***
Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, январь, 18. Каким чудом Катерина не бросилась к дядюшке в тот же вечер, когда узнала о трагедии — неизвестно. Возможно, в том была заслуга цесаревича, насильно заставившего ее остаться в комнате и придти в себя: получасом ранее он те же требования озвучил Эллен, хотя младшая графиня Шувалова и не порывалась бежать куда-либо, будучи слишком подавленной. Известие о гибели брата ударило по ней слишком сильно: бледная, неживая, она едва ли могла передвигаться самостоятельно и, казалось, абсолютно утратила силы — навестившая ее утром Анна Тютчева застала ту же картину, что и вечером. О состоянии фрейлины было доложено Императрице, и та распорядилась о замене для дежурства. Катерина же, словно в противовес подруге, ощутила какой-то болезненный прилив сил: всю ночь она ворочалась, боясь лишь, что своими метаниями разбудит Сашеньку, а утром, едва над Петербургом забрезжил рассвет, кликнула служанок, чтобы те помогли ей со сборами. Отказавшись от завтрака и только лишь показавшись на глаза государыне ради просьбы отпустить ее до полудня, княжна, ничуть не заботясь о приличиях (не о том ей сейчас думать следовало), срывающимся голосом назвала кучеру адрес, пряча мерзнущие руки в муфту. И всю дорогу вперемешку с молитвами про себя подгоняла лошадей: торопиться было уже некуда, но просто ехать, наслаждаясь путешествием, не представлялось возможным — хотелось взглянуть в глаза тому, кого она, кажется, начинала искренне и от всего сердца ненавидеть. Пожалуй, сегодня Катерина решилась попрать все нормы приличия: бросив мажордому, что ей по срочному делу к дядюшке, она не стала даже дожидаться, пока старик оповестит Бориса Петровича о ее визите — стоило слуге лишь распахнуть дверь, как княжна ворвалась в кабинет, тут же натыкаясь на осуждающий взгляд из-под сведенных к переносице бровей. В иной ситуации, безусловно, она бы стушевалась и устыдилась своего поведения, но не сейчас, не когда все мысли занимали лишь обстоятельства гибели жениха, столь неугодного старому князю. И даже то, что в кабинете помимо самого Бориса Петровича находилась его гостья, не могло остудить пыла. Варвара Львовна, до сего момента наслаждавшаяся новым сортом чая, специально для нее заказанным князем Остроженским, поджала губы в ответ на бесцеремонный визит и хотела было сделать внушение появившейся в дверях барышне, однако ее опередил сам хозяин дома. Нахмурившись и отложив перо, которым что-то старательно выводил на бумаге, он оценил нездоровый румянец на лице племянницы, излишнюю бледность и странный огонек в ее глазах, и с нарочитой мягкостью осведомился: – Катерина? Что-то стряслось? На тебе лица нет. Фальшь. Заливающая легкие и вызывающая противную сладость на языке фальшь была единственным, что видела в этих участливых фразах княжна. Ей стоило огромных усилий сохранить самообладание (если о нем вообще можно было говорить) и сделать несколько шагов по направлению к кушетке, чтобы рухнуть на нее, продолжая смотреть в глаза старому князю. И только когда слабость в ногах перестала беспокоить, смененная ощущением поддержки, сухие, искусанные губы разомкнулись. – Дмитрия убили. Кажется, она даже не прошептала — прошелестела. И от нового озвучивания страшной истины осознание опять затопило мысли, перехватывая дыхание. Сумасшедший взгляд, вцепившийся в Бориса Петровича, старался прочесть каждую крупицу эмоции, но тому следовало воздать должное — он мастерски играл выбранную роль: ни грамма неположенной реакции. Театрально расширив глаза, он на мгновение замер, после чего потянулся развязать узел шейного платка, словно бы внезапно ему стало дурно от полученной вести. А Катерина поймала себя на мысли, что ее руки тянутся сомкнуться на этой короткой шее, чтобы оставить синие следы. Вздрогнув от собственных желаний — Господи, не дай дойти до греха! — она наконец опустила взгляд и, неожиданно для себя, всхлипнула. Баронесса Аракчеева, до сего момента молчаливо наблюдавшая эту сцену, вдруг охнула и что-то запричитала. Катерина ее совершенно не слышала: треволнения