— Бог, не суди! — Ты не был Женщиной на земле! М.Цветаева
Италия, Флоренция, год 1864, декабрь, 19. Даже на пороге последней декады декабря Флоренция была залита солнцем и так не похожа на сумрачный Петербург, что готовился к Рождеству. Там тяжелые тучи грозились обрушить на головы жителей столицы снежную лавину, закружить подолы юбок вьюгой, завыть бураном в трубах, пробежаться порывистым ветром по стеклам, заставив их дребезжать; здесь чудилось, будто зима еще и вовсе не наступала – влажный воздух все же был теплым, и поверх осеннего редингота отнюдь не хотелось набросить меховую шкурку. Прогулки по мощенным брусчаткой улицам были лишь в радость и омрачались разве что усталостью, порой перекрывающей удовольствие от посещения галереи Уффици и собора Санта-Мария-дель-Фьоре, на визите в которые настояла Эллен. И, без тени сомнения, Катерина позже могла подтвердить – она не зря дала свое согласие. Здесь было спокойно и отрадно – будто бы душа её все эти месяцы стремилась именно сюда: на родину Данте, Боттичелли и Буонарроти. Она любила Россию – так, как можно любить лишь мать: с нежностью и почитанием. Но даже подле родителей ни одно дитя не может находиться вечно – её сердце отчего-то молило о возможности вырваться из-под теплого крыла и найти себе временное пристанище где-то там, где ничто не напомнит ей о Петербурге. Флоренции, на путешествие в которую она дала согласие лишь потому, что на том настаивала Эллен, это на удивление удалось. Приближаясь к Понте-Веккьо, самому древнему мосту через реку Арно, больше напоминающему галерею с многочисленными лавочками, Катерина на миг даже забыла о том, что с ней были спутники, с которыми она и наслаждалась сегодня красотами Уффици: безмятежные воды и вид, что открывался отсюда, влекли с необъяснимой силой. – Екатерина Алексеевна? – изумленный мужской голос, раздавшийся где-то слева, прозвучал столь неожиданно, что Катерина едва не выронила из рук атласную ленту, что приобрела у лавочника, повинуясь мимолетной прихоти. Недоуменно обернувшись, она прикрыла ладонью губы в удивлении, и вознамерилась изобразить неглубокий книксен, но мгновенно была остановлена уверенной рукой, сомкнувшейся на её запястье. – Не стоит, mademoiselle, – герцог Лейхтенбергский – а это был именно он – с явной мольбой покачал головой. – Мне бы не хотелось привлекать излишнее внимание. – Любовь к прогулкам инкогнито с Его Высочеством у Вас одна на двоих, – с легкой полуулыбкой подметила Катерина, принимая невесомый поцелуй руки. – К счастью, я – не Наследник Престола, и за мной не следят столь внимательно. Однако я не думал встретить Вас здесь, mademoiselle. – То же могу сказать о Вас, – парировала Катерина, заинтересованно рассматривая лицо герцога, ничуть не изменившегося с их последней встречи в Царском Селе почти полгода назад. Она и вправду была рада увидеть его – как старое теплое воспоминание, которому больше не стать реальностью. – Maman тремя годами ранее решила перебраться во Флоренцию, – он пожал плечами, предлагая локоть Катерине, чтобы продолжить прогулку; она молчаливо приняла приглашение, неспешно следуя за герцогом по мостовой. – Прошу простить, я совсем запамятовала об этом, – будучи фрейлиной государыни, она должна была знать обо всех членах императорской фамилии в подробностях, и, безусловно, о втором браке Марии Николаевны ей было известно, равно как и о судьбе её детей, но сейчас будто бы по памяти прошлись метлой, вычистив оттуда абсолютно все. – Но все же, какими судьбами Вы во Флоренции? – полюбопытствовал герцог. Невольно отведя взгляд, Катерина ровным голосом пояснила: – Свадебное путешествие. Мы не знали, куда отправиться, и Флоренция была выбрана почти наугад. Если бы она в тот момент подняла голову, увидела бы, как по лицу герцога промелькнула тень. Но она старалась скрыть собственные эмоции, а потому с преувеличенным интересом разглядывала реку Арно, через которую они сейчас переходили. – Вы все же вышли замуж? Отчего-то вопрос этот, заданный, казалось бы, вежливо-равнодушным тоном, выбил из груди дыхание. Замедлив шаг, чтобы остановиться у центральной арки моста, Катерина, продолжая смотреть на зеркальную гладь перед собой, в которой явственно отражалось синее небо, смяла верхнюю юбку платья в пальцах. – Мое поведение давало усомниться в моем желании выйти замуж? – Не подумайте чего дурного, Екатерина Алексеевна, – спешно заговорил герцог, словно ощутив за собой вину в том, что его слова были поняты превратно. – Это лишь… – он повел свободой рукой, силясь выразить какую-то оборванную мысль, но позже отказался от этой идеи. – Забудем. – Вы полагали, что я сбегу из-под венца, решив остаться с Его Высочеством? – вдруг обратила она на него внимательный взор. В этот миг её голос был лишен и доли шутки, хоть и звучал беспечно; серьезные и слишком уставшие глаза выдавали её истинное состояние. Она была готова говорить начистоту. Герцог же ощутил, будто шагнул туда, куда не стоило; затронул то, что все еще не затянулось, отчего на поверхности вновь показалась кровь. – Если бы Вы решились на такой поступок, я бы счел, что Вас подменили, – с ироничной улыбкой качнул головой он, надеясь сохранить непринужденность атмосферы между ними; хотя бы иллюзию оной. Только шансов на это не было – их встреча напомнила ему о том, что