Плачь обо мне, небо

Российская Империя, Царское Село, год 1864, июнь, 6.       Те дни, что сменяли друг друга в начале лета со стремительностью речного потока, близящегося к водопаду, сливались в единую картину безмятежности и спокойствия, заслонивших внутреннее напряжение. Тихие рассветы, утопленные в молочном тумане, пронизанном золотом лучей восходящего солнца, где так отрадно было неспешно бродить по парковым аллеям, порой нарушая тишину раннего утра легкими беседами без сколько-нибудь значимых тем. Завтраки в висячем садике, среди распускающихся цветов, чей запах окутывал сладким облаком и расслаблял каждую клеточку, зачастую сопровождающиеся показом какого-нибудь водевиля, поставленного почти спонтанно. После полудня – прогулки верхом по окрестностям Царского Села, зачастую оканчивающиеся скачками, где победа почти всегда оказывалась в руках Евгении Максимилиановны, безупречно держащейся в седле; а после – чаепития на траве, словно бы у каких-нибудь крестьянских детей, сбежавших в лесок с маменькиным самоваром и туеском, полным ягод, да еще и взятыми тайком с кухни пирожками. Они ведь в действительности почти втайне от слуг устраивали эти пикники, отказавшись от «гофмаршальских приготовлений», как это называл цесаревич, будто пытаясь отринуть свой высокий статус и необходимость делать все по уставу.       А вечером собирались в малой столовой, наслаждаясь ужином под пение кого-нибудь из фрейлин – позже обязательно исполнить итальянский романс вызывался кто-нибудь из юных Лейхтенбергских герцогинь, активно подначивающих и Катерину, уже и не надеющуюся, что её перфоманс, вынужденный глупой игрой, забудут. К счастью, её не раз выручал Александр Александрович, внезапно обнаруживший в себе тягу к музыке – впрочем, он с таким же упоением присоединялся к кузинам, самозабвенно распевающим во время верховых прогулок. Он и сам прекрасно чувствовал, что таланта не имеет, но харизма самого Великого князя и наслаждение, читающееся на его лице в те моменты, покрывали все, принося немало веселых минут собравшимся.       К ночи же, когда солнце гасло, уступая власть над небосводом круглолицей луне, окруженной свитой маленьких звездочек, порой стыдливо прячущихся за воздушными одеялами облаков, те же счастливые голоса раздавались уже на колеблющимися водами большого озера, по которым скользили узкие лодочки. Бледно-молочное лунное сияние, серебрящее темную гладь, сплеталось с разноцветным светом, исходящим от китайских фонариков, и в эти мгновения казалось, что волшебная ночь никогда не кончится.       Или же им просто этого отчаянно хотелось.       Только ничто не могло быть вечным. И осознание близости жестокого конца уже тянуло свои липкие холодные пальцы, сжимая судорожно стучащее сердце. Катерину пробивал озноб, и как бы она ни старалась плотнее укутаться в шаль, ничто не могло унять дрожи. Впрочем, быть может, тому виной ночная прохлада, ласкающая плечи, оголенные в силу фасона бального платья.       Спрятанный за березами зал на острову Большого пруда представлял собой небольшой – по дворцовым меркам – четырехугольный белокаменный павильон с зеленой черепицей и восьмью полуциркульными узкими окнами. Особых архитектурных излишеств как изнутри, так и снаружи он был лишен, на фоне Главного дворца выглядел совершенно непримечательным. Рядом расположилась маленькая пристройка – кухня, в которой редко готовили, в основном лишь разогревая привезенные блюда. Использовался зал редко, преимущественно для концертов или танцевальных вечеров, которые по своему размаху были меньше больших дворцовых балов. Одним из таких стал сегодняшний прощальный вечер для одного из герцогов Лейхтенбергских, хотя Николаю, которому и принадлежала идея, казалось, что это прощание и для него.       Письмо, присланное отцом, словно бы оказалось точкой для обратно отсчета, и теперь каждый последующий день становился особенно ценен.       Лично переправив всех дам, среди которых были не только фрейлины, оставшиеся в Царском Селе после отъезда Императорской четы, но и представительницы известных фамилий, приближенные ко Двору, со своими дочерьми, Николай с незначительным опозданием на правах хозяина открыл вечер вальсом, еще утром с огромным усилием уговорив Катерину оказать ему в этом честь. То, что она не сразу согласится, даже не вызывало сомнений – она всячески старалась не демонстрировать в обществе своих близких отношений с Наследником Престола. Несмотря на то, что сегодня среди собравшихся мало кто бы решил осудить их совместный танец – разве что некоторые барышни бы начали сплетничать, но это вряд ли кого волновало, – Катерина долго отказывалась, предлагая вместо нее ангажировать любую из юных Лейхтенбергских герцогинь.       