Когда пред общим приговором Ты смолкнешь, голову склоня, И будет для тебя позором Любовь безгрешная твоя… М.Ю.Лермонтов
Германия, Карлсруэ, год 1864, сентябрь, 30. Княгиня Голицына явно не ожидала увидеть среднюю дочь вновь так скоро: она полагала, что Катерина отбыла в Дармштадт, чтобы вернуться к своим обязанностям при Дворе, а значит, несколько месяцев будет находиться подле государыни, прежде чем уехать в Россию, чтобы венчаться там. После, быть может, она снова посетит Германию, отправившись в свадебное путешествие, хотя об его маршруте они не говорили, потому было вполне возможно, что молодые скорее предпочтут солнечную Италию. Потому, узрев, как к поместью подъезжает экипаж, а после из него выходит бледная Катерина, Марта Петровна удивленно моргнула, силясь понять, не привиделось ли ей это, и не спутала ли она с дочерью какую-то нежданную гостью. Поднявшись на ноги и отложив книгу, с которой по обыкновению сидела на террасе, раз позволяла погода, она медленно спустилась по ступенькам, выводящим к главной дорожке, что шла от дома к парадным воротам. Ошибки не было – к ней действительно спешно приближалась дочь, за которой слуга нес большой ридикюль: тот же, с которым она и уезжала. Нахмурившись, княгиня позволила себе обнять её, прежде чем отстранить и внимательно вглядеться в её лишенное румянца лицо: – Катя? Что-то стряслось? Сначала граф Шувалов вернулся, теперь ты. Определенно ожидавшая этого вопроса и подобной реакции Катерина покачала головой, тут же заверяя маменьку, что волноваться не о чем. Хотя княгиня не была в этом так уверена, когда услышала последние слова: – … я решила оставить Двор. Во всем её естестве при этом не было ни грамма счастья, будто бы к этому решению её подводили под дулами десятков заряженных ружей. Марта Петровна, все сильнее хмурясь, махнула рукой слуге, чтобы тот унес вещи гостьи, и жестом предложила дочери пройти в дом: не стоять же посреди дорожки, обсуждая такие известия. – Что сподвигло тебя на такой шаг? – осведомилась княгиня, стоило тяжелой двери закрыться за их спинами; Катерина еще даже не успела присесть, хотя в её движениях читалось желание как можно быстрее куда-то сбежать, а не вести разговоры. – Маменька, если Вы позволите, я все Вам поведаю позже, – обернувшись, она подтвердила невысказанные предположения. – Дмитрий еще здесь? По этому вопросу можно было бы сказать, что внезапный визит в Карлсруэ – лишь от тоски по жениху, но отчего-то на потерявшую голову от любви барышню Катерина сейчас ничуть не походила. Внутри Марты Петровны зарождалось волнение. – Граф в библиотеке, – она кивнула и, видя готовность дочери последовать в указанном направлении, придержала её за локоть. – Катя, скажи хотя бы, надолго ли ты сюда? – Простите, маменька, я не могу сейчас дать ответа на этот вопрос, – та опустила глаза, что еще больше уверило княгиню в мысли – дело нечисто. – Через пару дней к нам обещался быть Петр. Я полагаю, он был бы рад встрече с тобой. От этой новости Катерина замерла, явно не ожидавшая так скоро свидеться с братом, особенно здесь, в Германии. Она подняла голову, и с губ сам сорвался вопрос: – Вы писали ему? – Я писала ему еще перед венчанием Ирины, но из Флоренции ответ так и не пришел. Зато вчера вечером посыльный принес мне письмо из Висбадена – как оказалось, Петр был там по поручению герцога, и после визита в Дармштадт намеревался навестить и нас. – Какое счастье, – с трудом выдавила из себя Катерина, прикрывая дрогнувшие губы руками. – Простите, маменька, мне нужно срочно разыскать Дмитрия. Обещаю, после мы с Вами обязательно побеседуем. Едва обозначив быстрый книксен, что сейчас выражал её извинения в столь резком окончании разговора, она спешно удалилась, оставив княгиню в смешанных чувствах и желании как можно скорее дознаться до правды. Катерина уже не была той маленькой девочкой, что стремилась всеми секретами поделиться с маменькой, но и видеть её столь скрытной, особенно если прибавить к этому её явное напряжение и внутреннюю тревогу, было излишне странно. Смотря в идеально ровную спину дочери до тех пор, пока она не свернула за угол, Марта Петровна хмурилась, невольно цепляя пальцами кружевную манжету домашнего платья.***
