***
Российская Империя, год 1864, май, 8. Князь Трубецкой либо действительно находился довольно далеко, либо же оказался неглуп, но на протяжении нескольких дней он никоим образом не давал о себе знать, если не считать преследователя в ту ночь. Если бы Татьяна была не так хорошо с ним знакома, она бы решила, что разговор тот не был подслушан и бояться нечего, но она прекрасно понимала — угрозы старого князя отнюдь не пусты, и даже если он затаился, это ненадолго. С каждым днем напряжение возрастало, и Ягужинский все больше мрачнел. Возможно, он совершил роковую ошибку, за которую придется ответить перед государем. Однако, был ли у него выбор? В определенный момент все же пришлось бы встретиться с Татьяной и допросить ее, и князь Трубецкой узнал бы об этом – то, что за барышней следили, не вызывало сомнений. Как иначе он должен был совершить этот ход, чтобы не заявить о своем существовании старому князю, не дать тому понять, что с него не спускают глаз? Был ли вообще шанс? Украдкой взглянув на неоконченное письмо, лежащее перед ним, Ягужинский в раздражении стиснул зубы. Он не знал, что ответить. Старательно выведенная тактика обрывалась, как и аккуратные строки на середине листа. Не тупик, и впереди широкий простор для действий, но какой шаг не окончится вязкой трясиной – никто не может подсказать. Проскользнула было мысль проследить за Татьяной, когда та отправится на встречу с человеком князя Трубецкого, а затем понаблюдать за последним. Но старый князь не глуп: теперь он напрямую с Татьяной не станет контактировать. А больше ниточек, тянущихся к нему, в руках Александра Ефимовича не существовало. Возможно, Татьяна сумеет что-то подсказать, но и на это особых надежд возлагать не стоило. Если бы она могла покончить со своим покровителем раньше, она бы это уже сделала. И все же, следовало попытаться Торопливо застегивая пуговицы мундирного полукафтана, Ягужинский еще раз окинул взглядом маленькую комнатушку, из-за осевшей в каждом углу пыли кажущуюся припорошенной пеплом и утратившей всякие краски, и стремительно вышел. Терзаемый с самого утра кончиком жесткого пера лист бумаги остался сиротливо лежать на пустом столе. До дома, что милостью князя Трубецкого был жалован Татьяне (безусловно, не по доброте душевной), из квартала, где поселился сам Александр Ефимович, можно было добраться и пешим шагом, но это бы отняло немало времени, которым Ягужинский не располагал. Да и к праздным прогулкам в целом он не был расположен, тем более в таком месте: сером, полупустом, столь сильно разнящимся с пышным и блистательным Петербургом. Столица не была лишена окраин, что, бесспорно, не могли сравниться с яркостью и величием Невского и Дворцовой Площади, но разруха и бедность все же куда ярче ощущалась здесь, в отдалении. Дремлющий на козлах извозчик не сразу понял, чего изволит барин, но довольно быстро обрел ясность ума, стоило лишь в пределах видимости показаться оранжевому кредитному билету: еще б он не проснулся, если за его услуги ему причиталось от силы семьдесят копеек, а тут рубль дают. Раскланявшись перед барином так, что аж крякнул, когда прострелило поясницу, он лихо дернул поводьями. Полусонная лошадь, которую вряд ли можно было заинтересовать непригодной для нее бумажкой, лениво зацокала копытами по пыльной дороге. Спустя четверть часа, лишенный интереса ко всему, что его окружало, Ягужинский, возможно бы и не придал значения дыму, пробивающемуся откуда-то из-за домов по левую сторону, если бы картинка не показалась ему смутно знакомой. А когда извозчик заставил лошадь повернуть в ту сторону, Александр Ефимович против воли своей вздрогнул. Он не был склонен верить в предчувствия, но что-то ему подсказало – быть беде. И стоило показаться перед глазами низкому двухэтажному дому, к которому он и направлялся, стало ясно, что неспроста ему вдруг потребовалось увидеть Татьяну. Извозчик не успел даже обернуться к нему, когда Ягужинский всучил ему смятый кредитный билет (сам и не заметил, как скомкал в волнении) и бросился к горящему дому, вокруг которого уже начал собираться народ. Помогать никто не спешил – по всей видимости, соседских