***
Германия, Дармштадт, год 1864, август, 28. Надежде на встречу с Сашей не было суждено сбыться – вместе с графом Перовским он отбыл в Россию несколькими днями ранее. Не случилось увидеться даже с Владимиром: семнадцатилетний Великий князь вместе со своим воспитателем по настоянию лейб-медика был отправлен в Розенштейн, для лечения виноградом и ваннами. Если бы только Николай покинул Данию чуть раньше, тем более что внутри все уже давно требовало вновь обнять мать – тоска по дому одолевала каждый день с новой силой, грозя утопить его в своих глубинах. Но разве мог он знать? К счастью, хотя бы Мария Александровна осталась во дворце, по всей видимости, отсрочив очередную поездку – при всей любви к родному Дармштадту она наслаждалась короткими путешествиями по Европе, которая своим климатом ей была приятнее России (пусть и та была бесконечно дорога её сердцу). Великогерцогский дворец, где ранее проживал её отец и куда она не попала даже после официального признания её дочерью герцога Людвига II, оставившего неверную супругу с детьми в Хайлигенберге, ничем не напоминал Зимний. По-немецки простой и в чем-то даже аскетичный, он был полон холода, что ранее, что сейчас, когда уже в статусе российской Императрицы Мария Александровна навещала своего сводного брата Людвига, нынешнего хозяина этого места. На фоне тихого, уютного города дворец казался какой-то бездушной каменной глыбой, или же всему виной неприязнь, сквозившая в каждом слове и взгляде со стороны тех, кто звался её семьей? Это место не любил даже Николай, приезжающий сюда не так часто, как мать – в основном они останавливались в Югенгейме, где жил герцог Александр, решившийся на мезальянс с фрейлиной – тогда еще – цесаревны. Именно туда Мария Александровна намеревалась отбыть через пару дней, когда закончится этот визит к «высочайшим родственникам». Пока же её дурное настроение развеял приезд сына, которого она ждала еще с момента получения письма из Копенгагена. Она волновалась, пожалуй, даже больше чем он, чувствуя ответственность за его будущность: бесспорно, Николай уже не был желторотым юнцом, что слепо слушает советы родителей. Он сам принимал решения, и, кто из принцесс станет его супругой, он имел право определиться без чужого давления, но все же… Мария Александровна с тихим вздохом вспомнила голос и взгляд своего венценосного супруга, когда тот говорил с ней о союзе с Данией, и после – с сыном, о его будущем браке. Александр бы не принял иной невестки кроме Дагмар. Вряд ли бы случился открытый конфликт, но он бы нашел способ заставить Николая остановить выбор именно на датской принцессе. Это уже было дело решенным, и мнение цесаревича едва ли принималось во внимание. Читая эти переполненные радостью строки, она невольно хмурилась и не могла не подумать, что все слишком стремительно. Хоть и вспоминалась ей собственная встреча с Александром и его горячность, когда он решил, что поиски невесты окончены, еще в первый день, сейчас ей думалось, что лучше б тогда им обоим дали время остыть и подумать. Ярко вспыхнувшее в один миг пламя за считанные секунды охватило влюбленное сердце Гессенской принцессы и, не найдя себе больше пищи, угасло, оставив лишь пепел на месте костра и в обожженной груди. Не обернется ли это скорое намерение Николая обручиться с Дагмар такой же болью для обоих? – Maman? Счастливый голос сына, как-то незаметно появившегося в будуаре, развеял туман тревожных мыслей в сознании Марии Александровны, что уже с четверть часа бездумно листала страницы книги, абсолютно не видя букв. Она обернулась ровно в тот момент, когда стремительно приблизившийся Николай склонился перед ней, чтобы горячо поцеловать её руку. – Моя дорогая Ма, как я рад Вас видеть! Императрица невольно улыбнулась, второй рукой коснувшись родных светлых волос, а после касаясь тонкими сухими губами его виска. В будуаре даже стало словно светлее, хотя густые тучи, что с самого утра повисли над дворцом, ни на миг не расходились, не позволяя и слабому солнечному лучу проскользнуть сквозь них. Откладывая книгу за ненадобностью на край кушетки и с упоением вглядываясь в дорогое лицо, Мария Александровна тут же потребовала полного рассказа о визите к датской королевской семье – письма не могли поведать ей всего без утайки. Бумага многое скрывала в бездушных острых линиях идеально выведенных букв. Слова тоже лгали. Только эти синие глаза способны были раскрыть правду. Хотя и они, казалось, желают что-то загнать в самую глубь, чтобы никто, даже она, этого не увидела. Николай всегда старался