***
Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 5. Редко когда Марию Александровну удавалось застать в столь приподнятом настроении: улыбка — не едва заметная, а ясная, отраженная в глазах — не сходила с ее лица, голос был чист и звонок. Николай любовался матерью, с каплей горечи осознавая, что эти моменты спокойствия стали слишком редки. В пропитанном фальшью и громкими словами Зимнем с его пустыми гримасами повиновения и обожания это было почти невозможно, и тем больнее было каждый раз в середине осени покидать Царское, где Мария Александровна словно оживала. Николай жалел о кресте, что возложил Господь на их семью, не за себя – за мать. Несущую его с достоинством и поистине царской осанкой, но внутри с каждым годом старящейся на десять. Как бы он желал освободить ее от этого всего и видеть вечно молодой, счастливой, сияющей. Или хотя бы прекратить адюльтеры отца. – Намедни мне писал Константин Дмитриевич (Ушинский, прим.авт.) — последние его месяцы в Германии оказались крайне плодотворными: он трудится сейчас над книгой для начального обучения. Опыт, полученный им в Европе, похоже, стоит положить в основу новой учебной программы. – Боюсь, Мария Павловна встанет грудью за старую систему, что породит новый конфликт, — не сдержал острого замечания цесаревич, чем вызвал легкую улыбку на лице матери, не забывшей о причине, по которой Ушинский был удален из Смольного. Начальница института порой могла быть крайне воинственной дамой. – Полагаю, развитие мыслей о народном воспитании не простят ему закостенелые консерваторы: народ еще не готов к этому. Если бы Николай не сидел лицом к двери, вряд ли бы он заметил, что она приоткрылась – за столиком матери шла неспешная, но живая беседа между самой Императрицей и Анной Тютчевой, на диванчиках у стены щебетали фрейлины, вернувшиеся с прогулки, где сопровождали государыню. До обеда они не имели особо важных дел и потому просто присутствовали здесь в ожидании, не имеющие права разойтись, да и вряд ли этого желающие – нет особой разницы, где пересказывать последние сплетни: у Императрицы или в саду. А иных забот у них и не было. Вся дворцовая жизнь для барышни – утомляющие дежурства в порядке очереди и безделье между ними, перемежающееся редкими распоряжениями. Разве что балы еще скуку разгоняли, да только какие балы здесь, вдали от столицы, летом? – Катрин? Вы вовремя, — приподнявшись со своего места, дабы поприветствовать вошедшую, цесаревич коротко поклонился ей. — У меня приятные новости для Вас. Мария Александровна, принявшая из рук фрейлины письмо, легким жестом показала той, что не имеет пока для нее поручений. Николай, благодарно улыбнувшись матери, тотчас же подал руку Катерине, приглашая ее немного отойти: информация, которая появилась у него не так давно, пока что не должна была достигнуть даже слуха государыни. И уже тем более – готовых всегда к новой сплетне дам, коих пусть и было не так много в кабинете, но любопытство каждой из них стоило бы разделить на десяток таких же барышень. И без того тихие шаги тонули в мягкости французского ковра, шорох тяжелой алой портьеры, скрывшей их фигуры, едва ли был слышен за негромким гулом голосов. Впрочем, зеркала на стенах едва ли позволяли схорониться от чужих глаз полностью, но все же цесаревичу хотелось создать хотя бы иллюзию уединения. – Какие же новости оказались столь важны, что Вы решились заговорить об этом здесь? – осведомилась Катерина, понизив голос. Николай, еще раз окинув взглядом собравшихся в кабинете, помедлил, прежде чем ответить. – Мне стало известно, кто именно причастен к отравлению mademoiselle Жуковской и последующему покушению на Вас. Как бы ни хотела Катерина оставаться спокойной при этих словах, она все же не сдержала изумленного вздоха. Едва приоткрыв губы, она во все глаза смотрела на цесаревича, не зная, стоит ли ей задать вопрос или же он сам все объяснит. Как оказалось, Николай не нуждался в сторонних просьбах: – Вы помните, при каких обстоятельствах советовались с Мари Мещерской? – Вы полагаете?.. – встретив напряженный взгляд цесаревича, она оборвала речь на полуслове и кивнула. — Мы беседовали днем, находясь при государыне. Она ни за что бы не подумала на