Плачь обо мне, небо

Германия, Карлсруэ, год 1864, сентябрь, 4.       Прошло без малого десять лет, но едва ли что здесь изменилось – и садик такой же уютный и небольшой, и двухэтажное строение главного дома, так напоминающее своей архитектурой их собственную усадьбу в Карабихе. Разве что теперь не было этого детского благоговения, и все не виделось таким большим, как раньше, когда ей было одиннадцать. Вынужденная по врачебному настоянию прожить в Европе около трех лет, как раз тех, что должна была носить кофейное* платье, она пребывала преимущественно здесь, в Карлсруэ, у Надежды Илларионовны, приходившейся сестрой супругу почившей Елизаветы Михайловны, сестры папеньки. Не сказать чтобы с едва знакомой тетушкой у нее были добрые отношения, но из сострадания та все же приютила болезненную племянницу. В конце концов, она сама потеряла первенца, и могла понять беспокойство княгини Голицыной за дочь.       С этим домом – да и с Германией в целом – у Катерины были связаны не лучшие воспоминания: все три года прошли в каком-то мареве бесконечных поездок на воды, сменяющихся лиц врачей, которых искал для нее папенька, и слез маменьки, которая верила, что уставшая за день девочка уже спит. А та боролась с бессонницей едва ли не каждую ночь, и неумело обращалась к Господу, не в силах видеть переживания родителей.       Оттого наносить визит в Карлсруэ она бы не решилась, если бы не острое желание свидеться с родными. Сейчас, когда все вновь пошло прахом, ей стало это жизненно необходимо. Быть может, если бы не обстоятельства, в которых она оказалась, вынужденная разлука не воспринималась бы так остро, ведь ей пришлось сначала прожить около пяти лет в России, пока вся семья пребывала в Германии, а после еще год не иметь возможности обнять их кроме как в праздник, из-за строгих правил Смольного.       Какое счастье, что цесаревич сейчас находился в Европе, и дядюшке это путешествие можно было объяснить именно стремлением исполнить его требования.       А то, что с ней отправились и Дмитрий, и Елизавета Христофоровна… так не пристало приличной барышне одной куда-либо выезжать, особенно за границу.       Надежда Илларионовна, которой дом оставил покойный брат (в браке с Елизаветой Михайловной детей у него не родилось), встретила гостей у главного входа, играя радушную хозяйку. Катерина слишком хорошо её знала, чтобы верить в это, но никак не выказала неудовлетворенности необходимостью остановиться здесь. Испросив разрешения на короткую прогулку по саду, она заверила Дмитрия, что не нуждается в его сопровождении, и медленно двинулась по песчаной дорожке вперед. Ей хотелось набраться смелости перед встречей с родными, и сделать это требовалось в одиночестве.       Однако у Всевышнего были иные планы.       Стоило Катерине завернуть за угол, как взгляду её открылась веранда с установленными на ней небольшим деревянным столиком и набором плетеных кресел, явно предполагавшимися для чаепитий в хорошую погоду. Точно такую, как сегодня, когда на небе не было ни облачка, и даже ветерок почти не трогал верхушки пышных зеленых кустов. Но тем, что заставило Катерину окаменеть, был отнюдь не мебельный гарнитур и не чайный сервиз, стоящий на нем. Силуэт матери, которую она не видела уже почти год, пожалуй, и спустя десять лет она бы узнала безошибочно. Эту идеально ровную спину, покатые плечи, темные с медным бликом волосы, забранные в строгую прическу, закрытое травянисто-зеленое платье и кофейного оттенка шаль – её любимую, привезенную папенькой из Парижа. И, как и всегда, маленький томик какого-то романа: маменька предпочитала за чаем наслаждаться чтением.       Ноги поднесли её ближе, не слушая команд мозга, что требовал скрыться: она была совсем не готова к этой встрече сейчас. Но тело едва ли подчинялось разуму. Не отрывая взгляда от матери, Катерина будто бы совсем не владела собой, не понимая, почему расстояние все сокращается, и пришла в себя, лишь когда споткнулась о каменную ступеньку, приглушенно охнув от внезапной боли.       В тишине, окутавшей веранду, этот звук был что выстрел.       – Катя? – ошеломленная княгиня побледнела, прижимая к губам ладонь и во все глаза смотря на дочь, словно не надеялась её живой узреть. Опираясь на подлокотник плетеного кресла, она с трудом поднялась на ноги и неуверенно сделала шаг вперед. Книга выпала из ослабевших пальцев.       Словно получившая сигнал к действию, Катерина сорвалась с места, отрицая все нормы этикета, что закладывали в нее с детства, чтобы парой секунд позднее ощутить родной запах, почувствовать, как напряжена мать, и как дрожат её собственные руки. Отчаянные, счастливые объятия совсем не хотелось размыкать, и когда на её затылок легла сухая ладонь, она против своей воли всхлипнула, утыкаясь лбом в мягкое плечо.       С губ бессвязным шепотом слетало повторение одного-единственного слова – «Маменька».       – Будет тебе, Катенька, – охрипшим от волнения голосом успокаивала её княгиня, одной рукой перебирая выпущенные из прически локоны, а другой легко поглаживая по спине. – Посмотри на меня, – так же тихо попросила она, слегка отстраняя дочь, чтобы вглядеться в покрасневшие зеленые глаза, увидеть, как резко проступили скулы, как появились болезненные тени, как пропал тот задорный живой румянец, что был у её маленькой Катеньки.       Впрочем, и сама она уже давно не видела в зеркале той красивой и счастливой женщины, которой была когда-то. Все осталось там, в России. Легло в могилу вместе с горячо любимым супругом.       И последнее по крупицам начал Господь отбирать здесь.       – Как ты здесь оказалась? – совладав со своим голосом, осведомилась княгиня, сжимая худые, тонкие кисти дочери в своих, будто опасаясь, что, стоит пропасть этому контакту, все станет чудесным видением. – Императрица отпустила тебя?       Тревога, переплетающаяся с искренней радостью; то вспыхивающие, то потухающие искры надежды; отголоски неверия. Каких только чувств не было в этих фразах и на родном лице, на которое Катерина не могла наглядеться. Осторожно заставив маменьку сесть обратно, она заняла свободный стул напротив, так и не отпуская теплой руки – поза была не самой удобной, но сейчас это мало её заботило.       – Я испросила разрешения повидаться с родными, – решив не упоминать о временном отсутствии при Дворе всвязи с готовившимся венчанием, мягко отозвалась Катерина. – Со мной прибыла Елизавета Христофоровна, она пожелала ехать в Баден. И Дмитрий, – добавила она, не зная, как объяснить присутствие жениха, не упоминая при этом свадьбу.       От княгини, как и ожидалось, не укрылось и то, что было оставлено за молчанием. Едва ощутимо сжав холодную руку дочери, она улыбнулась:       – Надеюсь, Елизавета Христофоровна не откажет погостить у нас пару дней? Я безмерно заскучала по нашим с ней чаепитиям.       – Думаю, она не меньше будет рада вашей встрече, – кивнула Катерина, чувствуя, как внутри что-то расходится трещинами. Губы дрогнули, складываясь в призрак прежней улыбки, разомкнулись, но тут же онемели – задать новый вопрос она не могла.       Не представляла, как подобрать слова, чтобы не вызвать новых слез.       – А что же Дмитрий Константинович? Все так и служит при Императоре? Помнится, ему жаловали звание личного адъютанта. Не ревнуешь жениха?       Вопросы, посыпавшиеся на Катерину, создавали иллюзию обыденного разговора, сродни тем, что протекали каждый вечер в поместье Голицыных. Все такие же искренние. Все такие же неспешные. Все за тем же чаем – спохватившись, княгиня кликнула служанку. Но только прежним не было уже ничто.       Тревожно вглядываясь в лицо матери, Катерина силилась понять, стоит ли поддерживать эту беседу, или лучше дать односложные ответы: даже если не принимать во внимание её вынужденную роль, которую, вероятно, можно было оставить ненадолго, каково должно быть княгине сейчас обсуждать венчание средней дочери, когда старшая навсегда потеряла эту возможность, будучи в шаге от статуса замужней барышни.       Пожалуй, мысли об Ирине не давали ей радоваться собственной устроенной судьбе сильнее всего, и в просьбе отложить свадьбу было куда больше переживаний за сестру, нежели мыслей о планах Бориса Петровича. Только об этом она Дмитрию бы ни за что не сказала. Хорошо, что спрашивать он больше не стал: просто принял её просьбу, согласившись даже точный день пока не обозначать – как только завершится вся история с князем Остроженским, поговорят. Раньше же, Катерина была уверена, она не сможет спокойно дать клятву. До той поры, пока существует угроза в лице «дядюшки», не в силах она думать о личном счастье.       Лишь бы все живы были.       – Скажите, маменька, как Ирина? – наконец, осмелилась она на терзающий сердце вопрос.       Лицо княгини, до того словно бы даже помолодевшей от радости, вызванной приездом дочери, помрачнело. Она явно не желала выдавать, сколько бессонных ночей прошло в рыданиях, сколько тяжелых дней и недель промелькнули в поисках хорошего медика, который бы дал хоть каплю надежды. Но все это запечатлелось в её уставших чертах, углубившихся морщинках, потерявших блеск глазах, впавших щеках. Какой разительный контраст между ней нынешней и той, чей образ остался в памяти. Будто бы минул не год, а все десять.       – Совсем не встает, – Марта Петровна покрепче запахнула шаль, испытав внезапный озноб, хотя сегодня погода была на редкость благодатной, особенно для начала сентября. – Первые дни она даже от пищи отказывалась, ни с кем не разговаривала. Такая трагедия прямо перед свадьбой… – голос её сорвался, и княгиня поспешила прижать ладонь к губам, чтобы сдержать подступающий к горлу ком слез.       – Я… Могу я увидеть её? – Катерина не была уверена, что сама сумеет не разрыдаться: одна лишь мысль о сестре, ставшей калекой, да еще и отчасти по её вине, вызывала дурноту. Но и делать вид, будто той вообще не существует, было бы бесчеловечно.       – Конечно, – почти прошелестела княгиня, кивнув, и шелковым платочком промокнула все же успевшую появиться слезинку. – Думаю, после обеда.       – Как это восприняла Ольга?       Младшая из княжон, которой едва исполнилось семнадцать, всегда воспитывалась в особой любви, её старались уберечь от всего дурного. В сущности, единственным потрясением за все семнадцать лет для нее стала ссылка из России, и Катерине было хотелось, чтобы на этом беды для нее окончились. Однако, теперь ей пришлось столкнуться еще с одной трагедией, пусть и затронувшей не её, а сестру. Сколь тяжелым ударом для нее это стало, Катерина могла лишь догадываться.       – Она сильнее, чем мы думали, – блекло улыбнулась Марта Петровна, снимая с тарелочки круглое безе и едва надкусывая с самого краю. – Даже при том, что Ирина первые дни только молчала, Ольга не покидала её комнаты. Ей удалось заставить Ирину на четвертый день немного поесть, а на седьмой даже заговорить со мной. Через неделю она вернулась спать в свою комнату, но с утра до вечера так же сидит у сестры, почти не отлучаясь.       – А что же барон? – хмурясь, осведомилась Катерина. Принесенный чай медленно остывал, но ей не было до этого дела.       Слова матери стали для нее шоком:       – Он порывался несколько раз увидеть Ирину.       Ошеломленно разомкнув губы, она несколько секунд молча взирала на мать, прежде чем попытаться выяснить чуть больше:       – Я полагала, он постарается забыть готовившееся венчание как страшный сон.       – Возможно, он действительно испытывает к ней искренние чувства, – тяжело вздохнула княгиня, вновь надкусывая безе. – Он наносил визит несколько раз, но Ирина отказалась с ним говорить и видеться. Быть может, он для нее сейчас – живое напоминание о несбыточном, и она просто не желает себя терзать. Она ничего не говорит мне, и все, что я знаю, рассказывает мне Ольга.       По всей видимости, старшая сестра предпочла замкнуться в себе, чтобы не сбрасывать груз собственных проблем на близких. Эта позиция, наверное, была какой-то наследственной чертой характера – так же себя вела их бабушка по отцу, и, если верить папеньке, в роду Голицыных это был не единственный пример. Отчасти в том был резон, но сейчас Марта Петровна куда сильнее страдала от замкнутости дочери, чем от её излитых переживаний и слез.       На миг Катерине даже подумалось, что Ирина откажется говорить и с ней: то, что она не отвернулась и от Ольги, было чудом, и вряд ли оно повторится. Но не отступать же теперь, когда она преодолела такое расстояние и теперь лишь в нескольких сотнях шагов от сестры.       А еще её поразил жених Ирины: она полагала, что эта свадьба со всех сторон продиктована лишь материальными и социальными соображениями, но, по всей видимости, она ошиблась. Если бы он желал выдвинуть претензии и потребовать компенсации за отмену свадьбы, он бы обсудил все с Мартой Петровной еще в первый приезд, и последующих визитов, непосредственно для встречи с (бывшей) невестой, не случилось бы. Какими мыслями он руководствовался? Для чего желал свидеться с Ириной? Оставил ли эти попытки? Может ли статься, что?..       Катерина качнула головой, отгоняя бессмысленные вопросы, и все же пригубила холодный чай, совсем не чувствуя вкуса.       – Ты надолго к нам? – новый вопрос прозвучал уже не тем сломленным голосом, словно бы княгиня нашла в себе силы забыть все тяжелые события прошлых дней.       – Если Вы не возражаете, я останусь на пару недель.       Мягко улыбнувшись, Марта Петровна коснулась теплой рукой напряженной кисти дочери.       – Я буду рада видеть тебя хоть всю жизнь рядом, но вы с Дмитрием Константиновичем же намеревались венчаться? Или же вы решили провести церемонию в Европе? – вдруг она нахмурилась. – Постой, или же вы и вовсе решили покинуть Россию? Но как же служба Дмитрия Константиновича? И твое место при Императрице?       – Мы приняли решение отложить свадьбу, – искренне надеясь, что до причин, поспособствовавших такому шагу, маменька дознаваться не будет, отозвалась Катерина.       Но, по всей видимости, несчастье, приключившееся с Ириной, ничуть не убавило желания Марты Петровны устроить судьбу всех своих детей. Недоуменно наморщив лоб, та чуть ближе придвинулась к дочери и уже тише продолжила беседу:       – Ты не испытываешь прежних чувств к Дмитрию Константиновичу?       Изумленная таким вопросом, Катерина замерла с протянутой к сахарнице рукой: отчего-то она ожидала совсем иного предположения. Полуобернувшись к матери, она не сдержалась от ответного:       – Почему всегда мне задают именно этот вопрос?       – Ты не походишь на счастливую невесту, – не помедлив ни секунды, произнесла княгиня, внимательно смотря на дочь; зеленые глаза расширились, будто слова попали точно в цель. – Я знаю, о вашем браке договаривались как о союзе между двумя влиятельными фамилиями. Но твой папенька никогда бы не пошел против твоей воли, тем более что с графом Шуваловым они были в приятельских отношениях. Катя, ты не сходила с ума от счастья в день обручения, но ты испытывала радость, и мы это видели. Сейчас же, – Марта Петровна поджала губы, подбирая верные слова, – ты будто выгорела изнутри.       