Как осужденный, права я лишен Тебя при всех открыто узнавать, И ты принять не можешь мой поклон, Чтоб не легла на честь твою печать. У.Шекспир, сонет №36
Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, март, 25. Принявшая православие в первый год пребывания в России, Мария Александровна обратилась к новой для нее вере сразу же с открытой душой, и потому каждый христианский праздник для нее был не пустым торжеством, что надлежало соблюсти, а истинной причиной для сердечной радости. В такие дни, начинающиеся с литургии в дворцовой церкви, она старалась посетить как можно больше заведений, находящихся в ее ведомстве и не попадающих под него, и если самой государыне это даровало покой и ясность в мыслях, то фрейлинам, сопровождающим ее, это казалось скорее утомительным занятием. Не желая принуждать кого-либо из них, верующая в то, что все благие деяния должны совершаться сердечным порывом, Мария Александровна в такие дни снимала обязанности с дежурных фрейлин, позволяя сопровождать ее лишь тем, кто искренне настроен провести день подле нее. На сей раз, в Благовещение, надлежало нанести визит в Смольный, а также Воспитательный дом и детскую больницу Святой Магдалины. Составить компанию государыне вызвались Сашенька Жуковская, Ольга Смирнова и Катерина Голицына, возвернувшаяся ко Двору днем ранее. Она намеревалась было приступить к своим обязанностям значительно раньше — еще в конце февраля, когда минули сороковины, завершившие поминовение Дмитрия. Было немыслимо даже подумать о возвращении к светской жизни, когда душа носила траур по жениху, однако и оставлять надолго Императрицу Катерина не желала: и без того злоупотребила ее милостью, задержавшись в Семеновском. Однако ее скорому возвращению воспрепятствовала сама государыня, настоявшая на том, чтобы фрейлина еще месяц провела вне столицы. Сказать по правде, Мария Александровна надеялась вызвать Катерину лишь после переезда в Царское Село, что был уже не за горами, но просьбы ее были столь горячи и проникновенны, что пришлось сдаться, и вечером того же дня княжна Голицына, в которой, казалось, угасла всяческая жизнь, появилась на пороге Малинового кабинета, глубоким реверансом изъявляя желание продолжить свою службу и выражая благодарность за эту возможность. От государыни не укрылась болезненная бледность ее фрейлины, почти прозрачная кожа, сквозь которую проступала синева вен на висках, острота локтей и косточек на запястьях, пустота глаз и неспособность губ сложиться в подобие улыбки. На выступающих ключицах лежала золоченая цепочка, и даже она, такая тонкая и воздушная, казалась излишне грубой для хрупкой, почти эфемерной девушки. Сейчас она, пожалуй, как никто другой походила на Марию Александровну, хотя даже изнуренная тяготами монаршего долга и болезнями государыня рядом с ней выглядела не в пример лучше. Ничуть не скрывая горечи в голосе, одарив свою фрейлину просфоркой, Императрица велела той сменить платье на светлое и собраться к выходу. Сколь бы ни было велико ее сострадание, но сейчас стоило показать, что траур не снимает обязательств со штатских: возможно, боль забудется, или, хотя бы сегодня приглушится. О том, что боли уже не существовало — государыня не ведала; душой ее фрейлины овладела пустота, пропитанная едва зарождающейся ненавистью. Еще не тем черным чувством, что озлобляло сердце, превращая его в тлеющую головешку, источающую смрад, но мертвенно-холодным бесстрастным ощущением, отсекающим всяческие эмоции и потопляющим в бессилии. Жертва была напрасной. Если говорить начистоту, конечно, она стала еще одной причиной к поимке Остроженского, да только сама поимка не состоялась: старый князь как сквозь землю провалился. В день, когда его посыльный встретился с Катериной на Невском, он, явно о чем-то заподозрив, покинул особняк. Из того, что, путаясь в словах, сообщил мажордом, удалось понять, что Борис Петрович поймал кучера, оставившего его у пекарни, а дальше след и потерялся. Он не вернулся ни к вечеру, ни к утру следующего дня. О нем ничего не услышали и спустя неделю. Катерина даже попыталась было нанести визит баронессе Аракчеевой, однако та, оказавшая ей радушный прием, выглядела абсолютно не осведомленной о внезапном исчезновении старого князя. Взяв с Варвары Львовны