Плачь обо мне, небо

Российская Империя, Карабиха, год 1863, октябрь, 23.       В домашней церкви Голицыных, где давно уже не проводилось богослужений, догорала одинокая тонкая свеча, поставленная женской рукой. Это было почти единственное, что Катерина могла сделать для упокоения души папеньки: отец Владимир не приехал бы раньше конца осени, а больше отпеть хозяина поместья было и некому. Да и кого отпевать? Вместо могилы — лишь неровный деревянный крест, где хоть и в двух строках значилось, что здесь нашел последнее пристанище князь Алексей Михайлович Голицын, но на деле — под ним ничего окромя сырой земли не было. Тела государственных преступников не выдают. И Катерина отчаянно молилась за то, чтобы на "жизнь" папеньки в мире ином это никак не повлияло: в ее сознании он всё равно оставался безвинно убиенным. Хотя бы до тех пор, пока она не узнает всей правды. Только временами дознаваться до оной совершенно не хотелось — стоять так и смотреть на трепыхающийся огонек, когда он уже слепит глаза, казалось естественным и правильным. Держать за руку стоящего рядом жениха, перед святыми образами поклявшегося быть с ней всегда, — тем, что залечит все раны. И может не стоило вновь ввязываться в дворцовые авантюры? Кроткий лик Николая Чудотворца, кажется, в ответ на эту мысль утратил свою улыбку, словно бы не одобряя идеи княжны. Но та восприняла это как шутки света и тени.       Чего только ни почудится.       Пустое поместье вопреки всем мыслям Катерины не тянуло из нее силы, а отчего-то позволяло восстановить порушенное душевное спокойствие. Здесь все дышало одиночеством, но не тем, в котором сердце разрывается вклочья. Это одиночество имело привкус спасительной тишины, дающей иллюзию замершей жизни. И если ее колесо вдруг запустить вновь, рядом уже окажутся родные: маменька, папенька, Ирина и Ольга, Петр. А еще она сама вернется на месяцы назад, в наполненный огнями и пузырьками шампанского зал, где ее пальчики будут покоиться в ладони Дмитрия, просящего перед всем светом её руки. Там все было просто и предрешено: спустя несколько месяцев, весной, они обвенчаются, а в мае отправятся в Ниццу — такой подарок молодым решили преподнести Алексей Михайлович и Марта Петровна. Граф Шувалов же, в свою очередь, приказал отстроить усадьбу для молодых в кратчайшие сроки, дабы уже в июле вернувшиеся из своего путешествия дети могли зажить своим домом.       Когда Дмитрий испросил ее руки в присутствии всего семейства, Катерина не могла ответить отказом, хотя бы потому, что, столкнувшись взглядом с папенькой, она вспомнила их недавние разговоры и данное с легким сердцем обещание. Князь Алексей Михайлович учил детей держать данное слово, и потому сопровождающееся румянцем согласие стало ожидаемым для старших Голицыных, а также поводом к искренней радости для графа Шувалова. Робко улыбаясь нареченному в ответ, княжна даже на миг ощутила то же тепло, что обуяло Дмитрия. И никаких сомнений в верности принятого решения не шелохнулось в юной душе. Вполне возможно, что она и не любила Дмитрия так, как Ирина — графа Перовского, не дышала им, не грезила их венчанием. Однако и равнодушной к своему жениху Катерину назвать было нельзя: они были знакомы с самого детства, их семьи давно дружили, отчего и дети практически росли вместе. Дмитрий всегда нравился княжне: живой, веселый мальчик, готовый заступиться и взять вину на себя за ненарочно разбитую вазу или розданные детям-сиротам пирожки, испеченные Глафирой к чаю господам. Он всегда защищал Катерину, приносил ей цветы, сорванные в саду, за что даже однажды был оттаскан за уши папенькой. И если бы кого девушка должна была назвать своим мужем на веки вечные, то кроме как графа Шувалова никого бы рядом Катерина видеть не желала.       