как можно меньше поводов для волнений ей создавать: он действительно был её отрадой и успокоением, пусть даже иногда проявлял свой упрямый характер, полученный со всех сторон. Она ведь тоже была крайне настойчива – только так, чтобы это не затрагивало остальных; но её упорство подмечал еще покойный Император, часто ставя её в пример своим дочерям. Потому, еще стоило понять, фамильное ли Романовское перешло к цесаревичу, или здесь проявили себя и её Гессенские гены. Но как бы то ни было, Николай всегда берег её и пытался оправдать её веру в него и ему. И теперь Марии Александровне думалось, что она увидела обратную сторону медали, потому что сын не до конца честен был с ней. – Ты вправду думаешь, что обручение с Дагмар – верный шаг? – И Дании, и России нужен этот союз, – пожал плечами Николай, делая еще один глоток чая, принесенного вызванной несколькими минутами назад служанкой: после недолгой, но активной беседы (впрочем, скорее его монолога), жажда одолевала с особым усердием. – Я спрашиваю тебя не как будущего Императора, – тихо произнесла Мария Александровна, внимательно всматриваясь в лицо сына, с излишним интересом разглядывающего фарфоровый сервиз. – Хочешь ли ты провести остаток своих дней именно с Дагмар? – Если бы я кого-то мог полюбить искренне и сильно, – «…кроме Катрин» – дополнило предательски сознание, – это была бы только Дагмар, – он кивнул с твердой уверенностью, глядя в глаза матери, чтобы та не думала, будто он надеется обмануть её. – Я не могу судить, какой она станет государыней – ей всего шестнадцать и это такое светлое, чистое дитя, разительно отличающееся от своей матери. Но она… – цесаревич помедлил, прежде чем найти правильные слова, – любит меня. Мне даже кажется, что я не достоин такого её чувства. Она заслуживает стать счастливой, а я смогу стать счастливым с ней. Мария Александровна молча поднялась с кушетки, не смотря на сына. Медленно пройдя к дальнему углу, который занимал большой трельяж из темного дерева, она устало прикоснулась к резной музыкальной шкатулке. Ей до жжения в легких хотелось верить сыну. Ей до судорог в напряженных пальцах хотелось порадоваться за него: брак, которого не избежать, пришелся ему по сердцу, и хотя бы неприязни датская принцесса у него не вызывает. Вот только слова о любви с её стороны заставляли сердце Императрицы сжиматься – начало этой истории она уже видела. И ей бы слишком сильно не хотелось вновь наблюдать продолжение и финал. Николай – не Александр. Это повторяла она себе, словно молитву. Он сдержит внутреннее обещание и то, что даст пред образами. Он не причинит боли будущей супруге. Он слишком благороден и честен. Но он Романов. Еще ни один из мужчин этого Дома не прожил свою жизнь без увлечений на стороне. Особенно тех, что находились на троне. Каким бы она его ни воспитала, это естественно – так её учила еще покойная Александра Федоровна. Так придется ей научить Дагмар. Главные качества Императрицы – стойкость и смирение. – Вы беспокоитесь, что все так скоро, Maman? – когда безмолвие в будуаре слишком затянулось, цесаревич вновь заговорил, словно надеясь в чем-то переубедить мать. Но в этом не было нужды. – Не более скоро, чем решение твоего отца, – она горько улыбнулась, все так же стоя к нему спиной. Перед бледно-голубыми глазами расплывалось отражение сорокалетней женщины, которой судьба уготовила такой тяжелый крест и царскую корону, проявляя за ним счастливое лицо шестнадцатилетней принцессы. – Ему хватило всего одной встречи, чтобы прекратить дальнейшие поиски невесты. Только к чему это привело. Не давая себе и дольше задыхаться едким дымом прошлого, Мария Александровна приподняла деревянную крышку большой шкатулки и, после недолгих поисков, вернулась к ожидающему её сыну. Остановившись у низкого столика, она медленно выдохнула, произнося: – Я благословляю Ваш союз. На раскрытой ладони лежало аккуратное кольцо из белого золота с крупным ограненным бриллиантом. То, которое должно было появиться на миниатюрной ручке будущей Императрицы. Николай тут же встал с кушетки, чтобы преклонить колени перед матерью и, принимая украшение, приложиться губами к её худощавой кисти. – Благодарю Вас, Maman. Большего ему не было нужно. – Как долго ты еще здесь пробудешь? – вдруг осведомилась Мария Александровна, когда Николай уже был готов отворить дверь, чтобы покинуть будуар. Она и сама не знала, почему задала этот вопрос – в конце концов, она уже и не думала что-либо менять. – Три дня, – ровно отозвался Николай. – Император намерен принять участие в Бранденбургских маневрах и требует от меня присутствия там. Послезавтра мы отбываем в Потсдам. Получив безмолвный жест матери, что та приняла его ответ, цесаревич еще пару секунд смотрел на её усталое лицо, а после, откланявшись, тихо прикрыл за собой узкую дверь.***