обещание уведомить «не находящую себе места племянницу» (что и говорить, за прошедшие недели Катерина в себе раскрыла впечатляющий актерский талант), княжна в растерянности села в карету, не понимая, куда ей двигаться дальше: кучеру пришлось, про себя недобрым словом поминая барышню, окликнуть ее несколько раз, чтобы привести в чувства и выяснить, куда держать путь. Мерный перестук копыт должен был успокаивать (если бы еще колеса не подпрыгивали на выбоинах), но состояние Катерины не поддавалось никаким воздействиям извне: напряженная и запутавшаяся, она перебирала в уме всех возможных знакомых дядюшки, но те либо уже отбыли в мир иной, либо находились вне столицы. Впрочем, всю следующую неделю она посвятила визитам к тем, кто предположительно имел еще имущество в Петербурге, однако перед ней либо разводили руками мажордомы, которым было «не велено пущать» гостей в отсутствие хозяев, либо с непроницаемыми лицами новые владельцы особняков и квартир скупо поясняли, что «боле князь Закревский здесь не проживает». На протяжении всего пребывания в Семеновском, куда она отбыла всвязи с трауром по погибшему жениху, Катерина не могла избавиться от мыслей об излишней осведомленности и изворотливости Остроженского и собственном бессилии. Как бы ей того ни хотелось, принять свою неспособность хоть как-то противостоять его планам и положить уже конец сумасшедшим авантюрам, оказалось слишком сложно. А еще — страшно. Теперь, когда Борис Петрович потерял главный рычажок — ее саму, и идея ее союза с цесаревичем для него стала невыполнимой, он мог задумать нечто более безумное. И в первую очередь это ударит по императорской семье, которую она уже не в силах защитить. С самого дня смерти Дмитрия ей снились кошмары, но после того, как ей пришлось совершить покушение на Великую княжну, они стали еще красочнее и разнообразнее: порой она со стороны наблюдала за тем, как она же сама стреляет в Наследника Престола, а рядом с ним ждут своей очереди остальные члены царской фамилии. И в своих же глазах она видит какое-то жестокое наслаждение, не принадлежащее ей — она точно знает, что именно эта эмоция разгорается во взгляде Остроженского. Но его здесь нет. Или же это он, в ее обличии, вершит свою богомерзкую расправу? Ведь не может же она, стоя в тени колонны, находиться одновременно и в центре Александровского зала, поигрывая тяжелым дуэльным пистолетом будто бы серебряной ложечкой. Порой ей удавалось побороть спазм в горле и закричать — в надежде, что ее услышат, и это отвлечет Остроженского в ее обличии, даст шанс хотя бы кому-то на спасение. Срывая горло, задыхаясь, она просыпалась и боролась с тошнотой, порожденной страхом и колотящимся где-то в груди сердцем. Сердцем, что в короткие сроки познало слишком много боли и увидело несовершенство этого мира. Она была словно выращенный в оранжерее цветок, внезапно вынесенный на обдуваемую всеми ветрами поляну: изредка ее пригревало солнце, но никто уже не проявлял о ней заботы, никто не укрывал от дождей и не давал прохлады в засушливые дни. Эллен, чья спальня являлась смежной, нередко приходила посреди ночи и порой до самого утра, словно маленькую, гладила подругу по голове, что-то тихо напевала, силясь успокоить, но никогда не расспрашивала. Она слишком хорошо знала, что Катерина не откроется ей, пока не будет готова, и бессмысленно забрасывать ее вопросами: станет лишь хуже. И за это понимание Катерина была ей бесконечно благодарна — молчаливо сжимая край пухового одеяла и стараясь усмирить дурноту. В свою очередь она знала, что Эллен не уйдет, пока не убедится в том, что подруга заснула, и потому силилась принять как можно более умиротворенный вид. Она бы с радостью не подавала никого знака о преследующих ее кошмарах, однако плач и крики не поддавались молитвам и увещеваниям самой себе. К концу второй недели пребывания Катерины в Семеновском ей пришло высочайшее разрешение остаться здесь до самых сороковин, но выглядело это завуалированным приказом не возвращаться ко Двору до той поры, пока Император не решит вопрос ее невиновности. Катерина даже в мыслях не осуждала его — Александр Николаевич был еще довольно милостив, не бросив ее в Петропавловку сразу же после того допроса, а всего лишь «позволив» в тот же день отбыть к скорбящим