Катерина же, избавившись от цепкого материнского взгляда, испустила облегченный вздох; сейчас объяснять причины своего визита было некогда, да и собраться с мыслями она не успела. Не думала, что столкнется с маменькой так рано – совсем запамятовала, что та после обеда всегда предавалась чтению в саду, если погода не буйствовала. Сегодня же день с самого утра выдался крайне солнечным и теплым, так и сподвигая к легким променадам по облагороженным тропинкам под сенью еще не сбросивших листву деревьев. Вот только у самой Катерины не было настроения на праздные прогулки: тугой узел напряжения грозился лопнуть от лишней секунды промедления. Она едва сдерживалась в пути, чтобы не начать подгонять кучера: после расстояний на родине без малого семьдесят миль между немецкими городами едва ли могли считаться длинной дорогой, но даже так не было сил ждать, и Катерина каждый час выглядывала, силясь понять, как долго им еще ехать, и сколько раз придется сменить лошадей. В действительности, причин такой спешке не было – маловероятно, что Дмитрий уже вернулся в Карлсруэ. Но у самой Катерины не оставалось места, куда бы она могла отправиться, потворствуя пришедшему утром решению покинуть Двор, пока она не оказалась утоплена волной грязи, что выльют на нее сплетницы, показавшемуся единственно верным. Да и не смогла бы она взглянуть в глаза Императрице. Не сейчас. Оставила письмо для нее у цесаревича (то, что составляла жениху, прихватила с собой, хоть и смысла в нем теперь не было) и сбежала даже до того, как подали завтрак. Все одно – аппетита не было. – Кати? – Дмитрий был удивлен не меньше княгини, поскольку ранее они с невестой условились, что она дождется его письма, а после уже будет решено, как действовать дальше. Он, как и обещался, вернулся в Карлсруэ сразу же, как только убедился, что матушка не испытывает ни в чем нужды и в ближайшие три недели ей не требуется его присутствие, что случилось лишь вчера вечером. Невесту же он ожидал видеть в октябре, но никак не спустя неделю после их расставания – он покинул Карлсруэ раньше нее. Плотно затворив за собой дверь, Катерина приблизилась к жениху, стоящему у узкого высокого стеллажа. – Что-то удалось выяснить? – опуская приветствия и прочие пустые фразы, ровным тихим голосом осведомилась она. Дмитрий неопределенно повел головой и медленно поставил книгу, что держал в руках, на её место, прежде чем дать ответ, чем изрядно испытывал терпение невесты. Но ему действительно требовалось собраться с мыслями – они не светские разговоры вели. – Твои предположения не беспочвенны, – твердый взгляд, коим он её одарил, заставил Катерину внутренне подобраться и жадно внимать каждому новому слову. – Глафиру кухаркой в ваш дом устроил князь Остроженский, когда узнал, что твои родители намерены венчаться. Женщина, что до того занимала эту должность, при странных обстоятельствах погибла – её нашли в реке, хотя причин к утоплению у нее не было, если верить прислуге. Появление новой кухарки выглядело обычной заботой о потенциальных родственниках и едва ли у кого вызвало подозрения. – Потрясающая продуманность всех действий наперед, – оценила Катерина, и непонятно, чего было больше в её голове – восхищения или же отвращения. – Но к чему это было в тот момент? Разведя руками, Дмитрий произнес: – Этого мне узнать не удалось. Куда важнее то, что от нее можно добиться содействия – она знает, где находится князь Остроженский, поскольку не раз виделась с ним в России, доставляя ему письма. Кажется, нам наконец попалась не оборванная ниточка. Её затопило облегчением, хоть и праздновать победу было еще рано. Выдохнув, она, повинуясь порыву, прильнула к жениху, прикрывая глаза и упираясь лбом ему в плечо. С минуту они просто молчали, вслушиваясь в дыхание друг друга и думая каждый о своем. Впрочем, в одном их мысли сходились – у них появился шанс. Если Глафира была единственным человеком Бориса Петровича здесь, в Карлсруэ (хотя бы только на данный момент), и если она не вздумает сейчас их провести, он не узнает, что её маска сорвана. А значит, не успеет сбежать. С нежностью прижимая к себе невесту, Дмитрий нарушил тишину, возникшую между ними: – Когда она отправится на новую встречу с князем Остроженским, чтобы передать ему известия, мы проследим за ней. Если дело пройдет успешно, он будет сразу же арестован. – Он может попытаться выставить себя безвинно оболганным, – чуть повернув голову, так, чтобы теперь касаться плеча жениха щекой, протянула Катерина; план, простой и очевидный, все же мог провалиться. Руки Дмитрия, до того покоившиеся на её лопатках, легли на талию, сцепившись в замок. – Одних только показаний Татьяны достаточно, чтобы заключить его под стражу. Нам нет нужды пытаться подловить его на новом злодеянии, тем более что неизвестно, удастся ли раскопать на него еще что-то. – Но хватит ли их, чтобы судить его по всей строгости? – Не тревожься за это, – успокаивающе дотронувшись губами до её волос, Дмитрий расслабленно улыбнулся, наслаждаясь их недолгой близостью. – Я клянусь тебе, что, попав единожды в застенки Петропавловки, князь Остроженский оттуда уже не выйдет. Ставшие крепче объятия невесты дали ему понять, что она приняла его слова на веру, а мерное биение её сердца, так отчетливо ощущаемое, убедило – она уже не так взволнована и напряжена, как это было в момент её внезапного появления в библиотеке. Он бы с радостью стоял, удерживая её в своих руках, хоть целую