терзало его уже не первые сутки. – Мне следует просить у Вас прощения, – вдруг совершенно иным тоном произнес герцог, чем вызвал у Катерины всплеск недоумения в глазах. – За тот вопрос? – За нечто более ужасное, – тяжело сглотнув, он склонил голову. – Ваш брат, князь Петр, был отправлен в Дармштадт по моему поручению, – от него не укрылось, как побледнела его и без того не отличавшаяся румянцем спутница при упоминании имени покойного брата. – Если бы этого не случилось, не произошло бы того злополучного вызова и он бы не был расстрелян как государственный преступник. – Петр слишком горяч.., – она сбилась, поправившись, – …был горяч, когда дело касалось семьи. Его безрассудность в этом вопросе сыграла с ним злую шутку, – глухим голосом закончила Катерина. – Вашей вины в том нет. – И все же я не могу не думать, что трагедии можно было бы избежать, если бы он прибыл хотя бы днем раньше и не узнал ничего. – Вам известно?.. – ошеломленно выдохнула Катерина, до того уверенная, что слухи не разошлись так широко. Как она могла судить по выражению лица герцога, стоящего напротив, он каким-то образом оказался осведомлен. – Ваш брат писал мне в тот же день, извиняясь за то, что не выполнил поручения и может не вернуться обратно на службу. Но просил понять, что он не мог не вступиться за честь сестры. Вы можете не тревожиться, Екатерина Алексеевна – мне известно обо всем лишь в общих чертах, и я – не придворная барышня, интереса к разнесению сплетен не имею. – Я не думала Вас уличить в обнажении чужого белья за спиной, – губы её дрогнули в горькой усмешке. – Прошу простить, если мои слова показались Вам оскорбительными. Я просто… была слишком ошеломлена. А слухи… они и без того наверняка уже даже России достигли. – Оставим эту тему, – видя подавленное состояние своей спутницы, герцог преувеличенно бодро улыбнулся и жестом предложил продолжить прогулку – сколь красивой бы ни была Арно, разглядывать её до наступления сумерек не смог бы никто. – Где Вы остановились? – Неподалеку от… – договорить ей не дало возмущенное «Кати!», которое привлекло не только её внимание, но и доброго десятка горожан, тоже наслаждающихся прогулкой или изучающих товар лавочников. Обреченно вздохнув, Катерина обернулась на зов, чтобы увидеть нахмурившуюся Эллен, спешным шагом приближающуюся к ним. За ней следовал Дмитрий, похоже, тоже не пребывающий в восторге от активности сестры. – Не замечала за тобой такого легкомыслия, – изрекла Эллен, оказавшись рядом с подругой и с интересом окинув взглядом стоящего подле нее герцога. Догадываясь, что за этим последует, Катерина, подавив в себе желание закатить глаза, поспешила разъяснить ситуацию: – Ваше Высочество, позвольте Вам представить – мой супруг, граф Шувалов, Дмитрий Константинович, и Елена Константиновна, его сестра и фрейлина Её Императорского Величества. – Как я мог не приметить такое очаровательное создание при Дворе? – с неприкрытым сожалением вопросил герцог, прикладываясь к охотно протянутой ручке; Катерина отвернулась, чтобы скрыть улыбку – это было ожидаемо. – Ваше благородие, – обратился он уже к Дмитрию. – Рад наконец познакомиться с супругом Екатерины Алексеевны. – Для меня честь быть представленным Вам, Ваше Высочество, – вежливым кивком отозвался тот. Разъяснять ему, кто перед ним стоял, не было надобности – по долгу службы он хорошо знал в лицо всех членов Императорского Дома. Даже если лично не сталкивался с ними. – Прошу меня простить – пора вернуться к своим обязанностям, пока Maman вновь не вознамерилась сделать мне внушение о своевольной прогулке, – развел руками герцог. – Однако я был бы рад видеть вас на нашей вилле, если вам позволит время. – Это честь для нас, – на правах главы принял приглашение Дмитрий. – Превосходно! – просиял герцог. – Тогда, скажем, как насчет завтра, часа в три пополудни? Катерина наблюдала за тем, как скреплялась договоренность, и внутри что-то скручивалось в узел. Не стоило лукавить – она была бы рада встрече с герцогинями Лейхтенбергскими (хотя, наверняка ей удастся свидеться только с Евгенией Максимилиановной – старшая из дочерей Марии Николаевны проживала в Бадене), но этот визит мог всколыхнуть столь старательно загнанные на самое дно омута памяти воспоминания. О том времени, когда разум тонул в пьянящем ощущении иллюзорной свободы. О днях, когда вокруг не было ничего, кроме искреннего смеха и желания остановить время. Принимая поданную руку супруга и наблюдая за тем, как удаляется откланявшийся герцог, Катерина силилась не потерять нити беседы, что завязала с ней не умеющая долго пребывать в молчании Эллен. Ей стоило заставить уснуть хотя бы до завтрашнего дня поднявшую голову тревогу.***