Российская Империя, Семёновское, год 1864, август, 20. Как бы Елизавета Христофоровна ни упрашивала сына остаться в поместье, он был непреклонен: в его возрасте уже следовало заниматься собственной семьей. Да и две хозяйки в одной усадьбе – не уживутся, как бы ни были они друг к другу расположены. Дмитрий прекрасно знал, что мать воспринимает Кати за вторую дочь, и знал, что для последней это не тайна. Но все же им следовало зажить своим домом, как бы ни хотелось ему чаще видеть родителей. Все же, Петербург – не другая страна, расстояние не столь значительное, чтобы переживать. Если захотят свидеться, запрягут лошадей и приедут в тот же день. Правда, если вдруг Кати пожелает перебраться ближе к матери, в Карлсруэ, станет несколько сложнее, но если ей так будет спокойнее, почему бы и нет. Хотя совместить службу при российском Дворе и жизнь в Германии будет непросто. А от своей должности Дмитрий отказываться пока не думал: такими привилегиями не разбрасываются, и если государь выделил его перед прочими, он не может просто взять и уйти. Напряженно рассматривая несколько бумаг, связанных с приобретением петербургского особняка, Дмитрий хмурился, понимая, что решить все это без невесты не в силах. Если быть точнее, он просто не имеет права, не учесть её мнения: все же, хозяйкой быть ей. А потому и выбирать будущий дом тоже ей. Внезапно легшие на глаза маленькие ладони, закрывшие обзор, заставили Дмитрия неосознанно недвижимо застыть, и только спустя пару секунд удалось понять, кто именно проник в кабинет, и чьих рук тепло он сейчас ощущает. – Кати, – то ли с шутливым укором, то ли с едва заметной усмешкой произнес он. Способность видеть вернулась к нему почти моментально: тихий смех раздался за спиной, а тонкие женские руки, скользнув вниз, оплели его шею. Невеста прижалась к его виску своей щекой, на миг замерев в этом интимном объятии. Дмитрий невольно накрыл её сомкнутые кисти своей ладонью, наслаждаясь столь редкими для них секундами спокойной, умиротворяющей близости. Чем меньше оставалось до венчания, тем меньше у них было возможности оказаться наедине, да и просто побеседовать не о делах. – Мне нужно поговорить с тобой. Иллюзия безмятежности рухнула, разбитая этим глухим голосом, в котором явно крылось не желание отправиться на пикник. Впрочем, у него тоже имелась тема для беседы, хотя явно не настолько тяжелая. – Что-то стряслось? – он полуобернулся, чтобы встретиться взглядом с отстранившейся буквально на несколько дюймов влево Катериной и убедиться в верности своих догадок: лицо её, обычно украшенное легкой улыбкой, сейчас было омрачено какой-то странной тенью. Руки её выскользнули из его ладони, ничуть их не удерживающей, и сама она, распрямившись, медленно обошла письменный стол, на котором каждая вещь придерживалась определенного порядка – хаоса в кабинете никогда не наблюдалось. Педантичность, присущая Шуваловым, прослеживалась во всех кровных членах семьи, хотя Эллен это, похоже, обошло стороной. Почти бездумным движением Дмитрий снял с темной столешницы золоченый колокольчик, чтобы распорядиться о подаче чая: все явно не окончится парой фраз. Катерина дождалась, пока появившаяся сию же минуту служанка отправится по поручению на кухню, и только после этого, сделав какой-то особенно глубокий вдох, что выдала слишком поднявшаяся грудь, обтянутая плотным лифом закрытого утреннего платья, все же решилась нарушить молчание: – Мы можем перенести свадьбу? Дмитрий во все глаза смотрел на невесту, присевшую в обитое темным сафьяном кресло: идеально ровная спина, сплетенные в замок пальцы, костяшки которых побелели от напряжения, едва приподнятые плечи, словно ей стоило немалых усилий держать их раскрытыми, и поблекшие глаза, из которых будто весь цвет вытянули. Они никогда и не были ярко-зелеными, но до того еще он их не видел настолько отдающими серостью: даже в тот злополучный день, когда раскрылась правда о его «смерти», и она с ужасом смотрела на «воскресшего» жениха, она не выглядела столь… безжизненной. Что он должен был сказать? Как должен был отреагировать? Пожалуй, можно уже уверовать в высшие силы и судьбу, которая желает чинить препятствия на, казалось бы, ровной дороге. Чем он так прогневил Создателя, что столь долгожданный момент в который раз отдаляется от