вечность – их минуты наедине, в теплой неге и без тяжелых мыслей, были слишком редки, – но стоило возвращаться к делам (или, если говорить вернее, к делу, озвученному только что), да и не помешало бы все же разузнать, отчего Кати не дождалась его письма. Опустив руки и отступив назад – всего на шаг, такой, чтобы можно было спокойно посмотреть в лицо невесте, – Дмитрий попытался увидеть то, о чем она не хочет говорить, но все же озвучил вслух вопрос, что она уже слышала сегодня: – Почему ты приехала так рано? – Если я скажу, что мне не достает терпения ожидать чего-то слишком важного, ты мне не поверишь? Голос её был вновь ровным, будто бы она беседовала с кем-то едва знакомым и была вынуждена держаться официальной вежливости; доверию касаемо произнесенных слов это ничуть не способствовало. Дмитрий бросил на нее пронзительный взгляд, Катерина едва заметно сглотнула. От прежней легкой атмосферы, окутывающей уютным коконом, не осталось и следа. – Я больше не могу оставаться при Дворе. Гранитной плитой упало понимание случившегося. Ожидаемого, но отталкиваемого ежеминутно. – Ты все же?.. Он не успел закончить негромкой фразы, когда слух резануло неотвратимое «Да». И даже последовавшие за этим слова о том, что все – лишь фикция для князя Остроженского, – не могли сгладить эффекта, произведенного признанием. В ней и вправду столько… …страха? …жертвенности? …любви? Наверное, именно так она чувствовала себя, когда вскрылась правда о его «гибели» и участии в авантюре по выведению князя Остроженского на чистую воду. Именно такое опустошение, делящее душу пополам с хаосом, в ней царило. Именно так ударило осознание, что между ними всегда будет стоять еще что-то. Более важное. Пока друг для друга они продолжат оставаться на второстепенных ролях. Ведь они могли обвенчаться тайно и просто сбежать, не заботясь о том, что станет с остальными. Выбрать чувство, а не долг. Перед отечеством, семьей, совестью. Точнее – они бы не смогли. Какая горькая ирония – их союз и впрямь идеален. Два человека, не способных позволить себе просто быть счастливыми и закрыть глаза на кем-то придуманные понятия, ставшие мерилами этого времени. – Твоя жертва не будет напрасной, – одними губами произнес Дмитрий, с осторожностью обхватывая её тонкую кисть и оставляя почти невесомый поцелуй на изумруде обручального кольца. Он был обязан закончить все последним шагом, чтобы не слышать больше, как ломается все внутри нее на части. Не видеть пустоты в родной зелени глаз. А после свадьбы – позаботиться о её возвращении ко Двору.***
Германия, Дармштадт, год 1864, сентябрь, 30. Высокие напольные часы показывали начало седьмого, когда тихие шорохи в спальне прервали чуткий сон цесаревича. Он и без того несколько раз за ночь просыпался оттого, что из-за неудобного положения затекшие мышцы начинали давать о себе знать – особенно усердствовали спина и шея. Все же, провести ночь в кресле было не лучшей мыслью, однако смущать и без того измученную Катерину он не желал, а потому, рассудив, что сутки лишений хуже не сделают, убедил её занять постель. Была бы в спальне кушетка, он бы устроился на ней, но увы – интерьер поражал своим аскетизмом. Уйти же в другое помещение он не мог, опасаясь за Катерину, да и за достоверность легенды, которую требовалось подарить всему Двору (хоть и идея эта ему не особо нравилась). Стоило только солнцу обозначить свой подъем, как остатки сна слетели и с Николая, и, по всей видимости, с Катерины: зашуршало отброшенное покрывало, аккуратно опустились на пол босые стопы, под которыми едва слышно скрипнули половицы. Цесаревич неосознанно вслушивался во все, что происходило рядом, сам не смея пошевелиться; сохранял прежнее положение, не открывая глаз, но готовый в любой момент подняться. Хотя соблазн был велик – ночь подарила ему возможность запечатлеть в своей памяти её расслабленное лицо, пока она спала, крепко прижимая к себе край тонкого одеяла, словно желая защититься от чего-то; но ничуть не меньше хотелось прикоснуться к этой почти интимной картине, что открывалась в момент пробуждения, когда взгляд еще подернут дымкой сна и по-детски беззащитен, а во всем естестве прослеживается блаженная нега, истлевающая с каждой секундой погружения в реальность нового дня. Но эти минуты ему никогда будут принадлежать. Зажмурившись, он отвернул голову от постели, возле которой тихо шуршала платьем Катерина – по всей видимости, старалась управиться со своим туалетом без помощи служанок. Как вчера она разоблачалась, неизвестно: быть может, сразу подобрала менее сложное платье, без корсета (ведь она знала, чем окончится их встреча, в отличие от него, намеревавшегося лишь побеседовать). А может, так и спала, хоть это и было слишком неудобно – цесаревич никогда не примерял женского наряда, но догадывался, что в такой конструкции лишнего