Шуваловым, дабы поддержать их в этом горе да и самой пережить траур вдали от дворцовой суеты. Государыне отъезд фрейлины был подан именно в таком свете, и та, конечно же, не выказала протеста: к чужой беде она была чутка и понимающа. Бесспорно, и сейчас она не могла бы найти причин не согласиться с решением царственного супруга дозволить княжне пробыть в Семеновском чуть дольше. Вот только сама Катерина, не знающая, с какой стороны ждать удара Бориса Петровича, боялась за государыню и всю императорскую фамилию, и потому рвалась обратно в столицу, словно бы одно ее присутствие во Дворце стало надежной защитой. И где-то там, в самой глубине сознания, утратившего всяческую ясность, искорками вспыхивала тоска по синим глазам и улыбке, полной несказанных слов. Но этой грусти сейчас не было в ней места. А чувствам — лучше бы никогда его и не иметь. Минули сороковины, а из Петербурга не было никаких вестей. Когда пришла весна, Катерина поняла, что, несмотря на письма к государыне, вряд ли ее вернут обратно: как бы приказа покинуть Россию не привезли, а о фрейлинской должности уже стоило забыть. Не после ее деяний, пусть и во благо короны. Впрочем, если даже будет на то монаршая воля, она уедет вслед за родными — теперь и вправду ничто не держит, разве что могилы папеньки и жениха здесь остаются, и вряд ли она к ним вновь наведаться сможет. Елизавета Христофоровна, за прошедший месяц, казалось, постаревшая на добрый десяток лет, ни словом, ни жестом не выразила неудовольствия присутствием несостоявшейся невестки, однако Катерина не желала пренебрегать гостеприимством скорбящей графини и понемногу готовилась к отъезду. Покинуть приютивший ее дом она намеревалась после Благовещенья, в последний раз отстояв службу в местной церкви; вещи уже были собраны, и даже с кучером удалось условиться так, чтобы он не доложил хозяевам — хотелось избежать просьб остаться. А в том, что так и будет, сомнений не имелось. Однако утром, за день перед святым праздником, прибыл гонец из столицы, и не ожидавшая того Катерина отчаянно вчитывалась в аккуратные строки на желтоватой бумаге, забыв об остывающем чае и прикованных к ней взглядах: Эллен прервала игру на клавикордах, Елизавета Христофоровна, разбирающая корреспонденцию, тоже заметила перемены в лице княжны и отвлеклась, чтобы осведомиться о причинах. Вид побледневшей Катерины, из глаз которой покатились слезы — впервые за эти несколько недель, ведь она даже на похоронах не плакала — испугал графиню. Она уже было намеревалась окликнуть кого из слуг, дабы послать за доктором: очень уж опасалась, что гостья сейчас в обморок упадет; однако Катерина вдруг обернулась — в потухших глазах, зелень которых сменилась неясным мутным цветом, мелькнуло что-то живое. — Ее Величество просит меня вернуться ко Двору. Она даже не проговорила — прошелестела. Но этого было достаточно, чтобы ее услышали все, находящиеся в гостиной. Эллен, ахнув, выпорхнула из-за инструмента и кинулась к подруге на шею, обнимая так, что, похоже, доктора стоило бы пригласить. Елизавета Христофоровна только тепло улыбнулась, тут же заводя разговор о том, что надобно проверить платья и, наверное, стоит взять что-то у Эллен — не в траурном же туалете ехать, а все наряды самой Катерины большей частью были розданы слугам, потому как сама княжна не могла на них смотреть — слишком многое они в себе хранили. Оставив все эти хлопоты на деятельную графиню, вмиг нашедшую отдушину среди однообразных дней, Катерина, под предлогом прогулки, покинула усадьбу, держа путь на кладбище — радостная новость напомнила о том, что завтра ей уже не навестить могилу жениха. Приглушенно-лавандовое платье, не изукрашенное излишне, чтобы не дать забыть о том, что траур еще не завершен, но все же светлое и чистое, под стать святому празднику, было взято из гардероба младшей графини Шуваловой и вручено Катерине с настоянием надеть завтра, поскольку в дорогу выбирались более практичные расцветки и ткани, а вечером, по приезду, ей вряд ли выпадет предстать перед Императрицей. Пообещавшись исполнить все в точности, княжна дождалась, пока слуга погрузит ее вещи; Эллен, вышедшая проводить подругу, что-то щебетала о предстоящем браковенчании, что было решено провести после Великой Пасхи, но Катерина