прошедших суток дали о себе знать — слезы, такие долгожданные, потекли по щекам. Столь сильно, искренне и отнюдь не романтично она не плакала со дня, когда цесаревич рассказал ей о казни папеньки. – Борис Петрович, я приношу свои соболезнования, — обратилась к хозяину дома Варвара Львовна, покачав головой. — С Вашего позволения, я откланяюсь — в такой момент Вам стоит побыть наедине с племянницей. Прошу простить, что стала невольной свидетельницей этой сцены, — дождавшись, пока старый князь облобызает ее ручку, баронесса бросила последний жалостливый взгляд на беззвучно рыдающую Катерину и покинула кабинет: присутствовать здесь сейчас было бы не этично. – Какое горе, — вздохнул Борис Петрович, промокнув платочком лоб, — жаль, жаль, граф был так молод, так талантлив. Его причитания были прерваны глухим голосом племянницы: – Я узнаю, кто за этим стоит. Маленькие глазки вперились в мерно покачивающуюся фигурку обхватившей себя руками за плечи барышни. Фраза была произнесена столь бесстрастно, словно бы не предназначалась для озвучивания. – Причина неизвестна? — словно бы и без интереса осведомился старый князь. – Революционеры. Дмитрий находился в Москве по приказу государя. – Не много ли потерь по одной лишь монаршей милости? Катерина догадывалась, к чему ведет Борис Петрович. Но старательно делала вид, что совершенно не понимает, что означали эти слова. Удивление в покрасневших глазах было подано вполне естественно. – О чем Вы, дядюшка? — и ненависть из голоса сокрыта тоже. – Отосланные из России маменька и сестры, погибшие тетушка, папенька и жених. Не слишком ли много жизней отняла лишь царская воля? Ты все еще намерена отпускать грехи государя на Божий Суд? Кем надо быть, чтобы выставлять свои чудовищные деяния, словно чужие провинности? Сколь черна должна быть душа, чтобы не осталось ничего человеческого? Тяжело сглотнув, Катерина заторможенно качнула головой: ее охватывал ужас, но князь Остроженский воспринял этот жест как знак согласия с его фразами. Не дожидаясь иного ответа, он подошел к племяннице и присел рядом с ней, словно бы желая ободрить своим присутствием. Катерине же хотелось как можно сильнее увеличить расстояние между ними — она презирала этого человека. И боялась. – Если ты не хочешь новых смертей, ты должна сама положить этому конец. Вкрадчивый, змеиный голос, шипящим шепотом коснувшийся ее слуха, кажется, даже сердце обратил в лед, запретив ему биться. Парализовало каждую клеточку, и не получилось даже повернуть голову. Впрочем, может, оно и к лучшему? Смотреть в эти бесчестные глаза было отвратительно. Сдавленное горло выдало лишь единственное хриплое слово: – Как? На пухлых мужских губах промелькнула улыбка. – Избавься от Императора. Из легких выбило весь воздух; корсет внезапно показался железным обручем, все сильнее стягивающимся на ребрах. Эти слова не должны были прозвучать так скоро. И логика дядюшки вновь ускользнула от нее: он ведь хотел возвести ее в императорскую семью. Так зачем сейчас убивать государя? Разве в том настроении, что охватит Империю, будет до бракосочетания? – Разумно ли это сейчас? Борис Петрович сощурился. Он не планировал так быстро переходить к радикальным действиям, однако появление племянницы подтолкнуло его к решительной мысли. Если устранить одну из преград, вторая в лице Императрицы устранится самостоятельно: вряд ли она переживет смерть горячо любимого супруга. Власть перейдет к цесаревичу. А там, на правах Императора, он и жениться сможет по своему усмотрению. Конечно, лучше бы, чтобы к тому моменту Катерина получила титул Светлейшей княгини, да и всячески была выделена перед иными, но если сейчас можно надавить на нее столь удачной гибелью ее жениха, так тому и быть. – Вы желали заставить Императора прочувствовать ту боль, что он причинил Вам, — не дожидаясь ответа дядюшки, добавила Катерина, на что князь Остроженский как-то задумчиво хмыкнул и потер подбородок: этого он, похоже, и впрямь не учел. Появилась надежда на то, что он сейчас переменит свое решение, и не придется спешно искать выход в сложившейся ситуации, но