Он и сейчас, в столь тяжелый период жизни, оказался подле нее, закрывший глаза на свой офицерский долг перед Императором, поспособствовавший побегу в Карабиху. Вновь доказавший свою верность и преданность любимой женщине, которую ценил и уважал не меньше, чем родную мать. Таких было грешно предать и обидеть — словом ли, делом ли. И Катерина надеялась, что Дмитрий ни разу не пожалеет о своем решении назвать ее своей суженой. Что она сумеет стать достойной женой и матерью его детей. Их детей. Что ни разу ему не придется упрекнуть ее, а его родителям — разочароваться в ней. Этому мирному и счастливому будущему княжна намеревалась отдать свою жизнь, и лишь изредка, отходя ко сну, позволяла себе впустить в сердце сомнения. А достойна ли она такого супруга?       Сухие листья, подхватываемые теплым ветром, закручивались в стремительном танце и, сталкиваясь с пышными юбками дорожного платья, опадали к ногам прогуливающейся по аллее Катерины. Ее спутник наблюдал за осенним вальсом, пребывая в одному ему ведомых раздумьях. Нижний парк, разбитый за барской усадьбой, с детства был любимым местом всех княжеских детей: Ирина любила устраивать здесь чтения, Петр и Катерина — играть в прятки, особенно когда к ним присоединялись младшие Шуваловы. Маленькая же Ольга могла часами рисовать у пруда, изредка упрашивая кого-либо из прислуги попозировать. В отличие от верхнего парка, по которому было страшно передвигаться-то, не соблюдая определенной длины шага — столь скрупулезно были вымерены все его объекты, нижний парк производил впечатление абсолютной естественности — будто бы все деревья произрастали лишь по воле самой природы. Не сковывала боязнь порушить идеальный рисунок ландшафта и тем самым навлечь на себя гнев маменьки. А значит, дышать здесь было не в пример легче.       Теперь же ничего кроме тоски по ушедшему и беззаботному детству парк не навевал, и Дмитрий это видел совершенно ясно. Остро ощущающий каждую перемену настроения невесты, он чуть замедлил шаг, легким жестом останавливая и свою спутницу, удивленно оглянувшуюся на него.       — Помнится, в наш последний бал ты умудрилась оттоптать мне ноги, но обещалась приложить все свое усердие на занятиях с учителем.       — Увы, герцог был в ужасе от моей полной необучаемости и оставил эти попытки, посоветовав более не посещать балы, — "сокрушенно" качнула головой княжна. Столь внезапное напоминание о ее промахах в мазурке подействовало, как чашка горячего молока с медом: успокаивающе и ободряюще.       — Не пытался ли он тем оправдать свою некомпетентность? Отказываюсь верить. Не подарите ли мне единственный танец? — учтивый поклон был всё же больше шутливым, и Катерина приняла эту неожиданную игру, подхватывая юбки для ответного реверанса.       — Почту за честь, граф, — сухие из-за холодного октябрьского ветра губы сложились в слабую улыбку, но Дмитрию и того было достаточно.       Предлагая руку невесте, чтобы после — закружить её по дорожке, ведущей к усадьбе, он наблюдал за тем, как почти не заметная улыбка превращается в более уверенную и искреннюю. А внутри все просило вернуть ту самую Кати, что смеялась, забыв о приличиях, на приеме у баронессы Вяземской, и спорила со своей нянюшкой, грозясь сбежать из дома, если та не позволит ей не надевать капор на прогулку. Ту самую Кати, ради которой он однажды испортил три любимых клумбы маменьки, за что выговор получил их садовник, ибо более не на кого оказалось свалить вину; тот же, в свою очередь, розгами наградил мальчишку из слуг, которого, якобы, молодой барин видел за кражей цветов. Ту самую Кати, по просьбе которой он стащил у кухарки целый таз свежеиспеченных пирожков, чтобы вместе с юной княжной раздать их детям-сиротам. Ту самую Кати, с которой он уже давно возжелал связать свою жизнь, полную тепла и света. Ту самую Кати, что и была источником этого света и тепла.       — Знаешь, я бы желала остановить это мгновение и остаться в нем навсегда, — тихо шепнула Катерина, сближаясь с женихом. В широко раскрытых глазах было столько мольбы, что сердце Дмитрия сжалось. Вместо ответа он лишь обнял нареченную, переводя взгляд на пруд, подернутый рябью. Не в его силах было обещать ей вечность здесь: вне дворцовых стен и подозрений Императора.       — Это неправильно, — едва слышно продолжила княжна, прижимаясь щекой к плотному сукну мужского пальто, — но я хочу еще ненадолго задержаться здесь.       — Я должен утром уже предстать перед государем.       Фраза почти утонула в шелесте листьев, но всё же коснулась слуха Катерины. И получила почти отчаянный ответ:       — Папенька бы не одобрил такого поступка, но... я могу расчитывать на гостеприимство Елизаветы Христофоровны?       Она как всегда трактовала все через призму родительского взгляда. Князь Голицын учил детей не терять чести ни при каких обстоятельствах и с гордостью нести свою фамилию, и оттого отречение от оной выглядело бы малодушным предательством. Только Катерина была всего лишь барышней, едва перешагнувшей границу совершеннолетия, не знающей жизни, росшей в любви и ласке. Ей не приходилось терять близких, не приходилось оставаться в одиночестве, не приходилось принимать решений сложнее тех, что подразумевали выбор цвета на новое платье. Ее готовили к роли матери и жены, и никогда не говорили, что она может в один момент оказаться в немилости у государя, на попечении дядюшки и с ворохом тайн, от коих зависело её — и не только — будущее.       — Маменька будет рада видеть тебя, ты можешь оставаться в Семёновском так долго, как посчитаешь нужным.       — Тогда ты уведомишь дядюшку о моем решении?       Мысли расталкивали одна другую, и Катерина до сих пор не знала, к чему приведет очередная её задумка, но некоторое время ей было необходимо находиться вне столицы. И, желательно, за пределами влияния Бориса Петровича. Тем более что вряд ли она сейчас представляет для него интерес: разговор о прошлом папеньки откладывался день ото дня, сам князь где-то целыми днями пропадал, и Катерина очень сомневалась, что всему виной лишь служба. Это все предоставляло ей возможность разузнать некоторые вещи самостоятельно, и, возможно, таким образом быстрее дознаться до правды.       — Непременно. И еще, Кати, я сделаю все возможное, чтобы у государя не осталось ни малейшего сомнения в твоей непогрешимости! — со всей горячностью дал обещание Дмитрий, чуть отстраняясь от невесты, но удерживая ее в своих руках. — Как только это произойдет, мы покинем Петербург. Захочешь — отправимся в Европу, захочешь — вернемся в Карабиху или осядем в Семёновском. Алексей Михайлович желал для тебя только счастья, и я обещал ему, что приложу все силы для этого.       Так должно было быть. Так, возможно, и будет. Катерина знала, что за нее уже давно распланировали ее жизнь, но она и не была против. Разве что не могла покончить с бессознательным страхом, что не стать ей той женой, которой достоин Дмитрий. Маменька часто ее укоряла то за излишнее легкомыслие, то за своеволие, то за дурные манеры. Графиня Шувалова, Елизавета Христофоровна, ни словом, ни жестом не показывала, что Катерина ей не по нраву, но может ли быть, что это лишь оттого, что княжна не успела еще войти в их семью? Только все эти тяжелые мысли стоило гнать от себя хотя бы потому, что не было еще получено монаршего разрешения на брак, и, если принимать во внимание отношение государя к ней, имелись немалые сомнения в его положительном ответе.       И всё же, уже не слабая — благодарная и открытая — улыбка расцвела на тонких губах. И лишь за одни эти слова жениха Катерина обрела готовность однажды возвратиться в Петербург, дабы предстать перед Императором и умолить Его Величество о прощении. Ради Дмитрия.

