***
Ей было плохо. Это звучало абсолютно никак – просто, без каких-либо уточнений, но зато максимально верно. Ей было настолько плохо, что если бы она могла, она бы вновь провалилась в беспамятство. Тошнота накатывала волнами одна другой больше, и каждый новый вдох, казалось, усиливал их частоту. Совсем же не дышать не выходило – тогда в ушах начинало звенеть еще сильнее. Каждая клеточка, казалось, была пропитана этой тошнотой, а еще – невыносимой мигренью. Когда ей удалось открыть глаза, она даже не поняла, где находится, и отчего на потолке нет той широкой люстры, которую она рассматривала каждое утро в Семеновском вот уже более полутора месяцев. Но сейчас было явно не утро – меж плотно задернутых штор едва протолкнулся слабый лучик света. И она, кажется, находилась совсем не в Семеновском. Воспоминания нахлынули слишком внезапно, заставляя мучительно застонать: от отвращения к себе и ситуации, в которой она оказалась. Даже если опустить её проклятую отзывчивость (и пренебрежение настоятельной рекомендацией маменьки не ходить никуда с незнакомцами, особенно с мужчиной, и не столь важно, что вокруг еще целая толпа людей – ему ж это не помешало совершить злодеяние), как можно было оказаться настолько беспечной, чтобы полностью забыть о своем спутнике? Желала как можно аккуратнее ускользнуть от всевидящего ока жениха? Восхитительно! Добилась своего! Как в образцовом романчике – хрупкая и абсолютно глупая героиня поверила в чужую сказочку и тут же оказалась в беде. Проблема одна – никакой принц её не спасет. Даже если однажды ему это удалось. Приподнявшись на ватных руках, Катерина стиснула зубы от усилившегося головокружения и полуобернулась в противоположную сторону от окна. Туда, где легко можно было различить знакомый силуэт в темном кресле с явно старой обивкой. – Дядюшка?.. – хриплый, дрожащий голос – искреннее удивление на лишенном всех красок лице. Только испуга не было: старательно прятала. Она почти не имела сомнений, кому обязана этим похищением. Старый князь вольно откинулся на спинку кресла и медленно кивнул. – Ну здравствуй, Катерина. Он выглядел крайне довольным, словно бы радовался их встрече. Она о себе того же сказать не могла. – Зачем я здесь? – голос стал тверже: с тошнотой понемногу удавалось справиться. По крайней мере, пока она концентрировалась на сдерживании внутренней ненависти к собеседнику, прочее становилось фоновым. Незначительным. – Совсем не скучала по дядюшке? Дурно же тебя матушка воспитала, – с прискорбием заключил старый князь, качая головой. В упор смотрящая на него Катерина, понемногу приходящая в себя, выпрямилась, продолжая сидеть на постели. – Не смейте её упоминать, – процедила сквозь зубы она. – Что Вам нужно от меня? Вы ведь отнюдь не из великой любви ко мне устроили это похищение. – Какое похищение? – театрально изумился Борис Петрович. – Господь с тобой, Катерина! Просто не все слуги умеют достойно обходиться с барышнями – я лишь хотел пригласить тебя побеседовать. Катерину захлестнуло раздражение, что еще сильнее развеселило старого князя: наблюдать за её эмоциями было крайне забавно. Она сомневалась, что сумеет долго держать маску равнодушия и покорности. – Обойдемся без полагающегося чая и прочих формальностей – к чему эта беседа? – Ты повзрослела, – уже серьезнее оценил Борис Петрович, одобрительно усмехнувшись. – Вот только стала ли ты умнее? – Что Вам от меня нужно? – медленно и четко повторила она ранее заданный вопрос, тихо выдыхая и не сводя глаз с лица, которого бы с удовольствием не видела до конца своих дней. Правда, в опасной близости от него казалось, что этот момент наступит куда раньше, чем ей бы хотелось. – Послушания, – просто сообщил старый князь. – Вновь станете пытаться вовлечь меня в свои безумные интриги? – губы искривились в горькой полуулыбке. – Не стоит. В этом нет никакого смысла. Она не собиралась более действовать по его указке – идти наперекор открыто сейчас было нельзя, но и слепо слушать его фантазии… ни к чему. Ей стоило лишь каким-то образом выведать, как вновь найти его, чтобы это уже сделали жандармы. Информации, что находится в их руках, достаточно, чтобы забросить старого князя в самый дальний каменный мешок Петропавловской