И кто-то шепчет мне, что после этой встречи Мы вновь увидимся, как старые друзья. © М.Ю.Лермонтов
Российская Империя, Петергоф, год 1864, июнь, 10. Сколь опрометчивым было согласие присоединиться к цесаревичу и Великим князьям, вознамерившимся нанести визит в Сергиевку, Катерина осознала лишь пару суток спустя. В первый день ничто беды не предвещало, да и второй, в который было решено посетить Знаменское, где жила Александра Петровна, тоже едва ли предполагал какие-то изменения в планах ровно до вечера, когда Владимир Александрович с графом Перовским отбыл обратно в Царское. Возможно, даже просто реши Николай остаться в Сергиевке до утра, как предполагалось, это никак не встревожило бы Катерину, но он вдруг упросил графа Перовского до его отъезда о визите в Александрию. Без свиты. И в целом без лишних глаз – только с братом. Почему граф дал разрешение, Катерина не знала – ей об этом донесли уже позже, когда закладывался экипаж (беседа была приватной), но бессознательно поняла, что это будет самая сложная пара дней, потому что её присутствие и присутствие Мари Мещерской, как выяснилось, тоже подразумевалось. Хотя, возможно, об этом Перовский не знал – в конце концов, он присматривал только за императорскими детьми, а не за фрейлинами, до которых никому дела не было. Пока они не переходили известные границы. Потому, делая вид, что короткое путешествие крайне её утомило, Катерина прикрыла глаза и пыталась дремать в полутьме кареты, пока Александр Александрович, вдохновленный и почти окрыленный внезапной возможностью побыть наедине с братом, что-то оживленно тому рассказывал, а сидящая напротив них Мари Мещерская листала какой-то роман. От Сергиевки до Александрии было едва ли более часа пути, пусть даже лошади неспешно шли рысцой, и все это время Катерина питала надежду, что о ней забудут думать хотя бы до утра. А там, быть может, она бы нашла, куда ускользнуть. Александрия совершенно не воспринималась царской резиденцией – что Фермерский дворец, в котором обычно останавливались Великие князья, что Коттедж, принадлежавший покойному Николаю Павловичу. Двухэтажное белое здание, лишенное какой-либо вычурной отделки фасада, и разве что привлекающее своей архитектурой с эркерами-фонариками, расписанными под солому острыми крышами в духе неоготики, как и все строения, составляющие единый ансамбль. Ранее не имевшая возможности даже представить себе эту летнюю резиденцию, Катерина в первый миг изумленно замерла на усыпанной камнем дорожке, ведущей из Собственного сада Императрицы ко входу восточного фасада. Пройди она мимо, не зная, в чьих владениях находится, скорее всего решила бы, что это особняк какого-то аристократа. Все здесь дышало простотой, уютом, и разве что размеры парка, выполненного в английском стиле, словно в противовес помпезному французскому Петергофу, говорили, что Александрия принадлежит императорской семье. Цесаревич беспокойно окликнул ее, и княжна вздрогнула; оцепенение сошло и она торопливо продолжила путь. Великий князь, сопровождающий Мари Мещерскую, уже находился во дворце, и потому сейчас тишину парка ничто не нарушало. – Вам дурно? Катерина покачала головой, даже сумев улыбнуться уголком тонких губ. – Напротив, – поравнявшись с цесаревичем, ожидающим ее на террасе, она дождалась, пока перед ней будет распахнута узкая дверь, но помедлила, прежде чем войти внутрь. – Почему Вы решили остановиться здесь? Он с минуту смотрел в ее задумчивое лицо, словно бы пытался понять, действительно ли ее тревожит этот вопрос, или же сие – лишь мимолетный интерес. И как много он может сейчас рассказать о своих истинных намерениях и желаниях, потворствуя которым, просил у Алексея Борисовича возможности провести здесь несколько дней в компании брата, отказавшись от присутствия большей части своей свиты. Решение «выкрасть» из Сергиевки еще и Катерину, было в некотором роде минутной слабостью. Отпустив удерживаемую дверь, позволяя ей мягко закрыться, Николай подошел к балясинам, ограждающим террасу. – До моего отъезда – двое суток, – медленно произнес он, словно пробуя каждое слово и сомневаясь в его уместности. – Мне бы хотелось запомнить не только родные места, но и то, что спустя какое-то время станет мне навсегда недоступно, – обернувшись к жадно ловящей его откровения Катерине, он закончил, глядя ей прямо в глаза, – ощущение свободы. Она тяжело сглотнула, невольно обхватывая себя руками – холодный ветер с Финского залива, налетающий порывами, вызывал озноб по телу. – Вы говорите о своей судьбе, как о каторге. Сказала и сама ужаснулась, каким хриплым оказался голос. И сколько горечи промелькнуло в усмешке цесаревича в ответ на эту фразу. – Составите мне компанию? – мысль пришла так внезапно, что Николай резко оттолкнулся от перил и приблизился к Катерине, не сразу понявшей, о чем он. На запястье сомкнулись теплые пальцы, вынуждая последовать за спешно спускающимся по лестнице цесаревичем, даже не ставшим дожидаться ответа. Все еще недоумевающая княжна не стала протестовать, однако желала получить хоть какие-то объяснения. И не дождалась ни единого слова – весь путь, проделанный мимо капеллы и спуском через бескрайний парк, больше похожий на редкий лесок, прошел в полном молчании, и только загадочная улыбка на лице Николая, которую она могла видеть, слегка повернув голову, говорила, что он подталкивает её к личному осознанию чего-то. Неспроста. Мурашки под плотной тканью платья с длинным рукавом стали еще более отчетливыми, когда порывы холодного ветра усилились, но зрелище, открывшееся её взгляду, заставляло забыть о всяком неудобстве. Потому что оно не могло не восхищать, не вызывать внутреннего трепета, не заставлять влюбляться секунда за секундой все сильнее. Перед ней во все стороны распростерлось глубокое гранитно-серое море, отразившее в себе тяжелые дождевые облака. Волны беспокойно накатывали на каменистый берег, то яростно поглощая каждый дюйм, то пугливо отступая и ненадолго затихая, будто пытаясь убедить случайного свидетеля в своем спокойствии. Где-то там, на горизонте слева, едва различимой полосой белели контуры Кронштадта, почти мираж, растворяющийся в синеве чистого неба. Невольно делая глубокий вдох и закрывая глаза, Катерина позволила себе слабо улыбнуться и запрокинуть голову, слушая, впитывая, забирая море в себя до капли. В этот момент едва ли существовало нечто, способное пошатнуть внезапно возникшую внутри гармонию. Даже теплая рука цесаревича, мягко сжимающая её собственную, воспринималась как должное – словно так было всегда. И, распахивая глаза, шагнула с зеленой травы, из-под сени деревьев, на холодную прибережную гальку, ощущая её неровность через тонкую подошву туфель, но не придавая этому никакого значения. Хотелось с разбегу – в воду, обнять, почувствовать каждой клеточкой, слиться. Она и не знала до этой минуты, что может быть так хорошо. До какого-то глупого рвущегося из груди детского смеха. С наслаждением ступая по мелкому песку, порой вынужденная обходить крупные булыжники, Катерина не могла сдержать расслабленной улыбки, вызванной упоением этим спокойствием и безмятежностью. Все тело заполнила неописуемая легкость, словно бы не было этих мучительных месяцев, этих трагических событий, этих потерь. Словно бы впереди не рисовались тяжелые контуры расставания. Не на год – навечно. Бездумно наклонившись, чтобы поднять мелкий камушек и, даже не примеряясь, бросить его в холодную воду, что вновь лениво набегала волнами на каменистый берег залива, Катерина отстраненно проследила за тем, как тот скрылся из виду, уходя на дно. Рядом по колеблющейся глади пропрыгал почти такой же, но брошенный уже другой рукой – уже не сжимающей её собственную. Сознание даже не отследило момента, когда они разделились: это было совершенно неважно. Не было нужды даже оборачиваться, чтобы понять, кто решил присоединиться к этой детской забаве. В каком-то странном порыве подхватив с берега пригоршню теплой гальки, Катерина запустила еще один камушек, пролетевший