще была необходимость искать. Вполне вероятно, что Мария Александровна до самого прояснения всех обстоятельств намеревалась не давать ей ни дежурств, ни поручений.        Невольно вспомнился позавчерашний день, и Катерина отвела взгляд, бездумно рассматривая нехитрое убранство комнатки: мраморный камин, столик, укрытый кретоном цвета разбеленой лазури, стеллаж, книги в котором были надежно укутаны плотным слоем пыли. Справа от узкого прямоугольного окна, выходящего на Александровский дворец, обосновалась картина, выполненная масляными красками — цветущий луг, кажется, похожий на один из кусочков Пейзажного парка. Хотелось зацепиться глазом и разумом за какую-нибудь деталь, но все же мысли, невольно всплывшие, отказывались исчезать.       Императрица, похоже, и вправду не верила в ее причастность к инциденту с драгоценностями: одаривая в честь праздника Светлой Пасхи, она не забыла и о Катерине, вручив той жемчужную нить и камею. Безусловно, это не осталось незамеченным остальными фрейлинами, а потому стало очередным поводом для пересудов между теми, кто полагал, что именно она совершила хищение, но по неизвестным для всех причинам оказалась оправдана. И вновь все вело к главной и набившей оскомину теме — о ее романе с Наследником Престола.       В придворном соборе на исповеди, предшествующей причастию, Катерина не знала, с чего начать свои откровения: батюшка не торопил, а сама она едва ли была способна определить, в чем ее вины больше — в том решении, что едва не поставило под угрозу жизнь Великой княжны, или же в чувствах, что она не имела прав испытывать. Особенно сейчас, пребывая в трауре по погибшему жениху, которого должна была оплакивать денно и нощно. Она скорбела по Дмитрию; в минуты, не занятые поручениями государыни, сердце ее сжималось от воспоминаний, что понемногу блекли, но ранили все так же, как и в первые дни после страшного известия. Смерть его стала еще одним ударом, но юности свойственно быстро затягивать полученные раны, сколь бы глубоки они ни были. Да и когда рядом есть те, кто всячески старается сохранить ее покой, хотя бы ради них стоит пытаться вновь вернуться к жизни.        Но даже так, ей казалось, что она совершает жестокое предательство по отношению к памяти жениха. Даже не думая о том, чтобы начать новые отношения, не смея и помыслить о каком-либо пресечении границ, она вызывала у самой себя чувство стойкого отвращения. Где ее воспитание? Где разум? Чем она лучше всех этих фавориток на одну ночь?       «Покайтесь искренне, дитя, да найдете в раскаянии и прощении освобождение от грехов».        Громкий крик разорванного в клочья сердца — тихий шепот нестройных фраз. Кто бы сказал, как молиться. Кто бы сказал, где прощение. Кто бы сказал, в чем правда.        Она — переполнена ложью.       — Катрин?        Николай обеспокоено дотронулся до узкого запястья, с которого соскользнул край широкого рукава-пагоды. Катерина вздрогнула, поворачивая голову; в глазах стояли слезы. Губы попытались сложиться в жалкую улыбку; напрасно. Рука невольно скользнула ниже, чтобы ощутить ладонью острые грани изумруда обручального кольца.       — Простите.        С целью как можно скорее пресечь нежеланные расспросы — цесаревич читал ее эмоции словно раскрытую книгу — она решительно спустила ноги на пол и попыталась принять вертикальное положение, опираясь на изголовье кушетки. С другой стороны ее поддерживал Николай, не выпускающий ее руки из своей, и явно готовый воспротивиться ее своеволию. Лодыжка еще болела и, наверняка, будет доставлять дискомфорт пару дней, но уже не так сильно, как в момент падения. Вероятно, если ступать только на носочек, даже можно идти.       — Вы сию минуту собрались искать князя Трубецкого? — замечая ее стремительные действия, цесаревич тоже немедленно поднялся с кушетки, крепче сжимая ее пальцы и готовясь при необходимости не позволить княжне упасть. Та лишь пожала плечами.       — Надо же чем-то разгонять скуку пустых дней? — уже почти вернувшая себе привычное внешнее спокойствие, она обернулась. — Верите — не понимаю, отчего молодым барышням место штатной фрейлины кажется столь привлекательным. Большей тоски и придумать сложно.       — Жалеете, что оказались при Дворе?        Задумчиво опустив взгляд на их соединенные руки, Катерина подавила тяжелый вздох.        Ей не следовало принимать шифр государыни. Она бы не стала главной фигурой в чужой игре; не позволила себе недопустимые чувства; не причинила боль тем, кто ей верил. Папенька не напрасно ограждал ее от этой роли. Возможно, он знал. Догадывался.        В конце концов, он был осведомлен о планах своего родственника.        Худощавые пальцы с так и не снятым обручальным кольцом почти неощутимо сжали теплую ладонь, в которой покоились. Зеленые глаза — уже не блестящие от близких слез, а, казалось, даже сверкнувшие прозрачной надеждой — нашли синие, переполненные светом.       — Я благодарна Ее Императорскому Величеству за ее милость. И Всевышнему — за нашу встречу.        Она не могла ничего изменить в прошлом.        Но перед ней оставалось будущее.

***

Российская Империя, год 1864, май, 4.        Весна уверенно вошла в свои права, и пусть северный ветер еще порой сбивал с ног и заставлял плотнее запахнуть плащ, все же солнце грело почти по-летнему, а окутавшая серые деревья зеленоватая дымка вносила крупицу какого-то волшебства, от предчувствия которого никому не удавалось укрыться. Впрочем, высокого мужчину в сером двубортном сюртуке, стремительно огибающего прохожих на людной улице, мало интересовала красота природы: взгляд его, суровый, цепкий, был устремлен вперед, а пухлые губы сжаты в непреклонную линию. Александр Ефимович Ягужинский, доверенное лицо Его Императорского Высочества, на данный момент мог думать только о том, как завершить дело последних месяцев и вернуться, наконец, к семье. Он ревностно и с искренним рвением служил Царю и Отечеству, но подобного рода задания, ради которых приходилось надолго покидать родных, не могли не давать изредка повод для тоски и желания как можно скорее с ними расправиться.        Заприметив, наконец, немолодую женщину, вышедшую из аптеки, где, по словам его информатора, и должна была сегодня появиться в два часа пополудни, мужчина прибавил шагу, чтобы уже спустя минуту приподнять над головой цилиндр в приветствии.       — Мое почтение, Татьяна Эммануиловна. Или же, мне называть Вас Ольгой Петровной?        В серых глазах женщины промелькнул ужас, впрочем, почти мгновенно сменившийся деланным недоумением.       — Простите, многоуважаемый …, — она замялась, на что незнакомец услужливо подсказал:       — Александр Ефимович, Ягужинский.       — Уважаемый Александр Ефимович, — благодарно кивнула та, — я не совсем понимаю, о чем Вы говорите. Возможно, Вы обознались?       — Давайте побеседуем с Вами в более приятном месте?       Несмотря на улыбку, Ягужинский казался отнюдь не мягким и безопасным человеком: во взгляде отсутствовала и тень доброжелательности. Промелькнула было мысль позвать городового и заявить, что незнакомец позволяет себе распущенность в отношении замужней дамы, однако улица, как назло, пустовала. Оставалось лишь принять предложение Ягужинского, но при этом провести его в людное место — возможно, там он не посмеет ей ничего сделать.        Мужчина, похоже, не имел возражений даже против трактира: то ли уповал на нетрезвую кондицию его обывателей, не способных разобрать и запомнить что-либо из чужих бесед, то ли не видел необходимости в уединении. Впрочем, пока что было совершенно неясно, чего именно от него ожидать: даже то, что он назвал ее фальшивое имя, не наталкивало почти ни на какие догадки, кроме предположений о возможной связи с ее благодетелем. Но и только. С какой целью он ее нашел? Был другом или врагом?        