Но разве я к тебе вернуться смею? Под бледным небом родины моей Я только петь и вспоминать умею, А ты меня и вспоминать не смей. А.Ахматова
Российская Империя, Семёновское, год 1864, июль, 27. Лето перешагнуло самый свой расцвет – пташки начинали выводить многоголосые трели уже в четвертом часу, а солнце опускалось за горизонт ближе к полуночи, отчего казалось, что ночь вовсе растворялась в жарком июльском мареве, от которого единственным спасением были прогулки у рек, озер или прудов в приусадебных парках, либо же комнаты на северной стороне. Катерина, всегда с таким трепетом ожидающая лета – не с тем, что сопровождал предрождественское предвкушение чуда, но с особым и таким дорогим сердцу чувством счастья – сейчас отчего-то едва ли понимала, когда июнь уступил свои права следующему месяцу, а тот внезапно разменял три недели, намекая, что еще немного, и по дорожкам закружит опавшая листва. Она вообще, казалось, полностью потеряла счет времени, с головой уйдя в приготовления к свадьбе, вопреки ожиданиям ничуть не бурлящие вулканической лавой – скорее густые, словно патока, и такие же недвижимые. Приданое было подготовлено еще прошлой осенью, и не было никакой нужды его как-то дополнять – все традиции и приличия уже соблюдены, а очередной рушник семье жениха ни к чему. Процедуру брачного обыска обрученные тоже прошли ранее, и хотя некоторые моменты могли меняться со временем (хотя бы пребывание любого из них в браке, поскольку кровное родство в минуту не появлялось), но никто не счел нужным повторять это дело. Из тех же, что соответствовали русским традициям, оставались лишь отнесенные непосредственно на день перед венчанием, и потому решения требовали лишь вопросы, посвященные последующему застолью, свадебному пиру и визитной неделе, которая грозилась утомить обоих сильнее чем все прочее. Катерина силилась не думать об этом дольше, чем стоило, но что Елизавета Христофоровна, что Эллен, что наносящие визиты Шуваловым соседи, оповещенные о скорой свадьбе молодого графа, будто бы взяли себе за обязанность напомнить обо всех тех праздненствах, через которые должна пройти невеста. Впрочем, Эллен в последние недели ни о чем не напоминала – еще в конце июня она отбыла во Флоренцию. Безусловно, не одна – её сопровождала родная тетушка, сестра Елизаветы Христофоровны, каждое лето отдыхающая на своей итальянской вилле. Собственно, именно она и любезно согласилась приютить племянницу, которой слишком уж хотелось «вырваться из сельской тоски». К свадьбе подруги и брата она, конечно же, клятвенно обещалась приехать, но, надо признаться, что Катерина даже смогла вздохнуть спокойнее, стоило Эллен покинуть поместье – исчез этот беспрестанный контроль и воцарилась тишина, которой так недоставало. Все же, младшая графиня Шувалова была излишне деятельна. Во всех аспектах. Елизавета Христофоровна же, хоть и не оставляла будущую невестку, то интересуясь её мнением касаемо меню для свадебного пира, то узнавая предпочтения по проведению бала, то прося сделать выбор между десятком образцов кружева, столь активно себя не проявляла, позволяя молодым самостоятельно обдумывать грядущее торжество. Тем более что лето еще только-только достигло своего пика, и до свадьбы оставалось более двух месяцев. Единственное, что изрядно тяготило душу Катерины – её вынужденное пребывание в доме жениха: согласно традициям невеста входила в семью только после венчания, а приданое перевозили за ночь до оного. Она же вернулась в Семёновское с Дмитрием еще в середине июня, не имея больше никакой необходимости находиться в Царском Селе; и с того момента занимала гостевые покои второго этажа. Права невесты, позволяющие ей чуть больше, чем статус гостьи, не могли унять внутреннего напряжения, возникающего всякий раз, стоило к Шуваловым заглянуть кому из соседей, или же если сама Катерина во время своей прогулки по окрестностям сталкивалась с кем из местных. Ей казалось, что её все осуждают. Бесспорно, если бы не отсутствие семьи в России и потеря последнего родного человека, она бы даже не осмелилась помыслить просить о крове у семьи жениха. Но это ничуть не делало её уверенней. И к слову о дядюшке. Катерина вернула полупустую чашечку на маленькое блюдце – фарфор издал негромкий раздражающий звук – и вновь взяла в руки письмо, доставленное ей парой часов назад. С того момента она перечитала его уже раз на шесть, но особой помощи в дальнейших