***

Российская Империя, Алексеевское, год 1863, октябрь, 25.       Фамильная усадьба, принадлежащая графу Перовскому, уже давно погрузилась в крепкий сон: почивали Вера Иосифовна с Василием Николаевичем, изредка похрапывающим, отчего чутко дремлющая левретка приоткрывала беспокойно один глаз, дабы удостовериться, что все мирно. Сну предались и младшие дети побочной графской ветви, и разве что старший сын — Сергей — при неверном и неровном огоньке оплывшей свечи неспешно крался по темному коридору, почти впервые вознося молитву за удачное завершение авантюры. Несколько дней терзался он словами князя Остроженского, что всколыхнули в душе его надежду: Борис Петрович, сокрушающийся по расстроившейся помолвке графа и своей племянницы, предложил посодействовать в возвращении Ирины. Он уверял, что-де ежели все сложится как надобно, уже в марте две свадьбы сыграют: и Катерину с графом Шуваловым обвенчают, и Ирину к алтарю подведут. Только от самого графа Перовского здесь немало зависит, в силу того, что вхож он в царскую фамилию.       В отличие от молодого графа Шувалова, уже одаренного чином личного Адъютанта Его Императорского Величества, Сергей не имел особых привилегий при Дворе, не отметился в глазах государя, но батюшка его, Василий Николаевич, имел авторитет в светском обществе, а матушка, Вера Иосифовна, часто принимала приглашения на чай к государыне. Да и дядюшка, Борис Алексеевич, состоял при Великих князьях — Александре и Владимире. И потому сыну графской четы доверие тоже оказывалось. В силу невозможности повлиять на графа Шувалова, князь Остроженский обратил внимание на жениха старшей своей племянницы и ничуть не прогадал: готовность офицера сделать все, ради возможности воссоединиться с нареченной, ничем не прикрытая, дарила ему надежду. И вот теперь, под покровом октябрьской ночи, Сергей покидал усадьбу, намереваясь, как уговорено, отправиться в Петербург. Но до того надлежало посетить тайную комнату, о существовании которой рассказал Борис Петрович намедни.       Стоило сознаться — во все эти речи молодой граф сначала не поверил. Когда князь Остроженский упомянул о том, что когда-то Николай Иванович, скорбевший по ранней кончине первой супруги своей и мертворожденной дочери, заложил в новом плане поместья комнату, ставшую хранилищем столь болезненных ему воспоминаний, граф Перовский лишь пожал плечами: к чему ему эти тайны дедушки? Внешне суровый, он и вправду был человеком ранимым, чувствительным, но его переживания всегда оставались принадлежащими лишь ему. Однако, как оказалось, сдувал пыль с дел минувших дней Борис Петрович не случайно — для себя самого.       Покойная Аксинья Юрьевна состояла в дружеских отношениях с Михаилом Павловичем, братом предыдущего Императора, и активно потворствовала отношениям Великого князя и Натальи, дочери князя Голицына. За что и была одарена Великим князем его нательным медальоном, предназначенным его фаворитке, но отчего-то так ей и не доставшимся. В овальных створках, складывающихся по подобию книги, находился портрет самого Великого князя и его инициалы, выгравированные в серебре. Ежели продать украшение, за него можно было бы выручить немало, хотя намного более высокую цену имел браслет с сапфирами, также преподнесенный Аксинье Юрьевне. Вот только обе эти вещи при ней остались как память о благосклонности Михаила Павловича. Впоследствии, Николай Иванович не осмелился решить участь подарков Великого князя и оставил их вместе с иными вещами, принадлежавшими его покойной супружнице. И теперь именно эти украшения зачем-то потребовались князю Остроженскому, пусть и об их причастности к делу он не обмолвился.       Сергей предпочел поверить Борису Петровичу на слово, однако взять с того расписку о получении и последующем возврате: молодой граф не знал, каким образом ему это поможет, если дядюшка обнаружит пропажу, но надеялся на милость высших сил.       Его вообще мало интересовало прошлое семьи, даже связанное с царской фамилией: так сложилось, что почти у каждого дворянского рода можно было раскопать с десяток скелетов в шкафу, и парочка точно имела бы определенное отношение к династии Романовых. Но к чему это? Что было в прошлом, в нем и оставалось. Какой резон выяснять, сколь сильно к ним благоволил покойный Император, как часто происходили встречи с Великим князем, за что был дан титул его дядюшке, и какие тайны покрывались в одной из усадеб Перовских? Все это вряд ли бы повлияло на его судьбу сегодня, выслуживаться надлежало перед нынешним государем, поэтому все старые страницы можно было смело предавать огню.       