чуть дальше первого, но все равно, описав дугу, ушедший под воду. А вслед за ним, словно соперничая (впрочем, почему словно?), ракетой пронесся более крупный, значительно его опережая. Шумно выдохнув, Катерина едва удержалась, чтобы не отправить в полет сразу весь улов гальки, но вместо этого лишь поочередно кинула еще пару из тех, что лежали в ладони. И была удостоена усмешки за спиной. – Будете и дальше так кидать, они едва ли пару аршинов пролетят, – сообщил ей цесаревич, подходя ближе: даже сквозь плотный шелк визитного платья она ощущала его тепло. Но прежде чем она сумела ответить на это, руки ее, держащей новый камушек, коснулась чужая рука. Простое осторожное прикосновение заставило внутренне сжаться и разве что не забыть, как дышать. И порадоваться тому, что лица ее Николай сейчас видеть не мог. – Ничего подобного, – отозвалась Катерина, готовясь запустить новый камушек, если бы только рука ее не покоилась в чужой ладони, становясь словно бы парализованной. Хотя внутренняя легкость и странно-приподнятый настрой никуда не делись, так и подталкивая на безумства. – Хотите проверить? – поддел ее цесаревич, разрывая их короткий телесный контакт, за что она была готова возблагодарить Всевышнего. Вместо ответа Катерина лукаво улыбнулась и подхватила с земли еще пригоршню отполированной волнами гальки; несколько шагов вперед – вода уже почти касается носков мягких туфель, а рука примеряется к броску. Она заметила краем глаза, как именно держал руку цесаревич, и намеревалась повторить этот маневр. – Выигравший загадывает желание, – бездумно выставила условие, уже уверенная в своей победе. Или просто не сумевшая удержаться, чтоб не сделать маленькое соперничество более острым. Николай усмехнулся, принимая. И тут же делая бросок, даже не готовясь. Камешек сделал шесть прыжков, наконец соизволив утонуть. Следующий осилил меньшее расстояние, но прочие все же покрыли эту случайную ошибку. У Катерины едва ли имелись шансы – она умудрилась одержать победу лишь дважды, в то время как было проведено двенадцать попыток. Но даже несмотря на этот проигрыш, она не прекращала тихо смеяться, перебрасываясь с Николаем колкими фразами на протяжении всей игры. Ровно до момента, пока её собственное глупое условие не обернулось против нее же: – На эти два дня Вы забудете о своем социальном положении. Жизнь без маски – то, что не мог позволить себе ни один из них. То, к чему порой слишком отчаянно стремилось сердце, чьи агонизирующие крики оставались не услышанными. То, к чему так располагала Александрия. – К чему эти иллюзии, – севшим голосом отозвалась она, качнув головой. – Уговор есть уговор, – решительно снимая с её пальца помолвочное кольцо, сообщил цесаревич с мальчишечьим упрямством на лице, тут же отступая, потому как потухшие зеленые глаза вновь вспыхнули, пусть даже негодованием. – Ваше Высочество!.. – возмущенно задохнулась Катерина, что, конечно же, не возымело должного эффекта на Николая, явно не намеренного отдавать драгоценность. Подхватив пышные юбки так, что из-под воздушных оборок проглянули не только украшенные лентами носы туфель, но и узкие щиколотки, она бросилась за цесаревичем. Каждый шаг давался с трудом – ноги увязали в мягком прибережном песке, а то и каблуки соскальзывали с мелкой гальки, но раззадоренная Катерина не желала остановиться: напротив, с каждой секундой по ее лицу все шире расползалась какая-то совершенно не приставшая приличной барышне улыбка, в которой проскальзывало коварство. Косы расплелись окончательно, и теперь короткие выбившиеся пряди стремились закрыть обзор, сдуваемые бьющим в спину ветром на лицо. Николай, похоже, тоже с этими абсолютно глупыми бесцельными салочками входил во вкус, порой останавливаясь и оборачиваясь, чтобы подпустить гоняющуюся за ним барышню ближе, а после вновь сорваться с места, меняя направление. Над Финским заливом разносился смех и редкие подначивающие восклицания, словно бы не существовало больше ничего кроме этой случайной игры и бескрайней свободы, что дарил уходящий день. И становилось так хорошо – как в детстве, когда удавалось улизнуть от учителей в сад, спрятавшись за поваленным деревом и надеясь, что не скоро найдут, заставив вернуться к урокам. Но только так же, как и тогда, где-то глубоко сознание разъедала неотвратимость конца этому веселью. Катерина и не поняла, когда забежала в воду – только нахлынувшая волна окатила ноги, и в медленно намокающих туфлях стало неуютно. Что, впрочем, было тут же проигнорировано: ей, наконец, удалось поймать Николая. Хотя, судя по тому, как на ее плечах сомкнулись чужие руки, поймали как раз-таки ее, спасая от неминуемого купания, потому как тело по инерции тянуло вперед. Тяжело дыша и с той же беспечно-счастливой улыбкой смотря на как-то неправильно близко оказавшегося цесаревича, она попыталась освободиться, но только еще сильнее ухудшила свое положение. Путаясь в отяжелевших от напитавшей подол воды юбках, делая неосторожный шаг влево, Катерина неловко поскользнулась на отшлифованном упрямыми волнами камне. Взмахнув руками, словно крыльями, постаралась найти опору, но вместо того потянула за собой не ожидавшего этого Николая, с громким всплеском приземляясь в холодную воду. К счастью, удержавшись в сидячем положении. – Крайне изощренная месть, Катрин, – со смешком прокомментировал ее жест цесаревич, чудом упав на колени рядом, а не на пребывающую в смятении княжну, чьи мгновение назад смеющиеся глаза теперь выражали испуг, а раскрасневшееся от бега лицо стремительно бледнело. Впрочем, хватило одного только колкого замечания, чтобы приоткрывшиеся от неожиданности губы изогнулись в коварной улыбке. – Если Вы не отдадите мое кольцо, мне придется утопить Вас, Ваше Высочество, – сощурившись, пообещала она вкрадчивым шепотом, против своей воли еще сильнее сжимая ткань его мундира. – Блестящий план покушения на Наследника Престола, – в том же тоне оценил Николай, так и не разомкнувший объятий, а потому имеющий возможность лицезреть ее лицо в опасной близости. Все еще не утратившее остатки румянца, облепленное влажными вьющимися прядями, отпечатавшееся в памяти столь четко, что, казалось, и спустя десятилетия будет видеть как сейчас эти пронзительно-зеленые глаза, нарочито сведенные к переносице брови и синеющие губы, к которым невольно опускался взгляд. Напряженные пальцы едва ощутимо сжались на худых плечах. Катерина резко отвернулась, чтобы в следующую минуту звонко чихнуть, прикрываясь свободной ладонью. – … которому не суждено быть исполненным из-за банальной простуды, – закончил цесаревич, смеясь и вставая на ноги, одновременно с этим вынуждая подняться и княжну. – Не смейте сомневаться, это мне не помешает, – уверила она его, еще раз чихнув. – Верю, – кивнул Николай, расстегивая одной рукой мундирный полукафтан и мягко выводя Катерину на берег, – но попрошу все же отложить расправу до момента, когда мы окажемся во дворце и Вы отогреетесь. Теплая плотная ткань легла на ее плечи, края заботливо сомкнулись чужими-родными руками где-то на груди. Катерина волевым усилием заставила себя поднять голову, чтобы посмотреть Николаю в глаза. И отойти на несколько шагов. Стоило как можно скорее вернуться. И лучше бы – в Царское. Где нет этой иллюзии свободы. Обратная дорога, поднимающаяся в гору, через парк в Фермерский дворец показалась Катерине бесконечной, однако предложение остановиться в Морской караулке, находящейся здесь же, у побережья, чтобы обсушиться, она отклонила, аргументируя тем, что Великий князь и Мари Мещерская уже наверняка их потеряли. Николай, правда, тут же парировал тем, что им явно сейчас не до скуки и не до мыслей о них, но Катерина настояла на немедленном возвращении, ссылаясь на сильную усталость. Все говорило о том, что она желала как можно скорее оказаться в безопасности и просто избавиться от его общества. Николай уже был не рад, что затеял эту игру – минуты счастливого смеха и легкости быстро сменились уже привычным отчуждением, которое он все