она оказалась обманчивой. Узел затянулся еще туже. — Ты права, — хозяин кабинета поднялся на ноги и, заложив руки за спину, сделал несколько шагов, после чего обернулся и в упор воззрился на племянницу. — Первой умрет Великая княжна. Мне говорили, что он сильно привязан к единственной дочери. Катерина хотела было возразить, что если станет известно о ее причастности к смерти Великой княжны, да и после — Императора, о браковенчании с цесаревичем можно даже не думать: даже если народ (пусть это и немыслимо) и впрямь обрадуется убийству Александра, сам Николай не простит ей этого. Но прежде, чем с губ княжны сорвалось хоть слово, она пораженно замерла: это ведь разрушит все планы старого князя. Даже если государь не поверит в то, что она лишь желала облегчить поимку преступника и распорядится о ее аресте, это достойная плата. – Я согласна, дядюшка. Было страшно. Было страшно настолько, что приказали бы ей сейчас встать — она бы упала: ноги ослабели и едва ли вообще ощущались. Даже одна мысль о взятом на душу грехе отдавалась болезненными уколами в сердце. – Помни, что смерть должна выглядеть естественно: если о твоей вине прознают, для тебя все будет кончено, — фраза должна была прозвучать с долей беспокойства, но за ней крылась угроза. — Ты повторишь судьбу своего батюшки. Для государственных преступников исход один. Подходя к экипажу, дожидавшемуся ее у крыльца, Катерина заметила спешащую к дому «Евдокию» с каким-то объемным кулем. Та, похоже, тоже узнала княжну, поскольку на лице ее отразилось недоумение, сменившееся каким-то сожалением. И пришло понимание: внезапная беседа не была подслушана, а значит, доказательств невиновности самой Катерины становится уже меньше. Хоть и без того она сама бы не поверила в то, что переданный диалог одной из сторон был старательно разыгран. Горькая улыбка тронула сухие губы. Так тому и быть.***
Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, январь, 21. – Что еще говорил ваш дядюшка, Катрин? Та отвела взгляд, раздумывая над тем, как лучше преподнести недавнюю беседу. Не было никаких сомнений в том, что цесаревич имел право узнать обо всем. Но что он будет делать с этой правдой? Она не пеклась боле за жизнь старого князя, не боялась за свою судьбу, однако тревожилась за Наследника Престола с его необдуманными и порой слишком импульсивными поступками. И не желала рассказывать ему о своем замысле. – Он рассказал мне ту историю, рожденную из столичных слухов, объяснив это тем, что пришло время посвятить меня в прошлое папеньки. Но, — она замешкалась, сильнее сжав сплетенные пальцы рук, — это было не единственной причиной. И, боюсь, что не главной, — решительно подняв голову, она произнесла то, что звучало, по ее мнению, более чем абсурдно. — Он изъявил желание добиться нашего с Вами обручения и смерти государя. – Полагаю, это на этом бы он не успокоился? Не вижу выгоды для него в этом браке. Заметив абсолютное спокойствие на лице цесаревича, Катерина расслабилась, уже не столь напряженно отмеряя вдохи и выдохи, и даже нашла в себе силы на иронию в следующих фразах: — Дядюшке не дают покоя гениальные замыслы почивших Меншикова и Долгоруковых, судя по тому, что он намеревается моими руками править Империей. — Он полагает, что остальные члены Дома ему позволят сделать это? Беседа дошла до самой страшной части, и язык отказался повиноваться. Ощущая свое тело, как неродное, княжна с великим трудом пояснила: — Он готов уничтожить всех, имеющих отношение к царской фамилии. — В таком случае, это будет лучшим доказательством его вины. Последний разговор с Наследником Престола из раза в раз прокручивался в памяти Катерины, безжизненно натирающей мягкой тряпицей крупные рубины, украшающие дорогое ожерелье. Мария Александровна его не носила, отдав свое сердце жемчугу, однако положение обязывало иметь и более роскошные изделия, нежели простые жемчужные нити. Изредка драгоценности перебирались, и решалась их судьба: в этот раз Императрица решила продать несколько пар сережек ради благотворительности, и потому Катерина сейчас занималась возвращением