Морщась от удушающего смешения запахов пота, алкоголя и горячих блюд, что не просто били в нос, а моментально обволакивали и топили в своей глубине каждого нового посетителя, женщина свернула от входа налево, чувствуя за своим плечом присутствие нежеланного собеседника. Табурет скрипнул, когда она устроилась за маленьким угловым столиком, спрятавшимся в полумраке, но звук был едва ли замечен за шумом, исходившим от одного из центральных столов, где гуляла компания из пяти человек, явно не первый час уже пускающих по кругу стеклянный графин, вновь и вновь наполняемый услужливым хозяином. Спутник ее не замедлил присесть напротив, оказавшись полностью скрытым в тени: похоже, он не желал оказаться замеченным, раз даже цилиндра не снял.       — Итак, — мужчина оправил серый сюртук и жестом показал метнувшемуся было к гостям трактирщику, что пока не нуждается в нем, — я полагаю, Вы догадались, по какой причине я желал с Вами беседовать.       — Прошу простить, Ваше благородие, но никак не возьму в толк.        В ответ на это Ягужинский только поморщился.       — Вам бы в актрисы, Татьяна Эммануиловна, — оценил он ее старания, — только я, увы, спектакли не люблю. Будьте благоразумны: для того, чтобы вынести Вам приговор, у меня достаточно оснований. Но, ответив честно на мои вопросы, Вы можете смягчить решение государя.       — Что Вы хотите от меня? — она устало вздохнула, действительно не совсем понимающая причин, поспособствовавших этой встрече, но уже начавшая догадываться, что Ягужинский явно не с новым письмом пришел.       — Признания. Желательно, полного и искреннего. Могу Вам гарантировать, что, если Вы расскажете все обстоятельно сейчас, Вас не подвергнут пыткам.        Горько усмехнувшись, женщина скинула с головы полинявший платок.       — Спрашивайте.        Ее собеседник едва заметным жестом подозвал трактирщика, потребовав у того писчие принадлежности. Он намеревался было и сделать заказ — для дамы — но та только покачала головой: она не нуждалась в алкоголе, чтобы говорить свободнее, а пища бы сейчас встала комом в горле.        Как только на шероховатую поверхность деревянного стола лег чистый лист, рядом опустились чернильница с отколотым боком и куцее грязно-серое перо, а услужливо раскланявшийся трактирщик соизволил удалиться, Ягужинский вновь вернул пристальный взгляд сидящей напротив женщине.       — Мне известно, что Вы получили приказ убить княжну Екатерину Алексеевну Голицыну, и Вашим пособником был граф Сергей Васильевич Перовский. Более того, мне известно, что приказ был отдан князем Трубецким. Я желаю знать, что именно Вас с ним связывает.        Где-то в глубине души она полагала, что однажды подобная беседа состоится. Не ожидала, не пыталась как можно сильнее оттягивать сей момент, но догадывалась, что он когда-то случится. Возможно, она даже в некотором роде желала его, но теперь не знала, как действительно стоит поступить. Что, если стоит ей только слово сказать, как все угрозы тут же будут исполнены? Она уже не боялась за свою жизнь (хотя, наверное, она лгала — несмотря ни на что, ей хотелось жить), но за семью она была готова пойти на любой шаг. Даже на молчание. Но сейчас, если кто и следил за ней, все одно — просто так ей теперь не уйти. Не позволят, это читалось в глаза напротив.       — Я расскажу, — тихо, почти одними губами прошептала она, подавшись вперед, чтобы слова доносились только до Ягужинского, — но позвольте просьбу? Обещайте, что этот человек будет казнен.        Тот уверенно кивнул. Он должен был это сделать, и не ради Татьяны. Но поимка князя Трубецкого и доведение его дела до конца сейчас были главной его задачей.        Женщина осмотрелась: компания за центральным столом уже лыка не вязала, но шумела на весь трактир, пара студентов находилась очень далеко, у стойки, а больше, если не считать спящего господина в тулупе, что выглядело странно, когда на дворе уже подходил к концу апрель, никого здесь и не было. Пытаясь перебороть свой страх, надеясь на то, что никто рядом не притаился, дабы следить за каждым ее шагом (хотя об этом старый князь наверняка позаботился), она разомкнула пересохшие губы.       — Этот человек… я обязана ему жизнью.        Появившаяся на свет в семье мелкопоместного купца Эммануила Белякова и его супруги Дарьи Тимофеевны, урожденной Чернышевской, умершей в родах, Татьяна была отдана в семью тетушки — Елены Тимофеевны, где оказалась четвертым ребенком, но единственной девочкой. И, надо сказать, это изрядно огорчило приемных родителей: какой от девицы прок, кроме как замуж удачно выдать, если повезет. Они б с радостью от нее отказались, но при живой бабушке выбросить ребенка на улицу оказалось невозможным. Арина Яковлевна Чернышевская доживала свой век фактически в одиночестве и почиталась в семье за душевнобольную; будучи неспособной к самостоятельному передвижению, днями и ночами сидела в комнате, о ее существовании не знали даже соседи. До смерти своего супруга Арина Яковлевна была женщиной энергичной и властной, вся усадьба держалась на ней, ее боялись не только слуги, но и воспитываемые в строгости собственные дети, коих было пятеро (шестая, младшая дочь погибла перед свадьбой), однако несчастный случай с главой семьи стал слишком тяжелым ударом — от пережитого горя у Арины Яковлевны отнялись ноги, и какие бы врачи ни посещали ее, никто не мог дать обнадеживающего прогноза. Спустя два года ее постигло новое несчастье: старший сын был найден повесившимся в собственном особняке, хотя к тому не было причин — веселый, жизнерадостный франт, любимец женщин и баловень судьбы, он имел слишком большое желание жить, чтобы самостоятельно пойти на это. Еще через четыре года в родах скончалась старшая дочь.        Следующими на очереди злого рока стали сыновья, высланные Императором за участие в революционном движении. Из всех детей Арины Яковлевны осталась лишь дочь Елена, за полтора года до этого выданная замуж за разорившегося барона. Мать желала ей лучшей партии, но к моменту появления сватов она уже была не в себе, поглощенная горем и видящая в этом вину какого-то давнего проклятья. Молодые остались жить в родовом поместье Чернышевских (барон явно польстился на приданое невесты, сразу же после свадьбы выручив смешную сумму за свою разваливающуюся на глазах усадьбу), поскольку за Ариной Яковлевной требовался уход — Елена не могла оставить мать, какими бы ни были отношения между ними. Мальчики, которых Елена Тимофеевна рожала одного за другим, с бабушкой почти не были знакомы: родители опасались за жизнь детей, на которых возлагали надежды, а Арина Яковлевна казалась полоумной — все о проклятье и крови твердила, в привидений тарелками кидалась, даже служанку однажды чуть не покалечила. А вот девочку, столь нежеланную и ни к чему не годную, напротив, решили сдать той на воспитание: сама Елена Тимофеевна этим бы не занялась, приглашать гувернантку было удовольствием не из дешевых, а больше никто соответствующих знаний бы ей не передал. Ежели что сотворит с ней бабушка, что ж, так тому и быть. А не сотворит, так вырастит достойную барышню — как и своих детей когда-то.        Так маленькая Татьяна оказалась под столь странной и порой пугающей опекой. Однако, таковой оная казалась лишь со стороны: на удивление Арина Яковлевна оказалась к ней расположена и даже в некотором роде внимательна — находила способ успокоить, если девочку что-то довело до слез, читала ей, хотя вместо сказок выбирала такие книги, чтобы следом побеседовать о них. Именно от бабушки Татьяна узнала не только этикет, но и выучилась письму, арифметике, географии, французскому, и именно Арина Яковлевна раскрыла в девочке талант к актерской игре. Несмотря на то, что саму профессию она считала низкой и грязной, не подходящей даже лишенной дворянского титула барышне, само умение менять маски и выдавать искусственные эмоции так живо, что впору было не отличить от искренних, она находила полезной. Тем более если принять во внимание судьбу, уготованную девочке, ведь кроме удачного брака ее ничто не ждало. Вот только бабушка скончалась, когда Татьяне было шестнадцать, и тетушка, более ничем не сдерживаемая, решила срочно устроить судьбу неугодной племянницы, а потому в мгновение ока договорилась об обручении с престарелым графом, не так давно похоронившим третью супругу. Как бы ни молила Татьяна о снисхождении — незнакомый человек, снискавший дурную славу в уезде, все оказалось безвозвратно решено и на исходе лета «молодые» были обвенчаны, даже несмотря на то, что невесте не было семнадцати.        