тюрьмы. А если же нет, она найдет способ еще сильнее очернить его перед лицом правосудия – все, что угодно, лишь бы он уже сгнил в казематах. – Зря так думаешь, – Борис Петрович поднялся на ноги и неспешным шагом обошел широкую постель по направлению к окну. Встав так, чтобы его некрупная фигура перекрыла последний источник света между сдвинутыми портьерами, он с насмешкой взглянул на не сводившую с него глаз племянницу, вынужденную обернуться. – Ты ведь не хочешь навсегда потерять семью? Плечи её напряглись, а лицо, казалось, превратилось в восковую маску – он с профессиональной точностью вогнал острую игру в болевую точку, прекрасно зная, куда бить. Катерина могла жертвовать собой, но не подставила бы под удар близких. И это всегда было беспроигрышным ходом. – Вы не посмеете. Это и Ваша семья. – Жизнь постоянно требует делать выбор, – старый князь философски пожал плечами. – Ради процветания Империи можно отказаться от личного счастья. С бледных губ сорвался кривой смешок – Катерина не сдержалась: столь абсурдным для нее был аргумент. – Когда Вас волновало процветание Империи? Вы же радели только за собственные интересы. Устраивая весь этот театр с Ольгой, заставляя папеньку поверить в принадлежность к царской семье, взращивая во мне какие-то глупые надежды на брак и разрушая уже обговоренную помолвку. Где в Ваших планах было место Империи? Там, где уничтожалась вся царская семья? Вы сошли с ума, если верите в это, – тихо закончила она. Борис Петрович даже никак не отреагировал на фразы, что друг за другом слетали с её языка с такой уверенностью, словно бы она и вправду уже ничего не боялась. Хотя должна была. Но, возможно, страх уже давно перестал являться главенствующим чувством при встречах с тем, кого она когда-то называла дядюшкой, уступив место отвращению. – Ты еще слишком глупа. Нет развития без крови. Романовы сгнили изнутри, и пора спалить последние больные побеги, чтобы проказа не перекинулась дальше. Катерина вздрогнула; глаза её расширились в ужасе. Письмо. Давнее, но отпечатавшееся в памяти так, словно бы она прочла его только сегодня утром. В совпадения не верилось. – Спалить, – эхом повторила она. – Это… Вы? Это по Вашей вине сгорели конюшни в Царском Селе? – Жаль, что только они. – Предлагаете мне теперь продолжить Ваше дело? Сглотнув подступивший к горлу комок желчи, Катерина мысленно считала до пяти, сбиваясь уже на трех – все внутри лихорадочно колотилось, отнимая всякую надежду на спокойствие. Она уже знала, что эта партия проиграна – она абсолютно бессильна перед старым князем. Ей удалось найти его, но и только. Даже если ей удастся уйти отсюда спокойно, даже если ей дадут запомнить, где именно они встретились, наверняка во второй раз князя Остроженского здесь уже никто не увидит. Он не был глуп. И второй раз с ним та же авантюра не пройдет. Добро побеждало только в детских сказках.***
В её фразах – колких, обманчиво спокойных – старый князь видел попытку защиты и демонстрации отсутствия страха. Однако глаза выдавали истинное её состояние: испуг. Тот самый, от которого немели руки. И от которого сейчас её спина была прямее обычного. Девочка еще слишком неопытна, чтобы пытаться уйти от него невредимой. По крайней мере, на сей раз Борис Петрович не намеревался проигрывать: не для того он спокойно ждал несколько месяцев, совсем никак о себе не напоминая. Не для того проглотил этот чертов ход с мнимой смертью графа Шувалова – не было сомнений, что щенок слишком живуч, чтобы и вправду откинуться. Не для того позволил племяннице спокойно выдохнуть – он не забыл. И не простил ей предательства. Просто ему не было никакой надобности торопиться. – К чему благородной барышне марать свои белые ручки? Для этого есть слуги, – Борис Петрович покачал головой, словно бы сама только мысль была до невозможного глупа. – Твоя роль будет куда приятнее. – И что же на сей раз? – Ты завершишь спектакль, что провалила однажды, не явившись даже на премьеру. – Не питаю любви к театру. – Придется, – уведомил её Борис Петрович, делая шаг вперед, отчего Катерина инстинктивно отшатнулась: к счастью, сидела она посреди постели, поэтому упасть так скоро ей не грозило. – Не хочешь становиться официальной невестой