былого великолепия некоторым украшениям. На лице ее, утратившем всякую свежесть, едва ли мелькало что-то кроме тоски, темно-синее платье только усиливало нездоровый цвет кожи и тени под глазами. Вопреки трауру, покрывшему ее облик, уложенные в искусную прическу волосы блестели не хуже тех рубинов, но это было единственной радостной и живой деталью в ней. Императрица, от которой состояние фрейлины не укрылось (тем более что о случившемся ей доложили в тот же день), не знала, чем помочь не безразличной ее чуткому сердцу девушке. Сначала было она намеревалась отлучить ее от обязанностей (временно, безусловно), но моментально осознала, что тогда Катерина просто проведет несколько дней, а может и недель, в постели, не двигаясь с места. Вот только и заставлять нести службу в полном объеме она не могла: это было бы слишком жестоко. — Катрин, оставьте уже это ожерелье, — государыня мягко коснулась ладонью плеча своей фрейлины. Та покорно отложила в сторону ювелирное изделие и потянулась к шкатулке за новым, однако крышка внезапно, но осторожно, была захлопнута. Девушка подняла глаза на Императрицу: в них должно было отразиться удивление и вопрос, но сейчас не было совершенно ничего. Пустота. Как и в сердце Марии Александровны, для которого тот Александр, что смотрел на нее влюбленным взглядом, давно умер, породив лишь пустоту. И вынимающую душу боль. Между голубыми и зелеными глазами проскользнуло эфемерное понимание. — Вы скучаете по своей семье? — внезапно задала вопрос государыня, чем, сама того не подозревая, на миг разбила эту каменную маску: Катерина вздрогнула и опустила голову; слова были излишни. — Вы бы хотели увидеться с ними, Катрин? Мысль появилась столь случайно, что удивила даже саму Императрицу, однако она почти сразу поняла, что здесь все было объяснимо: в момент, когда она узнала о первом адюльтере своего супруга, она желала лишь одного — оказаться рядом с кем-то родным. Не с матерью, и точно не с отцом — ни с настоящим, ни с официальным. Здесь, в уже почти ставшей домом, России, она могла обратиться разве что к Жуковскому: отношения с Императрицей-матерью все еще были напряженными, с долей недоверия, а показывать слабость перед Императором было слишком страшно. Подруг же у немецкой принцессы не имелось. Сейчас же ей казалось, что ее фрейлина нуждается в том же, а ближе сосланной из России маменьки у нее никого нет. — Это невозможно, Ваше Величество, — почти шепотом произнесла княжна, — Император не позволит им вернуться в Россию. — Но Его Величество не может запретить Вам поездку за ее пределы, — Мария Александровна ободряюще улыбнулась; в голубых глазах затаилась та же эмоция, что Катерина наблюдала у цесаревича, задумавшего очередную авантюру. Несмотря на то, что характер государыни был не в пример спокойнее, похоже, эту черту он явно перенял от матери. Простите меня, Ваше Величество. После того, что свершится сегодня, вряд ли будет суждено ей свидеться с родителями. Если только с папенькой. Она, конечно, могла просто доложить Императору о том, что князь Остроженский повелел ей, как приближенной к царской семье, оборвать жизнь Великой княжны Марии и самого государя, но была вероятность того, что ее слова просто не примут на веру. Какие доказательства она может предоставить помимо единственного разговора, который подтвердит Анна Ростопчина? Последняя и важная беседа осталась без свидетелей. В том не было никакого смысла: если пытаться вывести на чистую воду старого князя, то лишь позаботившись о должных уликах. С этой целью пришлось прибегнуть не только к помощи Ростопчиной, но и обратиться к цесаревичу с просьбой каким-либо образом послать жандармов на Невский проспект в означенное время. Николай, конечно, допытывался о причинах такой просьбы, но княжна, с трудом отговорившись смутными фразами, умолила его не расспрашивать пока ни о чем и просто довериться ей. Авантюра, крайне рискованная, заключалась в том, чтобы получить от дядюшки орудие убийства (Господи, прости мне грех мой) через его посыльного, что должны будут увидеть жандармы. Это могло дать малую