Италия, Флоренция, год 1864, декабрь, 20. Равновесие и легкость, овладевшие ей в момент прибытия во Флоренцию, разбились уже в первый час визита на виллу Великой княгини Марии Николаевны. И виной тому была отнюдь не необходимость вновь вспомнить о правилах ведения светской беседы, соблюдать осторожность слов и жестов перед лицами императорской крови и даже дышать как положено – герцогская семья здесь, вдали от Петербурга, казалась еще более открытой каждому, кто посещал их. Больше не являясь фрейлиной Императрицы, Катерина присутствовала на обеде лишь в новом для себя статусе графини Шуваловой и супруги адьютанта Императора, что отчасти давало ей возможность не чувствовать довлеющей над ней обязанности склонять голову перед каждым членом царской фамилии. Да и привычно-благодушное отношение Евгении Максимилиановны, всячески старавшейся вовлечь её и Эллен в беседу, а после обеда – и в шарады, – признаться, давало на миг почувствовать себя свободнее. Только все уничтожилось парой нечаянных фраз – Катерина бы сейчас уже и не вспомнила, с чьих уст они сорвались: была ли то Мария Николаевна, или же Николай Максимилианович. Но в миг, когда прозвучало известие о болезни цесаревича, от лица её отхлынула кровь. Герцог бросил на нее обеспокоенный взгляд, Дмитрий, чувствуя её даже лучше нее самой, незаметно сжал её руку в своей, но все это осталось незамеченным. Её будто бы оглушили, и хвала взращенному в ней умению сохранять абсолютное спокойствие вида и действий – иначе бы серебряная вилка с кусочком какого-то овоща (она перестала понимать, что именно в её тарелке) непременно упала на стол, выдавая её волнение. В её вопросе, озвученном без лишней спешки, даже не было того страха, от которого сейчас, кажется, дрожала каждая клеточка внутри: она просто поддерживала беседу. Не более. Хотя слова о том, что цесаревич уже несколько недель не покидает постели, заставляют сердце колотиться где-то в голове – столь невыносимый гул стоит в ушах. Уверяя себя, что теперь ей проявлять тревогу за цесаревича – недопустимо, она четырежды отказалась от предложения Николая Максимилиановича навестить оного. Даже при том, что он не настаивал на одиночном визите Катерины – и молодые Лейхтенбергские, и Эллен с Дмитрием тоже намеревались отправиться с ней. Но она упрямо качала головой: какой в том толк? На пятый с тяжелым вздохом принимая руку супруга, чтобы покинуть виллу Великой княгини. Она не могла сдержать ошеломленного вздоха, стоило ей увидеть бледное осунувшееся лицо спящего цесаревича. Еще с момента переезда в Царское Село, после той злосчастной апрельской простуды, он порой был как-то по особенному утомлен, нередко Катерине казалось, что он лишь пытается казаться бодрым, но в сравнении с тем, каким он предстал перед ней сейчас, это выглядело и впрямь обычной усталостью. Тем более что в их последнюю встречу в Дармштадте Николай выглядел не в пример лучше, словно бы датский воздух пошел ему на пользу – или же датская принцесса. Но сейчас… Ей было известно, что Николай отправился в Скевенинген по настоянию доктора Маркуса для лечения. Морские купания должны были укрепить его здоровье, и, по всей видимости, сделали это, если принимать во внимание его энергичность в Дармштадте (и опустить ту пару тяжелых дней после маневров). Однако, видимо, их силы оказалось недостаточно, чтобы помочь цесаревичу перенести зиму – хоть и странно это: климат Ниццы был куда дружелюбнее, нежели Петербургский, поэтому не должен был так повлиять. Нахмурившись, Катерина сделала несколько тихих шагов вперед. Игнорируя низкий стул, который был кем-то придвинут к самой постели, она протянула подрагивающую руку. В последний момент вспомнив о том, что пальцы её сейчас холоднее льда, замешкалась на мгновение, но все же в каком-то тревожном порыве склонилась над цесаревичем, касаясь сухими обветренными губами высокого лба и тут же стремительно отстраняясь, словно бы её могли уличить в этом. Она боялась ощутить жар или испарину, однако напрасно – лоб был прохладным. Облегченный неровный выдох смешался с коротким «Слава Богу»; ноги подогнулись, и она, все так же не обращая внимания на стул, медленно опустилась на колени, пристально смотря на цесаревича еще несколько секунд. Устало прикрыв глаза, прислонилась к краю постели, подложив руки под голову. Зачем был её визит? Что она могла, совершенно ничего не понимая в медицине и просто бессознательно не доверяя диагнозам, что выводили врачи? Когда она перестала думать, начав действовать на абсолютно глупых, ни к чему не ведущих порывах? Ей давно уже пора было вычеркнуть все, что не имело значения для будущего. Перестать злоупотреблять теплым отношением Николая к ней, вспомнить о принятых решениях и вести себя согласно положению: жены и больше не фрейлины Императорского Двора. – Tout-a-coup, tremblant, je m’eveille: Sa voix me parlait a l’oreille, Sa bouche me baisait au front . Хриплый, болезненный голос, раздавшийся рядом, заставил Катерину испуганно вздрогнуть и приподнять голову, чтобы встретиться взглядом с очнувшимся цесаревичем. Синие глаза, несмотря на то, что все еще были блеклыми, озарились привычной теплотой — той самой, что сподвигала улыбнуться в ответ. Все так же склоненная над постелью больного, Катерина, едва повинующимися ей губами, прошептала: – Rappelez-moi, je reviendrai. На порозовевшей щеке отпечатался след сбитых простыней, пряди у лица выбились из прически, губы подрагивали, то ли желая сложиться в улыбку, то ли сдерживая какую-то слишком сильную эмоцию. Не отводящая глаз от него, встревоженная, она была такой родной и чужой одновременно, что его ослабевшая рука, приподнявшаяся над постелью, как-то неуверенно коснулась её лица, словно ожидая удара. Однако в следующий момент, неожиданно для себя, Катерина накрыла своей ладонью ладонь цесаревича, ободряюще переплетая их пальцы и все же болезненно улыбаясь. В глазах стояли слезы. – Вы должны быть со своим