него? Неужели им нельзя и вовсе венчаться, и что-то там, наверху, пытается его уберечь от ошибки? Дмитрий никогда не был фаталистом, не находил удовольствия в объяснении всего, что происходит, чужой волей. Однако как ему воспринять тот факт, что уже в третий раз назначенная дата свадьбы обращается прахом? Безусловно, во второй он сам был повинен, решившись на авантюру с собственной гибелью, но все же. Это начинало походить на чью-то злую шутку. Служанка, неслышно подавшая чай, осталась незамеченной: Дмитрий поднялся, когда отворилась дверь, чтобы хоть на долю минуты перестать видеть бледное лицо невесты, которое совсем не давало ему возможности мыслить разумно. На миг подумалось, что она устала от его вечного долга перед Императором: это было бы вполне закономерно, и, в какой-то мере, правильно – ради нее стоило оставить службу. Ради такой женщины стоило оставить вообще все. Но он не мог так поступить. Она знала это. И принимала. По крайней мере, до сего момента. – Скажи, ты действительно желаешь венчаться со мной? – севший голос Дмитрия, отвернувшегося к окну, сбил дыхание в груди Катерины: рука замерла на полпути к чашечке, глаза чуть расширились. Несколько секунд потребовалось ей, чтобы вернуть самообладание и абсолютно ровным, недоуменным тоном отозваться: – Почему я должна этого не желать? Тишина, накрывшая кабинет, длилась не более минуты, но была столь тяжелой, что время растянулось в бесконечность, прежде чем была прервана новой фразой. Совсем не той, что Дмитрий намеревался произнести, но почему-то именно она сорвалась с языка раньше прочих. – Я знаю о твоих чувствах к Наследнику Престола. В том, как было произнесено это утверждение, не читалось раздражения или осуждения — оно звучало абсолютно бесстрастно, чем немало удивило Катерину, вздрогнувшую от неожиданных слов. Не понимающая, что ей стоит сказать, она лишь как-то беспомощно разомкнула губы и сжала в руках хрупкую чашечку, словно надеясь в ней найти недостающую уверенность. – Я не лгала тебе, давая свое согласие, — качнув головой, она тихо выдохнула, — и не солгу, поклявшись пред образами в верности и искреннем желании стать тебе женой. Но я пойму, если слухи, окутавшие Петербург, излишне мучительны для тебя, и ты не захочешь видеть рядом с собой ту, что позволила говорить о своей связи с цесаревичем. – Что слухи — всем известно, сколь изобретательны столичные сплетники и сколь сильно любят приукрасить домыслами то, чего нет, — все так же стоя к невесте спиной, Дмитрий едва заметно передернул плечами. — Меня не заботит молва. Но я не желаю неволить тебя и вешать на шею камень в виде нашего союза. – Прости, если дала повод думать о предстоящем венчании в таком ключе. Я молю Бога, чтобы стать тебе достойной женой, и ни единого мига не видела наш брак — навязанным. – Тогда почему ты хочешь перенести свадьбу? Он мог поклясться – она судорожно вздохнула, хотя постаралась сделать это как можно более неслышно. Её что-то терзало. – Борис Петрович… Одно только это имя уже всколыхнуло неугасимую злобу внутри: Дмитрий и не думал, что может кого-то столь яростно ненавидеть. Как оказалось – мог. И то, что об этом человеке вновь вспомнили, не сулило ничего хорошего. – … он виделся со мной вновь, – закончила Катерина, обеими ладонями уже удерживая фарфоровую чашечку, которая не опустела ни на глоток. – Что он сказал тебе? – наконец обернувшись, Дмитрий заметил, как подрагивают тонкие пальцы, как напряжены бескровные губы, как тяжело и неровно вздымается грудь. Теперь он не имел сомнений: кроме как в князе Остроженском иных причин для переноса свадьбы нет. – Он не отступился от своих планов. И не отступится, – ей все же удалось совладать с эмоциями: чашечка опустилась обратно на блюдце, худощавые кисти легли одна на другую, уже не сжимая друг друга так судорожно. – Он желает, чтобы я стала фавориткой цесаревича, а после добилась морганатического брака и коронации. – Это уже даже не вызывает изумления, – устало усмехнулся Дмитрий, опираясь руками о спинку кресла, которое оставил несколькими минутами ранее. – Он сказал еще что-то? Сложно было поверить, что Катерина просила об изменении дня венчания только потому, что её дражайший дядюшка возобновил свою игру (правда, вряд ли прекращавшуюся). Если он и вовлек племянницу обратно, должно было быть нечто новое, способное на нее воздействовать. Не абстрактные мечты. – Не сказал, – она тяжело сглотнула. – Сделал. Ирина, она готовилась выйти замуж. Помнишь, я говорила тебе? – поймав короткий кивок жениха, Катерина продолжила. – Свадьбы