толику надежды на то, что причастность князя Остроженского к ее деянию будет подтверждена. Для верности тому же свидетельницей должна была стать Анна Ростопчина, однако она, будучи уже вовлеченной в дело, могла стать недостаточным аргументом для Императора. Главной проблемой было то, что увидеть ее встречу жандармы должны были словно невзначай, иначе все, опять же, показалось бы спланированным с целью «оболгать честное имя князя». Стоило отдать цесаревичу должное — свою задачу он исполнил с блеском, неизвестным Катерине образом оказавшись вместе с офицерами Третьего Отделения на Невском вовремя, и даже обратив их внимание в сторону княжны, беседующей с испуганно озирающимся посыльным дядюшки (тот долго настаивал перейти в менее оживленное место, однако княжна уверила его, что здесь именно из-за многолюдности никто не заметит их). Спустя несколько минут Николай вместе с жандармами двинулся дальше, и Катерина, краем уха ловящая пояснения практически неизвестного ей мужчины, рассеянно кивнула, про себя вознося благодарность Богородице. Все, что она могла сделать, она уже сделала: оставалось лишь завершить начатое.***
Время Катерина подгадала идеально: у Великой княжны уже завершились занятия, и через несколько минут ее должны были сопроводить на обед, к которому уже проходила подготовка в Золотой гостиной Ее Величества. До того момента девочка была предоставлена самой себе, поскольку Анна Тютчева, значащаяся ее воспитательницей, была вызвана по какому-то вопросу. Впрочем, и здесь благодарности стоило адресовать цесаревичу, который и занял фрейлину. Княжна надеялась, что Николай исполнит ее просьбу в точности, потому что от него и Анны Федоровны зависел удачный исход дела. Ей и без того замаливать перед Господом только лишь попытку покушения, а если ненароком она ранит Ее Высочество, никакими молитвами уже не очистит душу. С Великой княжной Марией ее отношения складывались несколько напряженно — в отличие от своих братьев девочка была несколько замкнутой, но отнюдь не в силу стеснения, как Александр: если бы Катерине разрешили сказать открыто, она бы назвала единственную дочь царской четы несколько избалованной и оттого надменной. Это были лишь зачатки данных качеств, но они имели все шансы развиться в куда более страшные свои проявления. Излишне привыкшая к доброму расположению почти всех членов императорской фамилии, княжна с трудом общалась с куда менее открытой Марией. И сейчас разговорить девочку, устроившуюся с книгой, оказалось непросто: сначала та вообще не замечала вошедшую в комнату фрейлину, затем на французском холодно попросила не мешать ее чтению. Будь Катерина просто безжалостным убийцей, такая сконцентрированность Великой княжны на повести была бы кстати: подойти со спины, замахнуться кинжалом. Но она, к счастью или к сожалению, желала все обставить как несчастный случай, а для этого следовало вовлечь девочку в действие. Огромных трудов стоило допытаться до того, кем именно так увлечена Великая княжна, но после стало чуть легче — несколькими фразами Катерина все же разговорила Марию на обсуждение повести, что, как оказалось, вправду было верным ходом — завязавшийся спор о правильности поступков героев оставалось лишь перевести в непринужденную игру-перепалку. Увлекшись парированием аргументами, княжна чуть было не забыла о времени, которого оставалось все меньше. Стоило лишь вспомнить о том, что она должна сделать, голос сорвался — поспешно сгладив заминку и нарочито выведя спор в острую стадию якобы случайно брошенной фразой, Катерина в ответ на следующую фразу Марии подхватила с кушетки маленькую подушку, обитую атласом, и слово бы в отместку, не найдя уже разумных опровержений, отправила мягкий «снаряд» в Великую княжну. Та, будучи все же ребенком, в игру включилась вполне охотно, и уже спустя минуту активно мутузила поддающуюся ей фрейлину. Шутливый бой, начавшийся вполне мирно, удалось превратить во вполне серьезную баталию. Но если Мария, в силу возраста, отдалась игре, то Катерина находилась в напряжении, чутко улавливая каждый звук. Стоило лишь скрипнуть