едва ли ее слушала — отстраненно кивая, она лишь краем сознания поняла, что Эллен не поедет с ней и до самого дня свадьбы будет находиться в Семеновском, однако венчаться, милостью государыни, непременно станет в Петербурге. Все это казалось таким незначительным, таким глупым: ум занимало лишь возвращение ко Двору и грядущая за ним неизвестность. Теперь, стоя у клетки с голубями, которых традиционно в каждое Благовещенье выпускали из окон дворца после торжественной литургии, она ожидала выхода Императрицы и как-то отстраненно, словно бы уже неверяще, надеялась, что молитва облегчит душу. В светлый праздник не следовало грустить. — Катрин? — от звуков удивленного голоса, раздавшегося за ее спиной, неровного, пальцы невольно сжались на золоченых прутьях. Дыхание перехватило — момент этой встречи Катерина желала оттянуть как можно сильнее: она даже надеялась, что он уже и не наступит — цесаревичу надлежало отправиться в путешествие по Европе ближе к лету. Было глупо ожидать того, но все же хотелось бы, чтобы он уехал раньше означенной даты. Размеренным счетом до четырех удалось слегка привести в порядок мысли и чувства; пальцы разжались, выпуская холодные прутья, плечи расправились, испуг растворился, сменяясь учтивой вежливостью на лишенном румянца лице. Медленно обернувшись к вошедшему, Катерина пересеклась с ним взглядом, тут же опуская голову и склоняясь в привычном реверансе. — Вы все же вернулись? Я рад Вас видеть! — сдержавшийся от того, чтобы броситься к замершей перед ним княжне, Николай быстрым шагом приблизился к ней, с улыбкой жадно всматриваясь в давно не виденные черты и желая вновь увидеть яркую зелень глаз, что сейчас были старательно отведены в сторону. Напоминая себе о приличиях, что надлежало соблюдать, даже если здесь они были одни, цесаревич боролся с порывом коснуться сжавшихся на плотных юбках рук или дотронуться до ставших еще более тонкими запястий. Три шага, разделяющих их, казались какой-то страшной пропастью: почтение и отстраненность, властвующие над Катериной, вызывали недоумение — словно бы не было той теплоты и расположения, и перед ним стояла одна из новых фрейлин матери. Впрочем, те барышни за маской вежливости скрывали желание пополнить список царских фавориток. — Ее Величество была крайне великодушна, позволив мне и дальше исполнять свои обязанности, — все так же отводя взгляд, дала она ответ. Нахмурившись, Николай сжал руки в кулаки, не до конца осознавая, что вызывает эти эмоции: бесстрастность княжны или причины, поспособствовавшие тому. — Вы не желали возвращаться ко двору? Вздрогнув, Катерина все же вскинула голову: неожиданный вопрос, словно бы ее душа была прочитана за доли секунды, застал врасплох. И после того, что успел увидеть в ее глазах цесаревич, было бы неразумно лгать. Но с губ все равно сорвалось фальшивое: — Не знаю, чем вызвала у Вас подобные предположения, Ваше Высочество. Стиснув зубы, Николай шумно выдохнул и, все же не выдержав, сжал ладонями плечи стоящей перед ним фрейлины, испуганно замершей под этим пытливым взглядом, пронзающим и пригвождающим к месту. Не способная пошевелиться, она лишь смотрела на исказившиеся черты лица Наследника престола и пыталась понять причины его гнева. Или же… — Вы не умеете лгать, Катрин, — уведомил ее цесаревич, делая глубокий вдох и чуть ослабляя хватку, но не отпуская. Зеленые глаза, ошеломленно расширившиеся, с минуту, кажется, даже не моргали: только смотрели с затаенной тоской. А после княжна все так же привычно склонила голову, то ли признавая вину, то ли просто не вынеся мучительного зрительного диалога. Никто ничего не говорил, не зная, что сказать; лишь только горячие ладони оставляли ожоги на руках даже сквозь плотную ткань, вызывая дрожь, не укрывшуюся даже от Николая. Тот намеревался было что-то сказать, когда отворились двери, ведущие в будуар Ее Величества. Мария Александровна, закончившая с утренним туалетом и успевшая заметить сцену между сыном и своей фрейлиной, никоим образом не стала оную комментировать, полагая, что при желании ей расскажут, а допытываться не было нужды. Ладони цесаревича тут же соскользнули с женских плеч; развернувшись, тот направился к матери, дабы поприветствовать ее. Почувствовавшая свободу не столько от хватки, сколько