Наследника Престола – станешь его фавориткой. В конце концов, от принцессы всегда можно избавиться, а там и морганатический брак недалеко. Повисла тишина: князь Остроженский наблюдал за сменой эмоций на лице племянницы, а та пыталась осознать, есть ли границы его бессердечности и сумасшествию. В том, что здоровый человек бы такого не предложил, она не сомневалась. С каждым новым ходом в историю вводились новые лица, которым присваивался статус жертвы, и лишь тот, в ком не осталось ни капли света, мог о таком помыслить. О каком благе Империи могла идти речь, когда то, чего пытался добиться старый князь, должно было залить реками крови эту землю? Народ, быть может, бунтовал против действий своего государя, но столь жестокая расправа, какой желал Борис Петрович, не возвысила бы последнего в людских глазах. Как он вообще желал править на этом троне из чужих смертей? – Я не стану этого делать. – Станешь, – не согласился старый князь. – Ты ведь не хочешь, чтобы вместо датской принцессы померла твоя сестра? Кажется, она к свадьбе готовится? А что если в тот момент она уже ребенка под сердцем носить будет? – Вы не… – Не посмею? Не смогу? – прервал её Борис Петрович, с интересом рассматривая тяжело дышащую племянницу. – Ошибаешься. – Зачем Вам это? – осипшим голосом вдруг спросила Катерина, как-то вмиг расслабившись, что несколько сбило с толку старого князя. – Вас ведь отнюдь не волнует Империя. Вы просто хотите править, но почему? Тот стиснул зубы: девчонка лезла, куда не просили. – Получишь власть в руки – поймешь, – отрезал он. Катерина покачала головой. – Не пойму. Мне этого не нужно. Мне не было нужно даже место фрейлины – это было Вашим желанием. – Лжешь, – коротко и остро, а еще – не без доли правды. – Если бы ты не хотела, ты бы не приняла шифра. Молчание вновь укрыло маленькую спальню, но ненадолго. Борис Петрович заговорил вновь, и каждое слово его – вскрывало заштопанные грубыми нитками раны, что не зажили: только схватились пленкой, а под ней – дурно пахнущий гной. – И престол так же примешь. Не ради власти, но ради цесаревича. И ради семьи. Ты же не думаешь, что Император однажды вернет их из ссылки? Что их вновь будут чтить так же, как и до того? Что Ольга найдет себе здесь достойного жениха, что Петр сможет вернуть свой офицерский чин и выслужиться? Вспомни, в конце концов, о маменьке, которая не сможет даже упокоиться однажды на родной земле. Он читал её письма. Это осознание пришло моментально – все те мысли, все те опасения, что не раз проскальзывали в строках, которые адресовала ей матушка, сейчас звучали в этой спальне. И это явно не было простой догадкой старого князя: ему все было известно. И было известно, сколь сильно Катерина ощущала за собой вину – потому что она готовилась выйти замуж, она имела хорошее положение в обществе и при Дворе, её собственные дети наверняка будут обладать привилегиями от царской семьи. А ни её младшая сестра (счастье, что хоть Ирине повезло), ни брат уже не сумеют исполнить ни единой своей мечты. И маменька, когда-то так надеявшаяся, что судьба её детей сложится удачно, до конца жизни будет страдать. Не за себя – за них. Пусть в этом во всем непосредственной вины Катерины не было, она чувствовала себя не в праве испытывать счастье, когда несчастны её близкие. – Я и без того вымолю прощения для них, – наконец, она разомкнула пересохшие губы: от анестетика все еще тошнило, хоть и уже значительно слабее. А тяжелая беседа прибавила к и без того ужасному состоянию дурноты. – Ты наивна, Катерина, – сухо рассмеялся Борис Петрович; и тут же жестко добавил: – У тебя нет выбора. Если ты не соглашаешься действовать так, как я скажу, тебе не за кого будет молить. Разве только за упокой невинно убиенных душ. Либо ты все обретаешь, либо теряешь. Рука невольно поднялась к груди, пальцы сжали маленький нательный крестик. Князь Остроженский, от которого не укрылся бессознательный жест племянницы, довольно усмехнулся. Он уже знал, чем окончится эта партия.***