супругом сейчас, Катрин, — уже по-русски произнес Николай. — Я Ваш друг, Николай Александрович, — покачала головой она, — я не могу оставить Вас в такую минуту, и Дмитрий это понимает. – Поцелуй тоже был дружеским? Катерина вспыхнула, чуть отпрянув: даже губы ее перестали подрагивать от внезапного прилива шутливого возмущения. Но прежде, чем она успела что-либо сказать, Николай добавил: – Однако Вы рано записали меня в покойники. – Даже и смела думать о таком, – она слабо улыбнулась и тут же нарочито строго пожурила: – Вам к свадьбе готовиться надо, а Вы лежите здесь и симулируете. На миг ей показалось, что синие глаза потемнели, словно от дурных воспоминаний. Но это было столь мимолетно, что впору списать на каприз света, что отбрасывали на лицо цесаревича четыре свечи в настенных канделябрах у изголовья. – До свадьбы еще далеко, могу симулировать в свое удовольствие, – в том же шутливом тоне по-детски непреклонно заявил он. Катерина намеревалась было что-то ответить на это, как до разума её дошла первая часть фразы; сердце тревожно сжалось. – Ваша помолвка была стремительной, я ожидала, что и свадьба не за горами. – Поверьте – обручиться намного легче, – усмехнулся цесаревич, и Катерине почему-то подумалось, что он не только о церемониальной стороне вопроса говорил. – В январе только начнут переделывать Александровский дворец – сначала для Дагмар должны обновить комнаты покойной Марии Федоровны, а после уже заняться теми, что принадлежали An-papa и An-maman. В лучшем случае это будет сделано к июлю. Да и Дагмар нужно подготовиться к перемене веры: она выглядела спокойной, когда мы говорили об этом, но внутри наверняка переживает, – голос его, когда он говорил о невесте, теплел. – А еще она хотела изучить русский язык и нашу историю, прежде чем быть официально представленной ко Двору – я обещался стать её учителем до того момента. Она, безусловно, очень способна к наукам, но это все же займет время. – Какое счастье, что я не принцесса. Катерина рассмеялась, а Николай, с улыбкой вглядываясь в её посветлевшее лицо, старался запомнить каждое мгновение, впитать по крупицам то, что ускользало сквозь пальцы. И как-то отстраненно заметил, что он согласиться с её комментарием не может. Лучше бы она была принцессой. Пусть даже самой маленькой и бедной страны. Он бы нашел способ объяснить всю выгоду такого династического брака Императору. А так, все, что он мог – лишь отсрочить в пределах разумного день, когда закрывать глаза на свое высокое происхождение, пусть даже на самую долю секунды, будет уже нельзя. – Знаете, в последние дни мне часто является один сон, – медленно проговорил цесаревич. – Еще жив an-papa, мне десять, мы с Maman вновь в Германии, Саша снова куда-то сбежал – право, в том возрасте он был не так застенчив. Мы гуляем у пруда Регентенбау, спорим о глубине пруда. Я слишком горяч, когда дело доходит до доказательств правоты, и безрассудно решаюсь доказать, что там совсем неглубоко, прыгнув с разбегу. Только там больше пары аршинов, а я совсем не обучен плаванию. Помню, что от испуга ногу сводит судорогой, и я теряю сознание, наглотавшись воды. А после прихожу в себя где-то на берегу, и рядом девочка – с листьями кувшинки в мокрых волосах. Маленькая, хрупкая, лет шести, наверное. У этой девочки – Ваше лицо. Только глаза почему-то мутно-карие. Странные. Похолодев, Катерина постаралась ничем не выдать своего ошеломленного состояния. Потому что какое-то странное ожидание с неправильной надеждой, такое болезненное и тревожащее, пугало. Словно скажи она сейчас правду, и это что-то изменит. Что, как и почему – она не знает и не желает знать. Ей достаточно того, что этот сон – совсем не сон. Совсем не вымысел. И то, что было забыто просто как ничего не значащий случай, для кого-то оказалось очень важным. У нее действительно были карие глаза, и она действительно выглядела младше своего возраста. Именно потому в тот год они с маменькой, перепуганной донельзя, оказались в Оффенбах-ам-Майне, по строжайшему настоянию врачей. Это был страшный год. И тот мальчик, с которым она встретилась (если это можно так назвать) на берегу, был почти единственным светлым воспоминанием. Фальшиво улыбнувшись, Катерина едва дотронулась подушечкой указательного пальца крупного изумруда на кольце. – Наше воображение порой создает причудливые картины. Я никогда не была в Оффенбахе ранее. Ему лучше думать, что в тот момент рядом находилась его невеста. Так правильнее. Легче. – Быть может, – легко согласился Николай, все так же пристально вглядываясь в её глаза. – К тому же, я плохо видел черты лица перед собой, а она сбежала раньше, чем подоспела помощь. – Но я удивлена слышать о том, что Вы были не обучены плаванию, – с подозрением покосившись на цесаревича, Катерина протянула: – неужто было что-то, что не мог освоить даже Наследник Престола? – Вы вновь танцуете на моей гордости, Катрин! – шутливо возмутился тот, наблюдая за тем, как она тихо смеется, все так же не отпуская его руки. – Да, – с таким страданием, будто бы это признание ему далось крайне нелегко, произнес он, – в моем совершенном образе есть один изъян – я крайне дурно плаваю. Зеленые глаза лукаво сверкнули. – Теперь я буду знать, какое пари Вам предложить, когда мне захочется, чтобы Вы исполнили мое желание, – заявила