Мари, и отнюдь не потому, что та была дружна с Великим князем, а он вряд ли бы удостоил своего расположения человека дурного. Просто Мари ничуть не производила впечатления особы, имевшей подобные намерения за душой, да и зачем бы это ей? Между ними не падало яблоко раздора, Мари не входила ни в один из фрейлинских кружков, который бы мог задумать недоброе против Катерины. Логически ее внезапный сговор с преступником полностью исключался. Если только случайность?.. – Кто был еще там, конечно же, Вы не упомните? – Mademoiselles Волконская, Бобринская, Ланская, Розен, фон Вассерман,.. – едва ли она могла упомнить всех, даже при том, что к седьмому месяцу своего служения при Дворе познакомилась со большинством придворных, а уж штатских фрейлин Императрицы точно узнавала не только в лицо, но и со спины. Однако при каждом визите обращать внимания на тех, кто также присутствовал при государыне, обычно не было никакой надобности. Сейчас, увы, это сыграло злую шутку. Николай, внимательно слушающий перечисление фамилий, хмурил брови: ответ на загадку Гостиного Двора он уже получил и теперь старался сопоставить имя этого злоумышленника с тем, кто навлек на Катерину новую беду с подлогом драгоценностей. Наверняка это было одно и то же лицо, даже если за ним стояли разные люди: взять в толк, зачем князю Трубецкому понадобилось вдруг оклеветать племянницу, не получалось. Он бы скорее предпринял новую попытку устранить ее, но не отлучить от Двора – в том ему выгоды не было. – Ваше Высочество?.. – осторожно позвала его Катерина, коснувшись напряженного плеча. Цесаревич перевел на нее тяжелый взгляд, правда, тут же чуть прояснившийся – смотреть на это обеспокоенное и уже ставшее родным лицо без улыбки не выходило. – Ваш разговор с mademoiselle Мещерской был подслушан баронессой фон Вассерман. Именно она в тот же вечер, отлучившись по просьбе государыни, встретилась с графом Перовским и раскрыла ему Ваши планы. – Но к чему это ей? Да и… если бы я все же отказалась от этой мысли? Как она могла знать, что я действительно последую совету Мари? – По всей видимости, она уповала на то, что Ваши намерения не переменятся. Саму mademoiselle фон Вассерман я еще не имел чести допросить: информацию предоставил граф Перовский – как оказалось, готовый сотрудничать с законом, – цесаревич усмехнулся. Зелень парка, раскинувшегося перед дворцом, сейчас резала глаз, но ни на что другое Катерина смотреть не могла: только сливающиеся в единое пятно кусты и деревья с едва набухшими почками, готовыми вот-вот выстрелить, помогали собрать мысли воедино. Для чего баронессе потребовалось идти на сделку со злоумышленниками и устранять Катерину? Причем, не отлучить от Двора, а умертвить. Или же она не знала, для чего графу Перовскому нужно встретиться с ней? Впрочем, даже если так, если в мыслях у баронессы не было ее смерти, к чему эти интриги? Они ведь даже не вступали в открытую конфронтацию и едва ли пару раз перебрасывались несколькими фразами, да и те касались поручений государыни. Конкуренция? В это слабо верилось – баронесса не испытывала тяги к юношам младше себя, даже если над ними парила корона Российской Империи. Враждовать за внимание Императрицы? Пустое. Как ни крути, а мотивов незнакомой ей дамы Катерина понять не могла. – Могло ли статься, что драгоценности – тоже ее рук дело? – вернув внимание цесаревичу, устало осведомилась княжна. Она не ждала точного ответа и моментального вынесения приговора – всего лишь желала услышать его мнение. Потому что если с кем и могла посоветоваться, то лишь с ним. – Не стану скрывать – я допускаю такую мысль, – кивнул Николай, отходя от окна и оглядываясь на фрейлин: никто из барышень, вроде бы, не пытался подслушать их беседы, но все же осторожность в дворцовых стенах никогда не вредила и порой ее всегда было недостаточно. Помедлив с мгновение, цесаревич подал руку Катерине, предлагая покинуть кабинет Императрицы. Порой ему казалось, что даже письма, которые доставлялись доверенным лицом, могли быть прочтены в любой момент, и как сделать так, чтобы хоть часть мыслей и догадок оставалась никем не узнанной, кроме тех, с кем стоило ими поделиться, он не знал. За спиной остались не только