чаще замечал за Катериной. Что было тому виной – та проклятая история с гибелью ее жениха, или же все сильнее оплетающие их нити неопределенности и неизбежности – он не мог понять. И как вернуть тот хрупкий и недолгий момент ясности в их отношениях – не знал. Но отчаянно желал. – Вы решили устроить ранние купания? – осведомился Великий князь, оглядывая брата и княжну, вошедших в гостиную. Мария, сидевшая за маленьким фортепиано, даже прекратила игру, которой скрашивала их тихий вечер, и обернулась, чтобы изумленно округлить глаза – наблюдать Наследника престола в таком виде ей еще не доводилось и вряд ли когда-либо доведется. – Катрин страстно желала испытать воду, не слушая моих предостережений, – с излишне невинным видом объяснился цесаревич, за что заслужил полный наигранного возмущения взгляд своей спутницы. – Ах вот как, – медленно проговорила она, явно намереваясь что-то сказать, но ее опередил Александр, явно не поверивший брату: – И не менее страстно желала утопить тебя? – Вы невероятно прозорливы, Ваше Высочество, – подтвердила его предположение Катерина. – Прошу меня простить – я вынуждена ненадолго отлучиться, – привычно склонившись в быстром книксене, она выскользнула из гостиной. Мария Мещерская, оставив фортепиано, последовала за ней, объяснив это тем, что желает помочь подруге сменить платье – словно бы служанок здесь не существовало. Лишь только когда дверь во второй раз тихо закрылась, Николай, пристально смотревший барышням вслед (хотя, если говорить начистоту, одной-единственной барышне, что стремительно сбежала, даже не вернув ему мундир), повернулся к брату, почему-то наблюдающему за ним с крайним весельем. Догадываясь, какие мысли посещали его голову – Великий князь был застенчив в обществе, но отнюдь не тих и скучен по натуре – цесаревич поднял руки, демонстрируя полную капитуляцию. – Клянусь, что не сотворил ничего предосудительного. – Если ты внимаешь моему давнему совету, то вторую его часть, похоже, ты пропустил мимо ушей, – недоверчиво хмыкнул Александр, – так от тебя все дамы разбегутся. – Думаю, с тем, что все хорошенькие барышни достаются Алексею, я смирюсь, – заверил его Николай, опускаясь в кресло и бросая взгляд на черно-белые костяные таблички, уложенные кучкой: по всей видимости, здесь и вправду без них не скучали. Впрочем, иного он и не ожидал. – Если бы так старательно не создавал свой образ холодной рыбы, возможно, был бы намного успешнее. – К чему мне это, если жениться придется не по сердцу, а по долгу? – покрутив в пальцах отнятое у Катерины кольцо, пожал плечами цесаревич и наконец встретился глазами с братом. – А вот тебе стоит оставить свою скромность, иначе mademoiselle Мещерская окажется обручена раньше, чем догадается о твоей симпатии к ней. Александр Александрович вспыхнул: то, что Николай догадался обо всем, его не удивляло – да и если бы не догадался, он сам бы вскоре рассказал. Привыкнув делиться с братом каждой случайной мыслью, воспринимающий его как свою неотъемлемую часть, он не имел намерения скрывать свой интерес в Мари. Однако и спокойно говорить об этом тоже не мог: в отличие от Николая, который в равной степени беззаботно шутил на тему собственных чувств и серьезно обсуждал их, когда дело доходило до его сердечных переживаний, а не вопроса любви в целом, к Александру Александровичу возвращалась природная робость, перекрывающая его излишнюю эмоциональность. – Она пока об этом даже не помышляет, – с явным облегчением в голосе отозвался Великий князь, чем заслужил легкую улыбку со стороны брата – тот в который раз задумался, что при необходимости будет всеми силами отодвигать момент его женитьбы. Либо же найдет способ устраивать ему встречи с дамой сердца. Цесаревичу претили адюльтеры, но счастье Саши было во сто крат дороже. – Фрейлине Императрицы сложно остаться незамеченной, тем более что она часто появляется на балах и вечерах с mademoiselle Жуковской, а вокруг той всегда немало кавалеров. Ей даже Литвинов не так давно интересовался. Великий князь на это удивленно округлил глаза, силясь понять, не шутил ли брат. – Николай Павлович? Да ему ж четвертый десяток пошел, – представить помощника своего воспитателя рядом с юной фрейлиной матери он не мог, хоть и относился к тому с теплом. – Судя по тому, как беззастенчиво mademoiselle Жуковская флиртует с каждым своим кавалером, ему не на что надеяться. – А я полагала, что обсуждать чужие романы свойственно только скучающим фрейлинам, – цокнув языком, протянула вошедшая в гостиную Катерина, успевшая уловить последние фразы диалога. Она переменила платье на домашнее, из плотной ткани и с высоким воротником, успела переплести волосы (наверняка не без помощи Марии, стоящей за её левым плечом) и держала в руках мундирный полукафтан, по всей видимости, намереваясь его вернуть законному владельцу. Цесаревич, моментально обернувшийся на звук её голоса, поймал в зеленых глазах насмешку; губы его сложились в ответную саркастичную улыбку: – И подслушивать чужие разговоры – тоже. – Для приватных бесед следует запирать двери и говорить шепотом, – словно прописную истину сообщила ему Катерина, вместе с Марией проходя к диванчику. – Боюсь, это лишь подогреет аппетит к чужим беседам и вызовет скорую смерть от любопытства. Не хотелось бы брать грех на душу. – Вы хотите сказать, что я питаю страсть к подслушиванию? – зеленые глаза сузились. Николай изобразил искреннее удивление. – Помилуйте, Катрин, мы ведь говорили о фрейлинах. – Так значит, сплетничали, – подвела итог она, с трудом сдерживая улыбку. Сидящая рядом Мария, понимающе переглянувшись с Великим князем, прикладывала те же усилия, дабы сохранить серьезность. – Каюсь, не без греха, – повторив жест, что ранее адресовал брату, цесаревич признал поражение; глаза его смеялись. Катерина все же отпустила самообладание прочь, позволяя себе улыбнуться, и с немой благодарностью протянула ему мундир: – Думаю, этот грех Ваше благородство сегодняшним вечером покрыло. Когда кончики пальцев случайно задели её холодные руки, Катерина вздрогнула и мысленно умоляла быстрее прервать этот внезапный тактильный контакт. Всевышний, вероятно, счел, что получил слишком много молитв с её стороны, посему исполнять просьбу не торопился, как не торопился и Николай просто забрать свой мундир. – Зато Ваше покушение на мою жизнь еще не забыто. Одарив цесаревича ошеломленно-негодующим взглядом, она недоверчиво хмыкнула: – Сомневаюсь, что краткое купание могло так расцениваться. И, между прочим, Вы не вернули мне кольцо. – И не верну до завтрашнего вечера, – безапелляционно уведомил её цесаревич. – Умейте проигрывать, Катрин. – И это говоришь ты, – не смог дольше выдерживать роль безмолвного наблюдателя Великий князь, на пару с Марией Мещерской старающийся смехом не прервать этой увлекательной пикировки. – Вспомни, как ты полторы недели не разговаривал с отцом только потому, что не сумел сдержать обещания и проиграл в споре? Дулся, как мышь на крупу. Только представьте.., – обратился он уже к дамам. Бросив уничижительный взгляд на брата-предателя, цесаревич собирался было припомнить тому что-то из детства, но гостиную заполнил слишком долго сдерживаемый женский смех. Спустя мгновение его перекрыл хохот Александра Александровича, продолжившего вещать старую историю, и Николай не сумел отгородиться от этой заразительной атмосферы, тотчас же попадая под её влияние.***