отношений у Татьяны с остальными обитателями улочки не сложилось – а вот поглазеть желающих нашлось немало. Сильно надеясь, что барышни в особняке нет, потому как тогда пропадет последняя крепкая ниточка, ведущая к князю Трубецкому, Александр Ефимович, расталкивая зевак, пробился к входу. Огонь вовсю гулял на втором этаже, вырываясь из окон, уже лишившихся стекол, густыми плотными языками. Что происходило на первом этаже, предположить не было возможности, но наверняка и туда безжалостное пламя не замедлит добраться. Не решаясь что-либо предпринять, Ягужинский с минуту обозревал картину перед собой и краем уха прислушивался к разговорам за спиной, но ничего полезного уловить не смог: ни о местонахождении Татьяны, ни о причинах пожара. Поколебавшись еще немного, он все же сделал шаг вперед. Его никто не укорит, если он просто уйдет – обеспечивать безопасность барышни он не был обязан, только следить за ее возможными контактами с людьми князя Трубецкого. Сам он вряд ли бы нашел в себе хоть толику вины, покинь сейчас это место. Однако потерять единственную возможность обнаружить старого князя не мог – ради этого он пожертвовал всем, что у него было. Ради этого он продолжал свое безрадостное существование. В том видел единственную свою цель. Выбор давно был сделан. Где-то там остались перешептывающиеся люди, провожавшие недоуменными взглядами его спину, а жар пламени, захватывающего дом шаг за шагом, становился все ближе и ощутимей. Деревянная дверь, по всей видимости, никем не запертая, поддалась с легкостью. Прихожую, из которой виднелось несколько арок и дверей, еще не опалил огонь, но это лишь вопрос времени – блики уже плясали на каменных ступенях широкой лестницы, ведущей наверх. Скоро они перекинутся на лакированное дерево перил и, довольно урча, скользнут вниз, чтобы заглатывать покрытые пылью картины, давно не чищенные ковры, сухие цветы. Морщась от нарастающего тепла, что вызывало испарину на лбу и по спине, вызывая желание сбросить мундирный полукафтан, тем самым совершив грубую ошибку, Ягужинский стремительно взлетел по лестнице на второй этаж, откуда секундой ранее донесся грохот – судя по звуку, рухнула балка. Ему показалось, или же он и вправду услышал какой-то то ли крик, то ли хрип, но он совершенно точно не был женским. Только сказать это наверняка не было никакой возможности. Заслонив лицо рукой, он попытался хоть что-нибудь рассмотреть в первой комнате, попавшейся ему по пути. Увы. Если ад выглядел именно так, Александр Ефимович бы не желал туда попасть, хоть и вряд ли заслуживал рая. Бесконечное, ослепляющее пламя радушно приняло его в свои объятия, оставляя памятные следы на мундире, жарко целуя кончики темных густых волос. Плотный дым щекотал нос и вставал комом в горле, с каждым шагом все сильнее мешая сделать хотя бы слабый вдох. Закашливаясь, Ягужинский метнулся в соседнюю комнату, ранее, по всей видимости, бывшую спальней, о чем свидетельствовал догорающий шелк балдахина и резные столбы, ранее подпиравшие его. Один из них лежал на постели: по всей видимости, именно он рухнул минутой назад, создав шум в момент удара концом о пол. Но замереть на месте заставило не это. На постели лежало тело – теперь это уже человеком не назвать. Плоть обгорела настолько, что местами отсутствовала не только кожа, но и мышцы с прочими тканями – только пропаленное изнутри темное мясо на таких же темных костях. Левая рука, находящаяся ближе всего к Александру Ефимовичу, сжимала кусок шелкового покрывала, обращенное в сторону лицо исказилось в немом крике – это Ягужинский увидел только после того, как, задыхаясь, подобрался ближе. Мертвые глаза несчастного были широко распахнуты: похоже, он до последнего не мог поверить в происходящее. Судя по его позе, он спал, когда начался пожар, но почему не выбрался из дома, проснувшись? Если принять во внимание выражение его лица, он находился в сознании, встречая свою смерть. Столб, пусть и придавивший тело, рухнул всего пару минут назад, и даже если хрип в тот момент Ягужинскому не послышался, оный был предсмертным. Слезящиеся глаза заставляли картинку расплываться, но Александр