белые высокие двери Зеркального кабинета, но и тяжелые двустворчатые двери парадного входа, а лакированные полы, выложенные наборным паркетом, сменились сухим песком, смешанным с галькой, покрывавшей дорожку, ведущую в парк. Теплый майский ветер и поразительно яркое солнце, сиянию которого не грозилось помешать ни одно облачко, ласкали уставшие от сухости воздуха в помещении лица. Тишина, царившая в Александровском парке, как нельзя лучше подходила для уединенных бесед – придворные предпочитали гулять в Екатерининском, а если кто из охраны подумает прислушаться к этим разговорам, то вряд ли станет докладывать о них царской чете или же, того пуще, фрейлинам. Неспешно проходя мимо мощных деревьев, чьи густо сошедшиеся в вышине кроны мешали проникновению света и тепла на дорожки, Катерина даже не удивлялась тому, что идут они прямиком к Детскому домику, пусть и находившемуся в паре тысяч шагов от дворца: цесаревич бессознательно следовал туда, где всегда находил защиту и отдохновение. – Вы говорили, что не отрицаете возможной причастности баронессы к подлогу, – напомнила ему Катерина, когда все та же рассыхающаяся лодочка, выкрашенная в лазурно-голубой, была отвязана от причала. В нос ударил запах стоячей воды, стоило опуститься на узкую скамеечку, чтобы перебраться на островок. – Но и не могу этого доказать, – цокнул языком Николай, делая мощный гребок и наблюдая за тем, как приближается противоположный берег, до которого и без того было рукой подать. – Ее не было в те дни, когда использовались драгоценности. Варианта два: либо она к этому не причастна, либо здесь есть кто-то еще. Нос лодки мягко ткнулся в поросший травой пологий спуск и цесаревич потянулся, чтобы кинуть бечеву вокруг невысокого гранитного столбика. Спустя несколько минут он выпрямился и соскочил на такую же гранитную ступеньку, оборачиваясь и подавая руку своей спутнице. Влажная от недавнего дождя трава, не успевшая высохнуть из-за нехватки света в этой части парка и близости пруда, холодила своими кончиками обнаженные лодыжки под платьем. – Ни с кем из этих фрейлин у меня не случалось конфликтов, – протянула Катерина, – да и не сказать что бы баронесса с кем-то из них в особо приятельских отношениях, чтобы подговорить на это. Да и мы не знаем, какой мотив у этого подлога. – Кроме как отлучить Вас от Двора? – Я не о том, Ваше Высочество, – она скользнула под невысокие своды Детского домика, ловя взглядом танцующие в потоке света пылинки: все же, уборкой здесь почти не занимались, – было ли это частью «наказания» князя Остроженского за мое непослушание или же обычные дворцовые интриги. – Для князя это слишком мелко, – отозвался цесаревич, притворив за собой входную дверцу. – Да и не резон ему терять последнюю связь с дворцом. Сомневаюсь, что это его рук дело. Au demeurant, – он шумно выдохнул и подобрался, – участи баронессы это не изменит. Катерина, разглядывающая детский портрет Ольги Николаевны, резко обернулась. – Ваше Высочество?.. – Свежий сибирский воздух приведет в порядок ее спутавшиеся мысли и позволит вспомнить о том, с какой целью ей вручался шифр. – Осмелюсь просить повременить с этим, – мягко произнесла она, присаживаясь на стул, покрытый вытертым голубым кретоном, – мне бы хотелось дознаться до правды. Из-за чего баронесса вступила в сговор с графом Перовским? Я ума не приложу, что стало причиной – такого впору было бы ожидать скорее от mademoiselle Ланской. – Мы можем допросить ее и… – начал было стоящий рядом цесаревич, но Катерина аккуратным жестом коснулась его руки, призывая замолчать. – Вряд ли она расскажет: скорее станет все отрицать. – По Вашим глазам я вижу, что Вы что-то задумали, – Николай усмехнулся: в зелени напротив разгорался азарт и его было сложно не ощутить. Уголок губ Катерины дернулся в ответной полуулыбке. – У меня есть одно зыбкое предположение, но для проверки потребуется Ваша помощь, Ваше Высочество. Такой он помнил ее, несмотря на обстоятельства их первой встречи: живой, загадочной, готовой на любые авантюры, бесстрашной, в чем-то даже безрассудной. Такой он не видел ее уже давно; боялся, что уже не увидит. И был готов на все, чтобы такой ее сохранить. – Я надеюсь, задание будет опасным, – сощурившись, поинтересовался цесаревич и получил еще одну многообещающую хитрую улыбку, в которой потонул заговорщицкий шепот. – Очень, Ваше Высочество. – Тогда моя жизнь в Ваших руках, Катрин, – плавно опускаясь на одно колено и не сводя с нее внимательного взгляда, в таком же тоне отозвался Николай.***