Дания, Фреденсборг, год 1864, август, 7. С самого утра сердце шестнадцатилетней датской принцессы Марии Софии Фредерики Дагмары — для всех, просто Дагмар — было не на месте. Впрочем, к чему лукавить? Оно сорвалось в безумный бег еще в момент, когда отец, король Кристиан, объявил всему семейству о предстоящем визите Наследника Российского Престола. Сердце на миг остановилось, а потом забилось так, что если бы кто вздумал тогда его послушать, верно бы испугался за здоровье юной принцессы. Но в том не было необходимости: если бы она и чувствовала себя до той минуты дурно, от слов отца вся хворь бы улетучилась. К ней вернулась надежда. Со старшим сыном русского Императора она была знакома еще с детства: ее мать, по происхождению Гессенская принцесса, находилась в дальнем родстве с русской Императрицей, тоже принадлежащей Гессенскому Дому, и потому летом Мария Александровна с детьми порой навещала семью Кристиана, на тот момент только-только получившего титул кронпринца. По происхождению герцог Шлезвиг-Гольштейнский, к тому же, отнюдь не проживающий в роскоши — о каком богатстве могла идти речь, если вся семья из восьми человек (у супругов было шестеро детей) жила на офицерское жалование — он и не думал, что окажется так близко к датскому трону. Впрочем, он о многом не подозревал, как не подозревала и Дагмар о своей судьбе. Родившаяся в Желтом дворце, отнюдь не похожем на дворец в прямом его понимании, никогда не ощущавшая себя настоящим членом королевской семьи, вынужденная не только самостоятельно открывать перед собой двери, но и шить себе платья, заниматься домашней работой, она даже и не грезила о высоком положении. Наслаждаясь редкими беззаботными неделями в замке Фреденсборг, куда семья Кристиана переезжала на лето, она старалась не вспоминать о том, что никакого общего будущего у нее и у русского принца нет. В конце концов, это просто было глупым детским чувством, которое вскоре рассеется, ведь так? Однако первая любовь если и утихла, то ненадолго: ровно до момента, когда отец (наверняка не без участия деятельной матери) объявил о предстоящей помолвке ее старшей сестры с тем самым русским принцем. Александре было шестнадцать и она действительно могла составить прекрасную партию для российского Императорского Дома. Дагмар было тринадцать и она не завидовала сестре: у них были слишком близкие отношения, чтобы здесь проскользнула зависть. Но что-то острое укололо сердце. И какая-то мимолетная радость от того, что Мария Александровна с сыновьями давно не навещала их; она не знала, как бы смогла смотреть на Николая, зная, что он скоро будет мужем ее сестры. Но, видимо, судьба оказалась к ней благосклонна. Внезапное предложение королевы Виктории круто изменило будущее обеих принцесс: официально не помолвленная, Александра оказалась просватана за принца Уэльского Альберта Эдуарда, формально долженствовавшего взойти на трон, но фактически не ожидавшего этого, поскольку власть была в руках матери, не допускавшей сына к решению государственных вопросов. По Европе ходили слухи о том, что его винили в смерти отца, однако правдивы ли они были — никто не мог сказать точно. Александра обвенчалась в Виндзорском замке с принцем Эдуардом, а предприимчивая королева Луиза тут же решила судьбу следующей по старшинству дочери, не желая упускать возможный союз с Россией. Дагмар была готова к династическому браку, но никогда бы не подумала, что ей не придется искать причины полюбить своего жениха. Она уже его любила. И теперь, в это солнечное августовское утро, юная датская принцесса не могла найти себе места в небольшой спальне на втором этаже, что окнами выходила в сад. Она то садилась за трюмо, прикладывая к себе ленты различных цветов, то внезапно вскакивала на ноги и начинала что-то искать, то в который раз проверяла, не измялись ли юбки простого светлого платья, укрытого черным передником, не выбились ли собранные в прихваченную сеткой косу темные завитки, не слишком ли лихорадочно горят ее карие глаза и оживленное ярким румянцем лицо. Казалось, что время тянется безжалостно долго, и стрелки часов замерли. Только сердце колотится с невероятной силой, разгоняя кровь и набатом отдаваясь в голове. Заглянувшая к сестре десятилетняя принцесса Тира удивленно проследила за ее быстрыми перемещениями по комнате: это не шло ни в какое сравнение с суматохой, еще со вчерашнего дня царившей во дворце, да и следовало ожидать от энергичной и чувствительной