Вот только она не смогла вызывающему у нее отвращение старику даже позволить прикоснуться к себе: в первую брачную ночь, пребывая в жутком испуге от предстоящего, она замахнулась на супруга подсвечником. Удар в висок оказался смертельным. Опасаясь, что ее накажут за содеянное, она сбежала из поместья, переодевшись в простое платье и прихватив немного найденных денег. Милостью добрых людей (не без оплаты, разумеется) она добралась до Петербурга и, представившись Ольгой, попросилась в господский дом служанкой, согласившись на любую работу, только бы выжить. Тогда же она завела знакомство с молодым князем Остроженским — братом княгини Голицыной, которой прислуживала. Они довольно быстро сдружились, как это тогда казалось особо ни с кем не имевшей знакомств девице, а через три месяца именно благодаря молодому князю, заметившему ее не крепостническое воспитание, Татьяна, под именем княжны Остроженской (как он сказал — для большего веса в обществе), оказалась на четверге у Великой княгини Елены Павловны. Это был ее первый выход в свет, столь же желанный, сколь и неожиданный. И столь же незабываемый, потому что именно тогда произошел перелом в ее судьбе.        Наследника Российского Престола сложно было не заметить — он пользовался успехом у барышень не только юных, но и даже замужних, а для шестнадцатилетней девицы, до сего момента видевшей не так много очаровательных юношей, был живым олицетворением сказочного принца. Впрочем, почему сказочного, если он и впрямь оным являлся? Даже то, что он уже сам состоял в браке и имел двухлетнюю дочь и новорожденного сына, не делало его менее привлекательным в глаз светских (и не только) дам. Тем более что Великую княгиню не находили даже сколько либо очаровательной, и почти каждая, проявлявшая интерес к цесаревичу, искренне полагала, что сумеет с легкостью затмить оную. Татьяна такими мыслями поначалу даже и не грезила — она едва ли могла подумать, что будет представлена Его Высочеству, но, благодаря все тому же князю Остроженскому удостоилась даже чести иметь с ним недолгую беседу. После она не могла вспомнить, о чем именно они говорили: все, что имело значение — невероятная улыбка и лучистые морщинки, возникающие в уголках глаз цесаревича, в этот момент.        То, сколь сильно затмился разум Татьяны этим первым сильным чувством, не укрылось от князя Остроженского: он тут же предложил ей свою помощь в устроении встреч с Наследником Престола, и даже пообещался научить ее, как следует вести себя, чтобы вызвать в свою сторону не меньший романтический интерес. Влюбленная и ослепленная, девица, безусловно, согласилась, горячо благодаря своего «друга». Тот же, в свою очередь, довольно потирал руки — все случилось само, ему даже не пришлось особо прилагать усилий. И если правильно распорядиться ситуацией, что он, собственно, и сделал, можно получить много больше, чем он мечтал.        