Российская Империя, год 1864, май, 5. Наблюдая за тем, как маятник покрытых пылью напольных часов гипнотически отклонялся то влево, то вправо, отчего блики на позолоченном круге плавно перетекали с одной части на другую, князь Остроженский прокручивал в коротких узловатых пальцах любимую трубку. Ночью к нему явился пропитавшийся алкогольными парами Орлов, приставленный к Татьяне, и донес, что на ее след напал императорский мальчишка и провел допрос в кабаке. Орлов слушал излияния Татьяны довольно долго, стараясь никак не привлечь ее внимание и внимание ее собеседника, а после, где-то на середине рассказа, оставил слежку на своего напарника, Вежского, и отправился докладывать о происходящем, пока не стало поздно. В кабак он бы уже явно вернуться не успел, поэтому задача выкрасть злополучные бумаги легла на Вежского, а Орлов должен был выяснить, как действовать дальше. Стоит ли ему направляться к Татьяне и устраивать обещанную расправу за некстати развязавшийся язык, или будут иные указания. Остроженский решил в пользу второго варианта: запретив причинять какой-либо вред Татьяне, потребовал молча и незаметно продолжать слежку, пока не поступит новых распоряжений. Он надеялся на добрые известия от Вежского, но когда тот не вернулся под утро, стало ясно – задача провалена. Выругавшись, Остроженский нахмурился: если бумаги попадут к Императору, это станет еще одной причиной для его поимки и осложнения приговора. Не сказать чтобы старый князь боялся тюрьмы – сейчас, будучи поглощенным своими идеями, он вряд ли вообще рассматривал возможность попадания в Петропавловку – но одно дело, когда есть лишь подозрения, и другое – когда присутствуют серьезные доказательства. Теперь за его поиски могут взяться с удвоенным рвением, а шавки Долгорукова всегда были крайне дотошны и старательны. – Добрейшей Вы души человек, Борис Петрович, – хмыкнул объявившийся в гостиной Курочкин; хозяин дома только сощурился, раскуривая трубку и ничего не говоря в ответ на эту фразу. – Сначала племяннице своеволие с рук спустили, теперь на предательство Татьяны закрыли глаза. Мальчишка тот наверняка уже до Петербурга добрался и все бумаги передал. В маленькой комнатке, пропитанной пылью и запахом дешевого табака, раздался глухой смешок: старый князь оценил упрек. В конце концов, подобное беспокойство выразил бы каждый, кто бы опасался за свою жизнь, свободу и успешный исход дела. Но терять все это Борис Петрович намерен не был. – А Вы, Василий Степаныч, не горячитесь, – посоветовал он, – мальчишка еще здесь. И именно из-за него наказывать Татьяну сейчас неразумно. Но будьте покойны – за ней и ее выродком следит Орлов. Курочкин недоверчиво поморщил нос, но все же не стал оспаривать чужих решений: не та роль у него здесь была. Вот вроде бы и на одном уровне со старым князем в «Земле и воле» он находился, а после распада общества, примкнув к тому, Курочкин оказался личностью подневольной, хоть и называл Борис Петрович его своим конфидентом. Да только что слова, если в маленьких светлых глазках ни капли доверия не обнаруживалось? Вряд ли вообще кого он считал равным себе, достойным. Уйти б Василию, не терпеть, но пока их мысли и желания текут в одном русле, пока преследуют они одну цель, что толку? Разорвать союз с Остроженским – выступить против него. В одиночестве это гиблое дело. – А племянница Ваша что же? – осторожно осведомился Курочкин. – Небось уже и думать забыла обо всем, безнаказанная. – Оно и к лучшему, – протянул Борис Петрович, задумчиво пожевав губами, – да и не до нее сейчас – мальчишка бумаги наверняка за эти несколько часов успел передать. – Убрать его? – Меня пугает Ваша кровожадность, милейший, – насмешливо произнес старый князь. – В этом нет необходимости – если он сделал свое дело, его убийство ничего не решит. Если нет – могут появиться подозрения из-за непредвиденной смерти государственного