Дагмар, но все же младшая дочь королевской четы не предполагала, что все настолько серьезно. Хотя, пожалуй, всю силу волнения сестры Тира смогла узреть лишь в момент, когда в спальню постучалась одна из служанок, чтобы доложить о приезде русского принца: стремительно поднявшаяся с постели, куда присела секундой назад, Дагмар побелела так, что платье ее казалось сейчас недостаточно накрахмаленным. — Уже? Это единственное, что она сумела выдавить из себя. Тира даже опасалась, что сестра сейчас потеряет сознание от эмоционального напряжения, но та все же пересилила волнение и, с глубоким вдохом, расправив покатые плечи, чинным шагом покинула спальню. Стоя на ступенях дворца, перед которым раскинулась круглая зеленая лужайка, окаймленная брусчаткой, Дагмар завороженно наблюдала за тем, как по выложенной камнем подъездной дорожке приближается тот, чей образ не выходил из ее мыслей уже не один год. Тот, чьи портреты она хранила между страницами пухлого дневника. Тот, кто все же мог стать ее мужем. – Как он красив, – невольно прошептала Дагмар. Находившаяся по левую руку от нее и разглядывающая прибывших Тира, расслышавшая эту фразу, только бросила внимательный взгляд на идущего во главе маленькой процессии юношу и вновь продолжила изучение его спутников. Восторгов сестры она не разделяла, но была готова ту во всем поддержать, если потребуется.***
Проводить по нескольку десятков часов к ряду в тесной карете, равно как и в не менее тесном купе царского поезда, Николай не любил. Но если обычно ему удавалось хотя бы ночь не заметить за некрепким сном, то сегодня и тот не пожелал облегчить его участь – стоило лишь сомкнуть глаза, как в голове начинал звучать монотонный голос Императора, повествующего о важности путешествия, что вошло в последнюю часть образовательной программы Наследника Престола. Словно бы он сам не понимал, что отнюдь не формальные визиты европейским дворам ставились во главе этого вояжа, а матримониальные соображения, которыми ему давно пора уже было озаботиться. Он знал. И все равно желал оттянуть неизбежное. Последние несколько часов на пути к замку Фреденсборг прошли в размышлениях о натуре его невесты – он помнил Дагмар совсем ребенком, ей было то ли четыре, то ли пять в их последнюю встречу. После, кажется, maman перестала навещать датскую фамилию – он не интересовался, получая куда больше удовольствия от лета, проведенного в Петергофе и Царском Селе, нежели где-то заграницей. Особенно когда еще был жив его an-papa, и каждый новый день, проведенный с ним, становился тем, что после будет аккуратно уложено в шкатулку памяти и спрятано глубоко в сердце как самое дорогое. И безвозвратно ушедшее. Спустя пару лет на престоле оказался его отец, и Николаю стало совсем не до мыслей о маленькой девочке, которая осталась где-то в маленьком тихом Копенгагене. И, возможно, если бы не последняя беседа с отцом и не портрет, он бы вообще не вспомнил о ней. Однако с тем, как устроила все судьба, вполне можно было смириться: в конце концов, его невестой станет не какая-то совершенно незнакомая ему принцесса. Хотя, сложно сказать, насколько знакомой считать ему ту, чье лицо почти изгладилось из памяти. Дагмар выросла, и наверняка уже совсем не та, что в детстве. И еще совершенно неизвестно, как воспримет она новость о возможном их браке. Прямая, поднимающаяся прямо к парадным вратам Фреденсборга, дорога становилась все короче. Бросив взгляд на белые стены Канцелярии – правого крыла, к которому подъезжала его карета – Николай подавил в себе тяжелый вздох и расправил плечи. Копыта лошадей звонко цокали по брусчатке, набатом отдаваясь в голове. Разум пребывал в тумане, и все, о чем сейчас желал бы просить цесаревич – недолгий, но спокойный сон. Однако такой милостью его никто не одарит: сейчас карета обогнет лужайку, в центре которой разместилась высокая скульптура правосудия, и остановится перед главным входом. Даже отсюда Николай мог видеть, что на втором пролете каменной лестницы расположилась вся многочисленная королевская семья. Его ждали. Барятинский, находившийся в той же карете, удовлетворенно возвестил: «Приехали!», граф Строганов, также сопровождающий своего воспитанника, только нахмурился, замечая