не будет, – и, не дожидаясь вопроса, тут же добавила: – Ирина теперь уже вряд ли выйдет замуж – никому не нужна прикованная к постели калека. Она упала на верховой прогулке. Врачи сказали, перелом позвоночника. – Ты уверена, что это дело рук Бориса Петровича? – нахмурившись, уточнил Дмитрий, твердо смотря на невесту. – Я бы очень хотела думать, что все это – отвратительное совпадение, но у меня нет ни капли сомнений. И собаки, которых на днях потравили, тоже на его совести. Я не хочу знать, на кого падет следующий удар, когда он устанет ждать. Время, что он отвел мне на раздумья, вышло. Терпение же Бориса Петровича всегда было крайне однобоким. Он будет напоминать мне о себе до тех пор, пока не останется никого, кто бы не пострадал от его действий. – Полагаешь, подчиниться ему – лучший выход? Кривая улыбка, больше похожая на искаженную гримасу, промелькнула на её лице. Устремив взгляд на остывающий чай, запах которого даже не ощущала, словно и это чувство отключилось вместе с прочими, когда внутри осталось лишь желание мести, Катерина накрыла пальцами изумруд помолвочного кольца. – Именно потому я пришла к тебе. Я не хочу, чтобы Борис Петрович добрался хоть до кого-то близкого мне. Но это то, что мы должны решить вместе. В поднятых на него болотно-зеленых глазах Дмитрий увидел что-то, чего доселе в них не существовало. Пугающую своей силой готовность.***
Берлин, Бранденбург, год 1864, сентябрь, 2. На сей раз военные маневры дались Николаю особенно трудно: виной ли тому общая усталость, что властвовала над ним еще с момента отъезда из Царского Села, недавний приступ или же тяжелый взгляд отца, преследовавший ежеминутно оба дня, даже когда тот совсем не смотрел на сына – но это не отменяло крайне подавленного настроя и желания поскорее оказаться в тишине и хоть ненадолго расслабить окаменевшие мышцы. Нескольких часов сна совершенно не хватало для восстановления: еще засветло, в пять утра, цесаревич должен был находиться на коне и до самого вечера не имел возможности покинуть седла, а после еще и был вынужден присутствовать за королевским столом. На второй же день этой пытки и вовсе пришлось посетить театр, и это был почти единственный раз, когда представление не просто не принесло никакого удовольствия, но и вовсе не запомнилось. Напрасно Николай силился никоим образом не выдать своего состояния – изредка проявляющиеся вспышки боли в спине, сначала едва ли заметные, но к концу второго дня серьезно усилившиеся, заставляли его меняться в лице, пусть даже на доли секунды. Держать идеальную осанку и благосклонную улыбку становилось все труднее, когда перед глазами все затуманивалось и темнело. Нельзя. Единственное слово набатом отдавалось в гудящей голове ежеминутно, напоминая о его статусе, о его долге, о его обязанностях. Он не мог дать слабину. Хотя бы потому, что слышать упреки отца было попросту невыносимо. – Напрасно твое воспитание я отдал в руки твоей матери. Не сын, а барышня кисейная. Каждая фраза – пощечиной. Уже давно не больно, уже давно не в новинку, но все еще неясно – почему с такой силой. Однако куда больше бьет упрек в сторону матери, которая не заслуживала подобных слов, пусть даже косвенно её задевающих. Стиснув зубы, цесаревич постарался утихомирить всколыхнувшийся внутри гнев: он уже научился принимать недовольство отца (или государя?) в свой адрес, даже не ожидая, что когда-то услышит похвалу. Но тот, кто был причиной бесконечной и убивающей боли для Марии Александровны, не имел права хоть как-то осуждать её. Она сделала для всех детей, особенно для сына-первенца, куда больше, чем кто бы то ни было смог представить. Особенно Император. – Или ты не можешь спокойно смотреть на торжество прусской армии, когда она не так давно танцевала на гордости датских войск? Про себя Николай удивился умозаключению, к которому пришел отец – об этом он вообще едва ли задумался, но продолжил хранить молчание: казалось, отреагируй он сейчас хоть как-то на эти переполненные досадой и раздражением фразы, их беседа перерастет в громкую перепалку. Цесаревич мог долго оставаться спокойным и внешне безмятежным, но это не означало, что он все покорно сносил. Особенно в разговорах с отцом. – Могу я надеяться, что на завтрашнем обеде ты не продемонстрируешь непочтительности к королю? Очень хотелось сообщить, что если он за столом и вовсе сознания не потеряет (это было бы комично, если бы так не страшило своей реальной потенциальной возможностью), то Императору Всероссийскому переживать не за что. Но сил на острую иронию уже не