лица. Со скрежетом часы начали отбивать удары, знаменуя полдень. Курочкин вздрогнул от этого неожиданного звука, на миг позабыв о теме разговора. Остроженский вновь набил трубку табаком, продолжая посмеиваться про себя. Убрать человека – невелика работа, разобраться с ним иначе – уже сложнее. Ягужинского трогать не было смысла, а вот Татьяне напомнить о том, что он слов на ветер не бросает – стоило. Ее щенка ждет мучительная смерть на глазах матери, похоже, забывшей, кому она обязана. Только не сейчас. Он ждал столько времени – подождет и еще. Главное, чтобы нетерпеливый Курочкин ничего не испортил. И все же в словах его собеседника крылось рациональное зерно: Катерина. О племяннице, признаться, Борис Петрович даже в некотором роде запамятовал в последние недели, с головой уйдя совершенно в иные мысли. Когда та, столь искренне согласившись на убийство Великой княжны, все же осмелилась предать его, ему пришлось спешно покинуть Петербург, дабы не оказаться в медвежьих лапах Долгорукова. Возможно, он бы и освободился, но испытывать удачу не хотелось. Своим неповиновением Катерина, конечно, порушила ему идеально выверенную партию, но глупо было бы думать, что это было единственным вариантом развития событий как с участием племянницы, так и без нее. Стало ясно, что по собственной воле она не пойдет против царской фамилии – по всей видимости, девчонка сделала выбор и отреклась от собственной семьи, раз пошла на измену. Да, такого Борис Петрович от нее не ожидал, свято уверенный, что Катерину воспитали в безграничном и слепом почитании родителей и близких родственников. Но, если нельзя воздействовать без особого принуждения, всегда можно поставить в жесткие условия, склонив тем самым на свою сторону. Девчонка, конечно, будет мучиться – о, он догадывался, чего ей будет стоить это все – но она не сможет сказать ему «нет». Даже если она не подвластна его собственному авторитету, она все еще любит мать, сестер, брата. Перехваченные письма в Карлсруэ, в которых столько слез и горячих слов, не могут лгать. И как бы ни был ей дорог императорский щенок, она не сможет подписать смертный приговор своей семье. Поэтому даст согласие. Нужно только подождать. А это старый князь умел.***
Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 6. Николай, признаться, надеялся на действительно опасную авантюру, хоть и понимал, что Катерина слишком милосердна для этого, но то, что она просто решит воспользоваться восприимчивостью фрейлин и сыграть на этом – не предполагал. Вся идея показалась на первый взгляд абсурдом, да и при детальном рассмотрении отношение к ней не изменилось, однако воля барышни – не то, с чем надлежит спорить. Особенно если этой барышне может прийти в голову что-то пострашнее простого… распространения слухов. Впрочем, хотя бы этим следовало заняться не ему, а Сашеньке Жуковской, в то время как сам цесаревич должен был придумать и претворить в жизнь какую-нибудь мелкую неприятность для баронессы фон Вассерман. Почему-то, когда Катерина озвучила эту просьбу, Николай засомневался, что оная была продиктована лишь необходимостью подкрепить одну старую легенду – как-то слишком уж маниакально блестели зеленые глаза. Не иначе как мелкая месть творилась. Но пока цесаревич раздумывал над тем, как не переусердствовать в «божественной каре», и прислушивался к праздной болтовне фрейлин, чьи языки вдали от Петербурга вообще ничем не сдерживались. Катерина, не намеренная составлять им в этом компанию, присоединилась к цесаревичу, схоронившись вместе с ним за высокой ширмой. Благо, размеры гостиной позволяли это сделать без особых волнений. Хотя, этому способствовали и громкие голоса барышень, которых государыня еще не урезонила лишь потому, что отлучилась куда-то. – А правду говорят, что роду вашему какие-то бриллианты проклятые принадлежат? – вдруг обернулась Сашенька Жуковская к Мари Мещерской, что выводила кистью на холсте бледно-зеленые листья. Та удивленно замерла, прежде чем понять, какой вопрос ей задали, но все же кивнула, продолжая свое занятие. Не сказать чтобы у нее был особый талант к живописи, но среди всех фрейлин она, пожалуй, входила в число тех, кому подобные искусства хорошо давались. – Что за