Российская Империя, Петергоф, год 1864, июнь, 11. Катерина никогда не находила особого удовольствия в раннем пробуждении: в детстве все трое сестер Голицыных (даже ответственная и следящая за порядком Ирина) старались любыми правдами и неправдами вымолить у нянюшки и гувернантки возможность понежиться в постели еще хоть чуточку. Смольный, бесспорно, такой милости уже предоставить не мог, поэтому, после его окончания, Катерине казалось, что ничто больше и никогда ее уже не заставит просыпаться так рано: зимой даже задолго до рассвета. Она еще не знала, что ей уготовано принять шифр Императрицы, который вновь вернет в ее жизнь строгий распорядок, не терпящий опозданий. Особенно в дни дежурств. Но дело было не только в этом – ранние пробуждения любил цесаревич. Когда впервые слуга передал ей записку о встрече на рассвете, она, признаться, растерялась. Однако ответила согласием. Другое «свидание» было уже визитом Николая, осмелившегося разбудить ее (чудо, что в ту ночь она ни с кем не делила спальню). И после как-то так повелось, что в Царском Селе большинство их тайных встреч, которые умелые сплетники уже приравняли бы к бурно развивающемуся роману, приходились на рассветные часы. Только в этих «свиданиях» не было ничего компрометирующего или носящего хоть сколько-то интимный характер: лишь неспешные прогулки по едва-едва пробуждающемуся саду, когда ни одна живая душа не может нарушить эту тонкую гармонию. Лишь короткие беседы, а порой и долгое молчание, словно ставшие причиной прожить надвигающийся день. Эти утренние променады поддерживали равновесие в душе, но волновали сердце. И они стали так привычны, что утро в Александрии непроизвольно началось для Катерины на рассвете, стоило лишь пташке зачирикать за окном, перекликаясь с такими же певунами. На удивление, сон будто испарился, стоило только открыть глаза, хотя весь Фермерский дворец еще явно был погружен в сладкую дрему, особо крепкую именно перед пробуждением. Одевшись, хоть и не без труда, самостоятельно (от корсета пришлось отказаться, будить служанок не хотелось), собрав волосы в две простых косы и подколов их шпильками, она выскользнула из спальни, почти на цыпочках продвигаясь вдоль по коридору. Прогулка в одиночестве – тоже прекрасное начало дня. На всей огромной территории Пейзажного парка, раскинувшегося внизу, близ побережья Финского залива, не было ни души. Возможно где-то между деревьев и пряталась охрана, привыкшая бодрствовать в пятом часу, ведь не могла же императорская резиденция обойтись совсем без тех, кто бдит каждый шаг и каждую мысль недоброжелателя, но ее было так мало, либо же она быть столь скрытна, что создавалось ощущение истинного единения с собой и природой. Даже Царское Село, столь уютное и по-домашнему простое, казалось просто переполненным свитскими в сравнении с Александрией. Отчасти Катерина могла понять, почему Николай желал остановиться здесь хотя бы на день – находиться в бесконечном напряжении, под прицелом сотен – тысяч! – пар глаз было воистину утомительно. И обрести пусть даже несколько часов блаженной тишины дорогого стоило. Беседка, выкованная из металла так искусно, словно бы это была тончайшая нить, создающая кружево, такая же зеленая, как и деревья вокруг, вынырнула из-за оных столь внезапно, что Катерина на миг опешила. Однако еще более неожиданным было увидеть здесь худощавую, чуть сгорбленную женскую фигурку в полночно-синем платье с высоким воротником и длинным рукавом. Лицо и без того бледное, на контрасте с темной материей и каштановыми кудрями, собранными в высокую прическу, каких уже почти никто не носил, казалось выточенным из фарфора. Дама сидела на узорчатой чугунной скамье и была глубоко погружена в чтение: настолько, что Катерина уже почти приблизилась к подпирающим круглую стеклянную кровлю решетчатым столпам, а она так и не пошевелилась, давая понять, что заметила чужое присутствие. И все же, когда нога соскользнула по гладкому от ночного дождя камню, и Катерина невольно ахнула, стараясь удержать равновесие, неизвестная вздрогнула и отняла взгляд от книги: на лице ее отразилось замешательство – она была то ли удивлена нежданным визитом, то ли раздосадована. По всей видимости, в такую рань и она не ожидала здесь кого-либо встретить. – Excusez-moi, я не желала нарушить Вашего уединения, – не зная, как обратиться к даме, Катерина привычно заговорила по-французски, на миг подумав, что та могла ее не понять – темнота кудрей и глаз, черты лица делали ее похожей на итальянку. И разве что излишне бледная кожа опровергала это подозрение. Впрочем, незнакомка, как оказалось, прекрасно понимала не только французский, поскольку ответила она, не медля, на чистейшем русском: – Не стоит – Вы меня ничуть не потревожили. Некоторая грубость и отчужденность взгляда ее, пожалуй, обусловленные не самым привлекательным видом (если под этим понимать миловидность), никак не вязались с мягкостью фразы, не показавшейся Катерине неискренней. Преодолев последние шаги, она вошла в павильон и с легким книксеном представилась: – Княжна Екатерина Алексеевна Голицына, фрейлина Ее Императорского Величества. Незнакомка аккуратно прикрыла томик, что держала в руках, и склонила голову; по губам ее проскользнула вежливая полуулыбка. – Варвара Аркадьевна Нелидова, бывшая камер-фрейлина покойной государыни Александры Федоровны. Катерина, силясь скрыть изумление, вгляделась в лицо перед собой: только после этого удалось заметить, что оно уже потеряло свежесть молодости и присущие юным барышням краски – под большими карими глазами залегли тени, из уголков разбежались лучики морщинок, румянец явно был заслугой краски. Если она служила предыдущей Императрице и даже имела статус камер-фрейлины, ей было по меньшей мере за сорок, а то и поболе. Однако на первый взгляд ей не дали бы и тридцати, хотя прическа, определенно оставшаяся напоминанием об ушедшей эпохе, выбивала Нелидову из рядов юных модниц сегодняшнего времени. – Я не думала, что здесь еще кто-то есть – Александрия показалась мне оставленной Двором. – Тем она и прекрасна, – кивнула Нелидова, поднимаясь с чугунной скамьи. – Даже когда Их Величества приезжали сюда, это место оставалось умиротворяющим. Ни одна императорская резиденция не могла подарить того же покоя. В словах ее можно было уловить тихое сожаление и печаль, что свойственны всем воспоминаниям о днях, которых уже не вернуть. Катерина невольно задумалась: как это, словно перешагнуть через незримую границу, соединяющую два разных временных отрезка. Потерять все то, что было рядом столько лет, и словно бы оказаться в пустоте – каким бы ни был новый Двор (где, стоит сказать, она никогда не видела ранее Нелидову), каким бы ни был новый государь, все это не могло заменить родных лиц. Фрейлинский штат – те его части, что не оставляли службу в связи с семейным положением – оставался до самого конца с той, кому принадлежал: Императрицей, Великой княгиней или княжной. А после – доживал свой век в дворцовых стенах, пребывая в забвении. Что чувствовали эти женщины за стеклянными стенами своего одиночества? Желая отвлечься от тягостных мыслей и попросту не зная, нужно ли ей как-то отвечать на последние фразы, Катерина осведомилась: – Вы любите прогулки на рассвете? Нелидова улыбнулась, догадываясь, что породило этот вопрос, и в ее улыбке была какая-то затаенная светлая грусть. – Мы перенимаем привычки тех, кого любим. Суть ответа Катерину настигла значительно позже – уже когда перед ней вновь раскинулся величественный Большой Царскосельский Дворец. А в тот момент, неспешно следуя за намеренной покинуть павильон Варварой Аркадьевной по песчаной дорожке в противоположном направлении от Руинного моста, откуда пришла сама Катерина, она едва ли могла сопоставить все те слухи, что уже давно стихли и лишь изредка всплывали с темных глубин, с личностью дамы, составившей ей компанию в этом утреннем променаде. Имя Нелидовой ей, барышне Александровской эпохи, не могло ни о чем сказать так сразу. Особенно потому, что интереса к дворцовым сплетням она не питала. И скорее углядела в этой фразе отражение ее собственных мыслей. Маленькое (по меркам царских резиденций) двухэтажное строение в английском стиле, выкрашенное бледно-желтой, разбеленной краской, медленно вырисовывалось слева: именно туда по неизвестной причине направлялась Нелидова, и Катерина вместе с ней. – Вы впервые здесь? – раздался голос Варвары Аркадьевны, отвлекший от созерцания крытых полукруглых балкончиков и изящных стрельчатых арок. Кивнув, Катерина пояснила: – Я приняла шифр лишь в конце осени, поэтому еще не имела