было. Почтительно склонившись – и сохранив это положение чуть дольше, чем стоило: так, чтобы все же дать понять, сколь насмешливым было почтение – цесаревич все же разбавил переполненный недовольством монолог отца: – Не извольте тревожиться, Ваше Императорское Величество. Только принимая участие в торжествах прусской армии, не думаете ли Вы, какого мнения будет король, узнав, что Россия заключает союз с Данией? Император на это только молча смерил сына тяжелым взглядом и отвернулся, коротким жестом показав, что тот свободен, и его комментарии в этой короткой беседе не предполагались. Это совсем не удивляло. Так было всегда. Подавив в себе желание сказать еще что-либо, Николай резко развернулся на каблуках и, прикусывая щеку изнутри от новой режущей боли, расправил плечи, покидая приемную. До нового дня маневров есть короткая ночь, и за эти считанные часы ему нужно хоть как-то совладать с собой и расслабить спину. Казалось, если он не сделает этого в ближайшие минуты, сгорит заживо. К счастью, до кабинета, примыкающего к спальне, где ему любезно дозволили разместиться, от приемной было не так далеко. В раздражении закрыв за собой дверь, едва сдержавшись от того, чтобы выместить злость на ни в чем не повинном дереве, цесаревич шумно выдохнул сквозь стиснутые зубы и расстегнул воротник форменного мундира. Полторы минуты ему потребовалось на то, чтобы выровнять сердцебиение, прислонившись лопатками к стене и, закрыв глаза, считая про себя. С усилием оставив эту опору, Николай медленно двинулся к дверям, ведущим в спальню – хоть и оставались еще дела, да и сна ни в одном глазу, но быть может, если он даст спине немного отдохнуть, ему станет чуть легче. В конце концов, завтра уже он вернется в Дармштадт. Каждый новый шаг причинял еще большую боль, словно кто-то загнал в позвоночник несколько кинжалов и теперь с особым упоением проворачивал их в разном направлении. Силясь держать осанку идеальной, он добрался до узких белых дверей, ведущих в примыкающую к кабинету маленькую спальню, выделенную ему на эти несколько дней. Наваливаясь плечом на лакированное дерево, он помедлил, прежде чем найти взглядом витую ручку. Еще немного. Следовало потерпеть еще совсем немного. Из угла, который почти не затрагивал свет от пяти свечей, устроенных в позолоченном напольном канделябре, что располагался у входа, послышался шорох. Николай остановился. Кем бы ни являлся случайный гость, его визит был крайне некстати. С шипением обернувшись через плечо, он хотел было осведомиться, кого принесло в его кабинет, и как вообще этого визитера пропустила охрана. Но это не понадобилось, потому что прозвучавший в абсолютной тишине голос он бы узнал, даже находясь в забытьи. – Ваше Высочество?.. Удивленный, с налетом сна – по всей видимости, она вздремнула в кресле, пока ожидала его возвращения, и переполненный тревогой: от нее не укрылось состояние цесаревича. И такой родной, что дыхание перехватило. На мгновение даже боль ушла на дальний план. – Катрин?.. Неверие. Радость. Страх. Она стремительно покинула тьму, оказываясь в бледном пятне света, и он смог рассмотреть её усталое лицо с искусанными губами и отчего-то покрасневшими глазами. Или ему почудилось? Он бы очень хотел приблизиться к ней, но боялся, что еще шаг, и он просто упадет от ломающей кости боли. – Что с Вами, Николай Александрович? – тем, кто сократил эту раздражающую его дистанцию, стала она. Теплые подрагивающие руки коснулись его напряженных плеч, тревожно смотрящие на него болотно-зеленые глаза оказались так близко к его лицу. Если бы не обстоятельства, он бы определенно воспользовался ситуацией, но сейчас мог только направлять все силы на поддержание как можно более спокойного и расслабленного вида. Пусть даже не здорового и радостного, но хотя бы не вызывающего такой жалости. Нет, отвратительную жалость найти во взгляде Катерины было нельзя. Но для него самого любая немощь, которая хоть немного проявлялась внешне, сразу же становилась тем, что вызывало только эти чувства со стороны окружающих. – Военные маневры оказались несколько утомительны, – криво усмехнулся Николай, все же дотрагиваясь кончиками пальцев её лица, отчего-то лишенного привычного румянца. Хотелось убедиться – не иллюзия, выданная окутанным маревом дурмана разумом. Живая, теплая, настоящая. Не кто-то другой, велением его фантазии принявший её образ. – Лжете, – коротко выдохнула Катерина, ощущая, как на коже остается покалывающий след от скулы к виску. – Вновь пытаетесь казаться сильнее, чем Вы есть. – Беру пример с Вас, – глухим