бриллианты? – не удержалась любопытная Бобринская, крутящаяся у зеркала в попытке решить, идет ли ей отправленная неизвестным воздыхателем камея. Она была известной поклонницей украшений всех видов и мастей, чем пользовались все, кто знал об этой ее маленькой слабости. Стоило пообещать Софье какую-нибудь драгоценную безделицу, как ее можно уговаривать на любое дело. – Серьги бриллиантовые! Ста-арые, еще от каких-то ханов Мещерским вроде достались. С ними такая история была, – громким шепотом заговорила Сашенька, – говорят, они в неверности madame Гончарову уличили! – Ту самую? Натали? Оглядев изумленные лица (впрочем, перемежающиеся недоверчивыми), она задержала взгляд на помрачневшей Ланской и с наслаждением продолжила: – Именно. Говорят, Александр Сергеевич выпросил серьги у князя Мещерского и подарил их супруге. Те самые, что на портрете. Уж очень много о ее амурах в свете слухов ходило. – И что же? Что с ней сталось? – посыпались со всех сторон вопросы. – А ничего, – вдруг развела руками Сашенька, – продолжала цвести и кавалерам улыбаться. Проклятье не по ней ударило, а по поэту: говорят, это как раз незадолго до его последней дуэли было. Вот, вроде как, иначе бы все обошлось – не впервые ж он стрелялся, да и Дантес, кажется, смерти ему не желал. Предположение, как и ожидалось, вызвало споры между рационально настроенными барышнями, не верящими в миролюбивость вышеупомянутого француза и мистическую силу каких-то камешков, и теми, кого хлебом не корми, дай старые легенды послушать да пересказать. Баронесса фон Вассерман, единственная интересовавшая Катерину, вообще ни слова не проронила, словно бы и не обращая внимания на оживившихся фрейлин: молча слушала чужие разговоры, но как-то отстраненно. – Там не только серьги были, – протянула Мари, все так же не отрываясь от холста, – в шкатулке кольцо хранилось, крупное такое, с изумрудами, мне кажется. Его как-то служанка себе забрать решилась, пока в доме никого не было. С неделю найти не могли, а потом у нее руки жуткими волдырями покрылись, и на лицо проказа перекинулась, – Мещерская брезгливо поморщилась. – Сразу ясно стало, куда кольцо пропало. – А дальше? Дальше что? – Да ничего, – Мари пожала плечами, набирая краску на кисть, – она покаялась, волдыри за несколько недель сошли. – Это случайно не те кабошоны-изумруды? – вдруг задумчиво поинтересовалась Анна Розен, вроде бы и не вслушивавшаяся в болтовню фрейлин. На нее сразу уставилось несколько пар недоуменных глаз, поэтому она поторопилась добавить: – Те, что в украденном кольце Ее Императорского Величества были. Щебетание прекратилось. Кто-то переглянулся между собой, кто-то начал перешептываться. Грудной голос Мари Мещерской, раздавшийся следом, встревожил барышень еще сильнее: – Возможно, – она нахмурилась, – бабушка вручала какие-то драгоценности государыне, но я совершенно не помню, что в них значилось. – Глупости все это, – хмыкнула Бобринская. – Как гадалку упрашивать уточнить у карт, действительно ли в этом году ты замуж не выйдешь, так не глупости, – подколола ее Ольга Смирнова, – а как проклятые драгоценности – так детские сказки? Та обиженно фыркнула. – Что-то я не видела, чтобы на mademoiselle Голицыну хоть какая-то кара снизошла – все хорошеет день ото дня. Аж смотреть тошно. А уж она явно не каялась – стояла молча, даже глаз не опустила. Упомянутая за ширмой поймала насмешливый взгляд цесаревича и пожала плечами: кто бы сомневался, что не все верили в ее непричастность к краже. Да и в целом не все радовались ее положению при Дворе. Но до того ей особо и дела не было – еще в момент принятия шифра она понимала, что здесь отношения даже сложнее тех, что были в Смольном. А уж там ей с лихвой хватило бесконечных интриг. Куда важнее было то, как воспримут эту легенду некоторые из фрейлин, и запомнят ли те, кто должен. Проклятые драгоценности довольно скоро были забыты. Тоскующие без выходов в свет барышни заговорили о Париже и новом платье императрицы Евгении от Уорта**, и Катерина поняла, что вряд ли еще услышит что-то интересное: все, Мари и Сашенька исполнили ее просьбу в точности, большего и не нужно. Оставалось дождаться подходящего момента, чтобы покинуть свое укрытие. Мельком