отнюдь не радостный вид цесаревича. Даже при том, что на лице его появилась вежливо-приветственная улыбка, стоило дверце распахнуться, Сергей Григорьевич мог с уверенностью сказать, что искренности в ней ни на грамм. Впрочем, была ли искренность на лицах датской королевской фамилии, если не брать во внимание явное их удовлетворение фактом возможного близкого родства с сильной державой? Покинувший карету Николай сощурился от ярких солнечных лучей, которыми жарко делилось августовское утро, и, приблизившись к ступеням замка, поклонился, как того требовали традиции, прежде чем обратиться с приветствием к королю. Однако первой тишину нарушила вышедшая из-за родительских спин маленькая принцесса. Спустившись на пару ступеней, чтобы оказаться на широкой площадке перед последним пролетом, она негромко, но с уверенностью и не скрываемой радостью произнесла с сильным акцентом: – Доб-ро по-жа-ло-вать, Ва-ше Им-пе -ра-тор-ско-е Высо-чес-тво. Королева утопила невольный смешок за раскрытым веером, король одобрительно сощурился. Николай, поднявший голову в момент, когда раздался мягкий девичий голос, говорящий на родном русском, удивленно замер. Принцесса, стыдливо уводящая взгляд и явно не желающая, чтобы кто-либо видел румянец, украсивший ее бледные скулы, присела в реверансе. Этот ее поступок, такой искренний и бесхитростный, возможно, стал той самой каплей, что первой попала в сосуд имени Дагмар, постепенно заполняющийся, чтобы однажды оказаться вместилищем теплого, светлого чувства, способного излечить полные мрачных помыслов сердце и душу.***
Официальная церемония представления датскому королевскому двору завершилась спустя полтора часа, казалось, утомивших Николая сильнее, чем предыдущие дни путешествия. Возможно, на него давили обязанности, возложенные отцом, потому как по своей сути эта процедура ничем не отличалась от тех, что проводились в России, а потому была скорее привычно-скучна, нежели действительно сложна. Едва ли цесаревич запомнил всех, кому был представлен, но сейчас это мало его заботило. Достаточно того, что лица королевской четы – Кристиана и Луизы Гессен-Кассельской – не истерлись из его памяти, особо не изменившись за эти годы, а с наследным принцем Фредериком и его братом Георгом был неплохо знаком ранее. Принцесс же – Дагмар и Тиру было бы сложно спутать между собой: как по возрасту, так и на лицо. Младшая дочь королевской четы имела темные синие глаза и фамильные мелкие каштановые кудри. Она походила на уменьшенную копию своей матери, разве что не имела той жесткости во взгляде. Отчего-то подумалось, что в семье главной была именно королева Луиза, и именно она занималась судьбой своих детей. Дагмар же… она была похожа на Катрин. И если б только неуловимо! Черты лица, хрупкость фигурки, темнота кудрей – все в ней было живым напоминанием. И лишь глаза: глубокие карие большие глаза, с интересом и весельем смотрящие на него, столь сильно разнились с загадочными зелеными, преследовавшими его всю жизнь. Она была юна и свежа, как восходящее над землей солнце, только-только выпустившее свои лучи на небосвод. Ей было шестнадцать, и она очаровывала всех, кто имел честь лицезреть ее. Всех, включая Наследника Российского Престола, в один момент нашедшего в ней свое спасение. Следуя за ее тонкой невысокой фигуркой, облаченной в простое светлое платье, на второй этаж, где располагались личные покои королевской семьи, Николай ненадолго даже забыл об усталости. Смущение, преследовавшее Дагмар на протяжении всей церемонии, еще напоминало о себе мягким румянцем, но от былой скованности не осталось и следа – с легкой запинкой она на французском что-то щебетала об истории замка, порой останавливаясь то у какой-то скульптуры, то у большой картины неизвестного цесаревичу всадника, отчего их путь слегка затянулся. Впрочем, уже смирившийся с бесконечностью этого дня Николай никуда не торопился. Да и звук звонкого высокого голоса успокаивал, и порой цесаревич совершенно не вникал в смысл фраз. Однако, что его определенно радовало – перетекающие друг в друга рассказы Дагмар все же отвлекали его усталое сознание, и хотя бы последние полчаса, что они провели за беседой (хотя можно ли было так назвать её монолог и его