возможности бывать в летних резиденциях помимо Царского Села, – и, уже тише, смущенно добавила: – Признаться, я не знала о существовании этого места. – Александрия – воплощение любви. Той, о которой стоит слагать поэмы. Или рыцарские романы, – Нелидова улыбнулась. – Александра Федоровна их очень любила. А Император, – она замешкалась, прежде чем закончить, – очень любил ее. В словах ее, будто вымученных, но пропитанных теплом, было столько невысказанного, что Катерина невольно бросила внимательный, изучающий взгляд на свою спутницу. Что, впрочем, ничего не принесло: прочесть что-либо по ее лицу, обращенному к Коттеджу, или же по прижатым к груди рукам, поддерживающим края воздушного шерстяного палантина, было абсолютно невозможно. Одно лишь Катерина понимала точно: то время, что Нелидова провела подле императорской семьи, для нее значило больше, чем простая служба. Возможно, в этом крылась причина ее одинокого пребывания здесь. – Если Вас не затруднит, расскажите мне об Александрии? Почему-то ей подумалось, что Нелидова способна поведать ей совсем не то, что видело большинство фрейлин, служивших в Николаевскую эпоху. Что ей было известно нечто, сокрытое от чужих глаз. Что она сама олицетворяла эту эпоху, являясь ее неотделимой частью, по смерти которой окончательно погрузится в свой беспробудный сон Коттедж, поглощенный безмолвием и остановивший время внутри в момент, когда навечно закрылись глаза его единственной хозяйки. Той, которая не просто обожала рыцарские романы, а сама словно бы сошла с их страниц. Катерине показалось, что просьба ее не достигла ушей Нелидовой. Однако, стоило им вступить под бело-голубые своды широкой арки, ведущей к лестнице, что приглашала каждого попавшего в стены Коттеджа гостя на второй этаж, как Варвара Аркадьевна заговорила. Глубоким, размеренным тоном она начала с момента своего появления при Дворе – совершенно случайного, обязанного маскараду и танцу с самим Императором. Она не стремилась раскрыть своих воспоминаний о первых днях в статусе фрейлины, но была вынуждена коснуться их, дабы как можно более полно представить личности тех, кому принадлежал этот оазис отдохновения и спокойствия. Потому как иначе понять глубокое чувство Императора к своей супруге было невозможно. Эту бескрайнюю, возвышенную любовь, стремящуюся оберегать и преклоняться. Любовь, под влиянием которой родилась дача, подаренная даме сердца сразу после восшествия ее рыцаря на престол. Молодая Императрица питала слабость к средневековым романам, и Император желал, чтобы жизнь ее походила на такой роман. Даже герб – щит и обнаженный меч в ореоле белых роз – был создан для нее. Хоть и другим рыцарем.* В появившемся пять лет спустя Коттедже все дышало той благородно-героической эпохой и все было противопоставлено помпезно-вычурному Петергофу, расположившемуся неподалеку. Четкие геометрические рисунки наборного паркета во всех комнатах, стрельчатые арки, остроконечные высокие кровли, готические орнаменты в отделке печей, каминов и даже мебельных гарнитуров, средневековые резные узоры, витражи. Даже капелла, ставшая домовой церковью для царской семьи на время пребывания в Александрии, не имела ничего общего с православными храмами: всякий, кто попадал сюда, скорее вспоминал католические молитвы, нежели христианские. Восьмигранные шпили капеллы, получившей имя святого Александра Невского, должны были стать тонкой ниточкой для российской Императрицы к прусской принцессе, оставленной в затуманенном прошлом. Здесь все дышало той, кому предназначалось. Однако после смерти своего царственного супруга, Александра Федоровна ни разу больше не приехала сюда – оставшиеся пять лет она провела в Малом дворце Царского села, изредка путешествуя в Ниццу и Швейцарию на воды. Нелидова все это время была при ней, и лишь после кончины государыни перебралась в Александрию, где и прошли последние четыре года ее жизни. Хотя, жизнью ли это было? Она словно бы стала призраком этого места, которое забыла всякая жизнь. Тем более что и новый Император, и его дети предпочитали останавливаться в Фермерском дворце, а Коттедж медленно приходил в запустение. Катерине казалось, что от нее ускользает что-то очень важное: то, что проглядывает из-под плотной канвы стройного рассказа, захватившего ее мысли. То, что является причиной долгого пребывания одинокой женщины, оставившей свет, в холодных стенах, покрывающихся пеплом истлевших воспоминаний. – Вы прибыли сюда с цесаревичем? – вопрос раздался столь неожиданно, что вызвал минутный ступор. Катерина удивленно обернулась: она не предполагала, что Нелидовой это известно. Впрочем, та вполне могла быть осведомлена благодаря слугам или же лично увидеть приезд царской кареты. Что частично подтвердилось в следующей фразе: – Я видела вчера Вашу прогулку у залива. Ощутив, как лица касается тепло смущения – неизвестно, что именно довелось лицезреть Варваре Аркадьевне – она отвела взгляд. – Его Императорское Высочество изъявили желание посетить Александрию вместе с Великим князем и просили меня и Мари Мещерскую о сопровождении. Нелидова понимающе кивнула, видя некую скованность в речи и жестах Катерины. – Наследник похож на Него, – она явно имела в виду покойного Императора. – Даже излишне. Но о чем именно она говорила, так и осталось загадкой для Катерины. Невольно зацепившись взглядом за каминные часы в золоченом корпусе, она замерла: совсем забылась. Наверняка во дворце уже все проснулись, и ее отсутствие рискует оказаться обнаруженным. – Прошу простить, я вынуждена Вас покинуть, – с тихим вздохом произнесла Катерина, искренне жалея, что не может продолжить беседу. Не то чтобы оная была уж слишком живой, но казалось, что еще немного, и то, что неоформленной мыслью рвется на поверхность сознания, наконец примет ясный вид. А теперь приходилось оставить это зудящее желание разгадать очередной вопрос. И еще один, появившийся, когда последние фразы Нелидовой отразились внутри эхом: – Благослови Вас Всевышний, – на прощанье та осенила ее широким крестом. – Будьте сильной, Екатерина Алексеевна. Молчаливо склонив голову в знак благодарности, Катерина выскользнула из погруженного в бесконечный сон Коттеджа.***
Небольшая столовая – пара саженей в ширину и не более четырех в длину, чьи стены были выкрашены в голубой и увешаны картинами, которые так старательно собирал Император, сейчас была залита лучами утреннего солнца. Четыре узких окна – два центральных являвшиеся дверьми, ведущими в садик – уже не заслонялись тяжелыми портьерами, поднятыми вверх, и даже тонкие газовые шторы были собраны по бокам. Блики от высоких пятирожковых подсвечников, золотых и серебряных ваз, позолоты на рамах и даже фарфоровых тарелок усиливали эффект. Овальный стол на восемь персон в центре комнаты еще не был сервирован – до завтрака оставалась пара часов, если верить круглому циферблату, где маленькая изогнутая стрелка подходила к цифре семь. Конечно, можно было распорядиться о ранней подаче блюд, но аппетит, похоже, дремал, соглашаясь подождать. Да и картина, открывшаяся взору тихо скользнувшего меж приоткрытых дверей Николая, сдвигала куда-то в сторону любые мысли о завтраке. Катерина, по всей видимости имеющая привычку пробуждаться с рассветом, одетая в простое закрытое утреннее платье из тонкой светлой ткани с вышивкой, звонко смеясь, дразнила невесть откуда взявшуюся пушистую трехцветную кошку лентой. Животное то выжидало момента, чтобы прыгнуть на игрушку, то неторопливо кружило рядом, не сводя внимательных зеленых глаз с ходящей волнами атласной полосы. Если судить по ее оттенку – лимонно-желтому, в тон вышивке – и отсутствию каких-либо украшений у подхваченных шпильками в пучок кос, лента была изъята из прически. – Мне бы хотелось видеть Вас здесь каждое утро, – раздавшийся от двери голос заставил Катерину испугано смолкнуть и выпрямиться, резко делая шаг назад и едва не сбивая напольный фарфоровый вазон. Кошка, внезапно оставшаяся без внимания, нацелилась на безжизненно свисающую вдоль