она с таким видом, словно уже готовила эту затею. – Правда, придется ждать нового лета. Цесаревич с каким-то странным интересом приподнялся на локте. – К чему ждать? Лигурийское побережье к Вашим услугам. – Чтобы к Вашей болезни прибавилась и простуда? Увольте, – она покачала головой, – я не имею желания стать причиной Вашего затянувшегося пребывания здесь. – Вы находите меня таким слабым? – театрально оскорбился Николай; впрочем, почти тут же веселье сошло с его лица. – Боюсь, мне и без того суждено провести здесь всю зиму. От него не укрылось, как помрачнела Катерина – будто бы все краски кто-то стер, оставив взамен лишь серость. Не стоило этого говорить при ней. – Что говорят врачи? – абсолютно серьезно осведомилась она, против собственной воли переплетая их пальцы. От этого неожиданно теплого жеста на миг стало как-то по особенному легко. Будто все дурное скрылось в тени. – Надеются получить как можно больше за свою работу, – усмехнулся цесаревич, – и потому уверяют, что без долгого и обстоятельного лечения не обойтись. – Полагаете, они неправы? Он хотел было ответить шуткой, но почему-то эта тревога в глазах напротив отняла все заготовленные слова, оставив его с минуту безмолвным и не знающим, что сказать. Ему слишком претила мысль раскрыть все опасения – она не должна была больше тревожиться за него. Никогда. – Полагаю, что они склонны излишне драматизировать. О! – обратив взгляд куда-то над её плечом, он едва заметно поморщился, – легки на помине. К его радости, посетивший его медик не говорил по-русски, а сам же цесаревич предпочитал не переходить на французский без особой на то надобности, и потому мог беспрепятственно озвучивать свои мысли. Катерина, обернувшаяся на это восклицание и заприметившая визитера, спешно поднялась на ноги. Коротким поклоном выразив почтение вошедшему, она почти одними губами сообщила Николаю, что ей пора идти. Тепло, что их руки дарили друг другу, сменилось леденящей пустотой. Наблюдая за тем, как тихо притворилась дверь за покинувшей его покои Катериной, Николай едва заметно улыбнулся. Он ничего не говорил об Оффенбахе.***
Италия, Флоренция, год 1864, декабрь, 31. Открывшаяся болезнь, которая так настораживала всех медиков, что посещали его, больше всего заставляла беспокоиться из-за своего странного течения. Порой он просыпался будто бы абсолютно здоровый, полный желания покинуть эти стены, впитавшие отвратительные голоса, друг за другом зачитывающие диагнозы и составляющие просто абсурдные планы лечения. Даже пытался встать с постели и пройтись – на балкон, на террасу, даже прогуляться в саду подле виллы Марии Николаевны, куда он прибыл вчера по её приглашению. К полудню появлялись первые боли, а вечером и того хуже – он едва ли мог повернуться со спины на бок, чтобы не заскрипеть зубами от невыносимых ощущений где-то в области поясницы. Его начинало лихорадить, а порой он и вовсе проваливался в беспамятство. Как объяснить все эти метаморфозы, он не понимал, а врачей слушать совсем не хотелось – знал уже, что они скажут. Он силился урвать от этих утренних часов спокойствия и иллюзии почти прежнего порядка как можно больше, но каждый раз казалось, что их становится все меньше. На пару минут. На четверть часа. На час. Может ли статься, что одним днем он уже и проснется таким же, как отходил ко сну? Его натуре, привыкшей искать во всем лучшее, претили эти тягостные мысли. Но открещиваться от реальности до бесконечности тоже было абсурдно. Быть может, он бы уже даже стал безумцем, тем более что порой вечерний бред спутанного сознания предвещал то же, но руки упрямо сжимали тонкую соломинку, держащую его на поверхности этого вязкого болота. Опасаясь её переломить. Катерина со дня своего прибытия во Флоренцию (или, наверное, будет вернее сказать, что со дня их первого свидания здесь) навещала его уже четыре раза. В один из визитов с ней даже присутствовал Дмитрий – буквально ради пары фраз, чтобы после оставить их одних. Цесаревич и сам тогда не понял, к чему было это появление адьютанта его отца – вряд ли чтобы убедиться, что покушений на честь графини Шуваловой не предвидится по вполне объективным причинам. Обычно Катерина оставалась лишь на полчаса – что-нибудь читала, рассказывала об очередной прогулке по Флоренции или делилась историями, услышанными от Эллен – та, кажется, везде могла найти лишнюю порцию свежих сплетен. Эти недолгие беседы создавали какое-то странное ощущение дома, которого так не хватало: будто бы они вновь в Александрии (вилла была едва ли больше того дворца), и рядом никого, кто мог бы помешать их свободному общению. Разве что неспособность цесаревича подняться с постели, но на эти короткие полчаса он даже забывал о собственной болезни. Сегодня же, на удивление, Катерина решила задержаться – они уже успели прочесть немного из Шекспира и Данте, он даже услышал наконец от нее о её свадьбе, о поимке князя Трубецкого, а в конце надиктовал ей письмо для брата – не то чтобы особо длинное и больше состоящее из вопросов, совсем не раскрывающее его собственной жизни, но сейчас ему больше хотелось знать о том, что делается на родине, нежели говорить о себе. «Влюблён ли ты? Ухаживаешь ли за кем-нибудь? Что делаешь? Как идут занятья?.. Итальянская княжна пользуется по-прежнему твоим расположением или есть уже