движения не сделать, а уж расслабиться ночью и того пуще. Шелест ткани стих, сменившись почти неуловимым звуком шагов, и цесаревич предположил, что с туалетом покончено. Обернувшись, он едва приоткрыл глаза – ровно настолько, чтобы различить тонкий женский силуэт, но не дать понять, что он уже бодрствует. Подозрения подтвердились – Катерина уже выглядела так же, как и вчерашним вечером, исключая лишь густую волну волос, еще не убранную в прическу. Если судить по передвижениям Катерины и зажатым в пальцах шпилькам с лентами, она думала о том, как ей расправиться с волосами. До какого-то странного томления в груди хотелось отнять у нее все эти предметы: её лицо, обрамленное темными завитками, вольно лежащими на плечах и укрывающими лопатки, не идеально приглаженными, а столь очаровательно спутанными между собой, выглядело по-особенному притягательным и вызывающим желание остановить мгновение. – Постойте, – слово сорвалось хриплым от сна голосом раньше, чем разум сумел его зафиксировать. Катерина вздрогнула, слишком резко вскидывая голову; она явно не ожидала, что не единственная проснулась на рассвете. – Ваше Высочество? – её голос был не менее неустойчивым. – Прошу простить. Я помешала Вашему сну? Открыв глаза уже полностью, цесаревич оттолкнулся от спинки кресла и, разминая затекшие плечи, предотвратил возможные извинения: – Я часто просыпаюсь до восхода солнца. Куда важнее – к чему столь ранее Ваше пробуждение? Эмоции на её лице, едва заметные в предрассветной мгле, сменились: то легкое удивление и неловкость, что присутствовали моментом ранее, истаяли, уступая место обычной собранности и вежливой бесстрастности. – Мне стоит как можно быстрее собраться и покинуть Дармштадт. – Мне казалось, Вы намеревались сначала пустить слух о проведенной вне собственной спальни ночи, – пристально взглянул на нее Николай, поднимаясь с осточертевшего кресла. Она кивнула, продолжив свои поиски, но спустя несколько секунд все же дополнила молчаливый ответ: – На это не потребуется много времени. Мне нужно лишь поделиться тайной с mademoiselle Жуковской, а уж она найдет способ быстро распространить сплетню среди фрейлин. – Однако до пробуждения mademoiselle Жуковской еще добрых часа полтора, – все еще недоуменно смотрел на нее Николай. – И, к тому же, Вы сильно рискуете достоверностью сочиненной легенды. Застыв на месте и полуобернувшись, Катерина бросила на него через плечо удивленный взгляд. – Своим побегом на рассвете? – И этим тоже, – приблизившись к ней, цесаревич позволил себе легкую усмешку, обходя напряженную женскую фигурку. – Но есть еще одно. Для барышни, что всю ночь предавалась страсти, у Вас слишком невинный вид. На миг потеряв дар речи от такого заявления, Катерина, пойманная в ловушку устремленного на нее пристального взгляда, могла лишь, не разрывая зрительной связи, поворачиваться вслед за вкрадчиво кружащим, что большой кот, вокруг нее Николаем. Однако замешательство её длилось недолго. Насмешливо вскинув брови, она сощурилась: – Мне недостает разорванного в порыве страсти лифа и смятых юбок? Замедлившись и сменив направление, цесаревич с прежней лукавой улыбкой не сводил глаз с втянувшейся в случайно начатую устную игру Катерину. – Пожалуй. Но это уже крайние меры, – он нарочито изучающим взглядом прошелся по её платью, возвращаясь к лицу, на котором играла загадочная полуулыбка. Протянув руку, осторожно снял маленькую жемчужную брошь, что скрепляла половинки стоячего воротника, позволяя тому слегка открыть вид на фарфоровую кожу длинной шеи и линии выступающих ключиц. Зеленые глаза в полумраке сверкнули; тонкие женские пальцы потянулись к мочке уха, вынимая тяжелую серьгу в виде бриллиантовой капли, обрамленной мелкими гранатами. – Полагаю, это должно остаться у Вас, – драгоценность легла в его раскрытую ладонь, и в миг, когда их руки соприкоснулись, разум цесаревича пронзило желание удержать её кисть в своей. Вместо того он сжал до побелевших костяшек врученное ему украшение, чувствуя, как острые грани оставляют следы на коже. – И это, – он потянул за лиловую ленту, о которой она уже и забыла, – тоже. – Предлагаете мне не собирать волос? – почти одними губами уточнила, расслабляя руку, держащую шпильки. – Вы же помните – барышни из высшего общества своим туалетом сами не занимаются. А служанки в такое время еще спят. Однако, – Николай с какой-то трепетной осторожностью дотронулся до темного завитка, отводя его назад, – отпустить Вас в таком виде я все же не могу. Позволить кому-то видеть её такой – откровенно-прекрасной – было просто недопустимо. Этот образ, что он так нагло украл, предназначался единственному человеку: её жениху. – Присядьте, – раздалась уверенная просьба, сопровождаемая легким кивком в сторону постели. Зеленые глаза ни на миг не отрывались от голубых – она почти интуитивно