пышной юбки утреннего платья ленту. Однако, коварное нападение пришлось переосмыслить, потому как лента вдруг оказалась вне поля ее зрения, будучи сжатой в руке. Застигнутая за совершенно детской забавой княжна старательно прятала «улики», запоздало вспоминая об этикете и склоняясь в книксене. – Мне испросить у государыни перевода на кухню? Возможно, мне даже доверят сервировку, – делая вид, что ничуть не смущена этой фразой, она беспечно передернула плечиками. – Вы голодны? – без лишних слов принимая этот шаг с ее стороны, осведомился цесаревич. Катерина отчего-то посмотрела на пристроившуюся у ее ног кошку (по всей видимости, не теряющую надежды заполучить ленту) и неопределенно качнула головой: – Завтрак подадут в девять; полагаю, я дождусь. – Вы со вчерашнего обеда не взяли в рот ни крошки, – укоризненно напомнил ей Николай, чем заслужил удивленный взгляд в свой адрес – она и не предполагала столь хорошей его осведомленности. – Я не голодна. Беспокоить слуг раньше времени не хотелось, равно как и идти против заложенных порядков. Однако цесаревич, похоже, желал последние дни провести, игнорируя все правила. Решительно сократив остатки расстояния между ними (а она и не заметила, когда они стали ближе), он уверенно взял ее за руку и потянул за собой, прочь из столовой. Озадаченно моргнув, она не стала протестовать, но все же поинтересовалась: – Куда мы идем, Ваше Высочество? – Вы никогда не совершали набег на кухню? – загадочно понизив голос, вопросом на вопрос ответил Николай. Катерина хотела было заявить о своей честности и непогрешимости, но как-то некстати вспомнились украденные у кухарки пирожки. Пусть они и были взяты для бедных детей, но парочка-то все же осела в желудках у юных воришек. И ведь мало того, что она организовала эту авантюру, так еще и Дмитрия тогда подбила на пособничество. Маменька, помнится, долго еще внушала ей, что благочестивые барышни так не поступают. Благочестивые барышни вообще много чего не совершали, в то время как Катерина порой сильно выпадала из этого образа, благодаря помощи брата. – Эта информация не дойдет до Третьего Отделения? – «уточнила» она, против своей воли улыбаясь. Цесаревич обернулся через плечо и заговорщицким шепотом уверил: – Клянусь. – Лишь однажды. Но я искренне покаялась и замолила сей грех, – борясь со смехом, созналась Катерина, влекомая по зеленым дорожкам, и с наслаждением жмурясь от яркого солнца. – Обещаюсь на сей раз покаяться за Вас. Кирпичный кухонный корпус за Коттеджем выглядел под стать дворцам – такой же невысокий, пусть и в два этажа, выкрашенный бледно-бежевой краской, с маленькой трехступенчатой лесенкой у входа и узким козырьком над ней. Вырубленные прямоугольные окна в аршин шириной давали столь скудное количество света, что после такого ясного утра полутьма скромного по своим размерам помещения оказалась совсем неожиданной. Впрочем, стоило отдать должное тому факту, что первый этаж, куда Николай с Катериной попали, занимали кладовые, а сама кухня с очагами размещалась на втором. От мысли подняться туда отказались сразу – условились не привлекать чужого внимания, а наверху все же должны были быть слуги. Все же, несмотря на свой статус, Александрия не являлась заброшенной резиденцией. Николай тут же заинтересованно прошелся вдоль больших ларей, открывая то один, то другой, попутно разглядывая связки копченостей под потолком: вид у него был крайне серьезный и осторожный, словно у заправского воришки. Катерина даже не удержалась от беззвучного смешка, наблюдая за ним. От цесаревича это, похоже, не укрылось – он вдруг обернулся и сощурился: – А Вы, полагаю, боитесь небесной кары, делая вид, что непричастны ко всему? Задохнувшись возмущением – в трусости её еще никто не обвинял, Катерина отошла от двери и решительно двинулась в другую сторону, заглядывая в большие плетеные корзины, доверху наполненные фруктами. Медленно вдохнув аромат зимних яблок – небольших, с медовым бочком и наверняка такой же сладкой мякотью, она выудила одно из них и повертела перед собой, прежде чем надкусить и прожевать. Предчувствие не обмануло – вкус был ничуть не хуже вида. – Вы надеетесь полный завтрак сервировать? – краем глаза продолжая следить за все что-то выбирающим Николаем, осведомилась она. Тот вновь уделил ей внимание, не изменяя себе – на губах царствовала прежняя усмешка. – Только если Вы настолько голодны. – Помнится, авантюра исходила от Вас – я лишь составила Вам компанию. – Однако это Ваши голодные глаза сподвигли меня на такой риск, – парировал цесаревич, делая несколько шагов в её сторону. – Стало быть, весь грех – на мне? – театрально оскорбилась Катерина, прижимая к груди яблоко. – Притворство! Ты придумано лукавым, чтоб женщины толпой шли в западню: ведь так легко на воске наших душ искусной лжи запечатлеть свой образ, – патетически декламируя Шекспира, она медленно завела руку за спину, находя еще одно яблоко в большом мешке. – Да, мы слабы, но наша ль в том вина, что женщина такой сотворена? – А не искусная ли маска – та женская слабость? Прежде словесного ответа – прижатое к груди яблоко отправилось в короткий прицельный полет, ударяясь о деревянный ларь: не было сомнений в том, что Николай сумеет уклониться, продолжая сокращать расстояние между ними. – Как знать – в нашем обществе без маски что без перчаток. – Но руки обнажаются вне сотен пар чужих глаз. – А души – лишь наедине с единственными достойными. С каждой брошенной шпилькой очередное яблоко оканчивало свой полет глухим стуком где-то там, где громоздились деревянные лари с мукой и крупами. Впрочем, последнее оказалось поймано цесаревичем, после сделавшим последнюю пару шагов, чтобы полностью отсечь возможность к побегу для вжавшейся спиной в мешок с фруктами Катерины. – Звучит как признание, – понизив голос, уведомил её Николай, тут же останавливая готовую взметнуться руку. Перехваченная кисть, кажется, державшая очередное яблоко, онемела, но как-то странно. Не болезненно. Просто словно бы перестала существовать. Как перестали существовать покрытые деревянными панелями стены, какие-то шкафы, мешки, корзины. Все кануло в небытие, превращаясь в клубы густого тумана. Единственное, что имело четкость – и та постепенно смазывалась – невозможно синие глаза напротив. То изучающие ее собственные, зеленые, то опускающиеся на приоткрытые в удивлении пересохшие губы. Цесаревич сейчас был так близко, что она могла разглядеть не только рисунок радужки, но и почти незаметную, светлую родинку у виска, мелкие, едва-едва наметившиеся лучики морщинок от частой улыбки. Той, что видели лишь его близкие, потому как придворные чаще удостаивались вежливо-отстраненного взгляда. Не более. Даже дамы, казалось, не вызывали у него никакого интереса. Впрочем, их больше интересовал подрастающий Алексей Александрович. Когда ощущение тепла на запястье исчезло, вместо того сменяясь холодными касаниями пальцев к скуле, по коже прошлось множество электрических разрядов. Не впервые она оказывалась в ожидании поцелуя, но впервые – с таким трепетом и таким… страхом? Пожалуй, ощущение какого-то иррационального страха сейчас главенствовало над прочими чувствами, хоть и пыталось сквозь него пробиться желание, отвечая нежности в глазах напротив. Сеть трещин внутри замкнулась. То, что было когда-то цельным, теперь не больше чем множество мелких кусочков, пока еще сохраняющих иллюзию единства. Но стоит только тронуть один из них, как осыплются дождем, оставляющим кровоточащие порезы. Все казавшиеся нерушимыми «нельзя» и «никогда» обернулись бумажными листами, что с легкостью истончались от влаги, рвались от небольшого усилия, обращались пеплом от малой искры. Кольцо на пальце сейчас было не более чем красивым украшением, мысли о свадьбе – лишь мечтами девочки, не знавшей иной любви. Важным оставалось лишь одно обещание, данное пред образами, даже не облаченное в слова – нечеткий сгусток-клятва. Ей казалось, что она даже не дышала, когда теплое дыхание коснулось ее губ. Что совсем