редкие односложные комментарии?), он не думал о том, как исполнить данное ему родителями поручение. Он просто позволил себе насладиться отдыхом, зная, что несколько дней у него есть – даже Император не станет требовать от него решения спустя несколько часов после прибытия во Фреденсборг: хотя бы потому, что он всячески напоминал о нежелании настаивать. Показном, но тем не менее. И королевская семья тоже вряд ли ждет, что он уже завтра за ужином сделает предложение принцессе. Хотя то, что они приняли его с таким радушием, говорило лишь об одном – Дания яро желает союза с Россией. Николай не видел в этом ничего кроме политики: внимательно следящие за ним глаза королевы Луизы не давали усомниться в её мыслях. По всей видимости, она даже не думала скрывать свои намерения, уверенная, что это никак не станет причиной для разрушения всех её династических планов. Король Кристиан в этом плане был куда менее понятен для цесаревича: его благодушие и вежливость выглядели формальными, какие бы он проявил по отношению к любому гостю с высоким положением. И либо он прекрасно скрывал, что думает в действительности о русском принце, либо и вправду не думал ничего особенного. Похоже было, что в этой семье всем заправляет королева, и Николаю внезапно захотелось узнать, не переняла ли от своей деятельной и амбициозной матери эти гены Дагмар. То, что сейчас она выглядела истинным ребенком, ничего не значило. Каждое лицо, принадлежащее правящему Дому, с колыбели учится менять маски искуснее любого актера. Они становятся второй кожей, только сбрасывают оную легче, чем саламандры – хвост. И отращивают заново – тоже. Сейчас он не подозревал Дагмар ни в чем дурном, но если только допустить на миг такой вариант, что она после станет полной копией королевы Луизы, это в первую очередь ударит по Марии Александровне – Николай явственно видел конфликт между ними. За себя он вряд ли мог беспокоиться: пусть не в его привычках было вступать в споры с дамами, он не пойдет по пути короля Кристиана, и в тени супруги не останется, хотя постарается максимально сглаживать возможные их разногласия. Но вот мать… ей он меньше всего желал ссор еще и с невесткой. Вздрогнув, цесаревич бездумно принял какой-то альбом, переданный ему принцессой – он уже думал о ней как о невесте. Все же, презабавнейшая вещь – воспитание. Даже если какие-то крупицы сознания, взяв в союзники сердце, желали простого человеческого счастья, разум, в который вложили определенные понятия, взращивая их день ото дня на протяжении двадцати одного года, подавлял все. Принимал. Равнодушно смотря на цветные пятна перед глазами, цесаревич заставлял себя сфокусироваться на потоках зеленого и лимонного, и дать понять, что он внимательно слушает, а теперь еще и так же внимательно разглядывает – кажется, принцесса предложила ему посмотреть этюды, набросанные ей в последний год. Вроде бы она говорила, что любит по утрам рисовать – никакое другое время суток не порождает в ней такой легкости и полета души. – Вы чудно рисуете, – медленно листая альбом с этюдами, произнес Николай; Дагмар в от комплимента зарделась. – Если б видел эти рисунки Саша, – невольно улыбнулся он; в ответ на удивление, мелькнувшее на лице принцессы, тут же пояснив: – Мой брат. Дело в том, что он питает любовь к живописи, благодаря урокам Тихобразова, и даже писал нашей Maman портрет к дню ангела. При воспоминании о брате сердце охватила грусть: они не виделись уже более двух месяцев, что показались вечностью. И даже редкие письма, коими они обменивались, едва ли могли скрасить тяжесть разлуки. Пожалуй, с такой же силой Николай тосковал лишь по матери, связь с которой была, возможно, слишком крепкой. – А к чему лежит Ваша душа? – тут же осведомилась Дагмар, принимая обратно из его рук альбом. – Боюсь, меня Всевышний талантами не наградил, – цесаревич усмехнулся, вспоминая свои попытки и в живописи, и в музыке, и в поэзии. Не сказать чтобы это как-то угнетало его, но порой болезненно ударяло по самолюбию. – Вас что-то тревожит? – робко осведомилась она, заметив перемену настроения своего гостя. Тот помедлил, раздумывая, стоит ли открывать правду, или же ограничиться вежливым нейтральным ответом. – Ваша сестра покинула