дверной ручке, возвещающей о возвращении Тютчевой, удачным маневром равновесие Великой княжны было нарушено. Вошедшая ровно в тот момент, когда Катерина выставила нож так, чтобы Мария упала на него спиной (она отчаянно не желала, чтобы девочка знала о неудачном — лишь бы оно таковым и было! — покушении), Анна Федоровна в ужасе замерла в проеме, но уже спустя мгновение громко захлопнула дверь и бросилась к своей подопечной. Мысленно Катерина облегченно выдохнула, однако для правдоподобности дернулась, заметив воинственный взгляд Тютчевой, и тут же спрятала нож в складках юбки. — Ваше Высочество, поднимитесь, — холодным тоном обратилась к ней воспитательница. Осмотрев принявшую вертикальное положение Марию, она отослала девочку к матери, напомнив о недопустимости опозданий к обеду, и лишь потом перевела колючий взгляд на выпрямившуюся и старательно отводящую глаза княжну. — Покажите Ваши руки, Екатерина Алексеевна. Первой раскрылась левая ладонь, после — вверх была обращена и правая. Зазубренное короткое лезвие тускло блеснуло, поймав огоньки свечей из настенных канделябров. Блики прыгали от внутренней дрожи, сотрясающей Катерину. Она была готова к этому, она ждала этого, но совладать со своими чувствами оказалось невозможно. — Объяснения дадите в Третьем Отделении. С отвращением взглянув на оружие в руках стоящей напротив фрейлины, Анна Федоровна поджала губы и, кликнув одного из офицеров, дежуривших в коридоре, велела охранять ту до тех пор, пока не поступит новых указаний. Бросив уничижительный взгляд на княжну, Тютчева направилась прочь из комнаты, дабы найти шефа жандармов, однако была остановлена срывающимся голосом «арестованнной». — Анна Федоровна, Господом Богом прошу Вас, не докладывайте государыне. — Как заговорила-то. Хочешь после такого в должности остаться? — Ее Величество не переживет этой новости. Умоляю, не тревожьте ее понапрасну. Я не претендую на место при Дворе более, будьте покойны. Поджав губы, Тютчева в раздумье помедлила у двери, а после решительно вышла.***
Исполнила ли Анна Федоровна просьбу, Катерина не ведала, и оставалось лишь надеяться на ее благоразумие. Зато своим мыслям она осталась верна, и спустя немногим менее часа за ней явилось двое жандармов, потребовавших отдать оружие и следовать за ними. Или, если быть точнее, между ними, чтобы снизить вероятность побега. Впрочем, его княжна не планировала, и до места назначения, коим избрали кабинет Его Величества, дошла покорно. Ее роль была практически сыграна, и каким бы ни стал приговор государя, она обещалась себе исполнить его в точности. Лишь бы жертва не оказалась напрасной. В кабинете помимо расположившегося у окна Императора находился цесаревич, занявший кресло у шахматного столика, а также князь Долгоруков. Вошедшей Катерине невольно вспомнилась аудиенция, имевшая место быть осенью, после покушения на Наследника Престола: тогда беды ничто не предвещало, однако разговор оказался не из легких; сейчас, напротив, воздух сгустился настолько, что дыхание затруднялось и казалось, что даже в одиночных камерах Петропавловской крепости находиться приятнее. Похоже, она и вправду вскоре увидится с родными: либо с папенькой на том свете, либо с маменькой в ссылке. Ее явно не для награждения орденом Святой Анны пригласили. Глубоко присев в реверансе и задержавшись в этом положении как можно дольше, княжна на мгновение зажмурилась, прежде чем выпрямиться и посмотреть на государя. — Вы желали меня видеть, Ваше Императорское Величество? Она могла аплодировать себе — твердость голоса не подлежала сомнению. Правда, вряд ли ее хватит более чем на пару фраз. Николай, казалось, появлением Катерины был удивлен — во взгляде, подаренном ей, читалось легкое недоумение, заставившее ту опустить глаза: невыносимо было видеть столь открытое беспокойство в отношении нее. — Вы были приняты ко Двору милостью Ее Императорского Величества, а также по рекомендации Варвары Львовны Аракчеевой, — вместо государя подал голос Долгоруков, отчего по коже и без того напряженной княжны пробежал озноб. — За Вас просили, за Ваше