Дыхание сбилось. Её будто прочли от первой до последней страницы, и разве что сокрытое за этими строками разгадать не успели. Неуверенной рукой поставив полупустую чашечку на блюдце, она постаралась сделать несколько размеренных вдохов и выдохов, чтобы голос её не дрожал так явно – молчать значило подтвердить все предположения маменьки.       Но даже пусть она бы думала, что в их союзе не осталось ничего, кроме договоренности – лишь бы не знала ничего о вмешательстве Бориса Петровича. Не поверит. А если и поверит, это станет для нее слишком болезненным ударом.       – Всего лишь усталость, – успокаивающе улыбнулась Катерина. – Как оказалось, должность фрейлины Её Величества не так легка. Да и о том, что меня ждет после венчания, я раньше не задумывалась. И теперь не знаю, готова ли я к этому.       По всей видимости, ей удалось достоверно объяснить причины собственного состояния: длинная складка на лбу Марты Петровны разгладилась, карие глаза перестали смотреть так испытующе-тревожно. Сердце укололо – не хотелось лгать маменьке, но все же это было наилучшим выходом. Ни к чему ей лишние волнения.       Они еще более часа беседовали о предстоящем венчании, хотя больше говорила княгиня, вспоминающая собственную свадьбу: ей едва минуло восемнадцать, когда она дала согласие очаровавшему её князю Голицыну, и о семейной жизни на тот момент она даже не грезила – все произошло так стремительно, что даже времени на испуг не оказалось. В полной мере осознание начало приходить, когда на руках у нее оказались первенцы: Ирина с Петром, и к едва начавшей осваиваться роли хозяйки поместья добавилась роль матери. Сейчас же ей хотелось, чтобы Катерина не так бездумно кинулась в тот омут, и потому она старалась как можно полнее описать все те трудности, что откроются перед новоиспеченной графиней. Особенно если принять во внимание высокое положение её будущего супруга.       Вероятно, этот разговор бы кончился затемно, но явившаяся служанка напомнила об обеде, к которому должны выйти и отдохнувшие гости, и потому продолжение беседы пришлось отсрочить. В какой-то мере Катерина была тому рада – она уже порядком утомилась и ощущала потребность хотя бы на полчаса закрыть глаза: количество эмоций, мыслей, известий, чувств оказалось слишком велико и теперь всем её существом завладело истощение. Она даже не помнила, как пережила получасовой обед, что отвечала жениху, подле которого сидела, и съела ли что-то из своей тарелки.       Облегченно выдохнуть удалось лишь в момент, когда Дарина (Всевышний, как же она была рада видеть эту девочку, служившую в их доме еще с момента окончания Катериной Смольного и решившей поехать вслед за хозяевами в Карлсруэ!) сопроводила её в гостевую спальню, выделенную ей Надеждой Илларионовной. Задернув плотные портьеры и затушив две свечи, чтобы комнату окутал полумрак, едва разгоняемый лишь одиноким огоньком, Катерина дождалась, пока все та же Дарина ослабит шнуровку корсажа и поможет ей избавиться от верхних юбок. Оставшись лишь в нижней рубашке, ощутила, как по оголенным рукам побежали мурашки. И, кивнув покинувшей спальню служанке, стремительно юркнула под одеяло, как в детстве укрываясь им с головой и запутываясь ногами в нижнем крае. Сжимаясь в этом коконе так, что колени оказались подтянуты к животу, она медленно выдохнула, стараясь расслабиться и отпустить мысли.       Но вместо того разум, взбудораженный долгожданной встречей и утомленный всем происходящим на протяжении последних месяцев, тут же воскресил за опущенными веками недавние эпизоды.       Крепко зажмуриваясь, Катерина позволила себе просто утонуть в этих воспоминаниях, надеясь, что сон придет быстро.

***

Дания, Копенгаген, год 1864, сентябрь, 16.       Ему следовало наконец побеседовать с королевской четой и обговорить дату свадьбы, чтобы уже одним грузом на душе стало меньше. Хотя внутри все вновь обратилось в хаос, и одна только мысль о том, чтобы сейчас затронуть вопрос помолвки казался каким-то предательством и откровенной ложью, особенно перед Дагмар. Последняя ночь в Потсдаме и эта абсолютно неожиданная встреча всколыхнули все то, что улеглось на самое дно и более не тревожило так явно.       Стоило только остаться наедине с собой, как все оживало перед глазами, будто случилось мгновением ранее: даже руки все еще помнили то родное тепло и острые грани изумруда в помолвочном кольце.       Оказалось, он уснул, сжимая её тонкие пальцы в своих. Лишь на несколько минут – быть может, на четверть часа, – но провалился в непроглядную тьму, совсем не зная, что происходит вокруг. А когда разомкнул глаза, не сразу понимая, почему так темно, и где он находится, заметил справа силуэт, едва обрисованный тусклым светом, пробивающимся через дверной проем и узкое окно.       Она ему не померещилась.       