голосом парировал цесаревич. С каждой секундой зрительный контакт становился все крепче, словно стальной канат, не дающий им даже на дюйм отдалиться друг от друга. Воздух из легких выходил толчками, заглатывался – словно тайком ухваченными кусками. И сложно было определить, от боли ли так тяжело дышать, или же от этого напряжения, что растекалось между ними. В каком-то непонятном разуму порыве, Николай второй рукой, которой до того держался за стену, обнял Катерину за плечи, находя в ней новую опору. Отчего-то более надежную, хотя сама она стояла явно неуверенно – не колебалась, даже не дрогнула, но во всем облике её читалось полное истощение. Сейчас они были едва ли не отражениями друг друга. Только если свое состояние цесаревич объяснял очередным приступом, разве что неясно отчего случившимся вновь, то причины такого состояния Катерины еще требовалось выяснить. Не в силах больше выносить её взгляд, разрывающий все внутри на ошметки сильнее, чем боль в спине, Николай стремительно прижал Катерину к себе, одной рукой ощущая напряженные острые лопатки через плотную ткань платья, другой – мягкость волнистых волос и холодный металл шпилек, собравших их в высокую прическу. Так хотелось вынуть их все до единой – он помнил ту мимолетную картину на берегу Финского залива, когда ветер трепал её распущенные локоны, облепившие лицо. Прикрыв глаза, невольно пожелал, чтобы время остановилось. Не зная, что вслушивающаяся в суматошное биение их сердец, совсем не в унисон, Катерина молила о том же. – Что Вы здесь делаете? – не желая разбивать эту хрупкую тишину, укрывающую мягким пологом неги и безмятежности, он произнес это почти одними губами, зная, что она услышит. – Совершаю очередную глупость, – прозвучал такой же тихий, но пропитанный горькой иронией ответ. Николай открыл глаза, заинтересованно сощурившись. – Только не говорите, что Вы сбежали с собственной свадьбы. Лопатки под расслабленной ладонью дрогнули; Катерина чуть отстранилась, только чтобы получить возможность поднять голову и с каким-то странным выражением посмотреть на него. – Вы были бы не рады? – Вам ответить честно, или как должен Наследник Престола и Ваш друг? Сердце было близко к полной остановке. Кажется, она совершенно не представляла, на что шла: там, в Семёновском, все виделось куда как проще. Там не было этих глаз, в которых отражался шторм, охвативший её собственную душу. Там не было этих рук, с такой нежностью касающихся её, запуская миллионы иголок в каждую клеточку, до которой дотрагивались. Там не было этого тепла, которое было хуже патоки для глупой мухи – ловило в свое губительное нутро, обещая наслаждение, но даря лишь смерть. Там не было ничего, кроме страха за жизни близких. Здесь было все то, от чего она, зажмурившись до слепоты, отказалась. И пока не столкнулась с этим вновь, была уверена – сделала правильно. Сглотнув, постаралась с этим комом невысказанных просьб затолкать подальше все то, что сейчас не имело права существовать. – Вы слишком бледны. Она уклонилась от ответа, и цесаревич едва заметно усмехнулся: ожидаемо. – О Вас могу сказать то же самое. Вздохнув с укором, Катерина поджала губы. – Прекратите геройствовать, Николай Александрович. Я прекрасно вижу, что Вас что-то мучает. Но вместо требуемого ответа получила лишь внезапное ошеломляющее откровение. Они оба умели уклоняться от нежеланного разговора. – Непреодолимое желание поцеловать Вас. Все, что она намеревалась сказать, царапая до крови, осталось где-то в легких. Сжимающие грубую ткань мундира пальцы, казалось, парализовало – она совершенно их не чувствовала. Разум кричал о том, что именно этого от нее ждут, даже если никто не узнает, произошло ли что за закрытыми дверьми. Именно за этим она здесь. Пусть даже за иллюзией. Сердце, той своей частью, что давно оказалась так глупо отдана не тому, кому следовало, соглашалось. Меньшей, принесшей клятву верности другому, еще пыталось протестовать. Впитанные в молоком матери понятия чести напоминали о близящемся падении. Но могли ли удержать? Она уже готовилась замаливать грех. Ноги дрогнули, когда она попыталась привстать на полупальцы – даже при том, что Николай как-то едва заметно ссутулился, между ними сохранялась существенная дистанция. Правая рука почти против её воли скользнула выше, несмело проводя по светлым волосам. Цесаревич замер, в недоумении смотря в зеленые глаза: отчаяние почти выплескивалось наружу. Вряд ли его опрометчивое откровение стало виной этой безрассудной решительности – в обычной бы ситуации Катерина скорее