Хотя, стоило справедливости ради сознаться, что в момент, когда пыль осела в воздухе, а оплывающая свеча смогла немного осветить маленькое помещение, оберегаемое потайным механизмом, Сергей ощутил некоторый... Интерес? Как в детстве, когда бегал с мальчишками-ровесниками и искал "клад": вроде и знал, что ничего там особо ценного не спрятано, но всё равно разбрасывать сухие листья, чтобы натолкнуться на искомый сверток, было чуть волнительно. И приятно.       А медальон действительно существовал. Чуть потемнел со временем, да и особо примечательным не выглядел, но существовал. Открывался неохотно, однако инициалы "М.П." читались отчетливо. Почему-то у самого места продевания в него цепочки была подвязана зеленая лента, с одного конца подгрызенная мышью. Ее молодой граф снимать не стал: никаких указаний на этот счёт он не получал, пусть князь сам разбирается, что с ней делать. И еще в той же шкатулке, где находился медальон, лежало два письма, перевязанных подобными лентами. Потратив несколько мгновений на раздумья, Сергей положил за пазуху и их: если Борис Петрович так хотел заполучить подарки Великого Князя, наверное, и письма эти ему не лишними будут. А вот браслет не отыскался: ни в открытых ящиках, ни в той же шкатулке, ни даже на столике возле кушетки, где лежал женский портрет.       Возможно, требовалось потратить больше времени на поиски, но и без того занимался рассвет, и вскоре усадьба начнет просыпаться, а молодому графу не следовало быть обнаруженным в тайной комнате. Да и прибыть в столицу он обещался еще до того, как Борису Петровичу подадут завтрак, а Сергей еще коня не седлал. Потому, рассудив, что он сделал все, что мог, Перовский вернул на место хитрый механизм и затушил свечу, чтобы через доли секунды затворить за собой дверь черного хода и поежиться от предрассветной сырости. У него оставалось в запасе несколько часов.       Сам же князь Остроженский, ожидавший визита молодого графа Перовского к утру, уже набрасывал следующий акт трагедии, что писал уже много лет, еще с момента обретения мысли о мести императорской семье. Общественность, включая высший свет, еще помнила о романе Великого князя и Софьи Голицыной, многие верили в продолжение этой связи, полагая, что Алексей Михайлович по батюшке — Романов, пусть и незаконнорожденный, от простой дворянки. Сам князь Голицын себя к царской семье не причислял и дознаваться до правды не намеревался, пока не сошелся с шурином. Но всё же самые активные действия и беспокойные мысли принадлежали только Борису Петровичу: тот свято верил — нужно подготовить доказательства высокого происхождения Алексея Михайловича и, как следствие, Катерины. Даже если и сфальсифицированы будут эти факты, кто сумеет о том подтверждение дать? Свечку в спальне Великого князя никто не держал, и с уверенностью назвать отца Алексея Михайловича уже никто не сможет. Все мертвы.       Хотя может и статься, что никакие "доказательства" не понадобятся, и все свершится без них. Но какой из ходов выбрать — он решит чуть позднее, когда придет черед остановиться на этом перепутье.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, октябрь, 25.       Александр, не ожидавший так рано своего адъютанта, удивленно оторвал взгляд от бумаг, что получасом назад ему принес цесаревич. Николай внял требованиям отца заняться государственными делами и включился в проект Судебной реформы, однако своими предложениями лишь еще сильнее усложнил и без того непростую идею. Выдвинутые Его Высочеством мысли требовали доработки и местами шли вразрез с намерениями самого Императора, и теперь последний не мог решить — отклонить идеи сына за их недостаточным подкреплением основаниями или же включить в закон, заставив впоследствии будущего государя отвечать за возможные ошибки. Таким нахмуренным и оттого кажущимся не в духе Император и встретил визитера. Решимость Дмитрия, взращенная на пути в Петербург, чуть поколебалась, но не настолько, чтобы полностью позабыть о вопросах, что надлежало задать.       — Поручик Шувалов по Вашему приказанию прибыл и готов понести наказание за своевольный отъезд из Петербурга, — отрапортовал граф, вытягиваясь в струнку.       