размышлениях это не принесло. Писала маменька, в ответ на её собственное письмо, отправленное еще до отъезда цесаревича. И известия, что она сообщала, отчего-то не всколыхнули и намека на радость внутри Катерины. «…Ирина неописуемо счастлива – похоже, что барон фон Стокмар и впрямь пришелся ей по сердцу. Когда мы задумывали сговор, я опасалась, что Ирина воспротивится или будет несчастна в этом браке, но теперь во мне ожила надежда, что решение было верным…» Все же, венчается. Катерина невольно подогнула уголок, уставившись на ровные строки – у маменьки всегда был идеальный почерк, который она желала видеть и у дочерей. Правда, у них идеальным должен был быть не только почерк, что явно прослеживалось даже в этом браке: Ирина не глупа, она хорошо понимает, что обесчещенная уже становится «испорченным товаром», за который и медной монеты не дадут, а потому стоит ответить согласием тому, кто предложит. И все же, подыскать ей супруга на добрых двадцать лет старше самой княжны, выбранного за родовитость и отсутствие интереса к непорочности невесты, могла только их маменька, желавшая видеть старшую дочь по меньшей мере княгиней. Увы, получилась баронесса, но зато немецкая, а отец её супруга при жизни имел влияние на британскую политику (или же будет точнее сказать, что на саму королеву Викторию), что давало определенные привилегии его старшему сыну. Или, почти получилась – венчание назначили на август. Теперь Катерина могла без каких-либо официальных препятствий дать согласие Дмитрию на брак в Покров день: к тому моменту она будет старшей незамужней дочерью. «…Петя, к моей радости, о той девице больше не вспоминает…» Давнее увлечение брата девушкой совершенно незнатного происхождения, конечно, родителей не обрадовало, и даже то, что он вроде как не высказывал желания обручиться с ней, едва ли останавливало их от постоянных нравоучений. Негоже было потомственному дворянину с какой-то мещанкой (или кем она была?) амуры крутить. Все бы списали на короткое увлечение, но ведь молодой князь на других барышень не смотрел и о своей даме сердца грезил больше трех месяцев, что не могло не насторожить родителей. Впрочем, была ли нужда маменьке беспокоиться теперь? «…Невеста его – девушка крайне достойная и порядочная, без видимых глазу изъянов и воспитанием не обделенная…» Удивительно, как свадьбу брата не приурочили к венчанию сестры – если верить маменьке, назначили на конец октября. «…Твой вопрос, сознаться, вызвал у меня недоумение. Я никогда не видела родственников со стороны батюшки, и даже не имею представления, живы ли они и существуют ли. Матушка дала нам все, что могла, и этого было с лихвой, а после, как ты знаешь, я вышла замуж за твоего папеньку, и поиск какой-либо родни и без того стал бессмысленен…» В каком-то роде Катерина могла её понять: ей было лишь семнадцать, когда она получила статус княгини Голицыной, и последующие несколько лет её ум занимали только дети, появляющиеся один за другим. А после она стала полноправной хозяйкой поместья, и вообще едва ли вспоминала, что в девичестве была Остроженской. Борис Петрович же сестру оберегал, по всей видимости, поскольку ничего о его собственной жизни она не знала – видела лишь ту картинку, что он искусственно создал. Для нее, для племянников, для невесты и её семьи. Для всех. Увы, но маменька едва ли могла чем-то здесь помочь. К тому же, кто мог, она не имела права обратиться. Она даже вспоминать себе запретила, хотя рука каждый день порывалась вывести хотя бы пару строк. Особенно когда ей донесли о пожаре, случившемся третьего июля в Царскосельском дворце. Пострадали лишь конюшни, принадлежавшие Императору и Наследнику, и то – без лошадей, да и без экипажей. Но отчего-то эта новость будто крики воронья поселила внутри Катерины необъяснимую тревогу. Она с неделю не находила себе места, едва сдерживаясь от желания написать хотя бы к Сашеньке Жуковской – вдруг той что известно. Но это было опрометчиво и абсолютно глупо. Ничего дурного не случилось – она просто излишне мнительна и везде ищет какие-то мистические символы, связанные с цесаревичем. Когда давно уже пора было все забыть.***