новая пассия? Новые дебютантки интересны ли? Весело ли на балах? Кто танцоры?..» Все то, что раньше он бы, безусловно, был не против узнать, но не с такой жадностью, как сейчас. Николай полагал, что, закончив с письмом, Катерина по обыкновению откланяется и удалится, но она отчего-то медлила. Положив присыпанный песком пергамент на буковую столешницу, она поднялась на ноги и, с какой-то особой задумчивостью посмотрев на цесаревича, вдруг осведомилась: – Вы не составите мне компанию в коротком променаде? Вопрос его изрядно сбил с толку: обычно она настаивала на том, чтобы он оставался в постели, когда она приходила, аргументируя это тем, что того требовали медики, а им лучше знать, стоит ли воспринимать редкие улучшения самочувствия за положительную динамику или нет. С чего бы вдруг ей переменить свое мнение? Однако самочувствие ему и впрямь позволяло подняться на ноги, пусть и никто не мог поручиться, что буквально через минуту его вновь не скрутит боль – абсолютное отсутствие понимания течения болезни его тревожило больше, чем что-либо. Он словно жил под прицелом возведенных ружей, где любой шаг убьет хотя бы из-за постоянного напряжения. Уступив ведущую роль Катерине, внезапно будто бы забывшую об их социальных ролях и потребовавшую его закрыть глаза шарфом, цесаревич сжимал её холодную руку в своих пальцах (определенно от её ребяческого шага была польза), совершенно не осознавая, куда именно они идут. Вилла не была такой огромной, чтобы заплутать, но без возможности видеть, да еще и нарочно запутанный парой аккуратных (все же, она беспокоилась о его спине) вращений, он полностью дезориентировался в этих совершенно не родных стенах. Впрочем, путешествие не было таким уж долгим, и они даже не спускались вниз, оставшись на втором этаже. Когда Катерина, наконец, остановилась, и медленно развязала тугой узел, позволяя повязке соскользнуть и остаться в её руках, Николай обнаружил себя в небольшой – по дворцовым меркам – гостиной, куда заглядывал крайне редко. Но застыть на месте и забыть все внятные слова его заставило отнюдь не это. Ошеломленное выражение лица цесаревича стоило трудностей, что Катерине пришлось испытать, уговаривая герцога Лейхтенбергского найти ель (Эллен рассказывала ей, что где-то в районе Пьемонта их можно встретить), а после доставить оную, да еще и сопроводить игрушками. Каким чудом тому удалось выполнить эту просьбу, она не знала, но чувствовала теперь себя обязанной герцогу. – Откуда?.. – речь вернулась к Николаю, но столь скудная, что он даже не сумел окончить фразу. Катерина, наблюдая его изумление, не сдержала легкой улыбки. – Не без помощи Вашего кузена, Николай Александрович. Мне подумалось, что Вы были бы рады. Он с трудом отвел зачарованный взгляд от статной зеленой красавицы, чтобы потонуть в такой же зелени родных глаз; сколь же хорошо она могла чувствовать его желания, чтобы вот так предвосхищать оные. Ведь не далее чем пару дней назад он вспоминал подготовку к Рождеству дома, еще когда был жив An-papa. И в груди что-то разрывалось – в солнечной Италии не найти и намека на ту волшебную атмосферу, что сейчас царит в заснеженном Петербурге. – Вы необыкновенная девушка, Катрин, – полушепотом произнес цесаревич. Беспечно передернув плечами, она улыбнулась уже более явственно. – Моей заслуги в этом нет – все трудности легли на плечи Его Высочества. И теперь Вы обязаны доказать, что все было не зря, – возвестила она, разрывая их зрительный контакт и устремляясь к большим коробкам, что примостились возле ели. – Вы ведь поможете мне развесить эти игрушки? Когда она обернулась, на её лице был лишь детский задор, который он так давно не видел. Но Николай был готов поклясться – до того в глазах её мелькнула грусть. Усмехнувшись этой непосредственности, с которой Катерина раскрыла коробки, чтобы начать вынимать оттуда стеклянные шары различных цветов и размеров, он неспешно приблизился к ней, чтобы принять из её рук первую игрушку и, повинуясь указанию, расположить оную где-то в аршине от верхушки. И сразу же получить новую. – Жаль лишь, что настоящего Рождества здесь не увидеть, – разглядывая маленькую фарфоровую птичку, произнесла Катерина. – Ни снега, ни гаданий, ни… – Гаданий мне точно хватило, – почти себе под нос хмыкнул Николай, но его фраза не осталась не услышанной. Горло на миг словно сжало тисками; в памяти всплыл звон монист и хриплый голос старой цыганки. Не сиять больше солнцу над миром, не освещать людей своей благодатью. – Бросьте, – стараясь, чтобы сломавшийся голос её звучал как можно более безмятежно, улыбнулась Катерина. – Вспомните – мне тоже говорили, что у алтаря мне не стоять. Но ведь я вышла замуж. Все эти гадания – лишь забавы, – махнула она рукой, вытягивая из коробки новую игрушку и примеряясь к незанятому участку на разлапистом деревце. – Крайне опасные, – прокомментировал это утверждение цесаревич. – Тетя Санни так едва ли с ума не сошла, а поговаривали, что и выкидыш у нее случился от этих столоверчений. Александра Иосифовна, урожденная принцесса Саксен-Альтенбургская, супруга его дяди Константина, как и прочие светские дамы увлекалась мистицизмом, в чем ей потакала фрейлина Анненкова, которую порой даже винили в излишней тяге Великой княгини ко всем этим «дьявольским забавам». Справедливости ради стоит