Данию год назад? – уловив короткий кивок принцессы, Николай продолжил: – Вы тоскуете? Та задумчиво опустила взгляд на раскрытый альбом и подцепила ногтем плотный лист. Что она могла – или должна была? – на это сказать? С Аликс они были дружны ровно настолько, чтобы в детстве носить одинаковые платья, тем самым показывая свое единение. Первое время присутствовало ощущение какой-то странной пустоты, неполноценности. Будто оторвали половину сердца, одну руку и ногу. С детства девочки делили одну комнату в Бернсторфе, вместе посещали уроки плавания и помогали друг другу переживать суровый нрав миссис Эдберг, вместе мучились с французским произношением, вместе совершали конные прогулки. Однако Аликс всегда была недосягаема для Дагмар: невероятно красива, невероятно одарена – она одинаково прекрасно освоила пианино и мандолину, восхитительно пела и рисовала. Даже в живописи, несмотря на свой талант, Дагмар не могла сравниться с сестрой. В какой-то мере отделение от семьи Аликс стало поводом широко раскрыть глаза и понять, что сестра на нее больше не отбрасывает тень своей безупречности. И все же она тосковала. До слез в первую неделю после отъезда сестры и потери аппетита, хоть и понимала, что это неизбежно. Однажды пришлось бы расстаться, даже будь они не принцессами (какое странное слово – Дагмар до сих пор не ощущала себя в полной мере принцессой), но так хотелось еще чуть-чуть отдалить этот миг. И, возможно, если бы они не принадлежали к аристократии, обе бы вышли замуж здесь, в Копенгагене, и могли бы видеться часто, а не считать версты и мили между своими государствами. – Пожалуй, – неопределенно качнув головой, наконец отозвалась Дагмар, – если это можно назвать тоской. Нельзя. Желание вернуться в Россию тотчас же не могло быть порождено простой тоской. – Обычная тоска не заставляет себя чувствовать так, словно бы ты давно умер. Принцесса отложила альбом и с абсолютной серьезностью всмотрелась в лицо цесаревича, похоже, избегающего смотреть ей в глаза: он изучал стоящую возле двери гипсовую статую с таким интересом, словно бы в ней можно было найти ответы на все вопросы. – Вы грустите от расставания с кем-то родным? Николай едва заметно качнул головой: он уже и сам был не рад, что все же не ограничился вежливым ответом, а затронул болезненную тему. Слишком уж он размяк за последний месяц, словно кисейная барышня какая. Прав был Papa, называя его неженкой, разве что теперь это относилось к его мрачным мыслям, а не физической выносливости – слишком уж затянулась эта меланхолия. Если бы Катерина была здесь, она бы уже давно сделала не одно колкое замечание касаемо его траурного настроения. И была бы абсолютно права. Если бы Катерина была здесь, возможно, ему стало бы легче. Но здесь была только маленькая Дагмар, смотрящая на него с таким участием и тревогой, с такой болью и нежностью, что он, даже не видя этого всего, а лишь чувствуя её пронзительный взгляд, внутри сгорал от отвращения к себе. – Что Вы делаете, когда Вам грустно? – усилием воли заставив себя обернуться к принцессе, поинтересовался Николай, стараясь выглядеть как можно более нуждающимся в её ответе. В конце концов, это действительно могло помочь. Наверное. Ярко-алые губы разомкнулись, но с них не слетело ни слова – Дагмар словно поймала все фразы раньше, чем успела их озвучить, и на миг нахмурилась. А после – просияла: хитрой, довольной улыбкой. Стремительно поднявшись с софы, на которой сидела последние минут десять, что они провели за просмотром альбомов, она протянула руку Николаю, не прекращая улыбаться. – Я знаю, что Вам поможет, – она вся лучилась уверенностью, – я всегда прихожу туда, когда чувствую себя подавленно. Это воодушевление и горячее желание помочь, делающие её еще очаровательнее (и вместе с тем, отчего-то, еще бо́льшим ребенком), он просто не имел права игнорировать. Отвечая такой же улыбкой и принимая её узкую протянутую ручку, ощущая это тепло, что, казалось, тут же разошлось от контакта их ладоней по всему его естеству, Николай поднялся, изъявляя готовность следовать за принцессой куда угодно. Та зарделась в смущении от этой шутливой фразы, и тихий смех её, разлившийся в воздухе, был волшебней самой прекрасной музыки.