бросила ответную шпильку. Но не сокращала расстояние меж их лицами настолько, что он вновь видел каждую прожилку в радужке напротив. Тонкие девичьи пальцы на затылке, кажется, стали финальной точкой, отключая разум. Благородство вспыхнуло и обуглилось, долг растаял подобно снегу под жарким солнцем, «вчера» и «завтра» превратились в набор ничего не говорящих букв. Часы оплыли свечным воском, оставляя им безвременье. Грозящее стать забвением после касания губ. Резкая боль, раздробившая позвоночник, оказалась столь неожиданной и оглушающей, что Николай едва сдержал мучительный стон, невольно собирая под пальцами плотную ткань платья. Уткнувшись лбом в худощавое женское плечо, он не знал, может ли сделать вдох – стоило попробовать наполнить легкие воздухом, по спине тут же прокатилась новая волна огня. Испуганная еще пуще прежнего Катерина вцепилась в его плечи, стараясь удержать от падения. – Николай Александрович!.. – голос её охрип полностью, и без того гулко колотящееся в груди сердце теперь силилось пробить ребра. Забылось все, что имело значение ранее – только лихорадочное желание каким-то чудом сделать этот кошмар дурным сном. Невольно вспомнилась зима – точной такой же приступ во время верховой прогулки. Точно такая же слабость и испарина на висках. Точно так же судорожно хватающаяся за нее рука, словно она сейчас была единственной опорой в охваченном хаосом и агонией мире. Заставляя себя собрать крупицы самообладания и не дать им позорно разлететься – ей нужен трезвый рассудок, – Катерина, продолжая придерживать тяжело дышащего Николая за плечи, окинула взглядом кабинет: ни кушетки, ни диванчика. Двойные узкие двери, возле которых они стояли все это время – с момента, когда она дала знать о своем присутствии – вели в спальню. Вариантов больше не было, да и ей не привыкать. В конце концов, для этого она здесь. Даже при том, что цесаревич находился в сознании, сделать эту пару шагов до дверей, а потом чуть больше десятка – до постели, оказалось почти невыполнимой задачей. Каждое движение, казалось, усиливало вспышки боли в разы, и Катерина опасалась, что даже неверный вдох станет причиной еще большего ухудшения его состояния. Она и без того плохо понимала, что именно происходит, и чем она может помочь. Если вообще может. Помогая Николаю осторожно сесть на край постели и, придерживая его одной рукой, другой меняя положение подушек, чтобы создать хоть какое-то удобство для полусидячей позы, она вспоминала все молитвы, что когда-то заучивала под строгим надзором маменьки. Кажется, она безбожно путала слова в своих мыслях, но едва ли разум мог это осознать. Когда цесаревич, наконец, прилег, и ей открылось его побледневшее лицо, глаза её невольно расширились – эта мучительная гримаса, пусть и с явным усилием стертая, надолго отпечатается в её памяти. – Не смотрите так, Катрин, – почти выдавливая из себя слова, сипло произнес Николай, одновременно пытаясь улыбнуться, как это делал всегда. Он не выносил демонстрации подобных ощущений, кто бы ни находился рядом. Даже матери старался не показывать собственных мучений. Только Катерину обмануть не удавалось. – Что я могу сделать для Вас? – спрашивать вновь о причинах такого его состояния было бессмысленно: не ответит. Но и просто уйти не могла. Все внутри сковал безотчетный страх. Правой рукой поймав её левую, безвольно свисающую, холодную, он едва ощутимо потянул к себе: скорее как безвольную просьбу, нежели действие. Эгоистичную, идущую вразрез со всем, чего требовал разум. – Просто побудьте со мной. Вопреки ожиданию, Катерина покорно опустилась рядом, не сводя с него усталых глаз. В почти кромешном мраке, что не становился непроглядным лишь благодаря свечам в кабинете, дверь в который не была закрыта, и огрызку луны, висящему за окном, сложно было определить, почудилось ли ему, что до их встречи Катерина плакала. Сейчас черты её лица скорее угадывались, нежели ясно читались, и только какая-то печать тоски не скрывалась даже густыми ночными тенями. Она же, сидя на постели и ощущая, как, будто по собственной воле, переплелись их пальцы, чувствовала абсолютную пустоту в голове. Где-то проскользнула мысль зажечь хоть одну свечу, но что-то шепнуло – оставь. Не стоит. Пусть хотя бы так остается иллюзия защищенности. Хотя к чему это, если намерения её, к которым подтолкнул князь Остроженский, при их осуществлении станут её могильным крестом? Где-то за окном ухнул филин, внося в эту звенящую тишину еще одну тревожную ноту. По позвоночнику прокатилась новая холодная волна. Некуда отступать.