Однако не ей одной было свойственно упрямство, и потому после получаса уговоров и одной маленькой сделки согласие все же было получено.        Небольшой зал, выкрашенный желтой охрой и украшенный лишь затейливыми барельефами под потолком, колоннами искусственного мрамора да трофеями под лепную работу на потолке, сменившими картины Каварнеги, был совершенно непохож на блистательный Николаевский. И чувства, что охватили выходящую об руку с цесаревичем в самый центр Катерину, разительно отличались от тех, что владели ей в апреле, на торжестве по случаю годовщины браковенчания Императорской четы. Она ощущала на себе все эти взгляды – удивленные, восхищенные, презрительные, завистливые, равнодушные; ощущала и в то же время была под надежной защитой, что никому не под силу разрушить. Узкую кисть в белой перчатке крепко, бережно держали теплые пальцы, обтянутые такой же слепяще-белой мягкой идеально выделанной кожей, и несмотря на эти преграды прикосновение ощущалось так, словно бы их и не было. И вверх по руке, доходя до самого сердца, что так безнадежно о чем-то просило, растекалось тепло, заполняя вены вместо крови.       И почему-то казалось, что сейчас она готова улыбнуться – искренне, невинно и счастливо.       Но не могла.       Только фальшиво-вежливо – как того требовал вальс; только облегченно – как чувствовала себя, наконец выходя под руку с цесаревичем из круга по окончании танца. Но не той светлой улыбкой, что возникала на её лице всего лишь год назад.       Как бы ей хотелось, чтобы Дмитрий сейчас находился здесь – будто бы одно его присутствие спасло бы её сердце от каких-то глупых надежд. Чтобы он отвлекал её весь вечер разговорами о предстоящей свадьбе – с этим, безусловно, неплохо справлялась и Эллен, чудом оказавшаяся сегодня в Царском, но её речи Катерина слушала вполуха, потому как принимать во внимание все, что исходит от излишне говорливой подруги, было себе дороже. Дмитрий же, к её безмерной печали, был вынужден по поручению Императора (Господи, сколько же их было и сколько еще будет? Неужели вся их жизнь пройдет именно так?) отбыть из столицы, и когда он возвратится, никто не знал. Катерина так надеялась, что с отъездом государя жених сможет чаще находиться подле нее (в конце концов, царской чете было известно о близящемся браковенчании), но увы.       – Вы тоскуете без жениха? – безошибочно угадал её настроение цесаревич, уловивший момент, когда не оставлявшая подругу добрых полчаса Эллен все же отлучилась, приняв приглашение какого-то офицера на танец.       Катерина даже губ размыкать не стала, ограничившись коротким кивком – слова не требовались: Николай вряд ли их ждал, задав вопрос скорее из необходимости утвердиться в своих подозрениях.       – Мне стоило переговорить с Императором, – нахмурился он и в ответ на немой вопросительный взгляд зеленых глаз пояснил: – У Вас скоро свадьба, вполне естественно, что Вы бы хотели больше времени проводить рядом со своим женихом. В конце концов, Вам нужно многое обсудить.       – Большая часть вопросов была решена еще осенью, – Катерина со слабой полуулыбкой повела рукой, держащей приоткрытый веер.        Николай же как-то некстати вспомнил о том, что если бы не трагедия, виновником которой отчасти был и он, уже в феврале бы Катерина приняла титул графини Шуваловой. Руки непроизвольно сжались в кулаки.       К счастью, от нее это укрылось.       – И все же, я утром же распоряжусь отправить Императору письмо с просьбой отстранить графа Шувалова от службы до Вашей свадьбы.       Катерина почтительно склонила голову.       – Благодарю Вас, Николай Александрович.       Он был обязан сделать это. Хотя бы потому, что еще немного, и он больше не сможет быть рядом. Еще несколько дней, и за окном поезда сольются в разноцветную бесконечную полосу пейзажи родной страны, и все, что ему останется – вспоминать тепло осторожных прикосновений, зелень взгляда и темноту кудрей, мягкость голоса, плавность длинной шеи и порывистость движений. Все, что ему останется – лишь память и тревога за нее. Потому он был обязан настоять на возвращении графа Шувалова, чтобы быть хоть на самую малость уверенным – Катерину есть кому сберечь.       Даже если он бы желал отчаянно сам занять это место.       – Могу я иметь честь танцевать с Вами мазурку? – надеясь хоть так забыть о быстротечности этих мгновений, с прежней улыбкой обратился он к Катерине, но та отвела взгляд.       – Прошу меня простить, Ваше Высочество, но я бы желала отдохнуть.       И не имело значения, что она более получаса лишь занимала себя беседами то с Эллен, то еще с кем-то из фрейлин, старательно избегая любых приглашений. Она не чувствовала в себе решимости вновь выйти в круг с Наследником Престола. Тем более на мазурку – щемящее ощущение объяснения заставляло найти любые причины для отказа, пусть и самые глупые.       Мазурка – танец не взглядов, а слов. Мазурка – танец бесед и откровений, что порой становились судьбоносными.       – Вы вновь упрямитесь? – шутливо нахмурился цесаревич. – Бросьте, это лишь второй танец – Вам не грозит стать объектом сплетен. Не сегодня.       – Ваше Высочество, я действительно хотела бы немного отдохнуть, – твердо покачала она головой, присаживаясь на низкий резной стульчик и закрыв веер. Уловив этот жест, цесаревич на миг прикрыл глаза и коротко откланялся; он не мог оставаться подле нее весь вечер.       С каким-то щемящим чувством наблюдая за тем, как Николай выводит на мазурку семнадцатилетнюю Марию, дочь барона Паткуля, приближенного к Императору, Катерина старалась придать себе как можно более беззаботное выражение. Она не имела права даже подумать дурно о ком бы то ни было, в какой бы близости к цесаревичу они ни находились, но сердцу этого не объяснить. А то, что юную Марию готовили в фрейлины – Императрицы ли, или же будущей цесаревны – давало понять, что она наверняка окажется приближена к цесаревичу. Мать её, баронесса Мария Александровна, с довольной улыбкой сейчас следила за чинно вышагивающей рядом с Наследником Престола дочерью.       – Позвольте, mademoiselle, иметь честь пригласить Вас на мазурку, – раздался рядом знакомый теплый голос.        Отводя взгляд от темноволосой барышни, которая вообще не должна была никак её волновать, Катерина, пожалуй, даже с излишне благосклонной улыбкой коротко присела в книксене, принимая приглашение герцога Лейхтенбергского. Почему бы и нет – не сидеть же памятником уходящему девичеству весь вечер. По крайней мере, с этим кавалером ей было нечего опасаться. Лирическая мелодия Шопена с легкими журчащими переливами так дисгармонировала с какой-то внутренней тревогой, но сегодня у нее не было прав на мрачные мысли.       Прощание должно быть светлым.       – Вы грустны, – обратился к ней герцог, стоило им закончить обходить круг и оказаться лицом к лицу. Партнеры переменились местами, проскальзывая спина к спине в полушаге друг от друга и вновь вернули прямой зрительный контакт. Стараясь все так же непринужденно легко улыбаться, Катерина качнула головой:       – Ничуть.       И вновь проплыла мимо, чтобы после новой смены мест присесть в неглубоком реверансе, изящно поводя рукой перед собой, и радуясь, что в этом танце не было места длительному контакту тел (исключая частые контакты рук), который бы позволил её внимательному – даже если он это скрывал за маской ребячества и беспечности – кавалеру допытаться до причин её тоски.       Впрочем, он наверняка догадывался.       И Катерина была готова поблагодарить его за то, что даже когда её тонкие пальцы оказались в теплых ладонях для очередных па лицом к лицу, он не стал больше расспрашивать её о причинах печали в глазах. Вместо того герцог заговорщицки понизил голос – ровно настолько, чтобы его слова еще долетали до его дамы, но для остальных заглушались музыкой – и посоветовал обратить внимание на пару по правую руку. Несмотря на довольно быстрый темп мазурки и необходимость постоянно сменять фигуры танца, Катерина умудрилась последовать этой рекомендации и спустя мгновение улыбнулась, приметив Великого князя Александра Александровича, вышедшего в круг явно по просьбе Марии Мещерской – сам он к танцам особой любви не питал.       На фоне высокой и тонкой Марии он смотрелся слишком грузным, а её легкие шаги делали не лучший контраст его некоторой неуклюжести, но улыбку Катерины вызвало даже не это, а то, с каким усилием Великий князь старался показать наслаждение мазуркой, когда в действительности если чем и наслаждался, то лишь обществом фрейлины своей матери.       Вряд ли он питал к ней романтический интерес, но то, что он во многом выделял Марию из прочих и испытывал к ней крепкую эмоциональную привязанность, сомнений не вызывало.       