дошла и опустилась на самый край, ожидая дальнейших указаний. Цесаревич присел рядом. – Отвернитесь. На лице её обозначилось недоумение, впрочем, стершееся почти моментально и не повлекшее за собой вопросов – она безмолвно исполнила просьбу. А после от взгляда Николая не укрылось, как напряглись её плечи, когда он пропустил сквозь пальцы мягкие локоны; с тихим звоном по покрывалу рассыпались шпильки – она все поняла. По спине пробежал озноб; цесаревич даже не предполагал, сколь интимным может быть этот момент, пропитанный доверием и нежностью. Сколько тепла может крыться за не произнесенным вслух, но абсолютно очевидным разрешением. Он не раз по просьбе сестры заплетал её, но не было смысла сравнивать маленькую Марию и Катрин. Руки бездумно перебирали густые волосы, совсем не помня о своей задаче. На секунду захотелось узнать, какие бы эмоции охватили его, если бы перед ним сейчас сидела Дагмар, но мысль о невесте, зыбкая и не оформившаяся до конца, растаяла, стоило Катерине чуть повернуть голову, чтобы теперь линии наметившегося профиля, шеи и плеча сложились воедино, будто высеченные талантливым скульптором на одном дыхании. Но этот же жест отрезвил его. Руки, получив команду, принялись плести косу, изредка забирая из общего вороха длинные шпильки, чтобы подколоть оную в низком пучке. Ленту все же пришлось использовать, затянув ей самый кончик для надежности. Когда с волосами было покончено, Катерина тут же поднялась на ноги, словно стремилась сбежать. Николай сделал вид, что не заметил, вместо того окинув взглядом спальню. Цокнув языком, он возвестил: – Дополним легенду. И сдернул с постели покрывало. По старательно отполированному дереву наборного пола весело запрыгали шпильки, о которых уже вовсе забыли, и звук этот смешался со звуком тихого смеха. Отвернувшись и прикрыв губы ладонью, Катерина попыталась вернуть себе серьезность, но отчего-то это действие цесаревича вдруг её расслабило – вся та неловкость, сплетенная с напряжением и тоской, вдруг испарилась. Поддаваясь безумству момента, она наклонилась, чтобы схватить большую, набитую перьями, подушку и бросить её в Николая, следом за ней отправляя и оставшиеся две. Тот, к своей чести, поймал все, кроме последней, позволив ей пролететь мимо, и так же непринужденно отправил одну в полет до противоположного угла, а вторую – обратно Катерине в руки. С театральным возмущением она вернула мягкий снаряд цесаревичу, и с минуту они увлеченно перекидывались им, словно испытывая терпение противника, сопровождая эту пикировку ироничными комментариями. Сдало оное, как и ожидалось, у Катерины: крепко прижав к себе многострадальную подушку, она обогнула разделявшую до того их постель и с победным возгласом, замахнувшись, нанесла решительный удар. – Швею лишить жалования, – резюмировал Николай, любуясь падающими сверху перьями – ударившись о его поднятые в защитном жесте руки, подушка не пережила такого надругательства, лопнув по шву. Катерина, которую импровизированный снег затронул в меньшей степени, на миг позабыв об этикете, рассмеялась в голос, наблюдая за этой картиной, и, уклоняясь от карающей монаршей длани, ушла влево, падая на постель спиной. Раскинув руки, она внезапно для самой себя захлебнулась смехом: сначала беззаботно-счастливым, после – натянуто-нервным, постепенно стихающим – когда наконец понимание места, времени и ситуации снова просочилось в сознание. Всю эту недолгую минуту, на протяжении которой менялись её эмоции, Николай наблюдал за ней с привычной улыбкой: в тот момент в ней было что-то свободное. Невозможное. И это невероятно притягивало. – Смею усомниться, что это может расцениваться как последствия сцены страсти, – приняв сидячее положение и обведя рукой маленький хаос, что творился теперь возле постели, оценила Катерина. Губы её еще подрагивали, а в глазах не окончательно угасли лукавые искры, но лицо уже обрело прежнюю серьезность. Потерев кончик носа, цесаревич хмыкнул. – Поверьте, Катрин, детские игры нередко незаметно обретают взрослые последствия. По лицу её скользнула тень: она заметила двойное дно, но виду не подала. Вместо того, спрыгнув на пол, направилась в дальний угол спальни, чтобы забрать оттуда одну из уцелевших подушек и кинуть её на постель со смятой простыней. Следом полетела и вторая, находившаяся поблизости от цесаревича. После они вернули и покрывало, упавшее на самый край и потому теперь наполовину лежащее на полу и отчасти закрывающее изножье. Случайно зацепив взглядом круглый циферблат, Катерина замерла – семь. Пора было уходить. Золушка боялась наступления полуночи, она – момента пробуждения замка. Отряхнув юбки от остатков перьев, что с такой охотой липли к лиловому шелку, она уже намеревалась было покинуть спальню, но была остановлена, как и прошлым вечером, едва ощутимо, однако уверенно, придержавшим