обратилась в камень, но тянулась к цесаревичу. Что гул в ушах был громче церковного набата воскресным утром, но даже сквозь него прорвалось произнесенное шепотом ее имя. И чей-то удивленно-извиняющийся голос. – Ваше Высочество?.. Ой, а я тут… Стремительно отпрянув, Катерина даже не осмелилась взглянуть на свидетеля ее едва не случившегося падения, вместо того отворачиваясь и стараясь выровнять дыхание, наконец вернувшееся к ней. Николай, тоже явно не ожидавший появления кого-либо из слуг на кухне в такой час, напротив, устремил тяжелый взгляд на вошедшего. Им оказалась полноватая женщина с темной косой, уложенной вокруг головы в два ряда. Кажется, она была в числе дворцовых поваров, однако нечасто наносящий визиты в Александрию цесаревич не мог за это поручиться. – Я шум услышала, – пояснила она, ощущая, как с каждой секундой отчего-то над ней все сгущаются грозовые тучи, – дай, думаю, посмотрю. Вдруг опять Гришка залез, чтобы пирожные стащить. А мне ж потом перед Вами отвечать за недостачу. Махнув рукой на торопливо оправдывающуюся женщину, Николай отдал распоряжение о подаче завтрака раньше означенного в расписании времени, поскольку брат уже тоже должен был проснуться. Катерина, вернув злополучное яблоко в корзину, избегая каких бы то ни было вопросов и даже взглядов, выскользнула из кухни, надеясь хотя бы ненадолго – ровно до завтрака – остаться в одиночестве. Ее снедала вина и желание провалиться сквозь землю за возобладание сердца над разумом, в то время как она была свято уверена, что разум и уверения ее непоколебимы. Однако предаться самоуничижению не вышло. Цесаревич, похоже, тоже не собирался задерживаться: нагнав княжну на выходе из Кухонного корпуса, он осторожно придержал ее за локоть, вынуждая остановиться. Хотя ей очень хотелось бежать со всех ног и как можно дальше – словно бы можно было сбежать от самой себя. Уже пыталась – бестолку. – Простите, Катрин. Весь мир – в два слова. Вся жизнь, все мысли, все чувства – меньше двух десятков букв. Выдох. И словно парализованная шея – не обернуться, не склонить головы. Даже сглотнуть этот ком почти невозможно. Церковный набат в голове и панихида по заживо похороненной душе. – Нам стоит вернуться, – глухо, почти шепотом – потому что голос сломан, как и все внутри. Потому что стоит только чуть-чуть громче сказать – сразу все окажется как на ладони: ужас от невозможности управлять собственным сердцем, страх оказаться лицом к лицу с цесаревичем. Её выдержки и решимости хватило всего на несколько суток. А горячие пальцы, до того впивавшиеся в локоть, вдруг отчаянно сжали онемевшую ладонь – когда тот же хриплый голос заставил её всю обратиться в камень. Решимость и выдержка сегодня подвели не только её. Только Николай, по всей видимости, держался куда дольше. – Я не имею прав просить Вас ни о чем — я вообще не имею никаких прав на Вас! — но мне бы вовек не хотелось отпускать Вашей руки. Это могло быть чем угодно, но все выглядело правильно, когда она находилась рядом. Не с позиции разума – но он, похоже, выбросил белый флаг. Правда, это было совсем не важно: даже если всю землю укрыть этим символом капитуляции, ничто не изменится. Оба понимали. Оба не отрицали. И лишь молчать более было невозможно. – Если только до дня моего браковенчания… – обернулась; с трудом и горечью в зеленых глазах. – Я имею смелость просить Вас как друга отдать мою руку Дмитрию перед алтарем. Губы не сумевшей выдать хотя бы части того, что переполняло её уже не первый день, княжны все же сумели изогнуться в ироничной полуулыбке. Было ли что-то кроме желания поддразнить цесаревича в её первой фразе, так и останется не разрешенным: он найдет здесь молчаливое дозволение, она просто постарается уверовать в то, что ничем иным кроме как глупой шуткой это не было. Впрочем, просьба её все же носила немалую часть правды – оставшаяся без папеньки и брата в столь важный день, она желала бы, чтобы роль их принял на себя Николай, однако в том, сколь невозможным было её желание, она сомнений не имела. И потому никаких надежд не питала. – Если Вы ради этого перенесете венчание на зиму. Он шутил с лукавой полуулыбкой – и никому не нужной, все лишь усложняющей надеждой. – Возможно, мне удастся убедить Дмитрия, что неделя после Рождества нам подходит куда больше. Она лишь отвечала ему в той же манере – и так же отчаянно цепляясь за соломинку, что давно уже пропиталась водой и шла ко дну. – Знаете, Катрин, я порой завидую своим братьям, – пальцы их словно сами собой переплелись – бессознательно, на какие-то жалкие минуты, – в их власти любить кого угодно, быть с тем, кого пожелает сердце и душа, и даже если Император не даст своего благословения, им ничто не запретит обвенчаться с избранницей, какого бы положения она ни имела. Тем более что отец когда-то способствовал даже браку тетушки Марии, вполне возможно, что он бы принял подобный поступок и со стороны своих детей. Они потеряют право на трон, их дети не войдут в царскую семью, но неужели это важно настолько, чтобы отказаться от любимой женщины? Они свободны, насколько это позволяет принадлежность к императорской фамилии, и порой мне хочется той же свободы. Хочется, чтобы на Вашей руке сияли не изумруды, а цитрины, и… – Молчите, – холодные пальцы предостерегающе накрыли губы; с мольбой во взгляде Катерина покачала головой. – Вы нужны Империи, Николай Александрович. Вы нужны своему народу и Отечеству. В Вас верят, Вас ждут, Вы рождены для престола. Вскоре Вы узнаете свою невесту и поймете, что лучше нее нет никого, и что ей суждено хранить Ваше сердце. Прошлые чувства рассеются, словно туман по утру, и однажды Вы улыбнетесь своим речам. Сказки лгали. Сословные различия значили куда больше, чем хотелось бы любому, открывшему красочную книгу, и каким бы сильным ни оказалось чувство, в действительности человеку приходилось опираться не только на сердце, но и слушать глас разума, сохранять честь и достоинство, помнить о своих обязанностях и клятвах. Помнить о своем предназначении. Думать о других. Принц не мог так просто венчаться с избранницей по любви, надеть на её голову корону и тем самым защитить от любых нападок. Будь она даже не простой бедной девушкой, а потомственной дворянкой, до императорской крови сохранялась непреодолимая пропасть. Мезальянсы могли стать выходом для не титулованных особ, но не для правителей. Свобода монарха — иллюзия; свобода монарха — меньше свободы любого из прочих людей; свобода монарха — шипы царского венца и кандалы скипетра и державы. Катерина не могла дать своего согласия на морганатический брак: ни сейчас, ни спустя несколько лет. Она бы никогда не простила себе отречения Николая. Не смогла бы провести ни единого дня без ощущения давящей на грудь вины за сломанное будущее. Она бы никогда не осмелилась посмотреть в глаза его будущей супруге, втайне ожидая срок истечения их брака. Никогда бы не смогла солгать Дмитрию. Это было правильное расставание. Единственно возможное решение. Не о чем жалеть. Краем глаза рассматривая изящный женский профиль, словно силясь отпечатать в памяти тонкие губы, чуть вздернутый нос, невысокий лоб и мягкие завитки волос, Николай с трудом удержался, чтобы не дотронуться до бледной кожи запястья: рука замерла на взлете и медленно, с сожалением опустилась. У него не было на это прав. У него было никаких прав: ни говорить с ней, ни касаться, ни целовать. Его судьба предопределена рождением в правящей фамилии, его жизнь расписана вплоть до погребения в Петропавловском соборе, его сердце должно биться ради Империи, и даже будущей супруге отводится второстепенная роль. Лучше б их встрече десятью месяцами ранее не случаться, или лучше б Катерине быть одной из тех фрейлин, что становятся недолгими фаворитками, после довольствующимися некоторыми привилегиями со стороны своего влиятельного покровителя и счастливыми этим до конца дней. Она заслуживала иного — к ее ногам стоило бросить весь мир и защитить ее от этого мира, окружить теплом и любовью, позволить