Герцог Лейхтенбергский с интересом наблюдал за сменой настроения на лице кружащейся под его рукой княжны: теперь её улыбка выглядела куда более искренней, и даже глаза, казалось, посветлели, стоило ей увидеть танцующего Великого князя. Правда, следом в поле зрения попал цесаревич – это герцогу было ясно даже без взгляда в ту же сторону – и вновь что-то неуловимо переломилось.       Те несколько дней, что он был с ней знаком, позволили увидеть в Катерине натуру эмоциональную, но заключенную в кандалы общественного мнения и отравленную смешавшимися с молоком матери понятиями долга. Стоит сразу пояснить – он не поощрял бесстыдное поведение некоторых светских барышень, что открыто предлагали себя мужчинам, чье состояние и положение казалось им хоть сколько-нибудь значимым, однако для своего юного возраста, коему свойственны порывистость, живость, опрометчивость, Катерина была излишне сдержана. Словно бы в действительности ей было отнюдь не двадцать, а значительно больше, и эти прожитые слишком рано годы оставили свой тяжелый отпечаток.       Даже сейчас, танцуя с ним, она будто бы не испытывала полного удовольствия. И не из-за его общества – герцог мог поручиться, что Катерина действительно расположена к нему и не выдавливает из себя радушие во время беседы или даже простого приветствия. А просто потому, что ей не по силам даже ненадолго забыть, как и что она должна мыслить, чувствовать, делать, находясь в подобном высокопоставленном обществе.       Она словно была отражением его царственного кузена – Николай, возможно, даже в большей мере утонул в этих понятиях долга и чести. И точно так же казался значительно старше своего возраста. Впрочем, у него это выражалось не только в поведении, но и в мышлении.       Не потому ли они оказались так близки?       О том, что происходит между Наследником Престола и очаровательной фрейлиной, герцог догадался лишь с подачи старшей сестры, кажется, заприметившей это еще в первый день их пребывания в Царском Селе. И стоило присмотреться повнимательнее, как все то, что терзало его любопытство, вставало на свои места, уверяя: действительно, так все и было.       И в отличие от Саши, выведенного mademoiselle Мещерской в круг танцующих, который пока еще был охвачен лишь дружеской симпатией к барышне, но после, если это разовьется в романтическое чувство, определенно признается ей – пусть неуклюже, пусть даже грубовато, но честно, Никса будет молчать. Как будет молчать и его избранница.       Молчать и подавлять то, чего быть не должно.       Почтительно кланяясь своей даме, стоило Шопену стихнуть, и принимая ответный реверанс, герцог подал ей руку, дабы сопроводить на ужин. Но прежде отнял у нее еще несколько минут, проведенных в непринужденной беседе – прежде чем заприметить цесаревича, взглядом прожигающего веселящегося от одного его вида кузена.       Герцог не стремился вызвать его ревность, не имея никаких видов на княжну, но видеть Никсу таким было крайне забавно. А забавы Николай Максимилианович любил.       Нарочно склоняясь к Катерине чуть ближе, чтобы следующую фразу произнести тише и, со стороны, интимнее, он уже пытался угадать, какой из вариантов развития событий последует за этим. Увы, тот, что ожидался сильнее всего и одновременно с тем был скучнее:       – В конце вечера надо бы узнать, кому барышни благоволили больше – тебе или Алексею, – прокомментировал приблизившийся цесаревич, обращаясь к кузену. Сказано это было с явным сарказмом, но без какого бы то ни было неудовольствия, что оказалось тщательно запрятано. Герцог усмехнулся:       – Внимание Екатерины Алексеевны стоит десятка прочих дам, – галантно оставив поцелуй на её руке, сообщил он, вызывая улыбку с её стороны – к этим излишне театральным жестам она уже успела привыкнуть и даже находить в них некоторую прелесть.       – Спустя полчаса это же я услышу о любой другой из здешних барышень, – насмешливо бросил цесаревич, тут же переводя взгляд на Катерину. – Не верьте ему, Катрин – он дал бы фору даже Казанове.       – Не волнуйтесь, Ваше Высочество, – она коснулась краем наполовину раскрытого веера свободной руки, где блестел под ярким светом изумруд, – мои мысли заняты исключительно предстоящей свадьбой.       – Вы обручены? – удивление на лице герцога Лейхтенбергского было абсолютно не наигранным: этот «незначительный» факт не был ему известен, зато изрядно менял всю картину. – Вашему жениху несказанно повезло. Однако, – он бросил недоуменный взгляд на цесаревича, прежде чем вновь посмотреть на княжну, – почему же Вы не вместе сегодня?       