сказать, что даже Императрица не брезговала порой составить компанию невестке, но все же интерес последней к крайне популярным тогда столоверчениям выходил за все возможные рамки. Впрочем, винить в том стоило скорее mademoiselle Анненкову, дошедшую до того, что она настаивала на своем родстве с герцогом Ангулемским, заставившую в свою сказку уверовать и великую княгиню. Когда долгожданная её беременность окончилась выкидышем, во Дворце начали поговаривать, что это Создатель наказал её за богопротивные удовольствия и дружбу с «одержимой». Фрейлина Анненкова была отправлена за пределы России, однако та история все же изрядно подорвала здоровье Александры Иосифовны. Цесаревич, которому тогда было двенадцать, на всю жизнь запомнил сломленную Великую княгиню, несколько недель не встававшую с постели. А когда она вышла к семейному обеду, ему подумалось, что из нее выпили жизнь до последней капли, столь пустым был взгляд и отрешенным – вид. Тогда он впервые испытал явное отвращение к этим светским увлечениям. – Точно! – воскликнула Катерина. – Столоверчения – как-то я запамятовала о них, – рука замерла над коробкой, пока она над чем-то размышляла. Николай бросил на нее настороженный взгляд. – Только не говорите, что задумали духов вызвать, чтобы запытать их вопросами. – Это скорее по части Эллен, – рассмеялась она, наконец выбрав следующую игрушку и поднимаясь, чтобы собственноручно подвесить её на колючей еловой лапе. – С меня лишь попросили список идей для праздничного вечера. Вы же не думали, что одной елью все ограничится? – Если здесь упоминается имя Вашей подруги – это было бы утопией, – в тон ей отозвался Николай, обходя дерево, чтобы решить, куда еще поместить крупный синий шар, что он сжимал в руках. – Однако, мне стоит надеяться, что Вы будете здесь на Новый Год? Он не мог видеть её лица, отделенный от нее широкой елью, но мог слышать шелест юбок и тепло в голосе, когда, явно улыбаясь, она подтвердила: – Встречать Новый Год в Германии мне бы не слишком хотелось. Совершив полный круг, цесаревич поднял голову, чтобы наблюдать, как вскочившая на низкий стул Катерина пытается зацепить очередную игрушку ближе к вершине. Она была невероятно очаровательна в своем почти детском желании украсить ель, как это делала дома, когда для столь важной задачи собиралась вся семья. Эти часы – совместные, наполненные смехом и шутливыми спорами, кому достанется лучшая игрушка и честь надеть звезду на вершину, – были особенно дороги её сердцу. И он почти кожей ощущал ту светлую грусть, что исходила от нее, смешиваясь с легкостью и счастьем, так давно не виденными им. Подавая ей руку, чтобы она беспрепятственно спустилась обратно, Николай чуть дольше положенно удержал в своей ладони её хрупкую кисть, словно надеясь впитать этот свет и спокойствие. Чувствуя – ему они понадобятся. И разорвал этот контакт раньше, чем Катерина могла бы попросить об этом. Впрочем, она казалась слишком умиротворенной, чтобы рушить сейчас ту тонкую, почти осязаемую нежность, сплетенную с предвкушением какого-то чуда. Позже, расположившись в глубоком кресле и любуясь украшенным деревом, цесаревич даже на миг пожалел, что сейчас еще совсем не вечер – время едва ли перевалило за полдень. Загасить бы свечи, оставив лишь пару, и наслаждаться этим уютным полумраком, наблюдая, как блики огня играют на пузатых боках стеклянных шаров и блестящей бахроме мишуры. Катерина была права – ему отчаянно не хватало этого ощущения дома, пусть и не полностью воплотившегося здесь, но почти заставившего раствориться чуждые ему стены итальянской виллы. Можно было представить, что эта гостиная – в Александрии, где встречал Рождество лишь в далеком детстве и то, единожды. Куда чаще ему приходилось посещать торжественные вечера всех своих родственников, отчего празднование затягивалось на добрую пару недель. Не чтобы ему не нравилось встречаться с ними, но с некоторыми все же его отношения, да и его братьев, были не самыми радужными. К тому же, бесконечные беседы, требующие соблюдения этикета, хоть и были привычны, но удовольствия не доставляли. Особенно в детстве, когда ему, пусть и осознающему тяжесть довлеющего над ним долга, хотелось еще быть ребенком и видеть тепло, а не учтивость и лесть. – Вы помните тот вечер в Царском? – в тишину, поглотившую гостиную, вдруг вплелся полный задумчивости вопрос Николая, и Катерина, уже было задремавшая (это могло бы показаться дурным тоном, но они не вели бесед уже с полчаса, просто наслаждаясь уютом охватывающего Флоренцию вечера, присутствием друг друга рядом и размышляли каждый о своем), сонно моргнула, переводя с трудом приобретающий осмысленность взгляд на него. – Их было много, – она и впрямь бы сейчас не опознала с ходу, о каком из вечеров говорил цесаревич, даже если бы вспоминала только те, что случились после отбытия императорской четы. – Когда Вы пели. Фанты. Да, пожалуй, эта картинка и впрямь даже не поблекла в её памяти – что уж говорить о полном исчезновении. Ту дрожь, малую долю неуверенности, уговоры Евгении Максимилиановны, и глаза – множество смотрящих на нее пар глаз – она помнила как вчера. Музицирующая Ольга Смирнова за роялем, соната Скарлатти, эти глупые цветы даже если бы возжелала забыть, не сумела бы. Минуты её личного кошмара, но вместе с тем – минуты её свободы. – Вам