её за локоть цесаревичем. Вопросительно полуобернувшись, хотела было попросить отпустить, но застыла, поймав болезненно-пронзительный взгляд синих глаз. Тепло руки, прошедшей в дюйме от её виска, чтобы снять с волос незамеченные перья, она могла ощущать кожей. И, наверное, разум только в эту секунду осознал, что после того, как за ней закроются тяжелые двери, лишенные отделки, для нее все закончится. Для них все закончится. Останутся лишь воспоминания, сотни тысяч совместных минут, десятки прикосновений, улыбок, разговоров. Маленькая жизнь, прожитая чуть больше чем за год. Когда до смерти – лишь шаг, можно сделать его даже в бездну: все одно. – Вы не лгали, говоря о желании поцеловать меня? Дыхание остановилось у обоих: Николай не ожидал этого вопроса, особенно сейчас, Катерина не верила, что это вырвалось из её груди. Они смотрели друг на друга словно в зеркало, ощущая, как набирающая обороты звенящая тишина давит со всех сторон. – Что пользы верить тому, чего уж больше нет?..* Лермонтов всегда выручал, как нельзя точнее отражая мысли или же позволяя скрыть оные. Солгать чужими устами – будто бы не принять этого груза на себя. Зеленые глаза на миг устало прикрылись; тишина взорвалась, реальность заняла положенное ей место. Дыхание восстановилось, шумным выдохом выходя наружу. – В наш век все чувства лишь на срок, – заключила Катерина строками того же стихотворения, отворачиваясь и делая новый шаг по направлению к дверям. Даже не хотелось думать, к чему был этот абсолютно недопустимый её вопрос, и к чему бы он привел. Где были все обеты и клятвы, которым она не позволяла покинуть её ни днем, ни ночью. Стоило возблагодарить Создателя – она оступилась, но не упала. – Как тот актер, который, оробев, Теряет нить давно знакомой роли, Как тот безумец, что, впадая в гнев, В избытке сил теряет силу воли… Уверенный, но глухой голос разрезал стальные канаты нервов, вынуждая оледенеть. По спине пробежал озноб, от каждого тихого шага, раздающегося где-то сзади, окатывая новой волной. Какое счастье – их было лишь три. Но даже такое расстояние – словно бы не пара футов, а меньше дюйма. Слишком. Потому голос, продолжив звучать, словно бы просачивался под кожу. – …Так я молчу, не зная, что сказать, Не оттого, что сердце охладело. Нет, на мои уста кладет печать Моя любовь, которой нет предела.** Остальные шесть строк сонета ей раскрыла память – тем же проникновенным тембром, пропитанным сожалением. Стиснув зубы, тяжело сглотнула; уже потянувшаяся было к двери рука безвольно упала на шелковые юбки, что с шелестом колыхнулись, стоило резко развернуться. На считанные секунды можно позволить себе отступить. Три быстрых шага – словно по битым стеклам кровоточащими ногами, как у той Русалочки из старой сказки; только она расплатилась не голосом – честью. Губы несмело искали губы, обретая и теряя, отчаянно цеплялись и не желали расставаться; судорожно перебирали волосы не слушающиеся пальцы; куда-то прочь из груди стремилось вырваться сердце, рискуя проломить ребра и быть пронзенным ими; души не знали, как отказаться от последней капли тепла. Смешивались чувства, забывались слова, замирали в горле извинения. Но лишь на мгновение, что не могло продлиться дольше задержанного вздоха и истлело, оседая пеплом на плечах, догорая в глубине смотрящих друг на друга глаз. В молчании, обнявшем две фигуры, о стены ударили глухие слова: – Вы счастливы, Катрин? Ей пришлось сделать глубокий вдох, сглатывая комок слез, и заставить непослушные губы изогнуться в почти искренней улыбке, сквозь которую шепотом упали: – Очень, Ваше Высочество. Николай безмолвно впитывал каждую крупицу эмоций, плещущихся в увядающей зелени; отчаянно хотелось сжимать в ладонях хрупкие пальцы, покрывая их поцелуями, и молить о прощении. За то, что с самого начала все было обречено. За то, что имена менялись, а истории оставались неизменны, получая единый конец. И прошу, не проверяйте меня на стойкость. – Простите меня, Катрин, – голос звучал глухо, и едва ли достигал её слуха. Катерине чудилось дежавю: в далеком шестьдесят третьем году, осенью, она вот так же стояла напротив цесаревича, не в силах дышать от этой почти осязаемой связи, что рождалась в их пересекающихся взглядах. Тогда она не ведала, что следующие тринадцать месяцев станут столь прекрасны и мучительны, и навсегда оставят отпечаток на юной девичьей душе. Она ни о чём не мечтала, зная, какая судьба уготована Его Высочеству, и сколь сильно очернен её собственный образ перед Императором: их связь до конца дней оставалась бы тайной и не имеющей будущего. Интрижкой. И лучше так — разорвать все парой фраз, найти в себе силы отказаться, но не умирать каждый раз, не терять чести, не оставаться навечно второй. Не причинять боли никому. Никто из нас не свободен. Склонившаяся голова на доли