Чем активнее развивался роман цесаревича с Татьяной, тем сильнее воодушевлялся сам князь. Однако, красивая картинка треснула, стоило только Наследнику Престола обмолвиться, что их отношения — лишь интрижка, которая вскоре кончится. Рыдая, Татьяна созналась князю, что хочет сама все разорвать, потому что от пережитого унижения ей жить не хочется: она ведь верила, что это нечто большее, нежели простое увлечение. Она искренне и сильно влюбилась, и даже мысль о цесаревне, законной супруге, ее ничуть не останавливала. Князь Остроженский, рискующий потерять все, что едва начало приобретать очертания в его руках, спешно убедил девушку — в ее силах изменить ситуацию: если она захочет, она сможет добиться даже брака. Тем более, что, обесчещенной, ей была лишь одна дорога — заполучить в свои руки Наследника Престола, потому что мало какой дворянин бы теперь на нее польстился. Однако ничего не вышло — цесаревич довольно скоро полностью к ней охладел, при Дворе заговорили о его новом увлечении какой-то молоденькой фрейлиной Великой княгини, и Татьяна предприняла последнюю попытку, решившись сыграть на жалости от старых чувств. О ее «убитом горем» состоянии постоянно доносили цесаревичу, но он едва ли обращал на это внимание, и вскоре для защиты «поруганной чести» к нему было решено отправить князя Голицына — супруга сестры князя Остроженского. Татьяна, догадывающаяся, что это уже ничего не даст, умоляла последнего не делать этого, но Борис стоял на своем: он добьется сатисфакции и брака, иначе и быть не может.        Испуганная, измученная, абсолютно потерянная, Татьяна пожелала поставить точку в этой истории и инсценировала свое самоубийство, которое должно было не только сделать возможную дуэль бессмысленной, но и заставить князя Остроженского забыть о самой барышне. Она надеялась ускользнуть, сменив имя и внешность, затеряться за границей, и некоторое время ей это удавалось: она вышла замуж, после долгих неудач понесла и родила сына, но спокойствие оказалось быстротечно — спустя четырнадцать лет супруг ее умер, а еще через год при смерти оказалась ее тетушка, и Татьяна, пусть и питавшая к той особой любви, решила вернуться в Россию. Сына она взяла с собой, и именно об этом сейчас жалела сильнее всего.        Потому что князь Остроженский о ней не забыл.        О прежнем добром друге, каким он ей казался, уже не напоминало ничто: в этом расчетливом, жестком человеке она совершенно не узнавала прежнего Бориса, словно бы его подменили. Там, вдали от родины, она начала осознавать, что им двигало не только желание помочь ее влюбленному девичьему сердцу, но то, каким предстал перед ней сейчас старый знакомый, не шло ни в какое сравнение с тем его образом. Когда он, без всякой шутки, напомнил ей, что по ее милости оказался ни с чем, и теперь она у него в долгу, Татьяну обуял страх. Она верила, что он способен на все. И если четырнадцать лет назад ей было нечего терять, сейчас она жизнь бы отдала за сына. И потому решение не замедлило явиться: она обещалась помочь ему в любом деле, если потом он ее отпустит.       — Зная князя, могу предположить, что одним делом его запросы не ограничились? — прервал ее рассказ Ягужинский. В трактире уже не осталось никого, за исключением все так же спящего пьянчужки: даже гуляющая компания покинула сие заведение, видимо, направившись творить дебош. Но несмотря на почти полную пустоту, Татьяна все так же старалась говорить как можно тише, и тревога не желала покидать ее бледного лица.       — Увы, — она покачала головой, — шесть лет мне пришлось исполнять его волю, надеясь однажды сбежать. На сей раз, уже не возвращаясь. Только случай никак не представлялся, тем более что он теперь неустанно следил за мной, и сейчас наверняка кто-то из его ищеек уже осведомлен о нашем с Вами разговоре.        Мужчина нахмурился. Перед ним покоилось три листа, заполненных мелким почерком, и этого было достаточно, чтобы иметь все основания не только заключить старого князя под стражу, но и добиться смертного приговора по его делу. Однако, его требовалось еще найти. И, кроме того, если тот и впрямь следит за женщиной, ей угрожает опасность. Что бы она ни сделала в прошлом, она заслужила смягчения наказания своим признанием, а сын ее и того пуще вины не имеет. Ягужинский был верным слугой Царя и Отечества, но помимо этого он был человеком высоких принципов и не мог позволить напрасных жертв.       — Подпишите эти бумаги и выслушайте меня.        Стоило хотя бы попытаться ее защитить.