от проницательного взгляда, Катерина испустила облегченный выдох и вновь обратила свое внимание на белоснежные перья за золочеными решетками. Даже эти птицы сейчас казались ей свободнее и счастливее, нежели она сама. — Никса, я знаю, что тебе небезразлична mademoiselle Голицына, — тихо, чтобы ее не услышала фрейлина, произнесла государыня, и, не раскрывая своего утверждения, продолжила, — я буду благодарна, если ты поддержишь ее сейчас. У нее и в мыслях не было влиять на чувства и мысли сына, но боле она действительно никому не могла доверить Катерину: ни одного родного человека в России, занятая приготовлениями к свадьбе подруга, покинувшая двор. А с цесаревичем ее все же связывала теплая и искренняя дружба; и, даже понимая, что со стороны самой княжны здесь имеют место быть и сердечные привязанности, Мария Александровна осмелилась на рискованный шаг. Николай заверил мать в том, что исполнит ее поручение со всей ответственностью, прося не тревожиться понапрасну. Улыбнувшись ему, государыня окликнула свою фрейлину: время. Ее покойный свекр не прощал опозданий к утренней службе ни семье, ни слугам, и даже после его смерти сохранилось опасение вызвать немилость Николая Павловича, казалось, незримо наблюдающего за теми, кому он оставил Империю. Но если царская фамилия ощущала присутствие покойных Императора и Императрицы, Катерине, беззвучно вторящей церковному хору и слабой рукой осеняющей себя крестом, чудился в расплывающихся пред глазами образах лик погибшего жениха, с печальной улыбкой смотрящего на нее и что-то желающего сказать. Молитва, столь желанная ее сердцу, не исцеляла, но окутывала прохладным облаком, словно бы отсекая от всего мирского. В какой-то момент промелькнула даже мысль, что она бы вечно так преклоняла колени и обращалась к Господу, не помня о том, что существует за пределами наполненного ароматом ладана и сгорающих свечей зала, не чувствуя сожалений и горя, вверяя свою жизнь и веру Творцу. Взмывшая в небо пара белых голубей превращалась в едва видимые белые точки, расположившиеся рядом друг с другом. Помнящие тепло и мягкость птичьего пера руки сжали маленький золотой крестик; цесаревич, стоящий рядом и краем глаза наблюдающий за умиротворением на лице княжны, едва заметно улыбнулся. Пожалуй, впервые традиция выпускать птиц обрела для него новый смысл.***
Шестнадцатилетняя институтка, что сейчас с чувством зачитывала перед собравшимися стихотворение, явно была знакома всем, кто сегодня посетил Смольный вместе с Императрицей: это сквозило во взглядах — то презрительных, то пропитанных завистью. Екатерина Михайловна Долгорукова, дочь гвардейского капитана, разорившегося не так давно, после чего супруге его пришлось ходатайствовать перед царем за судьбу дочерей: старшей Екатерины и младшей Марии. Темноволосая, темноглазая, с густыми бровями, сведенными к переносице, правильными чертами лица — она была хороша собой, однако меркла на фоне золотоволосой Марии, внешне развитой не по годам. Отдалившейся в последние месяцы от двора Катерине ни та, ни другая барышня известна ни была — к сплетням любви она не питала и всячески избегала этих бесед между фрейлинами, а в иных разговорах сестер Долгоруковых не поминали. Потому сейчас княжна с легким интересом наблюдала за институткой, почти не вслушиваясь в ее речь, но оценив приятный, пусть и слегка грубоватый, грудной голос. Однако наслаждаться выступлением полноценно помешала чужая бестактность: — Говорят, ей благоволит сам государь, — раздался взволнованный шепот где-то позади, отчего — это не укрылось от внимания Катерины — Императрица как-то неестественно расправила плечи, хоть и осанка ее и без того была идеальна. На лице ее едва промелькнуло какое-то болезненное выражение, мгновенно сменившись на доброжелательную улыбку, адресованную «смолянке». Но приближенная к ней фрейлина могла поклясться на образах — Мария Александровна лишь силилась выглядеть безучастной к слухам. — Она недурна, — прозвучал столь же эмоциональный шепот, правда, принадлежащий уже кому-то другому, — неудивительно, что Императору приглянулась: он известный ценитель женской красоты. Хотя ее сестрица — даром, что мала — куда привлекательнее и обещает стать завидной невестой. — Не удивлюсь, если на выпуске обе получат шифр — такая протекция не проходит бесследно, — с какой-то нотой осуждения поделилась со своей собеседницей зачинщица этой беседы. Гладкую материю белой перчатки прочертили складки — Катерину не трогали сплетни, однако они явно причиняли боль государыне, пусть и не показывающей виду. Стиснув в пальцах сложенный веер, фрейлина нарочито медленно выдохнула, убеждая себя сохранять спокойствие. — А ведь сестре ее государь столь богатого платья не прислал. Правда, удивительно, что сам он не почтил своим присутствием сегодняшний вечер, — заметила все та же сплетница, вызывая уже едва ли сдерживаемое раздражение у Катерины: она искреннее поражалась и восхищалась выдержкой Императрицы, — попомните мое слово, о ней еще весь Петербург говорить станет. И чем только заслужила? — Возможно, тем, что из ее рта не льется столько грязи, сколько из вашего, mademoiselles? — обернувшись, Катерина смерила презрительным взглядом дам, расположившихся позади нее: она не имела намерения защищать неизвестную ей барышню, но и терпеть бесконечный перебор чужого белья не желала. — Извольте удалиться из зала, если вам так неймется обсудить последние сплетни, и не мешать благородному обществу наслаждаться поэзией. Похоже, внушение с ее стороны мало подействовало на дам: тишина была недолгой, после чего, без особых усилий, ей удалось расслышать несколько нелестных фраз и в свою сторону — они явно вознамерились возвести всех приближенных к императорской семье в статус фавориток. Ощущая, как внутри все сжимается от отвращения в адрес сплетниц, княжна волевым усилием обратила свое внимание к завершившей чтение Долгоруковой. Смущенно улыбаясь в ответ на аплодисменты, та приблизилась к государыне, дабы поцеловать протянутую ей руку. Несмотря на то, что все ее действия выглядели искренними, что-то во взгляде, покорно опущенном в пол, было настораживающим: Катерина не могла объяснить охватившего ее беспокойства, но на мгновение показалось, что в прозвучавших ранее сплетнях крылась частица правды. Долгорукова склонила голову, но не преклонилась — уважение не шло от сердца. И одно лишь это заставляло испытывать к ней легкую неприязнь. Государыня же, даже если и знала куда больше своей фрейлины, ничем не выказала личного отношения к той, что была выделена среди прочих ее супругом: коротко поблагодарив ту за чудесное чтение, она поднялась со своего места, чтобы проследовать за начальницей института в столовую. Знакомство с институтскими талантами на сем было завершено, и визит Императрицы подходил к концу, что вызывало печальные вздохи и взгляды девочек. Впрочем, как успела заметить Катерина, Долгорукова к этим разговорам не присоединилась, предпочтя им компанию своей младшей сестры. За трапезой, сидящая подле своей государыни княжна невольно заметила, как подошедший к Долгоруковой офицер — из тех, что сопровождали Марию Александровну сегодня — достав из-за отворота мундира конверт, передал его ей. Катерина, уверяющая себя в том, что не пристало воспитанным барышням дознаваться до чужих тайн, старательно отгоняла мысли о всяческой связи этого письма с Императором. Право, быть может, при дворе у юной воспитанницы Смольного имеется поклонник, и она ведет с ним романтическую переписку? Какая глупость — думать, будто автор того послания сам царь. Мельком брошенный на Марию Александровну взгляд уверил Катерину в том, что не одну ее посещали подобные мысли: Императрица, похоже, весь день держала в поле зрения Долгорукову, и тоже питала сомнения касаемо этого короткого контакта приближенного к государю офицера и «смолянки». В очередной раз княжне подумалось, что изредка хочется сменить высокий статус на крестьянскую долю — в царских семьях не бывать ни сказке, ни счастью. И вырваться из этой трясины тем, кто поневоле в ней оказался, нельзя. Сердце не заставить замолчать. Возможно, именно тягостные мысли стали причиной отсутствия аппетита у государыни, что едва ли притронулась к жаркому, хотя сама она ссылалась на то, что после надлежало посетить благотворительный обед в Воспитательном доме, с устроением которого ей помогала Александра Петровна — супруга Великого князя Николая Николаевича, урожденная принцесса Ольденбургская, ныне не только Великая княгиня, но и представительница Совета детских приютов, частая