Ему почудилось, или по её лицу проскользнула тень?       – Дела государственной важности, – полураскрытый веер опустился; герцог едва заметно сощурился. Счастливые невесты выглядели иначе.       – Он многое теряет, оставляя Вас даже на минуту. Кто знает, кому вздумается похитить Ваше сердце.       – Твою коллекцию уже негде хранить, – оповестил его цесаревич и, завершая эту короткую словесную пикировку, подал руку Катерине. – Позволите проводить Вас на ужин?       Дождавшись, пока та поблагодарит герцога за мазурку, он осторожно провел её вдоль круга танцующих в направлении трех длинных столов, расположенных у дальней стены: в силу того, что сегодняшний вечер был скорее домашним, нежели парадным, трапеза предполагалась тоже легкая, лишь чтобы сохранить основные черты традиций.       – А Вы, стало быть, ревнуете, Катрин? – вдруг осведомился Николай. – Столь стремительно дали согласие на танец, когда минутой ранее не желали этого.       – С чего бы? – она равнодушно раскрыла веер.       Отказ её был продиктован отнюдь не нежеланием танцевать, а стремлением не вызвать лишние домыслы и сплетни, коих вокруг нее и без того было немало. И опасением. Но об этом цесаревичу знать не стоило.       – Вы играете с огнем, – понизив голос, уведомил ее тот. Она испуганно прикрыла губы, делая вид, что трактовала его слова иначе:       – Но ведь Вы не донесете моему жениху, что я вальсировала с кем-то в его отсутствие?       Николай усмехнулся.       – Только если Вы пообещаете составить мне компанию после ужина.        Понимая, что иначе их спор затянется, что повлечет за собой косые взгляды и перешептывания, Катерина коротко кивнула, позволяя цесаревичу сопроводить её до свободного места возле Эллен и оставить: ему надлежало занять место во главе стола, подле кузенов. Хоть ненадолго она получила возможность облегченно выдохнуть: с самого момента возвращения Дмитрия находиться рядом с цесаревичем, пусть даже недолго, было выше её сил. Она все сильнее склонялась к мысли оставить Двор после свадьбы, хотя уверенность подтачивало обещание, данное Императрице – Катерина не могла так своевольно оставить её.       Однако, возможно, государыня поймет и простит – она была мудра и проницательна. А еще безмерно милосердна, и потому, наверняка не осудит малодушное желание оставить придворную службу.       Последние несколько дней. Ей нужно прожить всего несколько дней и поставить жирную точку. Возможно, Императрица нарочно позволила ей остаться здесь, чтобы закончить все вне чужих глаз и ушей. Возможно, она видела намного больше, чем показывала, и вместо того, чтобы карать – проявляла сострадание. Хотя бы из благодарности и уважения к своей государыне Катерина обязана была сделать то, что до́лжно. Прекратить своими мыслями гневить Создателя, покаяться на исповеди и принести клятву перед образами. Ту, что уже не сумеет нарушить.       В конце концов, все проходит. И первая любовь, что никогда не оканчивается счастливо, однажды полностью истлевает в сердце, и ветер нового дня выгоняет этот едкий дым и пепел, оставляя место чему-то более важному и вечному.       Но эти несколько дней, быть может, она имеет право прожить как барышня без имени и лишенная каких-либо обязательств? Хотя бы просто взять пример с Сашеньки Жуковской, что так естественно смеется с герцогинями Лейхтенбергскими и подкалывает Великих князей – ведь это совершенно не выглядит неприличным.       – Дивлюсь, как еще от тебя горстка пепла не осталась, – скрыв смех за веером, поделилась наблюдениями с подругой Эллен.       Катерина, вырванная из потока мыслей, бросила на нее удивленный взгляд.       – О чем ты?       – Принцесса Ольденбургская с тебя весь вечер глаз не сводит, и на благоговение перед твоим образом это не походит.       Нахмурившись, Катерина украдкой посмотрела туда, куда едва заметным жестом полураскрытого веера указала ей Эллен. Прехорошенькая юная барышня в светлом платье с бриллиантовой брошью на изыскано отделанном вышивкой корсаже и живыми цветами в каштановых волосах и вправду прожигала ее взглядом темных глаз. Лицо ее имело еще детскую мягкость и какое-то особое очарование, не свойственное этой фамилии, будто бы среди чертополоха распустилась белая роза. Наверняка вокруг нее постоянно появлялись кавалеры, наперебой просящие уделить им внимание. Впрочем, она принадлежала императорской семье, а потому вряд ли им могла улыбнуться удача.       – С чего бы ей на меня смотреть? – недоуменно поинтересовалась Катерина, протягивая руку к стройным рядам стеклянных креманок, расположившихся на столике.       – Ясное дело – ревностью исходит, – все с той же насмешливой улыбкой отозвалась Эллен, вызвав своим комментарием еще большее непонимание со стороны подруги. – Его Высочество всячески оказывает тебе знаки внимания, этого только слепой во дворце не заметил.       – И потому на меня теперь все барышни должны затаить злобу?       – Принцесса – не все, – не согласилась Эллен, – она была невестой цесаревича.       Серебряная ложечка издала звон, не удержавшись в дрогнувших пальцах. Вернув себе самообладание, Катерина подхватила кусочек десерта, старательно делая вид, что ей нет никакого дела до тайн императорской фамилии. Однако Эллен бы ни за что не поверила, что подруга действительно не желает знать забытой, но не оставленной в прошлом истории. Потому, дождавшись, пока та распробует творение неизвестного кондитера, она продолжила, понизив голос:       – Говорят, они познакомились у Елены Павловны. Государыня даже начала готовить все к переезду принцессы во дворец, подальше от родственников – что-то там в ее семье было не так, – она неопределенно махнула веером, – но ведьма**, и без того ведущая войну с государыней, запротестовала. Какого мнения цесаревич был об этом браке, не знаю, хотя он не скрывал своего к ней теплого отношения. Но она явно питала к нему чувства романтического характера. И, судя по тому, как старается посещать каждый воскресный обед и каждый бал, хотя не выносит на дух все светские развлечения, продолжает испытывать сердечную привязанность.       Катерина отставила креманку, не проглотив больше ни кусочка. Аппетит, и без того вялый, пропал абсолютно.       – Бедная девушка, – тихо протянула она. Эллен хмыкнула.       – Глупая барышня, – озвучила она свое мнение и, на вопросительный взгляд подруги, пояснила, – была бы умнее – давно бы перестала надежды питать. Но нет, все еще чего-то ждет.       Эллен, имеющая натуру легкую, в чем-то даже беззаботную, не могла понять длительного и крепкого чувства без взаимности и каких-либо перспектив. Она легко восприняла свою расстроившуюся свадьбу, моментально переключившись на поиск нового романа, словно бы речь шла не о спутнике жизни, а о паре новых перчаток. Ей было странно видеть полный тоски взгляд, которым принцесса одаривала цесаревича всякий раз, стоило ему появиться в поле зрения. Было странно видеть ее постоянные отказы всем кавалерам, что пытались просто ангажировать барышню на танец. Странно знать, что та еще живет какой-то абсолютно несбыточной мечтой. Впрочем, возможно, стоило быть снисходительной к возрасту – юной принцессе Ольденбургской было всего восемнадцать лет.       Еще успеет раскрыть глаза и увидеть, как много вокруг нее не менее достойных претендентов на руку и сердце. Взять хоть бы графа Шереметева, который с не меньшей преданностью и любовью, что она адресует цесаревичу, смотрит на нее. Она не хуже – а то и лучше – должна знать, что ей не мечтать о браке по любви, тем более с Наследником Престола, если того не пожелают ее родители. Она должна уметь смиряться и находить в этом счастье.       Иначе душа ее увянет.       Такой была судьба всех женщин. Особенно имеющих высокое положение.

***

      Как бы Николай ни старался, ощущение чего-то неотвратимого глушило всяческую радость от приятного вечера в кругу близких ему людей. Это начинало походить на паранойю или же на абсолютно глупую – не пристало ему столько рефлексировать – подавленность, вызванную предстоящим путешествием, но он явственно чувствовал, что эта картина, дорогая ему сердцу, больше не повторится. Останется где-то внутри, теплым воспоминанием, но вновь в жизнь не воплотится. Ни этот звонкий смех Катерины, порой все же не сдерживающейся – его попытки согнать грусть с её лица все же имели некоторый успех; ни воодушевленный настрой Саши, сегодня раскрепощенного более обычного; ни итальянские мотивы каких-то романсов, что на два голоса выводили кузины. Всему этому уже не бывать, и что будет тому виной – он не понимал. А потому желал встать и уйти из зала вовсе: вся эта атмосфера веселья и беззаботности отчего-то сегодня была особенно тягостна. И дело было совершенно не в том, что Катерина танцевала не с ним – приближение скорого отъезда почему-то не радовало. Частично он бы мог соотнести это с нежеланием надолго оставлять родину, которую любил крепко и всеобъемлюще, частично – с вынужденным визитом для сватовства, которое сейчас ему казалось несвоевременным. И, конечно же, имела место быть разлука с Сашей. Однако главная причина находилась где-то значительно глубже и так просто показываться не соглашалась.       – При Дворе становится опасно – то новые Ваши поклонницы, то старые. Я не завидую Вашей будущей супруге.       Возникшая рядом ровно в момент, когда цесаревич все же вознамерился исчезнуть из переполненного огнями и музыкой зала, Катерина как-то шумно выдохнула, словно бы тоже предпринимала попытку побега – правда, причины тому он найти не мог. Но без лишних слов предложил руку, что была тут же принята.       – Вас пугают фрейлины? – притворно изумился Николай, выводя Катерину в мрак ночи, едва расцвеченный китайскими фонариками и бесчисленной россыпью звезд на черном покрывале летнего неба. – Мне казалось, разобраться с ними Вам труда не составляло.       – Ваше Высочество!.. – возмущенным шепотом отреагировала та, сдерживая улыбку. – Это прозвучало крайне… жестоко. Однако, меня тревожат отнюдь не свитские.       – Вы все же ревнуете, Катрин?       – Скорее, сочувствую всем этим барышням. И в особенности – принцессе Ольденбургской. Она еще не осведомлена о Вашей помолвке?       Цесаревич нахмурился. Спрашивать о том, кого ему благодарить за длинный и не к месту развязывающийся язык, не было смысла. Те слухи по дворцу когда-то гуляли едва ли не сильнее, чем сейчас, но уже о Катерине, да и до сей поры не утихли полностью.       – Если Вы боитесь принцессы, смею Вас уверить – напрасно.       Катерина покачала головой, огибая вековой дуб и выходя к воде.       – Не думаю, что у меня есть основания для подобных страхов.       Она говорила о том, что не является никому из барышень соперницей, потому как не претендует ни на что. Он – трактовал это иначе: никто не был соперницей ей.       Особенно Екатерина. Она и вправду была ему дорога, но чувство это имело скорее родственную природу, нежели романтическую. Впервые разглядев ее на балу, когда им довелось вместе танцевать мазурку, он, признаться, заинтересовался юной принцессой. Однако флер довольно скоро развеялся, и образ, созданный при первом взгляде на нее, не сошелся с тем, что он узнал. У них было немало общего, они могли часами беседовать о поэзии Лермонтова, споря до хрипоты, говорить практически обо всем, имея уверенность – все сказанное останется тайной двоих. Николай был готов поддержать уставшую от семейных тягот принцессу, дать ей утешение, но не более. И то, каким преданным взглядом она смотрела на него, лишь сильнее давило на него.       Когда произошел разговор с Императором о визите в Данию с матримониальными целями, он поспешил лично уведомить об этом принцессу, зная, сколь невыносимой станет для нее эта новость, если будет получена из чужих уст. Он искренне надеялся, что она сможет понять – все действительно кончено. Уже давно и без права на возврат. Надеялся, что она не затаит на него обиды и примет судьбу, как вынужден был принять он, беря в руки портрет будущей невесты. Но в момент, когда он изъявил надежду на то, что принцессы – немецкая и датская – сумеют подружиться, в темных глазах напротив он увидел ясный ответ.       И от того, с каким тяжелым чувством эти глаза сегодня неотрывно следовали за ним, утверждался в своем ощущении.       Екатерина не смирится.       Хотелось лишь верить, что она не унаследовала гены своей матери и никак открыто не выразит своих мыслей и желаний. Менее всего он бы желал страданий будущей супруге и пройти тот же путь, что и его мать. Пусть линии поведения цесаревича и Императора были совершенно разными, и цесаревич никогда не стремился найти себе фаворитку. Назвать этим унизительным словом Катерину не поворачивался язык – она была чем-то – кем-то – большим. Той, к кому он бы не посмел даже притронуться, зная, что не имеет прав. Той, кого эгоистично желал бы всегда видеть рядом, до самого конца, но – вновь! – не имел прав.       – Мы думали провести завтрашний день в Сергиевке, – произнес Николай, делая над собой усилие, чтобы выглядеть таким же расслабленным, как и всегда. – Составите нам компанию?       Он ожидал, что Катерина сошлется на усталость или какие-то несуществующие дела (чем могла быть занята фрейлина, чья государыня отбыла из дворца?), как она поступала с завидной частотой, но та вдруг безмятежно улыбнулась, оборачиваясь:       – Почту за честь.       