Она вправду была здесь, оставшись по его эгоистичной просьбе. Недвижимо сидела все так же на краю постели, не расплетая их пальцев, и смотрела куда-то перед собой: он мог видеть её мягкий профиль с невысоким лбом, прямым носом и едва шевелящимися губами. Правая рука её лежала на груди, что-то сжимая – по всей видимости, крест.       Молилась. Мысль обожгла цесаревича что недавняя боль.       Беззвучно, но горячо – рваные тяжелые вдохи и выдохи говорили о том, что на сердце у нее неспокойно. Очень хотелось верить, что не он тому виной.       – Вы решили до утра просидеть так? – шепотом (знал – она услышит) осведомился, стараясь, чтобы вопрос звучал с привычным весельем.       Катерина вздрогнула, словно не думала, что он может проснуться. Обернулась, хоть и в этом особого смысла не было: мрак, царивший в спальне, едва ли позволял что-то разглядеть в лице.       – Вы не спали?       – Не знаю, – честно отозвался цесаревич уже чуть громче. – Кажется, словно провалился в черную дыру, упустив какой-то отрезок времени, и снова вынырнул.       По движению её головы, как-то неодобрительно качнувшейся, он понял, что Катерину его ответ не порадовал.       – Прошло уже около двух часов. Я надеялась, Вам удалось расслабиться.       Увы, то, что он описывал, на спокойный сон не походило.       Хотя его сейчас волновало отнюдь не это.       – И все эти два часа Вы даже не отпустили моей руки? – теперь и в его тоне слышался укор: как бы плох он ни был, но утомленная дама, проводящая ночь без сна, точно не делала ему чести.       – Вы просили остаться.       – А Вы решили сегодня исполнять все мои просьбы? – с призрачной усмешкой уточнил Николай, пытаясь хоть как-то определять изменения её эмоций, если уж тьма не позволяла этого сделать простым изучением взгляда. Однако Катерина, похоже, не хуже него научилась держать маску невозмутимости: поза её осталась неизменной, вплоть до слабого наклона головы к левому плечу.       – Это было исключение. Вам лучше?       – Определенно, – даже не стал раздумывать над ответом Николай, радуясь, что и его истинных эмоций сейчас не распознать: спина действительно не отзывалась болью, но едва ли это надолго. – Вам бы о себе стоило подумать. Отсутствие сна еще никому на пользу не шло, особенно барышням.       – Не тревожьтесь за меня, Ваше Высочество.       Нахмурившись в ответ на это, цесаревич сделал попытку приподняться, опираясь о продавливающуюся перину свободной рукой – отпускать ладонь Катерины он не желал. Удачно, хоть и поясница не замедлила напомнить о себе.       – Меня уже не удивляет Ваше упрямство, Катрин, однако сейчас Вам его лучше оставить. Мне бы стоило проявить благородство и оставить Вам постель, удалившись на кушетку. Но беда в том, что кушеток здесь нет, а три часа в кресле, боюсь, окажутся для меня смертельными.       Усмешку на последних словах скрывать даже не пытался: знал, что и Катерина ему не позволит такой сон, и сам он при всем желании не обращения внимания на приступы счесть их простым недомоганием не мог.       Продолжая вглядываться в едва читающиеся черты её лица, Николай с той же усмешкой закончил:       – Потому могу только предложить разделить эту постель.       – Звучит крайне двусмысленно, – голос её, в котором сквозила ирония, повеселел, и цесаревич мог представить себе, как расходятся от уголков глаз тонкие лучики, когда она улыбается.       – Не более двусмысленно, чем Ваш ночной тайный визит.       – Ошибаетесь – визит был вечерним. Но, к моему глубочайшему сожалению, Вас застать мне не удалось.       – И судя по тому, что Вы решились на долгое ожидание, Вас привело сюда что-то серьезное. Или же Вы столь сильно тосковали в разлуке?       – Вы себе и представить не можете, как, – выделив голосом последнее слово, заверила его Катерина, склоняясь ближе: стало чуть легче рассматривать её усталое лицо. И тут же отвернулась, резко вставая с постели и одновременно с этим расплетая их пальцы – цесаревич даже не успел воспрепятствовать этому.       Стремительно отходя к окну – так, что теперь её силуэт четко обрисовывал мягкий лунный свет, едва пробивающийся из-за густых облаков – она обхватила свои плечи руками, словно желая согреться. Вся она сейчас состояла из каких-то резких линий, словно бы из обломков, и лишь одно неверное движение могло разрушить эту иллюзорную целостность. Сколь же сильно она отличалась от той девочки, которую он встретил впервые в далеком августе шестьдесят третьего.       Ему бы хотелось обратить время вспять: не столько для того, чтобы вновь прожить каждый миг, проведенный рядом с ней, сколько для того, чтобы увидеть в ней ту искру жизни.       Быть может, именно потому он так быстро решился на помолвку с Дагмар? Она походила на Катрин до тех страшных событий. И словно обещала ему – все можно забыть. Все можно сохранить.       Катрин ведь так и не рассказала, зачем приехала в Потсдам – она вовсе ни единого слова не проронила больше той ночью, а он и не пытался заговорить. Знал – пустое. Только смотрел на её тонкий хрупкий силуэт в обрамлении молочно-сизого лунного света, пока все не слилось в единое туманное пятно и не растворилось во тьме долгожданного сна. И даже она осталась где-то в нем, будто лишь привиделась.       