тогда не досталось задания, – она улыбнулась, стягивая края вязаного пледа на груди – Флоренция не Петербург, но декабрьские вечера и здесь были прохладными; из раскрытого окна тянуло сквозняком. – У Вас исключительная память, – оценил цесаревич, склонив голову и заинтересованно рассматривая прикрывшую глаза Катерину: вряд ли она намеревалась задремать, но зрительного контакта явно избегала. – Как насчет того, чтобы продолжить игру? – Я передам Ваше пожелание Эллен – полагаю, она не упустит шанса припомнить Вам то, что Вы единственный вышли сухим из воды. – Только она? – ироничный тон был в точности таким же, какой она помнила, и даже сам Николай сейчас казался прежним: будто и не было этой страшной болезни; будто не было помолвки; будто не было ничего. Ей стоило немалых усилий, чтобы не поднять веки и не обернуться – очень хотелось увидеть эмоции на лице цесаревича: она знала – во время их уединенных бесед он зачастую оставляет маску Наследника Престола, раскрываясь ей как близкий друг. – Увы, я не обладаю должной фантазией, – не отпуская улыбки, что цвела на губах против её воли, Катерина все же открыла глаза, но продолжила держать взгляд где-то перед собой, направленным на едва читающийся в полумраке пейзаж, заключенный в темную раму. – И даже никаких желаний не имеете? – Лишь одно, – почти шепотом произнесла она; улыбка померкла. – Обратить время вспять. И лучше бы до момента их первой встречи в Таганроге. Или, нет. До дня, когда её семья была отослана из России – если бы она последовала за ними, все случилось бы иначе. Самой большой жертвой бы стала её свадьба – такая мелочь в сравнении с платой, что она принесла за свое безрассудное желание остаться. Дознаться до правды. И еще раз посмотреть в невозможно синие глаза. Её учили не роптать, принимать волю Создателя как должное, но с какой целью ей был дан этот крест? Ради чего отдали свои жизни папенька и брат? Чему её должно было научить несчастье, случившееся с Ириной? – Если бы существовал дьявол, готовый забрать мою душу, я бы отдал её за то же. Кощунственная фраза сейчас прозвучала скорее каким-то горьким откровением: о вере думать не хотелось. Да и о чем-то кроме возможности провести еще несколько минут в этой безмятежности и коконе воспоминаний: светлых, таких далеких. Их не могло отнять ничто – ни обещания себе, ни церковный хор, ни долг. Это единственное, что имело право остаться в сердце навечно. – Я покину Флоренцию завтра, – губы дрогнули. – Ирина вернулась в Кобург и просит остаться у них на Рождество. – Барон намерен праздновать по православному календарю? – приподнял брови Николай. Пожав плечами, Катерина отозвалась: – Наверняка она настояла. Он слишком сильно влюблен, чтобы отказывать её желаниям. Он бы многое отдал, чтобы продлить эти минуты, но их дороги расходились – в первый день января её карета направится на север, он же направится на запад, чтобы от Ливорно отплыть в Ниццу. Ему лучше, и в этом её заслуга: всякий раз её присутствие будто возвращало ему жизнь, даже если это была короткая, отнюдь не уединенная встреча. – Как и граф Шувалов – в Вас? – с усмешкой уточнил цесаревич. – Позволить супруге наедине говорить с другим мужчиной – удивительный человек. Правдивость его слов было трудно отрицать: её встречи с Николаем без посторонних глаз могли вызвать возмущение еще в её бытность незамужней барышней, а уж после того, как она сменила свой статус, и вовсе стали недопустимы. Если бы это стало известно при Дворе, или хотя бы кому-то из знакомых, слухи бы гуляли долго. Их счастье, что здесь укорить её могли разве что спутники цесаревича, с которыми он путешествовал по Европе. Дмитрий же доверял ей безоговорочно. Он даже не изъявил намерения присутствовать при их встречах (разве что единожды, но и то, лишь потому, что хотел засвидетельствовать свое почтение Наследнику Престола и пожелать ему скорейшего выздоровления), и никоим образом не выразил неудовольствия, когда она испросила разрешения на свидание. Меж ними не существовало тайн. Ему было прекрасно известно о чувствах супруги, но он знал, что она никогда не позволит себе адюльтера. Поцелуй – не измена. И потому о нем она не говорила. – Обещайте мне, что мы вскоре свидимся в Петербурге, – обернулась Катерина, поднимаясь на ноги: ей было пора уходить. Она и без того нарушила все договоренности, проведя здесь не полчаса и не час. Николай усмехнулся, пристально смотря на нее – он видел природу её просьбы, и желал бы не просто дать согласие, но поклясться в том. Сказать, что после лечения в Ницце он вернется в Россию. Однако с губ сорвалось совсем иное: – Вы ведь оставили Двор? Станете искать со мной свиданий? – Вы против? – в тон ему прозвучал её вопрос. Словно бы совсем как раньше – с едва заметной нотой флирта, но в то же время – с сокрытым где-то в глубине и готовым прорваться смехом; потому что все лишь привычная забава. И только глаза пустые, серьезные. – Если этого не сделаете Вы, это сделаю я, – фраза выглядела явной угрозой, и шутливой ли – Катерина не могла с уверенностью утверждать. Еще с четверть минуты сохраняя безмолвие и продолжая вглядываться в синеву глаз напротив, она, наконец, подавив в себе рвущийся из груди вздох, выскользнула в коридор, беззвучно притворяя за собой дверь. Сердце скрутило дурным предчувствием.