чувствовать себя единственной. И последнее было тем, что не в его силах было ей дать. Он не мог лгать ни ей, ни будущей супруге. Не мог делить чувства и жизнь. Не мог заставлять кого-либо делить. Единственное, что он мог сделать — быть рядом. Просто быть рядом, без какой-либо надежды для них обоих. — Мне жаль, что я не смогу подвести Вас к алтарю в день Вашего венчания. — Мне тоже, Николай Александрович. У них не было иного времени на прощание: последняя ночь, утренний молебен и поезд после обеда. Оставшиеся часы – для семьи: для братьев, которые уже заранее тоскуют (это особенно было видно по Великому князю Александру Александровичу), для той части свиты, что не сопровождала цесаревича в его путешествии. Но не для фрейлины Императрицы, которой следовало уже подвести черту под всем, что могло её связывать с Наследником Престола. Она и без того слишком долго жила иллюзиями, которые однажды должны были раствориться в дымке предрассветного тумана. И лучше им это сделать раньше, чем в Петербург прибудет карета с будущей государыней. Еще с десяток секунд позволив себе удержать эту мучительную связь слишком громких взглядов, заполнивших молчание александрийского утра, Катерина склонилась в медленном реверансе, до последнего стараясь не поднимать глаз. И чего ей стоило уйти – не оборачиваясь, не срываясь на бег, не опуская головы – было одному только Богу известно.***
Российская Империя, Царское Село, год 1864, июнь, 12. В половину одиннадцатого под сводами Готической капеллы запели молебен о путешествии, повинуясь традиции, заведенной еще покойным Императором. В сравнении с летом прошлого года, когда службу стоял почти весь двор, сейчас здесь было немноголюдно: свита, что должна была сопровождать цесаревича, младшие братья, несколько фрейлин. Катерина, с утра вчерашнего дня не видевшая Николая – он еще до обеда уехал с Александром Александровичем в Кронштадт, а возвратился лишь ближе к рассвету, и, казалось, уже не ложился, – невольно хмурилась, видя усталость на его лице. Казалось, что оная не имела ничего общего с бессонной ночью. Только даже если это было и так, она не могла сделать и шага в его сторону, чтобы осведомиться об истинных причинах – они простились еще вчера. Не стоило вновь рушить все свои клятвы. К счастью, Великий князь ни на шаг не отходил от брата, тем самым не давая ему ни на что отвлечься, и Катерине удалось не только выскользнуть из капеллы по окончании молебна незамеченной, но и оказаться в другом экипаже, тем самым избавившись от неловкого молчания, что присутствовало бы в ограниченном пространстве закрытой кареты. А в Царском Селе её ждал сюрприз, за который она благодарила Создателя, хоть и следовало бы (она не сомневалась) – цесаревича. Счастливый взгляд приехавшего жениха резал по живому, и даже то, что она искренне рада была его видеть, легче не делало. Она ощущала себя предательницей, обнимая и целуя Дмитрия. И все, на что надеялась – мимолетное должно однажды уступить место вечному. А значит, все пройдет. Забудется с летними грозами, укроется шелестящими листьями. Когда первые алые закаты, обещающие морозную ночь, растекутся над Петербургом, она уже станет замужней барышней. Тускло блеснувший изумруд на пальце – как её фальшивая улыбка. Кольцо вернулось, сердце осталось где-то там, в других руках. На прощальный обед она не вышла – сказалась уставшей, просила передать извинения и пожелания доброго пути: не хотела травить себе душу. Для нее все завершилось вчера. Для Николая – тоже. Когда он стоял на пристани Кронштадта, медлящий со сходом на борт своего «Увальня». Когда рядом пытался держать веселую улыбку Саша, еще памятующий о том, что лицо императорской крови не имеет права показывать неправильных эмоций. Силящийся поступать по родительским заветам – не колебать и без того шаткую решимость, не давать погрузиться в тоску. Хотя – Николай это видел отчетливо – ему хотелось по-детски заплакать и попросить не уезжать, как он это делал, когда им было не больше пяти, и отец впервые взял его на охоту, оставив остальных во дворце. Расставание даже на несколько часов для них превращалось в пытку. – Твой образ холодной рыбы, который ты так старательно создавал, рушится, – поддел брата Великий князь. – Как же вовремя твой отъезд – еще немного, и фрейлины бы все же начали искать твоего внимания вновь. – Не все маски мы можем держать до конца, – отозвался Николай, рассеянным взглядом следя за расходящимися по воде кругами. Сегодня словно бы роли сменились: он отвечал односложными предложениями, в то время как Саша все говорил, говорил, говорил. Казалось, он панически боялся чего-то не успеть. Сказать, увидеть, сделать. Запомнить. – Вот ведь ирония: вновь Екатерина. Быть может, и невестой станет принцесса с таким именем? Цесаревич неопределенно усмехнулся, бросая новый теплый камешек и наблюдая за тем, как тот, прыгнув несколько раз, ушел под воду. – Papa уже подобрал мне невесту. У судьбы определенно есть чувство юмора: она не Екатерина, и вряд ли ей станет, но она слишком похожа на Катрин. Он действительно питал надежду, что это внешнее сходство поможет случиться чуду, и юной принцессе не придется страдать в их браке. И он сам, возможно, сумеет не только показать родителям, что рад своему обручению во благо Империи, но и ощутить искреннюю радость. Ведь она должна быть вправду хороша и достойна их союза. Обещание, безмолвно данное самому себе, следовало исполнить, каких бы трудов это ни стоило. Когда он вернется в начале зимы, он уже не встретит этих зеленых глаз при Дворе, и если им однажды случится пересечься – не раньше, чем Петербург укроет сверкающее снежное одеяло, а в воздухе разольются звуки грандиозных балов. Все, что останется – теплые воспоминания и маленькая икона Николая Чудотворца, покоящаяся среди вещей. И у сердца под плотной тканью мундира – маленькое письмо в шесть строк, найденное в вернувшейся к нему вечером книге. Бумага все еще хранила едва уловимый аромат фиалок. «Je serai malgre la distance Pres de vous par le souvenir. Errant sur un autre rivage, De loin je vous suivrai, Et sur vous si grondait l’orage, Rappelez-moi, je reviendrai. K.» *** Гудок царского поезда возвестил о том, что прощание затянулось. Цесаревич обернулся к стоящему поодаль графу Шувалову, все же вызванному ко Двору – ответное письмо от Императора еще не пришло, но Николаю требовалось поговорить с ним уже сегодня, поэтому решения отца дожидаться он не стал. Помедлив, сделал несколько шагов, преодолевая разделяющее их расстояние. – Берегите Катрин, граф, – тихо, чтобы слова то ли просьбы, то ли приказа не долетели боле ни до кого, произнес Николай. Дмитрий поднял на него взгляд и медленно, серьезно кивнул. – Обещаю. Он знал о чувствах невесты к Наследнику престола, видел, как тот относится к ней. И… не испытывал ни ревности, ни злости. Он слишком хорошо понимал происходящее и условия, в которых находились все участники этой ситуации. Слишком сильно доверял Кати, чтобы думать, будто она все еще желала венчаться с ним лишь от безысходности. Слишком искренне любил ее, чтобы отказать, даже если бы это было так. Потому он не испытывал сомнений в том, что цесаревич защитит Кати, когда он был вынужден инсценировать свою смерть. И потому сейчас ощущал всю ответственность, всю хрупкость и одновременно тяжесть ноши, что вверялась в его руки, всю горечь трех коротких слов, что было так сложно произнести. Он и без того был готов жизнь отдать за невесту, хотя должен был – только за царя. Но теперь эта решимость возрастала вдвойне. Еще с минуту Николай стоял напротив него, в твердом, звенящем чем-то невыразимым, взгляде читалось желание сказать еще что-то. Но он только поджал губы, подавив в себе глубокий вздох, и резко развернулся, возвращаясь к собравшимся. Смотря в спину удаляющемуся Наследнику престола, Дмитрий не мог отделаться от мысли, что ни за какие мирские блага бы не согласился родиться в царской фамилии. Она просила слишком много жертв.____ Конец второй части.