Наверняка он бы уверовал в игры разума, только маленькая лиловая бархатка с аккуратным золотым медальоном, что он обнаружил по пробуждении в своей ладони, говорила, что все случилось в действительности.       Та самая, которая была на ней в день её первой аудиенции у Императрицы. В день, когда он впервые увидел её в платье в дворцовом антураже.       – Вы помните Оффенбах?       Туманной дымкой исчезла картина ночной встречи, уступая место зелени садов Фреденсберга. Возникшие перед ним карие глаза явно ожидали от него ответа, но все, что он мог – эхом повторить последнее слово, абсолютно не понимая, о чем речь, и почему сейчас вдруг зашла речь об этом. Когда он вроде бы должен говорить о своих намерениях относительно их будущего: по крайней мере, королевская чета позволила им удалиться на десяток шагов вперед именно ради этого. Николай не сомневался – королева Луиза даже с такого расстояния слышит каждое слово, что замирает в воздухе между ними, пусть и произнесенное шепотом.       Потому что королева Луиза ждет, как ждет вся Россия.       – Оффенбах-ам-Майн, – пояснила Дагмар, видя пустоту во взгляде цесаревича. – Дворец Румпенхайм, который нам оставил прадедушка. Мы ведь каждое лето отдыхали там, Вы не помните?       В её нахмурившемся лице было столько грусти, что у Николая сжалось сердце, словно бы он разрушил какую-то особо прекрасную девичью мечту. Возможно, это воспоминание было невероятно важно для нее.       – Maman так часто посещала разные уголки Германии, когда мы были маленькими, что, признаться, в моей голове настоящая каша.       – Каша в… голове? – недоуменно моргнула Дагмар.       Уголок губ Николая дрогнул в легкой улыбке.       – Так у нас говорят, когда подразумевают отсутствие ясности в понимании. Путаница.       Принцесса медленно кивнула, словно внутри себя обкатывая несколько раз эту крупицу нового знания. Эти её попытки осваивать сложный язык, который должен будет стать её родным, восхищали и отчасти забавляли цесаревича – она была очаровательна в своем стремлении оказаться как можно ближе к нему. Когда они беседовали, она порой повторяла за ним отдельные слова, просила чаще разбавлять французскую речь (для Николая она была ближе немецкой, а датской он и вовсе не знал) русской и после разъяснять эти вставки. Она уже успела получить с его стороны обещание лично заняться её обучением после того, как она приедет в Россию, но ждать этого момента не желала, и потому начала свой «учебный процесс» уже сейчас.       – Стало быть, Вы совсем не помните ничего из тех лет?       Увы, этот интерес к новой русской фразе не вытряхнул мыслей, что забивали её голову сегодняшним утром. Николай, надеявшийся уйти от той темы, пожал плечами, рассматривая зеленые насаждения, ничуть не привлекающие сейчас.       – Если только то, как сильно Саша не любил поездки на воды, куда нас часто брала с собой Maman.       – И даже поездки в Бад-Киссинген, когда я упрашивала Вас и Аликс взять меня с собой на прогулку в Регентенбау, а потом по глупости поспорила с Вами о глубине озера, и Вы едва не утонули? Пресвятая Дева, – Дагмар выдохнула, закрыв лицо руками, – а я после того случая долго не могла найти себе места. Винила себя за содеянное. И, сознаться, когда мне сообщили, что Вы нанесете нам визит, не знала, как смотреть Вам в глаза – ведь тогда мы виделись в последний раз. Какая же я глупая.       Остановившись, расширившимся глазами цесаревич посмотрел на что-то бормочущую себе под нос уже на датском принцессу. Обрывок воспоминания, снятый с антресолей памяти, был покрыт пылью, но он существовал и даже не успел истончиться настолько, чтобы порваться от одной только попытки прикоснуться к нему. Выговор испугавшейся за него матери, суровый взгляд отца, причитающих вокруг него родственников, и последовавшее наказание он запомнил надолго. Но все это затмевали детские глаза какого-то неясного оттенка и облепившие круглое личико темные кудри, влажные от воды. Наглотавшийся воды, абсолютно не понимающий, где он и почему ему так дурно, он принял склонившуюся над ним девочку за ангела.       И ни словом о ней не обмолвился, когда вновь пришел в себя уже в спальне матери, о чем-то переговаривающейся с медиком.       Ему было одиннадцать, и, как бы ни старался его учитель, он никак не мог освоить плавание: это доставляло привыкшему, что ему все дается легко, мальчику повод для недовольства собой и злости. Особенно если учесть, что в феврале того же года его провозгласили Наследником Цесаревичем, что еще сильнее заставило казаться идеальным. Он старался всячески скрыть сей позорный, по его мнению, факт. И даже тогда, распаленный жарким спором, он объяснял все внезапной судорогой, что помешала тут же всплыть.       Только внутри все оцепенело от ужаса при мысли, что его могли не спасти.       Оказывается, благодарить стоило Дагмар.       