Нидерланды, Скевенинген, год 1864, июль, 30. Вопреки всем надеждам, расставание с Россией не давалось легче, сколько бы дней ни прошло. Тоска, крепко обнявшая цесаревича еще в первую остановку на Эйдкунене, в Пруссии, стоило ему случайно встретиться с соотечественником – профессором Буслаевым, не желала отступить ни через неделю, ни спустя месяц. Июль подходил к концу, а Николаю чудилось, что уже вовсю разгулялся октябрь. Или же ему хотелось, чтобы это было так – он не мог дождаться момента, когда не доставляющее ему ни капли удовольствия путешествие окончится. Он с уважением относился к чужим странам, понимая, что для каждого его дом – священен и по-особому дорог. Он мог находить в чужой культуре и обычаях нечто интересное и увлекающее его живой ум, но не более. Душа рвалась обратно в Россию: к Саше, к родителям, хоть и они еще находились в Киссингене – в конце июня он свиделся с ними там, проведя на баварском курорте более недели. Близость матери, присутствие тетушки Ольги с супругом, частые кавалькады и танцевальные вечера, так похожие на те, что проводились при Дворе, создавали иллюзию дома. И только пейзаж за окном сильно разнился с тем, которым баловала его Родина. И штатское платье – у него, у родителей, у тетушки, даже у короля Людвига – как-то непривычно расслабляло, первые дни создавая ощущение, что он о чем-то забыл: после строгого форменного мундира свободно лежащий сюртук казался одеждой с чужого плеча. Впрочем, он быстро с ним сроднился, хоть и порой рука тянулась к военной форме – привычки, привитые не за один десяток лет, так просто не исчезали. И как-то невольно подумалось, что окажись сейчас рядом Катрин, между ними уже не было бы того внешнего различия. Увы, насладиться покоем рядом с родителями вдоволь не удалось – граф Строганов настаивал на соблюдении тщательно выстроенных планов. Император, как и ожидалось, его поддержал, и Николаю, долго прощавшемуся с матерью, пришлось выехать в Веймар, где когда-то жила Мария Павловна, а ныне – её сын. Это было своеобразной возможностью сделать глубокий вдох, прежде чем окончательно оторваться от дома – следующим пунктом значилась Голландия, а за ней и прочая Европа. И сколь светло было Николаю на сердце в Киссингене, столь мрачные думы на него навлек Скевенинген. С самого детства его поездки на воды обычно оканчивались где-то в Либаве с её вечно беспокойным Балтийским морем, или же в Гапсале, но на сей раз врачебный консилиум (впрочем, Николай догадывался, что здесь обошлось одним-единственным медиком) почему-то переменил решение, и маршрут путешествия пришлось изменить. В Скевенингене до того цесаревич не был – Голландия его интересовала, но больше Заандамом, где когда-то учился корабельному делу Петр Великий, чья личность у него всегда вызывала восхищение и неподдельное желание достигнуть тех же высот. Туда (в Заандам) он надеялся все же добраться, но явно после того, как будут пройдены все купания – раньше граф Строганов ему не дозволит, это ясно. Внешне Скевенинген был ничуть не хуже привычной цесаревичу Либавы – взять хотя бы невероятно протяженный и широкий пляж, на котором бы разместился не один взвод солдат. Архитектура города, как и в большинстве мелких европейских городков, тоже прельщала красотой старинных зданий – церковь пятнадцатого века одна из первых привлекла его внимание, требуя изучить её тщательнее. Однако климат Скевенингена даже в сравнении с отнюдь не жаркой Либавой выглядел крайне холодным – вода даже в июле прогревалась недостаточно, чтобы не желать выйти спустя несколько минут. То же касалось общей температуры: резкие порывы ветра с моря уничтожали всякий намек на тепло, отчего Николай не снимал сюртука даже в полдень. Да и чуть ли не через день здесь шли дожди, тоже не способствующие приятным прогулкам. Определенно эта идея придворного врача не входила в число гениальных. Если она исходила от Шестова, то, пожалуй, удивляться было совершенно нечему. Отчасти дурное настроение было вызвано и гаагскими родственниками, живущими в таком разладе, что Императорская семья на их фоне выглядела образцово-показательной: встречаться с каждым из них приходилось по-отдельности, поскольку все они и слышать друг о друге не желали. Особенно это касалось тетушки Софии (королевы Нидерландской), которая собственного супруга, короля Вильгельма, иначе как «этот человек» и не называла – именно ей Николай чаще всего наносил визиты, давая согласие на её бесчисленные приглашения. К чему только они были в таком количестве, если ни капли родственного тепла он с её стороны не ощущал? Каждый правящий Дом чаще демонстрировал благожелательность и идиллию, нежели действительно их испытывал, но осиное гнездо в