Ефимович все же старался хоть что-то найти, потому как не мог поверить в случайность происходящего. Сгоревший заживо мальчишка – сын Татьяны – явно был приветом князя Трубецкого. Как именно тот добился этого, пока не представлялось возможности объяснить, но вряд ли мальчик сам каким-то образом стал виновником пожара, а потом уснул. Ход со стороны старого князя был ожидаем. Он обещал отплатить Татьяне за непокорность. Перепрыгивая взглядом с одного прогорающего предмета на другой, Ягужинский пока понимал лишь то, что возгорание началось именно с этой комнаты – в сравнении с предыдущей она оказалась повреждена сильнее всего. Вероятно, весь дом никто и не намеревался спалить – главным было убить ребенка. Мутный взгляд зацепился за алую полосу ожога на плече, где еще осталось немного живой, не пропаленной до кости плоти. Слишком ровную, слишком четкую полосу. Ведомый случайной догадкой, Ягужинский склонился над мальчиком, усилием воли заставляя себя сглотнуть подступающий горький ком рвотных масс: еще минута. Ему нужна всего минута. Сдерживать себя стало сложнее, когда стало ясно, почему ребенок не убежал. Он не мог. От колена ног просто не было. Только обрубки с запекшейся густой кровью, в миллиметре от которых упал столб. Удар топором, судя по кости и виду конечностей, был сделан перед самым началом пожара. Наверняка покрывало было пропитано кровью, только теперь этого уже не узнать – огонь спалил шелковую ткань. И даже если бы, теряющий сознание от боли и кровопотери мальчишка попытался уползти на руках (даже странно, что их ему оставили), он бы этого не сумел сделать – полоса на шее подтвердила предположение: мальчишка был привязан. Останки не до конца истлевшего кожаного ремня виднелись на одном из каменных прутьев изголовья кровати. Бросившись вон из комнаты и горящего особняка, Ягужинский ощущал разрастающуюся ярость на человека, в очередной раз продемонстрировавшего отсутствие какого-либо милосердия. И все укрепляющуюся решимость если не отправить оного в Петропавловку и выбить для него самый жестокий приговор, то лично подвергнуть всем пыткам, что имелись в арсенале памяти. У Данте было семь кругов ада. У него – семь минут. От кислорода, пусть и смешанного с выбивающимся из окон на улицу дымом, закружилась голова. Ноги подогнулись, но Александр Ефимович сделал еще несколько шагов, едва не скатившись с трехступенчатой лестницы, и прислонился к каменным перилам. Следовало уйти, но сил в ногах не было. Зажмурившись, Ягужинский делал размеренные глубокие вдохи и выдохи, стараясь вернуть себе хотя бы часть былой концентрации и устойчивости. Но когда он распахнул глаза, земля окончательно ушла из-под ног. На лице Татьяны, прорвавшейся через плотное кольцо зевак к дому, читалась такая густая смесь отчаяния, ужаса, страха и нежелания верить, что Александр Ефимович, привыкший сохранять идеально-безразличный вид ко всему, что видел, на миг отвел взгляд – смотреть в эти полные агонизирующего немого вопроса глаза было выше его сил. А потом улицу затопил животный крик боли. Она все поняла.***
Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 9. Утренняя корреспонденция, в которой было обнаружено письмо доверенного лица, усугубила мрачный настрой Николая, пребывающего в тревоге за здоровье матери. Императрицу уже вторые сутки мучил сильный приступ чахотки, и как бы она ни силилась скрыть кровавые пятна на батистовых платочках, цесаревич еще в вечерний визит заметил их. Утром ситуация ничуть не выправилась, заставляя чувствительного к проблемам матери Николая переживать более обычного. Он намеревался в обед побеседовать с отцом, но после прочтения срочного послания, пришлось упросить Максимовского перенести занятие хотя бы на полчаса, ссылаясь на дело государственной важности, и молниеносно отправиться в Зубовский флигель, где располагался императорский кабинет. Он даже не побеспокоился о возможной занятости отца – новости требовали незамедлительного поиска решения. Это было настолько необдуманно, настолько по-мальчишески, что, наверняка, an-papa бы укорил его в несдержанности, но сейчас Николай совершенно не помнил о необходимости