Он знал, что она вместе с Аликс брала уроки у шведской пловчихи, чье имя давно уже истерлось из памяти. И, к её чести, делала серьезные успехи. Возможно, именно потому она тогда и затеяла спор – была уверена, что если и придется доказывать свое мнение, она-то под воду не уйдет. Он же, как и всегда, поступил крайне необдуманно, первым прыгнув в озеро.       – Это было лишь моей глупостью, – не дал ей и дальше винить себя во всех грехах цесаревич: хоть и датских фраз он абсолютно не понимал, сомнений в том, что именно можно бормотать себе под нос с таким выражением лица, не имел. – И, благодаря Вам, все же я здесь. Значит, Вам не за что корить себя.       Опустив глаза, Дагмар легким кивком показала, что дальше эту тему развивать не стоит: нарочито заинтересованно рассматривая пышные цветущие кусты, мимо которых они неспешно проходили, она молчала и пыталась решить, о чем заговорить дальше. Вспоминать детские забавы отчего-то расхотелось: возможно, причиной тому странное напряжение, царящее между ними уже с полчаса. Ровно с момента, когда королевская чета, что-то сказав цесаревичу, двинулась вперед по дорожкам, а тот внезапно задержал принцессу на пару минут у какого-то дерева, уточняя его название. Дагмар имела серьезные сомнения в том, что Николая и вправду это волновало, но все же, покопавшись в остатках знаний, казалось, выветрившихся в момент их сегодняшней встречи, сумела ответить.       И на протяжении всей этой прогулки она замечала, как мать вскользь бросает на них короткие взгляды – за полчаса насчиталось около четырех, – словно бы чего-то ждет. Если же учесть, что Тира, обычно составляющая им компанию на этих семейных променадах, осталась музицировать, а братья ускользнули куда-то еще после завтрака, их «уединение» было нарочно подстроено.       Знать бы еще, для чего.       Впрочем, Дагмар соврала бы, если бы сказала, что совсем не догадывается об этом. В конце концов, у повторного визита Николая в Копенгаген была одна-единственная цель, явно отличная от простого лицезрения датской столицы. Вопрос союза с Россией должен был решиться очень скоро. Наверняка положительно – об отказе цесаревич вряд ли бы прибыл сообщить лично. Но отчего-то даже мысль о помолвке сейчас пугала: пропало ощущение сказки, что преследовало Дагмар несколько недель, и она даже не осознавала, в чем причина.       Отношение Николая к ней было таким же, как и в первый день, потому винить его она не могла. Её собственные чувства ни на тысячную долю процента тоже не переменились – она все так же беззаветно и сильно любила его, не видя для себя иного супруга. Но все же что-то, будто из дальнего мрачного угла чудовище в детской спальне, когда нянечка гасит свечи, своим отвратительным шипением вызывало оцепенение.       Сколь сильно ей бы хотелось услышать те слова, столь сильно она боялась их. Бездумно сорвав какой-то цветок – она едва ли поняла, почему захотела его, – Дагмар потянула за длинный лист: сейчас требовалось хоть чем-то занять мысли, только не утопать в этом невыносимом молчании, которое порождает в её разуме тысячи разных страхов.       – Когда Аликс получила предложение королевы Виктории обвенчаться с её сыном, мне стало грустно, – фразы вдруг сами упали с её губ: совсем не обдуманные – скорее какие-то обрывки воспоминаний, не оформленные мысли. – Я много слышала о том, что браки по любви – не для тех, кто находится у трона. Но когда это затронуло нашу семью, мне стало страшно за сестру – о себе в тот момент я не думала. Мы проплакали всю ночь, хотя тогда еще речь о расставании не зашла: все было лишь на уровне идеи.       Николай слушал её словно бы рассеянно: он не повернул головы и продолжал идти в том же неторопливом темпе, не убавив шагу. Но это было лишь наружным: в действительности он жадно ловил каждое слово, будто надеясь этой беседой отодвинуть ту, что неотвратимо ждет их где-то за поворотом – прогулка не бесконечна. И сегодняшний день тоже – солнце уже скатилось со своего пика и теперь медленно двигалось к горизонту.       – Потом я получила первое письмо: Аликс писала о венчании, так ярко рассказывая все – от утренних волнений до благоговения перед алтарем, словно бы я сама была там, с ней. После были еще письма. И во всех она говорила о своем счастье и любви, что подарили ей небеса: она убеждала меня, что даже не будь её супруг престолонаследником, она бы не смогла больше венчаться ни с кем другим. Тогда мне подумалось, что, быть может, даже династические браки имеют право на счастье?       В голосе её звучала такая отчаянная надежда, что Николай едва сдержался, чтобы не протянуть руку к бледной девичьей щеке, чтобы хоть как-то успокоить это неровно стучащее сердце. Дагмар походила на дитя, что жило в своем уютном коконе из добра и справедливости. Пусть не изнеженная королевскими привилегиями, она все же была убережена от неприглядной реальности, и он бы многое отдал, чтобы не дать ей столкнуться с этой стороной жизни Императрицы. Чтобы сохранить незапятнанной и безмятежной её душу, похожую на едва распустившийся цветок.       