Не сразу поняв, о чем речь, и за какие провинности он должен гневаться на офицера, государь закрыл папку с принесенными бумагами и сдвинул её в сторону. Мысли понемногу уходили в сторону от Судебной реформы, и начало припоминаться нечто, связанное со своевольным отъездом графа Шувалова из Дворца. Кажется, Император даже тогда собирался отдать приказ о поиске его личного адъютанта, но сначала его заняли хлопоты по траурному обеду и молебну в честь почившей восемь лет назад матери-императрицы, затем сын активно включился в государственные дела. А теперь граф Шувалов вернулся самостоятельно. Хотя, да, надлежало бы его отчитать за это.       — И что же посодействовало Вашему внезапному отъезду? Обнаружили угрозу Империи?       То, что Александр шутил, не давало возможности стоящему перед ним офицеру расслабиться: хоть и мягок был царь, не в пример своему покойному отцу, но порой за его столь дружелюбным тоном крылись жесткие решения. Впрочем, пока здесь не наблюдалось Долгорукова, имелись шансы отделаться малой кровью и защитить Кати.       — Никак нет, Ваше Величество. Захворала маменька, о чем меня в срочной телеграмме уведомил наш управляющий, умоляя приехать.       Говоря об этом, Дмитрий мысленно просил прощения у матери за такую ложь, надеясь, что не накликает беду: Елизавета Христофоровна была абсолютно здорова, но только так можно было оправдать стремительный отъезд, особенно в компании с Кати. Которая, к слову, не вернулась, и государю это наверняка было известно.       Император несколько секунд рассматривал офицера, всем своим видом выражающего готовность принять любой приговор, хоть и в его глазах явно проскальзывал страх. Таких людей государь ценил, но все еще не мог принять единого и твердого решения в отношении княжны Голицыной. В утренней беседе с ним Николай, пояснявший основной недостаток текущей судебной системы, в шутку оговорился, что даже там приговоры выносятся быстрее, нежели лично Императором. И здесь он был прав, хоть и Александру не нравилось признаваться в этом.       — Похвальна Ваша забота о матери, граф. А что же с княжной Голицыной? Её отъезд из столицы тоже был обусловлен внезапной болезнью?       — Я имел смелость попросить Кати на правах моей невесты сопровождать меня и остаться рядом с маменькой до её полного выздоровления. Доктор настоял на том, чтобы за ней приглядывал кто-либо из близких, но Эллен при дворе, а папенька последовал Вашей воле и находится сейчас в Бад-Киссингене.       Если никто не смог бы оспорить последний аргумент, то невозможность отпросить Эллен у Ея Величества выглядела явно притянутой за уши: Мария Александровна при необходимости даже статс-дам отпускала от себя, что уж говорить о простых фрейлинах, чье присутствие, либо же отсутствие, не всегда замечалось. Правда, Дмитрий надеялся, что сможет держать оборону и в этом вопросе: его сестра не так давно вернулась ко двору, и очередная необходимость отбыть из столицы так скоро могла бы выглядеть неуважительно к проявившей милость Императрице. Граф Шувалов уже приготовился прояснить этот момент для государя, но тот, похоже, не нуждался в оправданиях, или же просто находился в хорошем расположении духа, поскольку удовлетворился уже услышанным.       — Что ж, как мужчина и офицер, а также как мой личный Адъютант, на которого возложено большее доверие, нежели на остальных, Вы самолично ответите за свое неповиновение, граф, — после небольшой заминки Александр уже более официальным тоном вынес свой приговор: — Завтра Вы отправляетесь в Тобольскую губернию, откуда приходят странные донесения. Разберетесь с происходящим, будете держать меня в курсе.       Кивком головы подтвердив готовность приступить к выполнению поручения, Дмитрий всё же осмелился задать родившийся тут же вопрос:       — А как же необходимость следить за действиями княжны Голицыной?       — Это больше не Ваша прерогатива. О ней позаботятся люди Долгорукова.       При упоминании шефа Третьего отделения граф Шувалов вздрогнул, сильно надеясь, что задача, возложенная на жандармов, ничем не будет отличаться от той, что была доверена ему. И что никто из подчиненных Долгорукова не поспособствует ужесточению меры наказания для его невесты.       Теперь надлежало как можно скорее разобраться с происходящим в Тобольской губернии — чем дольше он будет вдали от Кати, тем опаснее все для нее становится.