сперва выяснить, может ли его принять Император. Возможно, жизнь в Царском Селе некоторым образом расслабляла разум, давая вдохнуть фальшивую свободу. Забыть о высоком положении и порядках. Слуги его не остановили. Молча расступились, после того, как один из них распахнул дверь перед цесаревичем, но ровным счетом ничего не сказали. Значит, государь не имеет иных посетителей. А уж его дела подождут четверть часа. – Ваше Величество, мне необходима Ваша помощь, – твердым голосом произнес Николай, когда тяжелая дверь кабинета захлопнулась за его спиной. Император не придал особого значения словам сына, продолжая сортировать бумаги на столе. Однако, когда тот стремительным шагом приблизился и занял резное кресло напротив, поднял голову. – Похоже, Ваши учителя ошиблись, оценив Ваши знания этикета на «отлично», – прокомментировал он внезапное вторжение сына. Оставив без внимания это замечание, тот вынул из-за отворота мундира распечатанное письмо, прочтенное дважды за утро. Как бы ни было отвратительно это признать, но он нуждался сейчас в совете. И именно от того человека, в чьих руках были миллионы жизней. Потому что он не знал, как защитить одну-единственную. Император, похоже, без слов догадывался, о чем пойдет речь: помедлив, он принял из рук сына письмо – четвертое по счету с момента начала этой партии. Всего лишь четвертое. Остальные донесения цесаревич предпочитал хранить в тайне, только изредка ставя в известность отца. Сейчас, по всей видимости, всё зашло в тупик, и пришло время признать – ему еще рано говорить о самостоятельности. – Как и ожидалось, – пробежав взглядом по аккуратным строчкам, произнес Император, – Ваша затея ни к чему не привела. Николай стиснул зубы. Он предполагал подобный комментарий. Он был готов. Сейчас не время демонстрировать, сколь сильно каждый раз уязвляют его замечания отца. – Однако мы получили сведения, которые играют против князя Трубецкого и могут служить основанием для полноправного заключения его в Петропавловской крепости, – возразил он, стараясь оставаться внешне спокойным. – Цена этих сведений останется на Вашей совести, Николай. Полагаю, Вы желаете знать, стоит ли отозвать исполнителя обратно в Петербург? В очередной раз задаваясь вопросом – что же изменилось настолько, что беседы с отцом стали просто невыносимы – цесаревич тяжело кивнул. Каких усилий ему стоило выразить согласие, вряд ли кто мог знать. Хотя Император наверняка видел это в его пылающем упрямством взгляде. Но прежде чем он смог что-либо сказать в ответ, Николай спешно добавил: – Возможно, mademoiselle Голицыной что-то известно, или же она сумеет выведать это у своей матери – они обмениваются письмами. – А до момента получения этой информации Вы намереваетесь продолжать уже почти проигранную партию? – Почти, – сквозь зубы выдавил цесаревич. – Князь – тоже человек, со своими слабостями и ошибками. Он обязательно оступится где-то. Император, уже детальнее изучающий письмо в своих руках, скользнул заинтересованным взглядом по лицу сына, прежде чем вернуться к лаконичному тексту. Не сказать чтобы он винил Николая в его решении – тот пошел против чувств, руководствуясь доводами разума, как и должен был поступить Наследник Престола. Однако успех самой авантюры был столь призрачным, что еще в момент, когда ее суть была озвучена в маленьком кабинете Зимнего дворца, Император понял – сын получит первый жестокий опыт. И не стал этому препятствовать. Картинка, что сейчас складывалась из множества деталек, действительно требовала вмешательства. Хотя и в таком случае вряд ли бы задачка решилась. Единственная ниточка, которая могла напрямую тянуться к князю Трубецкому, оборвалась, когда был убит ребенок Татьяны. С ней самой Трубецкой вряд ли теперь будет контактировать – угрозу он исполнил, сама барышня ему без надобности. Разве что пошлет кого от нее избавиться, хотя смысла в том нет: она уже рассказала все, что могла, и бумаги с подтверждением записанных слов попали куда следует. Возможность сохранить втайне поиски Трубецкого и слежку за теми, кто имел к нему отношение, уничтожилась в момент беседы доверенного человека с Татьяной. Существование