взглянув на прикрывшего глаза цесаревича, тоже, по всей видимости, утомленного женской болтовней, она едва заметно, краем губ, улыбнулась. И как-то внезапно этот укромный уголок за ширмой показался слишком интимным. Неправильным. Стирающим все звуки извне тем сильнее, чем дольше она вглядывалась в умиротворенное лицо с тем же светом, что исходил от Императрицы. Становящимся все меньше и теснее тем быстрее, чем упорнее она старалась не дышать слишком глубоко, чтобы не выдать своего волнения. Потому что до этой минуты она была слишком увлечена чужим разговором, чтобы обращать внимание на все окружающее ее. И на Николая, находящегося рядом. Слишком близко, чтобы это не вызывало вопросов, если бы их кто увидел. Хотя сплетницы уже давно разносили истории похлеще. Катерина отвернулась, крепко зажмуриваясь, чтобы отогнать наваждение и унять дрожь. Что-то внутри начинало рушиться, пока еще только расходясь сетью трещин по идеально гладкой, отполированной поверхности. Но еще немного, и оно расколется на множество мелких частей, которые не собрать, не ранив пальцы, и не склеить. И ей не хотелось знать, что случится в этот момент.***
Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 7. Зашедшая в комнату, которую она делила с Анной Розен, появившейся в штате осенью шестьдесят первого и сразу полюбившейся почти всем фрейлинам, Ольга Смирнова не сразу поняла, что соседка уже вернулась. Впрочем, она и не ожидала ее столь раннего появления, зная, что каждую субботу Анна уходит на свидание, которое длится почти до самого вечера. Эти отлучки стали регулярными и чем-то настолько привычным, что уже только по ним можно было определять день недели и даже время. Неужто чувства угасли или случилось что? Как можно тише приблизившись к соседке, Ольга присела на край узкой постели и осторожно дотронулась до острого женского плечика, худоба которого не скрывалась даже плотным шелком платья для прогулок. Кому-то могло бы показаться, что Анна спит, но Ольга хорошо знала, что соседка не имеет привычки дремать в уличном платье, даже не укрывшись пледом и в столь напряженной позе. – Аннет? – позвала она свернувшуюся в комочек девушку, кажется, мелко дрожащую, словно бы от холода. Со стороны последней не донеслось ни звука, оборачиваться она тоже не пожелала, и почему-то у Ольги кошки на душе заскребли. Она предприняла еще одну попытку, но вновь потерпела поражение. Возможно, она бы даже оставила эту затею, позволив соседке прийти в себя (мало ли, что стряслось), но та вдруг как-то жалобно всхлипнула, видимо, не в силах больше сдерживаться, и отняла ладони от лица. – Аннет?! – в ужасе отшатнулась Ольга; руки ее подрагивали. Похоже, Анна полагала именно такую реакцию – с головой укрывшись какой-то шалью, что лежала рядом, она уже в голос зарыдала. И Ольга могла ее понять: случись такое с ней, она бы, наверное, вообще никому не показывалась и даже во Дворец не вернулась – знала, как здесь подобное воспримут. И с каким жаром начнут обсуждать в каждом алькове. Ей еще хотелось верить, что все не так, как мгновением назад она себе представила, но почему-то эта надежда быстро угасала. Вряд ли это лишь случайность. Ольга никогда не стремилась укорить кого-либо и потому, подобно некоторым дамам, ничего не говорила Анне относительно ее «романа», но все же догадывалась, чем дело кончится. Хоть и не предполагала такой трагедии. Княгиня ей казалась более сдержанной женщиной. – Это княгиня, да?.. – тихо произнесла она, вновь дотрагиваясь до дрожащего плеча рыдающей девушки. Глухие всхлипы и вой из-под шали усилились, но на несколько мгновений прервались коротким: «Скажешь, что говорила мне, да?». – Нет, – Ольга покачала головой, даже не думая о том, что Анна сейчас не увидит этого жеста, – и не стану винить тебя. Никто из вас не чист. Расскажи мне, – попросила тихо. Она вправду не находила вины только лишь в соседке. Князь, как мужчина, должен был первым пресечь это богопротивное действо, а если уж его чувство к Анне оказалось столь сильно, должен был просить развод у государя. Но не скрывать от супруги, которая ему троих детей родила, свою связь на стороне, да еще и столько лет. Княгиню тоже понять можно: не каждая дама