Впрочем, тут же делая несколько шагов, чтобы увеличить между ними расстояние, и медленно двинулась вдоль воды, придерживая юбки светлого платья. Лунный свет играл с драгоценными камнями ожерелья, привлекая внимание к изящной шее, что была едва ли прикрыта несколькими завитыми локонами, спадающими из высокой прически. Николай завороженно изучал её хрупкую фигурку, зябко кутающуюся в полупрозрачный шарф, наброшенный на худощавые плечи. Бледная кожа, казалось, светилась ярче этих бриллиантов (впрочем, он не был уверен, что ожерелье составляли именно они), будто пронизанная лунным светом. И вся она, такая далекая, чужая, казалась видением, до которого нельзя дотронуться – растает дымкой.       Но он мог смотреть. Бесконечно. И хотя бы это право у него никто не отнимет. Наблюдать издалека и быть счастливым просто одним её существованием.        Пожалуй, завтра стоило не только отправить письмо отцу касаемо графа Шувалова, но и уговорить Перовского дозволить ему и Саше остаться на пару дней в Александрии – возможно, уехать туда сразу из Сергиевки, благо, расстояние малое. Даже если граф донесет об этом отцу, он найдет, как объясниться: в конце концов, что дурного в желании последние дни перед отъездом провести наедине с братом, без лишних глаз и ушей, без учителей и наставников, без бдительного ока воспитателя? Ему нескоро теперь придется увидеть родные места, и неизвестно, кому в разлуке будет тяжелее – ему или Саше.       Катерина же, все сильнее отдаляясь от шумного зала, погружаясь в молчание звездной ночи, отражающейся в темной глади озера, отчего-то чувствовала себя абсолютно спокойно – будто бы не она парой часов ранее терзалась противоречивыми мыслями. Словно принятое решение как-то враз утихомирило все волнение, бушевавшее несколько недель. Или же осознание неотвратимого расставания было во всем виновато?       Она с легким сердцем дала согласие на визит в Сергиевку, где поселились Лейхтенбергские, прекрасно понимая, что помимо нее обязательно будут присутствовать и Сашенька с Мари Мещерской, и, возможно, присоединится Ольга Смирнова, постоянно аккомпанирующая юным герцогиням на всех музыкальных вечерах. Наверняка будет кто-то еще из свитских – ей нечего опасаться.       Однако нечто странное, неосязаемое, тревожное все еще не желало отпускать сердце, и она точно знала – это никоим образом не связано с её внутренними терзаниями и глупыми надеждами. Это нечто намного страшнее.       – Отчего-то мне кажется, что я здесь в последний раз, — Николай задумчиво устремил взгляд на терзающего турецкий полумесяц орла, скорее угадывая силуэт скульптуры, венчающей устремившуюся ввысь колонну, нежели действительно видя его, и рассеянно проводя ладонью по шероховатой коре дерева слева.       Катерина, которой владели те же мысли, вздрогнула, но силилась не показать своей тревоги: улыбнувшись, она сделала несколько коротких шагов к цесаревичу.       – В следующий раз Вы нанесете визит Царскому Селу уже со своей невестой.       Действительно, в какой-то мере – в последний. Так, как они стоят здесь сегодня, им уже не стоять. Свободными. Пусть даже иллюзорно.       Потому что осенью под свинцовым небом Петербурга прозвучат пушечные залпы, возвещающие о помолвке Наследника Российского Престола с принцессой одного из Европейских Домов. Зимой он вернется уже совсем в ином статусе, и наверняка вскоре при Дворе начнут формировать малый фрейлинский штат, который будет принадлежать уже новой цесаревне. Быть может, ближе к весне принцесса сменит веру и имя, а после хор Большой церкви запоет ликующие песнопения. Впрочем, еще задолго до того её собственный статус сменится после вопроса святого отца в приходском храме.       Вновь свидятся они уже совсем другими.       Бескрайняя водная гладь, раскинувшаяся перед ними, должна была успокаивать своим безмолвием и совершенством, что не тревожил даже едва проскальзывающий ветерок. Но, казалось, отчего-то пропускающее удары сердце не могло найти покоя ни в чем и только пуще сжималось в каком-то бессознательном страхе. Край бального платья покрылся пылью, ощущающейся даже в мягких туфлях, до обрыва осталось не более полутора шагов, но Катерина едва ли понимала это. Сильнее стягивая края шарфа, наброшенного на открытые плечи, но скорее по привычке, нежели потому, что действительно было зябко, а от воды в ночи – сыро, она тихо выдохнула.       Минуты утекали одна за другой, и до боли в горле хотелось кричать, молить, чтобы небо на востоке не разгоралось красками нового дня.        Но судьба была безжалостна.