секунды отсрочила приговор, давая возможность собраться с силами. Когда Катерина вновь выпрямилась, в её глазах не осталось ничего, кроме почтения и когда-то данного обета верности: так и должна смотреть на Наследника Престола фрейлина Ея Императорского Величества. Пусть и бывшая. – Я буду молиться за Ваше счастье, Ваше Высочество. Скрип медленно затворяющейся двери скрадывал мягкий стук каблучков по полу, а шуршание пышных юбок — излишне шумное дыхание, рвущееся из груди. За спиной оставалось прошлое, которому никогда уже не стать настоящим, даже на мгновение; на него не следовало оглядываться, о нем не стоило вспоминать. Когда онемевшие губы перестанут ощущать отпечатавшийся на них клеймом поцелуй, все забудется. Быть может, так и случится.***
Николай не собирался стреляться – ни когда в его лицо летела презрительно брошенная перчатка, ни когда внутри вспыхнуло раздражение в отношении дерзнувшего задеть его семью. Не собирался потому, что не имел права подвергнуть свою жизнь опасности как Наследник Престола. И потому, что не испытывал желания ранить князя Голицына, потому что это встревожит Катерину – а ей и без того выпало слишком многое. Но и спустить вызов, именно потому, что была задета честь семьи и Императора, не мог: за двойное оскорбление офицер должен был ответить. Только разбираться с этим уже не ему – государю: завтра, когда явится секундант князя Голицына, его уже будет поджидать пара жандармов, с которыми неразумный дуэлянт отправится в Россию – не дождаться же ему, пока Император самолично пожалует в Германию. За дальнейшую же судьбу князя Петра Николай не в ответе. Достаточно и того, что отцу станет известно о слухах, в коих замешана небезызвестная барышня, и цесаревичу при встрече придется многое объяснить. Он бы мог послать письмо, но в том нет особого смысла – разговора все равно не миновать. Однако это будет нескоро, а вот до матери сплетни явно или уже дошли, или дойдут к вечеру, а потому придется как можно скорее раскрыть ей их природу. Это не вернет Катрин ко Двору – по меньшей мере несколько месяцев она точно здесь не появится, даже если Императрица все поймет, но хотя бы пресечет измышления о срыве свадьбы с Дагмар. И, если ему посчастливится все успеть объяснить, до принцессы эти слухи не долетят. Пальцы бессознательно перебирали маленькую жемчужную брошь, оставленную ему Катрин: похоже, ему стоило начать собирать все её украшения – сначала кулон на бархатной ленте, что был на ней в их первую встречу в Зимнем, теперь одна сережка и снятая с воротника брошь. Он бы никогда не подумал, что станет хранить подобные безделушки, пусть и стоившие немало, но, поймав себя на мысли, что он уже больше часа не выпускал драгоценности из рук, цесаревич понял, что с этой крошечной нитью, связывающей их, вряд ли когда расстанется. Впрочем, к чему загадывать – сердце вероломно. Может статься, что одним утром он проснется и не вспомнит о той, которой принадлежали эти украшения. Как знать – какое чувство вечно? Мария Александровна, вернувшаяся с прогулки в компании madame Тютчевой, уже успела сменить платье и даже дождаться поданного чая, но свежий румянец, столь редкий в России, еще не угас на её бледном лице. Вошедший в покои матери Николай даже замер в дверях, наблюдая её светлую улыбку, которой ему так недоставало еще четырьмя месяцами ранее. Вновь проскользнула мысль о том, как было бы чудесно отправлять её чаще в Европу: вдали от сурового климата Северной Пальмиры, вдали от супруга, что в последние годы едва ли вызывал в ней хоть слабую искру радости, вдали от обязанностей Императрицы она становилась такой спокойной и свободной, и будто бы молодела на несколько десятков лет. Ему вспоминалась еще совсем юная, двадцатидвухлетняя Ма – ему самому от роду было не больше трех лет: её задорный смех, что слышали лишь дети, глубокий голос, которым она пела им русские колыбельные, мягкие руки, с такой любовью треплющие детские волосы, строгий, но переполненный нежностью голос, когда она отчитывала сына, с самого детства стараясь воспитывать его без послаблений, но не скрывая своего особого отношения к нему. Как эта полная света и тепла молодая женщина угасла? В какой момент от нее осталась лишь русская Императрица, склеп для хрупкой немецкой принцессы, воскресающей лишь здесь, в Югенгейме? С тяжелым вздохом притворив дверь, цесаревич вышел из полумрака, и только тогда был замечен увлеченной беседой с madame Тютчевой матерью. Удивленно замолкнув, она отставила от себя чашечку, что держала в руке. Анна Федоровна, приметив эту заминку своей государыни, обернулась и, завидев цесаревича, тут же поднялась из-за столика, чтобы склониться в положенном реверансе. – Анна Федоровна, не могли бы Вы оставить нас? – обратился к ней Николай бесстрастным голосом: madame Тютчева никогда не вызывала у него