станет три с половиной года терпеть мужнины измены, о которых уже давно слухи по Петербургу гуляют. Купоросное масло в лицо, конечно, слишком жестоко, слишком бесчеловечно, но… возможно, даже самая спокойная женщина однажды становится безумной. Когда речь заходит о семье. О детях. Выпутавшись из шали, Анна шумно втянула носом воздух, тут же потянувшись к ридикюлю за платочком. С минуту она пыталась хоть немного привести свое лицо в порядок, прежде чем заговорить. Не без запинок, не без новых слез, но все же заговорить. И о встрече, и о желании ее сердечного друга купить небольшую квартирку, в которую она бы переехала, потому как не может он больше по чужим домам да гостиницам ходить. И о том, что узнала откуда-то о его мыслях княгиня, явилась да кислотой в лицо сопернице плеснула. И ведь прицельно так, всю левую сторону опалила, глаз затронула: кому она теперь такая нужна? Не только обесчещенная, да еще и слепая наполовину, уродливая. – Это все проклятье. – Что? – Ольга недоуменно моргнула, полагая, что ослышалась – разобрать в цепочках булькающих слов что-либо было сложно. – О чем ты? – Она ведь столько лет не догадывалась! И сегодня не должна была знать о нашей встрече. Это точно проклятье! Ты помнишь, на той неделе мне внезапно подурнело и я разбила вазу в Кавалерской столовой. А потом на вечере у Ее Величества забыла ноты, опозорившись перед всеми. Это точно проклятье! – Аннет, успокойся, – сжала пальцы на ее предплечье Ольга, – какое проклятье? – Помнишь, – Анна всхлипнула, – mesdames говорили о проклятых камнях? Которые Мещерским принадлежали. – Нашла чему верить. Да и с чего бы проклятию трогать тебя? – улыбнулась Ольга, уже и впрямь запамятовавшая о темах вчерашней болтовни между делом. Будучи барышней, склонной каждую историю проверять на вымысел, особливо если в ней потусторонние силы замешаны, она могла почти сходу найти десяток предположений, объясняющих все то, о чем судачили впечатлительные фрейлины. Смерть поэта – лишь прицельный выстрел, а проказа служанки вполне могла исходить со стороны, или даже обожглась она чем, да не заметила сразу. Ежели любое происшествие мистикой объяснять, с ума сойти можно. – Я держала в руках эти камни. Улыбка на лице Ольги померкла, сменяясь непониманием. – Mademoiselle Голицына здесь не при чем, – прошелестела Анна, вновь приближаясь к опасной грани, за которой находилась истерика. – Украшения взяла я. Несколько минут в комнатке сохранялось тяжелое молчание: даже готовая разрыдаться Анна словно обратилась в камень, покачиваясь на постели и смотря куда-то вперед. Губы ее подрагивали, но она сдерживала себя – и без того уже столько слез выплакала, а смысла в них не было. Перед государыней нужно плакать и прощения просить, не здесь. Ольга же в онемении смотрела на соседку, еще больше запутываясь в собственных мыслях. К чему бы той красть драгоценности Императрицы? В ней никогда не было зависти или сребролюбия, она никогда не имела желания присвоить себе то, что ей не принадлежало. За Анной вообще не водилось греха, если не принимать во внимание связь с женатым князем, но здесь было замешано сердце, и потому Ольга закрывала на это глаза. И даже если на миг предположить, что все делалось ради того, чтобы оболгать Катерину Голицыну, то… вновь все приходит к тому же – зачем? Неужели между ними были конфликты, о которых сама Ольга ничего не ведала? Последний вопрос она и озвучила, устав перебирать пустые предположения. Анна тяжело сглотнула, отводя взгляд покрасневших глаз. – Я не желала зла mademoiselle Голицыной. Но Мария, – она задрожала, обхватив себя руками: говорить было сложно, еще сложнее – будет сознаться государыне, но груз вины с каждым днем становился все тяжелее, – я не могла отказать ей. Все стало на свои места. Перед просьбами баронессы фон Вассерман, когда-то поспособствовавшей на правах дальней родственницы появлению Анны при Дворе, она была абсолютно бессильна. А уж зачем самой баронессе все это, Ольга прекрасно догадывалась: злопамятная и потому опасная, она пользовалась не лучшей репутацией среди фрейлин. Даже случайно оброненная в ее адрес фраза могла стать поводом для мести. Катерина же, острая на язык, порой не умела сдержаться.