Нидерландах особенно выделялось из всех, заставляя цесаревича еще пуще считать минуты, часы и дни до отбытия из Скевенингена. Единственное, что хоть немного скрашивало его тоску – письма от Саши, что приходили с периодичностью раз в неделю. Брат скучал не меньше его самого, и только привычка (да, возможно, контроль со стороны наставника) не давала ему выдать все на бумаге, заставляя держать лицо. «Милый Никса, давно тебе не писал, — ты не можешь себе представить, как нас таскают из Красного в Петергоф, в Петербург, в Царское Село, были также в Ораниенбауме и Кронштадте. До приезда Папа мы жили спокойно в лагере, никуда не уезжали, а теперь просто покою нет: встанешь в 3 часа на тревогу, вернёшься к 11 часам — ужасно устал, хочешь отдохнуть, а тебя тащут в Царское, да ещё нужно непременно пойти кругом озера. — Несмотря на всё это, я так доволен нашим житьём в лагере, что лучшего и ожидать нельзя. Служу, надеюсь, хорошо — по крайней мере, на ученье не опаздываю, исполняю всё, что приказано». Николай, искренне радующийся каждому письму, после прочтения замирал над белым листом, не зная, что ответить. Писать о том, как он тосковал по России, было бессмысленно. Говорить о том, как ему недостает брата – только ухудшить состояние самого Саши, явно ждущего весточки с куда более приятными строками. Расписывать же красоты пляжа и снятой виллы… он сделал это в двух предложениях, когда первый раз из Нидерландов коротко отвечал брату, одновременно с этим набросав и трехстраничное письмо для родителей (в большей степени для матери, волнующейся за его здоровье). О подозрениях же на полную бессмысленность этих морских купаний он вообще никому сказываться не думал – чего доброго путешествие затянется еще на пару месяцев, пока врачебный консилиум будет решать, на какие еще воды отправить Наследника Престола. Он выдержит отведенный ему месяц, а там уже счет пойдет в обратную сторону – быть может, приближение дня возвращения в Россию пойдет ему на пользу. Потому, не зная о чем рассказать (и не имея ни капли настроения на длинные, подробные истории), упоминал какие-то ничего не значащие мелочи, ранее бы развернутые в целую комедийную сценку: например, как местная газета в его адрес разразилась похвалами – просто от того, что он не отказал во время прогулки по берегу кому-то из жителей в беседе и играл с ребенком, встреченным там же. Или же о встрече с наследным принцем Оранским – кутилой и щеголем, славящимся своими ночными пирами, устраиваемыми в Hotel des Bains. Самого Николая на такие вечера не влекло, зато принц Вильгельм решил почтить своим визитом русского цесаревича – за беседой оба имели крайне благодушный вид, а после жгли перчатки, в которых пожимали друг другу руки. По крайней мере, Николай не сомневался, что его желание не повторять эту встречу, посетило не его одного – спустя пару дней ему донесли, что Оранский принц остался не в восторге от Наследника Российского Престола, окрестив того «la vierge russe». Цесаревич эту новость, прозвучавшую со стороны адъютанта, едва ли удостоил внимания, впрочем, не преминув согласиться с тем же адьютантом, что принц Вильгельм являлся «жалким гибридом чувственности его отца с мрачным остроумием его матушки». Впрочем, решив в Германии, что больше ему чувства пребывания дома уже не испытать, Николай погорячился – в Суссдике, где проживала Анна Павловна, он на несколько часов вновь обрел недостающий душевный комфорт. Что сама двоюродная бабушка, явно тоскующая по Родине и уже давно почившим в бозе братьям и сестрам, что замок её – маленький, уютный, с портретами семьи и большим парком, так похожий на тот, что находился в Павловске: все окружало теплом, и была б на то его воля, Николай бы остался здесь еще на несколько дней, вместо того, чтобы возвращаться обратно в Скевенинген. Пять недель тянулись вечностью, и даже когда до третьего числа, когда должна была состояться последняя, двадцать пятая по счету, ванна, осталось не так много, цесаревич уже словно бы не имел сил испытывать должной радости, предшествующей отъезду. Будто бы все, что он чувствовал каждый день, собралось в огромный ком, внезапно принявший вес мраморной глыбы, и навалилось на него разом, придавливая к земле. Безумно хотелось хоть кому-то выплеснуть это, возможно, хоть немного облегчить состояние. Рука порывалась даже набросать пару строк для Катрин (уже не в первый раз, только с таким отчаянием еще ни разу до того) – но даже обещая себе, что письмо не будет отправлено, он не мог этого сделать: словно она на расстоянии могла прочесть все, стоит только ему начать писать. Он не желал, чтобы она тревожилась о нем. Теперь он совсем не имел прав. Календарь, перекинутый на новый месяц, говорил, что еще немного, и её судьба будет решена. И его собственная тоже. В который раз смяв так и не оскверненную и черточкой бумагу, Николай позволил яростно потрескивающему огню в камине поглотить её. Если бы и чувства можно было так просто сжечь, не оставив даже пепла. А вместе с ними – и воспоминания.***
Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, июль, 30. Карета, покачнувшись еще раз, остановилась напротив Гостиного Двора, и Катерина, уже положившая ладонь на ручку дверцы, замешкалась, невольно вспоминая, как весной торопилась сюда, пока её не нагнал цесаревич. Как искала подарок для государыни, как после решилась на прогулку, и к чему оная привела. Как холодели её руки и замирало сердцебиение при виде крови на форменном мундире, как душа сгорала в теплых крепких объятиях, как пальцы не желали держать гладкий ствол длинного пистолета. Все было словно минуту назад – картинки вставали перед глазами слишком ярко, слишком живо, чтобы воспринять за память давно минувших дней. – Тебе дурно, Кати? Те же слова – другие воспоминания. Тобольская площадь, августовская прохлада, случайно не снятый платок, крики торговки и абсолютно бессознательный побег. Столкновение, выстрел и новое столкновение – но уже взглядов. И понимание, что роковым тот миг был не только для Николая, который мог быть убит: в тот момент на кровавые ошметки разлетелось её собственное сердце. И даже горячая, смешанная со слезами молитва, не сумела его залечить. – Не изволь беспокоиться, – улыбнувшись жениху, тревожно смотрящему на нее с противоположного сиденья, Катерина покачала головой и подала знак, что готова покинуть карету. Дмитрий тут же открыл дверцу и, выйдя, протянул невесте руку. Минута ему потребовалась на то, чтобы переговорить с кучером, и он уже вновь сопровождал Катерину, медленно идущую по направлению ко входу в торговые ряды. Этой возможности покинуть тягучее спокойствие, царившее в Семёновском, где она ощущала себя мухой, пойманной в янтарь, Катерина радовалась словно ребенок елке. Поводом послужила близящаяся годовщина со дня бракосочетания графской четы, и несмотря на уверения Дмитрия, который уже давно решил вопрос с подарком и даже устроением самого торжества, а потому не видел необходимости невесте отдельно что-то готовить, настояла на поездке в Петербург. Аргументируя это тем, что она пока еще только в статусе невесты, а значит, официально посторонний человек, и правила приличия ей не позволяют оставаться в стороне, она полетела собираться, пока жених распоряжался о карете. Бесспорно, она бы могла и одна отправиться в Петербург (в конце концов, находясь при Дворе, она точно не искала себе компаньонку для прогулок по Невскому), но все те же правила приличия требовали иного поведения, поэтому пришлось согласиться на сопровождение. Правда, только после того, как Дмитрий пообещал, что на некоторое время оставит её одну уже в Гостином Дворе – она не хотела, чтобы он видел, какой подарок она выберет его матери. Ей хотелось сюрприз, суть которого неизвестна даже ему. Дмитрий же, зная, что с невестой проще согласиться, чем переспорить её, только махнул рукой, принимая её условие. Особых идей не было – Катерина знала, что Елизавета Христофоровна, как и многие светские дамы, всегда рада пополнению гардероба, а также коллекционирует красивые флакончики духов, среди прочих драгоценных камней выделяет рубины, и испытывает трепет перед исполнением мазурок Шопена. Однако все это было несколько… обыденно. Катерине же хотелось найти нечто, достойное именно женщины, которой вскорости предназначено заменить ей мать, а потому подарок не мог быть настолько обезличенным: он должен иметь какую-то связь и с дарителем. Все эти милые вещицы наверняка вручат имениннице её многочисленные подруги и прочие гости, которые появятся на торжественном вечере (кто ж пропустит бал, когда оные в уездах так редки?). Она же должна найти нечто иное. Дмитрий, явно не без помощи старшего графа Шувалова, заказал у самого Тонета комплект мебели для будуара матери – Елизавета Христофоровна питала нежные чувства к простоте и изяществу, которые были свойственны руке