исполнителя было раскрыто, и наверняка князь обо всем догадался. И до того проявлявший крайнюю осторожность, теперь он станет еще более неуловим, и если перейдет к действиям, то через тех лиц, о чьем существовании лицам Третьего Отделения пока неизвестно. Либо через племянницу. Последний вариант был бы наилучшим, хоть и тоже почти не давал гарантий в успешной поимке как Трубецкого, так и кого-либо из его поверенных. Но хуже всего было то, что не было возможности выяснить, как надолго князь затаился вновь. Как ни крути, а ситуация походила на тупик. Даже если отправить сейчас в помощь исполнителю с пару десятков жандармов, чтобы они прочесали все, вряд ли их поиски увенчаются успехом. У Трубецкого полно глаз и ушей. Как их обнаружить? – Вам известно, как именно попала ко Двору mademoiselle Голицына? – вдруг осведомился Император, чем вызвал недоуменный взгляд со стороны цесаревича. – Maman лично вручила ей шифр после аудиенции, о которой для нее похлопотала madame… – Николай нахмурился, припоминая фамилию, – …могу ошибаться, но вроде бы это была madame Аракчеева. – Баронесса, значит, – пробормотал Император, откладывая письмо. – Вы имеете подозрения на ее счет? Николай, конечно, мог предположить, что введение Катерины в штат Императрицы случилось не без участия ее дядюшки, заинтересованного в такой роли для племянницы. Однако заподозрить каждого, с кем он мог так или иначе контактировать… подобная мысль в его голову еще не приходила. Возможно, он не зря нанес визит отцу, даже если никаких точных указаний и советов не получил. Может статься, что у него появилась зацепка. И ее надлежало срочно проверить. Поднявшись на ноги, цесаревич стремительно направился в сторону выхода из кабинета, не желая терять ни секунды драгоценного времени.***
Анна Розен, повинившаяся перед Императрицей в краже драгоценностей, была отлучена от Двора: несмотря на ее искреннее раскаяние, преступление такой тяжести просто спустить с рук было бы ошибкой. То, что все обошлось лишь отнятым шифром и исключением из штата – большая удача и жест великой милости. Елизавета фон Вассерман, являющаяся зачинщицей, в силу отягощающих обстоятельств, коими являлось ее участие в отравлении Сашеньки Жуковской, была не только разжалована из звания фрейлины, но и потеряла всякую возможность въезда в Петербург. Два свободных места в штате должны были вскоре смениться двумя новыми лицами. Катерина вопреки своим ожиданиям не испытала ни радости, ни облегчения – придворные интриги ее трогали мало, и единственное, что вызвало действительно искреннюю улыбку на лице, так это официальное ее восстановление в штате государыни. Новость была рано утром принесена Сашенькой, похоже, умудряющейся быть в курсе всего раньше остальных: сонно щурясь и пытаясь вернуть четкость зрению, Катерина не сразу поняла, о чем речь, и куда она должна собираться. Точнее, почему ей об этом сообщают с таким воодушевлением: утренние визиты к Императрице входили в ее обязанности даже во время «опалы», вот только после этого княжна зачастую возвращалась в свои покои, не имея никаких поручений. Сегодня же, как оказалось, ей предстояло не только явиться для утреннего приветствия, но и принять обязанности дежурной фрейлины. Для той, кто последние недели не имела совершенно никаких дел, это было не самой простой задачей, но лучше так, чем продолжать ловить презрительные взгляды и стараться держать голову прямо, зная, что вины ее нет ни в чем. Тяжелые тучи, обещающие затяжной дождь, затянули небосвод так, что если бы не золоченые часы на прикроватном столике, Катерина бы точно решила, что еще только светает. Однако подходило время завтрака, и следовало поторопиться, если она не хотела получить внушение от государыни в первый полноценный день службы. За дверью, что скрывала Китайский зал, слышались легкие переливы вальса – похоже, играли Грибоедова. Катерина помедлила, прежде чем осторожно надавить на ручку и, стараясь не потревожить никого, проскользнула в приоткрывшуюся щель. Мягко притворив за собой дверь, она обернулась, проходясь взглядом по государыне, занимающей обитую голубым гроденаплем кушетку и