особо восторженных чувств, но все же, в отличие от большинства тех, кто находился при Дворе, он был скорее равнодушен к ней, нежели настроен враждебно. Покорно опустившись в коротком книксене, но уже перед Императрицей, Анна Федоровна неспешно, но все же без лишней медлительности, исполнила приказ, замаскированный под просьбу. – И к чему же эта конфиденциальность, Никса? – дождавшись, пока дверь за фрейлиной закроется, осведомилась Мария Александровна; во взгляде её не было осуждения, однако она действительно желала знать, что именно потребовало приватного разговора. – Простите, Maman, если прервал Вашу беседу, – целуя ей руку, проговорил Николай и занял освободившееся место за столиком. – Однако у меня к Вам разговор чрезвычайной важности, не терпящий лишних ушей. Даже если это ближайшая из Ваших фрейлин. – Умение интриговать собеседника Вы переняли у Вашего отца, – улыбнулась Мария Александровна, делая маленький глоток чая. – Главное, чтобы больше ничего от него мне не досталось, – не удержался от мрачной остроты вполголоса цесаревич, тут же отгоняя всякое веселье и продолжая уже громче: – Полагаю, фрейлины уже разнесли горячие сплетни по замку? Лицо матери было абсолютно спокойно, но кому как ни ему знать, сколь искусно она носит маску безмятежности, если того требует ситуация, и потому верить в её неосведомленность не следовало. Хотя бы пока она сама не подтвердит этого. Если же судить по молчанию и пристальному взгляду, которым она с минуту изучала его, придворных барышень и впрямь стоило наградить овациями – они вновь поразили своими ораторскими умениями. – Полагаю, Вы о Катрин? – в том же тоне ответила ему Мария Александровна, не сводя с него глаз. Цесаревич напряженно кивнул. – Тогда мне нет необходимости повторять их. – Вы желали преподнести мне эту новость раньше фрейлин? Покачав головой, Николай обвел взглядом изящный фарфоровый сервиз, стоящий на столике, букет каких-то цветов, явно собранных в саду, маленькую книжицу с желтой атласной закладкой, едва виднеющейся между плотно сжатых страниц: он старался найти верные слова и хоть как-то сбросить напряжение, порожденное внимательным взором матери. – Мне не угнаться за их длинными языками. Однако я бы желал разъяснить ситуацию, чтобы Вас не мучили лишние волнения. Все, что произошло между мной и Катрин, никоим образом не отразится на моем намерении венчаться с Дагмар. И Вы, и Император можете быть покойны – союз России и Дании будет скреплен официально. Тихий кашель затянул паузу, повисшую в покоях: здоровье Марии Александровны хоть и немало улучшалось в европейском климате, уже не могло стать прежним, да и она никогда не славилась им. – Я полагала, Вы станете отрицать эти сплетни, – хриплым голосом произнесла она, – однако все действительно произошло. Сложно было определить, какие эмоции Императрица вложила в последнее слово: осуждение или же какое-то болезненное понимание. Сожаление или укор. – Весь Двор должен думать именно так. И, пожалуй, для этой ситуации будет лучше, если Вы тоже сделаете вид, что поверили в это. Нахмурившись, Мария Александровна подняла руку в требовательном жесте: – Постой, Никса. Для какой ситуации? – Я не могу сейчас Вам всего разъяснить, Maman, – цесаревич покаянно склонил голову. – Но прошу поверить – вины Катрин нет ни в чем, как нет и связи между нами. Один поцелуй – не связь. Пусть и значил он больше сотни проведенных вместе ночей. – Где она сейчас? – Катрин приняла решение оставить Двор и просила передать Вам это, – вынув из-за отворота мундирного полукафтана сложенное письмо и маленькую бархатную коробочку, Николай положил оба предмета на стол. Лицо Марии Александровны накрыла тень. Протянув руку, она осторожно приподняла крышечку, чтобы увидеть усыпанный бриллиантами вензель. Шифр. Цесаревич наблюдал за тем, как черты матери словно бы стали острее, холоднее, будто бы её куда сильнее взволновали не слухи, а решение её фрейлины оставить службу. Не временно – совсем. И возвращенный шифр тому доказательство. Хотя он знал обо всем с уверенностью еще раньше: в момент, когда она обернулась с этой немой просьбой простить и отпустить во взгляде, прежде чем единственный раз позволить им обоим не скрывать чувств. Когда он вернется в Россию, среди десятков женских лиц он не найдет того, которое бы желал видеть подле себя ежеминутно. И, даже если они случайно столкнутся на придворном балу, который граф Шувалов будет обязан посетить с супругой, едва ли им будет суждено обменяться чем-то кроме бездушных официальных почтительных жестов. Крышечка бархатной коробочки с глухим щелчком захлопнулась, скрывая бриллиантовый вензель. Взгляд матери, который Николай поймал на себе, был переполнен чем-то необъяснимо странным, но одного в нем не существовало точно – упрека. В груди разлились облегчение и благодарность за веру.