немецкого мастера, удостоившегося даже звания Поставщика Высочайшего Двора. Что придумали его младшие братья, Катерина не знала, но от них никто не будет ждать чего-то особенного – возраст позволяет обойтись милыми мелочами. Она же… Сначала было Катерине подумалось о фортепианной фабрике Мюльбаха, тоже известной своей причастностью к созданию роялей для Императорской семьи, но даже её сбережений от службы при дворе не хватило бы для такого подарка. Тогда же примерно родилась мысль обратиться к Юргенсону для создания сборника музыкальных произведений в единственном экземпляре, который собрал бы самые дорогие сердцу графини ноты. Однако эта идея показалась недостаточно хороша, поэтому её Катерина сдвинула в самый дальний угол – если ничего лучшего ей не удастся сообразить. Чуть позже подумалось, что можно заказать кофейный сервиз, и над этим было решено подумать особенно тщательно, если из Гостиного Двора она уйдет с пустыми руками. Впрочем, стоило ей оказаться здесь, из головы выветрилось все, о чем стоило сейчас помнить – разум начал свою игру, которую не затевал уже несколько недель. Неспешно прогуливаясь между рядами, изредка перебрасываясь парой коротких фраз с женихом, Катерина совершенно не замечала того, что предлагают торговцы, полностью погрузившись в картины прошлого. Только сейчас, очутившись в Петербурге, она осознала, сколь сильно ей не хватало столицы и всего, что осталось в ней. Пожалуй, она скучала даже за вечно утомлявшими её сплетнями фрейлин, без которых было невозможно представить императорский двор. Или же виной всему то, что это осталось где-то в прошлом, которому уже не стать настоящим? Там, вдали от дворцового блеска и суеты, Катерина вдруг ясно поняла, что по возвращении монаршей четы в Царское Село будет просить у государыни отставку – чем дальше она находилась от всей этой атмосферы, пронизанной минувшим и несбыточным, тем легче ей дышалось. В первые недели – словно все муки усиливались, но после – удавка на шее слабела, и она уже могла не метаться в кошмарах ночами, а просыпаясь, даже порой улыбалась искренне, хоть и слабо. Время действительно было лучшим лекарем. Но стоило очутиться здесь, в такой живой и солнечной, вопреки привычному её настрою, столице, как все отринутое вновь захватило её в свой крепкий плен. И принятое ранее решение осыпалось прахом под ноги. Она не мечтала вновь блистать на балах – этого никогда не было: она не являлась признанной красавицей Петербурга, её руки не просили все лучшие женихи Империи; она не грезила о внимании со стороны лиц царской крови и каких-либо привилегиях, что дарило подобное положение. Она просто понимала, что медленно выгорает вдали от столицы, вдали от Двора. И вряд ли даже смена статуса, ведение хозяйства и появление детей что-то смогут изменить. По крайней мере, сейчас. Разум посетила ясная мысль о необходимости приобретения особняка здесь, в Петербурге, тем более что и для Дмитрия, который явно не оставит службу, это будет наилучшим выходом. Он ведь тоже слишком предан короне. – Кати?.. – прикосновение к руке вывело её из непрошенных раздумий. Обернувшись, она увидела тревогу во взгляде жениха и поспешила улыбнуться: – Прости. Выбор подарков мне всегда давался особенно тяжело. Дмитрий вздохнул, похоже, принимая на веру это объяснение. Впрочем, тут же напоминая: – Я же говорил, что тебе не стоит об этом беспокоиться – я… И она моментально прервала фразу, что успела набить ей оскомину: – И я в который раз повторюсь, что слишком признательна Елизавете Христофоровне, чтобы не сделать хотя бы такую малость ради нее. Обмен мнениями, как и ожидалось, окончился безмолвным дозволением делать все, что ей взбредет в голову, со стороны жениха. Вновь улыбнувшись, Катерина благодарно прильнула к руке Дмитрия, заверяя, что в её желании нет ничего предосудительного. Тем более что она же не сбежала ни свет ни заря втайне от всех, а абсолютно честно рассказала о своем намерении отправиться в Петербург сразу после завтрака и даже была готова изменить время, если для жениха (а ведь она знала, что он будет её сопровождать) оное неудобно. Сейчас ей совсем не хотелось спорить – это и без того случалось между ними нечасто, но сегодня внутри было как-то по-особенному тепло, и оттого она всеми силами пыталась сохранить это странное ощущение равновесия. Словно бы знала, что его минуты сочтены. Особенно это подозрение усилилось, когда в поле зрения