Как когда-то это делал его царственный дед: Александра Федоровна была для него маленькой райской птичкой, что могла счастливо жить только в золотой клетке, куда не доберется лапа хищного зверя, или невзгоды вольной жизни. Белой розой, нуждающейся в стеклянном колпаке, хранящем её чистоту.       Все чаще ему думалось, что между ним и почившим Николаем Павловичем было слишком много общего. Сможет ли он так же пронести через всю жизнь любовь к супруге, не уподобляясь своему отцу?       – Ваши родители ведь тоже сочетались браком из династических соображений? – Николай все же обернулся к принцессе, комкающей в пальцах уже потемневший листок, оторванный от стебля.       – У них все ничуть не походило на сказку, – с грустной улыбкой покачала она головой. – Быть может, до нашего с Тирой рождения, их отношения были теплее, но все, что мы видели с детства, полностью соответствовало картине традиционного брака по договоренности. Они любили нас, но между собой всегда вели себя сдержано и даже отстраненно.       – Не всякая любовь выражается ежеминутно и жарко: порой хватает лишь знания, что чувства есть и рядом тот самый человек.       Словно бы прочитав то, что крылось за этой фразой, Дагмар излишне скоро осведомилась:       – Ваши родители тоже редко проявляют чувства друг к другу?       По губам цесаревича проскользнула горькая усмешка: принцессе лучше не знать, что в российской императорской семье сказки – что снег в июньский день. Даже покойному an-papa приписывали многолетнюю связь с одной фрейлиной, хотя в его любви к супруге сомневаться не приходилось.       – Papa часто забывает о том, что он – не только государь. А Maman всю себя отдала детям, – на сей раз губы дрогнули в светлой улыбке. – Но мы никогда не думали, что их брак был несчастливым: стоит только увидеть, как они смотрят друг на друга, когда вечером встречаются перед отходом ко сну.       Если только не вспоминать, что любовь в тех взглядах – лишь у Марии Александровны, наверное, простившей все адюльтеры супругу еще в момент их венчания и навек.       Но когда-то ведь и они любили: он не имел в этом сомнений.       Пусть и совсем недолго.       Останавливаясь перед маленькой клумбой с какими-то бледно-желтыми цветами, что после вечно станут напоминать ему о Дагмар, Николай разомкнул пересохшие губы:       – Не хотели бы Вы в будущем стать русской императрицей?       Он старался не лгать. И желал сразу дать ей понять, какая именно роль для нее станет главной: не его супруги – Императрицы. Матери будущего Наследника Престола. Женщины, которой никогда не оказаться в тени и, вполне возможно, не испытать должного семейного счастья, какое могло бы быть у простой принцессы маленького княжества. Единственная роль, которую он действительно со всей искренностью мог сейчас ей предложить, потому что эту чистую, невинную девочку он не желал обманывать – она по-своему стала ему близка.       Как добрый друг и интересный собеседник, как очаровательная барышня, как светлый ангел. И как та, которая могла бы быть рядом с ним всю оставшуюся жизнь, потому что так того требовал престол.       Дагмар отвела смущенный взгляд: к лицу её прилило тепло – на щеках проявился румянец. Неловко сжимая в пальцах сорванный цветок, она слабо кивнула и вдруг, с какой-то странной решимостью, ошеломившей Николая, обернулась и, поднявшись на полупальцы, мимолетно коснулась его сухих губ своими теплыми и мягкими, прежде чем отстраниться и спокойно дать ответ:       – Если этого хотите Вы, этого хочу и я.       Она наверняка все понимала – это было видно по тому, как потускнели её карие глаза, и какой блеклой казалась улыбка. И сознательно принимала свою ношу, как когда-то это сделала его мать, потому что тоже была до беспамятства влюблена.       На миг сознание ослепила раскалывающая все на части мысль – что, если он ничуть не отличается от своего отца? Что, если Дагмар суждено повторить судьбу Марии Александровны, всю жизнь вынужденную страдать из-за холодности супруга? Что, если его желание сохранить свет и тепло в этой детской душе однажды капитулирует перед случайным сердечным порывом? Что, если затмившая разум влюбленность, нахлынувшая так стремительно, исчезнет с той же внезапностью, и он однажды проснется, ясно понимая, сколь неразумен их союз. Или, скорее, его собственное решение.       Ведь он даже сейчас, с нежностью обхватывая ладонями маленькую ручку и запечатлевая на ней благодарный поцелуй, не может изгнать из памяти совсем другой женский образ. И, вручая датской принцессе обручальное кольцо с крупным алмазом, ощущает, как сжимается сердце – ему хочется, чтобы этот символ верности и твердого намерения предназначался другой.       Когда на стекле Фреденсборгского дворца алмазами из обручальных колец появляется надпись «Дагмар и Николай», ему кажется, все внутри выворачивается не от скрипа, издаваемого при трении, а от желания видеть другое имя рядом со своим.       И от полной утопичности этих желаний.