гостья в гимназиях и больницах. С Марией Александровной их нельзя было назвать подругами, однако Императрица относилась к ней с подобающим теплом и расположением, часто беседовала о делах общины. Катерина, держащаяся, как и полагалось, на расстоянии, но не отходящая от государыни излишне, наблюдала в глазах той бескрайнюю усталость, появившуюся после визита в Смольный, и, невольно хмурясь, теребила край перчатки. Николай, присоединившийся к матери с ее свитой уже на подъезде к набережной Мойки, проявил редкое чутье, тут же обратившись к Катерине с вопросом о настроении и самочувствии Марии Александровны: он лучше других знал, что та не станет жаловаться, а вот наблюдательная княжна вполне могла бы рассказать ему правду. Однако, на сей раз Катерина как-то помедлила и пояснила, что это обычная усталость, и не стоит беспокоиться понапрасну. Цесаревич, ничуть не удовлетворенный подобным ответом, с минуту раздумывал, стоит ли допытываться, но все же что-то заставило его отказаться от этой мысли — то ли безжизненное лицо Катерины, тенью следующей за государыней, то ли вновь загорающаяся улыбка матери, принимающей учтивые поклоны членов Опекунского совета и некоторых воспитанниц дома. Немногим позже, когда Императрица, выслушав все просьбы и даровав несколько произведений французских просветителей библиотеке дома, отправилась на смотр воспитанниц, как делала всякий раз, и свита последовала за своей государыней, Николай, не оставивший желания узнать, случилось ли что при посещении Смольного, вновь приблизился к Катерине, чуть отставшей и отчего-то побледневшей. Опасения за ее самочувствие заставили цесаревича держаться рядом, в готовности оказать поддержку. — Мне кажется, или черная тоска сегодня вопреки празднику передается по воздуху? Сначала Maman, теперь Вы, — шутливо нахмурился Николай, желая тем самым отвлечь княжну от ее безрадостных мыслей. — Источник болезни искать в Смольном, или он перенесся и сюда? — Дмитрий всегда мечтал, что наш дом будет полон детского смеха, — медленно, прокручивая в пальцах обручальное кольцо, проговорила Катерина; во взгляде ее, направленном на демонстрирующих Императрице результаты своего труда девочек, читалась безграничная тоска. — Мы думали взять кого-нибудь из Воспитательного дома — он даже говорил об этом с государем, — как-то болезненно приподнялся уголок губ в ответ на это светлое воспоминание. — Знаете, мы даже спорили, кто это будет: Дмитрий так хотел девочку, чтоб с такими синими-синими глазами… А еще она часто представляла, как будут выглядеть их собственные дети: каким храбрым и честным будет сын, какой благородной и самоотверженной — дочь, ведь им передадутся лучшие качества их отца. И совершенно точно у них будет его взгляд: понимающий, теплый, ласковый. Они будут дружны — а как иначе? — и во всем станут поддерживать друг друга. И они обязательно станут предметом гордости своих родителей. Катерина не думала, что готова сейчас быть матерью, но знала, что если бы того захотел Дмитрий, она бы и слова против не сказала: она уже любила этих детей и их семью. Его гибель стала тем, что дало ей понять, сколь дорог ей был жених, и сколь мало в их обручении было отцовской договоренности. Она была готова вручить ему свою жизнь и верность, без остатка. Или, по крайней мере, думала так. Прикрыв задрожавшие губы ладонью, Катерина на мгновение отвела взгляд в сторону, уговаривая себя успокоиться: эта тоска была сейчас совершенно не к месту. И слова ее — тоже. – Я.. простите, Ваше Высочество. Мне не стоило говорить всего этого. – Катрин, я Ваш друг, – Николай, на лице которого промелькнула тень вины, осторожно коснулся её поднятой руки. – Вы можете говорить мне абсолютно все, даже если это кажется Вам сущей нелепицей. Их глаза встретились лишь на несколько секунд, проведенных в тишине; сожаление и что-то совершенно не читающееся в синеве, борьба с собой и благодарность — в тусклой зелени. Рука опустилась, прощаясь с недолгим теплом. Губы дрогнули. Быть может, эта неуверенная, короткая улыбка еще была далека от той, что желал видеть цесаревич, но с ней лицо княжны перестало походить на посмертную маску. И он сделает все, что в его власти, чтобы однажды тень этой улыбки отразилась в зеленых глазах. Он обещал. Матери и себе.