промелькнул голубой мундир, вызвавший мурашки по коже – нескольких коротких встреч с представителями Третьего отделения хватило, чтобы до конца жизни вздрагивать при одном их упоминании. А стоило только этому неизвестному офицеру направиться в их сторону, Катерина как-то сразу поняла, что он совсем не гуляет здесь, и отнюдь не просто решил пройтись вдоль торгового ряда, а идет именно к ним. Правда, как приличная невинная барышня, она вообще не выказала никакого интереса и подозрения, подводя жениха к первому попавшемуся торговцу и начиная усиленно рассматривать янтарные украшения. Она старалась, чтобы её восхищение то одним, то другим комплектом, выглядело натурально, но рука все же дрогнула, когда «голубой мундир» оказался слишком близко и обратился к Дмитрию. Ей даже на миг подумалось, что Император все же переменил свое решение и намерен отозвать своего личного адъютанта обратно, хоть и дал согласие на временную его отставку (ровно до браковенчания). Но, как оказалось после короткой и тихой беседы, в которую она тщетно старалась вслушаться, Дмитрию просто нужно было отлучиться на пару минут, о чем он и сообщил невесте, настоятельно упрашивая её не сходить с места – как бы не потеряться им тут. Катерина, заверив жениха, что обратится в статую и заодно может поработать на благо торговца, демонстрируя посетителям Гостиного Двора янтарные украшения на себе, настороженно проследила за тем, как тот скрылся в толпе с «голубым мундиром» (правда, обернувшись раза четыре, чтобы удостовериться, что невеста слово держит), а после облегченно выдохнула. И быстро осмотрела ближайшие к себе ряды, выбирая, с какого начать: ей представилась чудная возможность наконец определиться с подарком Елизавете Христофоровне, пока Дмитрия нет рядом. Стоило бы отправиться в Малый Гостиный Двор, где располагались мастера-мебельщики, однако для этого следовало покинуть основное здание, и наверняка вернуться вовремя она не успеет. Доставлять же беспокойство жениху ей совсем не хотелось. Вздохнув, Катерина миновала пару лавочек и остановилась возле торговца, предлагающего фарфоровые и стеклянные изделия: скорее бездумно, нежели действительно чем-то заинтересовавшись. Все эти мелочи казались излишне простыми для того, чего ей бы хотелось. – Не могли бы Вы мне оказать помощь, mademoiselle? – раздался мягкий голос где-то справа, и Катерина с удивлением обнаружила, что обращались именно к ней. Невысокий мужчина лет сорока с рыжеватыми волнистыми волосами и щегольски подвитыми усиками в темно-сером штатском платье, на чьем лице была написана усталость, граничащая с отчаянием. – Чем могу быть полезна? – возвращая торговцу фарфоровую фигурку и отдавая все внимание незнакомцу, осведомилась Катерина, не испытывая и капли опасения при этой беседе – слишком много посторонних людей, чтобы это хоть как-то её скомпрометировало. – Видите ли, – он неловко помялся, пожевав губу, – моя супруга… у нее день ангела. Я искал для нее кружева – она так мечтала о них, но мы не можем себе такого позволить. Мне посчастливилось найти их, но кое-что меня насторожило – я столько слышал о них, и помнил об их истинной цене, и потому то, сколько запросил торговец, мне показалось странным. Даже если бы он хотел по какой-то причине уступить товар, это слишком низкая цена. Катерина слушала его молча, видя, как нелегко незнакомцу дается рассказ, словно он каждое слово пытался подобрать и узнать, подходит ли оное к остальным. То ли раньше ему не приходилось изъясняться так сложно, то ли просто он по натуре был крайне молчалив и стеснителен. На миг вообще подумалось, что ему стоило больших усилий обратиться к ней – абсолютно незнакомой барышне, да еще и выглядящей не в пример состоятельнее: это читалось не только в разнице их платьев, но и в том, как они оба держали себя, смотрели, говорили. – Дело в том, что я заприметил на Вашем платье такие же кружева, – тем временем пояснял незнакомец, – и потому мне подумалось, что Вы должны бы в них разбираться. Да и молодая барышня всяко побольше моего знает об этом, – он печально усмехнулся и продолжил: – Я имею смелость просить Вас пройти со мной, чтобы удостовериться, что кружева не фальшивые. Он замолк, напряженно вглядываясь ей в лицо, словно надеялся уловить там какой-то знак, который подскажет ему, как решится его судьба. Катерина же смешалась и с минуту не знала, как ответить: она бы не назвала себя истинной