держащей в руках рукоделие, по собравшимся фрейлинам, часть которых устроилась у камина из белого итальянского мрамора, возле Императрицы, другая окружила маленькое фортепиано. И замерла, подавившись собственным вдохом. Эти белокурые локоны, эту тонкую длинную шею и идеальный профиль, эти тонкие руки-веточки, худобу которых не скрывал даже объемный рукав утреннего платья, эту прозрачную бледность кожи она бы ни спутала ни с чьими. Если вальс ми минор мог сыграть кто угодно, пусть даже так, с характерным интригующим затуханием перед последним повтором начальной темы, то одного лишь взгляда на хрупкую, словно фарфоровую, фигурку в персиковом платье хватило, чтобы на миг забыть обо всем. Оцепенение схлынуло лишь после того, как стихли последние звуки, а музицировавшая поднялась с маленького канапе, чтобы уступить свое место Ольге Смирновой. – Эллен? – удивленно выдохнула Катерина. Ей показалось, что это было почти шепотом, но подруга услышала. И, судя по тому, что в ее сторону обернулось еще несколько фрейлин, не только она. Юное, с очаровательной припухлостью, лицо Елены Шуваловой осветилось широкой улыбкой. Как и всегда, непосредственная и далеко не всегда памятующая о нормах приличия, она быстро преодолела расстояние от фортепиано до дверей, где застыла Катерина, чтобы крепко обнять ту. Прикосновение – теплое, живое, настоящее – убедило в том, что это не сон и не обман зрения. Перед ней действительно стояла Эллен. Смеющаяся от вида обескураженного лица Катерины, с задорным румянцем и искорками в карих глазах. – Но ты же… – Катерина как-то беспомощно развела руками, – должна готовиться к свадьбе. – Не будет свадьбы, – беззаботно отмахнулась Эллен, словно бы они говорили о запаздывающем учителе, которого никто и не ждал. Но разговорами об этом браке в свое время младшая графиня Шувалова утомила всех столь сильно, что, наверное, каждый уже мечтал об ее отъезде. И теперь такая реакция… Катерина не понимала ровным счетом ничего. – Как? – вполголоса, дабы не сбивать Ольгу Смирнову, что хорошо поставленным голосом сейчас исполняла романс на стихи Фета, задала она вопрос. – Место принцессы прусской оказалось занято, – Эллен пожала плечами и, взяв недоумевающую подругу за руку, потянула ее за собой к свободной паре стульев у окна. – Жених оказался крайне благовоспитан и принес извинения неплохим изумрудным гарнитуром. Все тем же недоумевающим взглядом рассматривая лицо, казалось, лишенное и капли сожаления или тоски, Катерина, силясь привести мысли в порядок, потрясла головой. – И что же ты теперь? – Ты спрашиваешь так, словно это был мой последний шанс на удачный брак, – наиграно закатила глаза Эллен, не прекращая посмеиваться. – Право, Кати, мне еще далеко да madame Тютчевой, чтобы оплакивать свою юность и несбывшиеся надежды. Помимо Пруссии немало Европейских стран, где место принцессы свободно. Да и, думаю, титул графини меня тоже вполне устроит. И вроде бы не в новинку было такое отношение Эллен к матримониальному вопросу, и вроде бы Катерина понимала, что та руководствуется умом, а сердцу после может приказать полюбить. Но все равно ожидала какой-то грусти, возможно, даже гнева, ведь столько сил, столько надежд, столько стремлений было связано с этой свадьбой. А она так равнодушно, даже со смехом говорит о разрыве. И ведь – Катерина это видела отчетливо – не лукавит. Не заставляет себя улыбаться через силу. Порой Катерина завидовала подруге: за ее умение убивать то, что жить не должно. Чувства. Мысли. Мечты. Желания. Порывы. Живая, стремительная, беспечная, Эллен одновременно была рассудительной, взрослой, целеустремленной. В ней крылось все то, чего так не хватало самой Катерине. Пусть с этими качествами вряд ли бы она уже была собой, но сейчас стоило бы их обрести. Чтобы перестало щемить в груди от чего-то несбыточного. Чтобы не искать всякий раз синие глаза. – Я рада, что ты здесь, – почти одними губами прошептала Катерина, призрачно улыбаясь и сжимая в ладони теплые длинные пальцы. За густыми низкими тучами, рвущимися о крест золоченого купола дворцовой церкви, силилось пробить себе хоть малую щелочку горячее майское солнце.