модницей, что с легкостью отличит малины от антверпенского кружева, хотя могла с уверенностью говорить, что на её платье пошли валансьен, а на веере от цесаревича сразу же распознала англетер. Только её платье сопровождалось бесконечными комментариями Эллен, которая знала, кажется, все, что надлежало знать светской барышне, а веер… не распознать брюссельские плетения, о которых мечтали все, было бы слишком странно. – Я бы желала помочь Вам, monsieur, однако не могу отлучиться, – качнула головой Катерина, – с минуты на минуту вернется мой жених. Незнакомец, кажется, опечалился еще сильнее: его и без того опущенные уголки губ дернулись, словно бы могли опуститься еще ниже, а глаза заблестели. У Катерины даже сердце кольнуло, столь несчастным он выглядел. – Это не отнимет более пары минут – лавочка здесь же, на Невском, – мужчина предпринял еще одну попытку и, похоже, даже порывался упасть перед ней на колени – Катерина опасливо сделала полшага назад. Тяжело вздохнув, она обернулась: Дмитрия не было видно. – Где, Вы говорите, видели кружева? – она силилась вспомнить, кто мог бы рядом продавать ткани, чтобы помочь незнакомцу, не покидая Гостиного Двора, но это было тщетно: она едва ли запоминала все эти мелкие лавочки и прочие заведения, что одно за другим открывались на главном проспекте столицы. – В Пассаже, – уточнил мужчина, а Катерина расслабилась – до здания напротив было рукой подать, а народу там было, пожалуй, даже больше, чем в Гостином Дворе – его полюбила вся петербургская публика, для которой такая улица-галерея стала диковинкой. Особого внимания, пожалуй, удостаивались даже не магазины, а ресторация и квартирки третьего этажа, где часто проводились литературные вечера. Быть может, если сейчас она на выходе столкнется с женихом, тот сопроводит их, а после они смогут зайти в кофейню и взять тех волшебных пирожных с белоснежным кремом. – Только мне нужно будет обязательно вернуться сюда же, на Суконную линию, – все еще колеблясь, сообщила Катерина, вновь оглядываясь. Незнакомец часто-часто закивал, тут же хватая её ручку и склоняясь к оной губами, одновременно с этим горячо благодаря «спасительницу». Та едва заметно напряглась, но ничего не сказала, позволяя вывести себя из битком забитых торговых рядов, где находиться долго ей никогда не доставляло удовольствия – слишком уж шумно, да и духота прелести этому месту не добавляла. На улице, увы, Дмитрия она не увидела – куда именно он удалился с тем «голубым мундиром», она даже не догадывалась, но уже начала предполагать, что это дело отнюдь не одной минуты. Главное, чтобы жениха не вызвали внезапно непосредственно в штаб на Мойке. Хотя он бы не оставил её так надолго одну. Впрочем… что-то подсказывало Катерине, что при выборе между сердцем и долгом Дмитрий всегда будет склоняться к последнему. Даже после их венчания. Продолжая осматриваться на пути к оживленному проспекту, чтобы перейти на противоположную сторону, стоя в тени арки, выводящей из уличной галереи наружу, Катерина совсем упустила из виду своего спутника. И потому совершенно не заметила, когда тот зашел ей за спину, отстав на шаг, и уже отнюдь не неуверенным движением резко накрыл батистовым платком её лицо. Вздрогнув скорее от резкого эфирного аромата, нежели от странных действий, она попыталась было освободиться, но новый судорожный вдох (абсолютно бессознательный) вызвал легкую тошноту, а следующая пара – отозвалась головной болью и ощущением потери контроля над своим телом. Совершенно не понимая, как такое могло произойти на Невском, где, кажется, невозможно было остаться незамеченным, Катерина почувствовала, как становится абсолютно беспомощной, и, прежде чем упасть в обморок, успела услышать театрально-испуганное мужское восклицание. Её спутник, бережно поймав обмякшее тело, с круглыми глазами огляделся и застыл на месте, словно не зная, что ему делать дальше. Кто-то из прохожих бросал на него недоуменные взгляды, кто-то даже осмелился поинтересоваться, не нужна ли помощь. Тот, сбиваясь, пояснил, что барышне внезапно подурнело, и попросил поймать для него экипаж – с дамой на руках это сделать было бы крайне сложно. Уже спустя пару минут открытая пролётка неспешно везла их вниз по Невскому, а мужчина, приложив пальцы к шее бессознательной барышни, проверял, не переборщил ли со временем – платочек надлежало держать у лица не более трех четвертей минуты. Его отправляли не за трупом.