воспитание и честь ручались. И Вы столь виртуозно всадили нож в спины тем, кто проникся искренним доверием к Вам, Екатерина Алексеевна. Николай, и без того не слишком жаловавший методы Василия Андреевича, сейчас был готов открыто потребовать извинений перед дамой. Он уже намеревался было осадить шефа жандармов, по его мнению, желающего довести барышню до обморока, когда в разговор вступил Император. — Вы не желаете объясниться, княжна? — стоя к ней спиной, холодно вопросил государь. Катерина, так и не поднявшая глаз, на мгновение отчаянно зажмурилась, одновременно с этим закусывая губу так, чтобы вызвать острую боль: стало чуть легче дышать. Бесцветный голос, озвучивший следующую фразу, принадлежал ей, но воспринимался словно со стороны. — Я действовала по указанию Бориса Петровича Остроженского. Цесаревич, кажется, начавший догадываться о причинах, по которым состоялся этот допрос — а иначе беседу было не назвать — враз посерьезнел. Взгляд его невольно упал на оружие, переданное одним из жандармов своему начальству и уже виденное сегодня в прогулке по Невскому. — И чем же ему помешала Великая княжна? — Долгоруков, кивком поблагодаривший офицера, кажется, взял на себя активную роль в этом диалоге, однако для Катерины уже не было никакой разницы, кому рассказывать. Хоть шефу жандармов, хоть Императору. Подрагивающие руки желали коснуться пистолета, а какой-то мерзкий голос внутри уверял: это слишком легкая смерть для того, кто стал причиной таких страданий. Решительно подняв голову, княжна медленно, старательно подбирая слова, начала говорить, затрагивая последние беседы со старым князем. Единственное, что она утаила — о находках в родовом поместье: почему-то сейчас это показалось незначительным, да и попросту не хотелось признаваться в том, что правда о связи Великого князя с графиней Перовской ей известна. Мельком коснувшись прошлого Бориса Петровича, она озвучила пару своих предположений, не способная распознать эмоции государя и начальника Третьего Отделения, а в конце, предложила допросить Анну Ростопчину, доверия к которой явно больше, чем к ней — дочери и племяннице людей, запятнавших свою честь. Николай, в свою очередь, упомянул о том, что причастность старого князя к случившемуся могут подтвердить и жандармы, с которыми он намедни выходил в город. — Любят же Трубецкие придумывать истории там, где их нет, — протянул Александр, заложив руки за спину. Катерина недоуменно взглянула на Императора, но не осмелилась задать ему вопрос, дожидаясь, пока он сам соизволит продолжить. — Помнится, не случившаяся дуэль Николая Голицына с Великим князем Константином была вызвана оглашенным на всю столицу требованием признать бастарда, который не имел отношения к царской семье, как позже созналась Софья. Не удивлюсь, если и там торчали уши князя Трубецкого. Теперь внезапный незаконнорожденный ребенок всплыл у Михаила Павловича: тоже не более чем плод сплетен. Сознайтесь, княжна, Ваш дядюшка еще не приписал Вам внезапную беременность от моего сына? Вспыхнув от смущения и злости, Катерина едва совладала с собой, бессознательно отмечая, что о своей причастности к гибели Ольги Остроженской государь умолчал. — Впрочем, это сейчас не имеет значения. Вы понимаете, что я не могу быть уверен в Вашей абсолютной невиновности, пока это не будет доказано? Допросы будут проведены незамедлительно, однако до полного выяснения обстоятельств Вы находитесь под подозрением. — Отец! — Николай резко вскочил из-за столика: шахматы, стуча, запрыгали по полу, но он не обратил на это ровным счетом никакого внимания. — Зачем бы Катрин рассказывать Вам все, если бы она лично задумала навредить Марии? Неужели Вы..! — договорить он не успел: государь, обернувшись к сыну, смерил его тяжелым взглядом. Николай поджал губы, вперив в него настойчивый взгляд: в такие моменты он особенно становился похож на своего деда. — Остыньте, Николай. Зачем mademoiselle Голицыной раскрывать нам все планы — вопрос неоднозначный. То, что Вы столь слепо верите этой барышне, еще не говорит о ее невиновности. До момента полного выяснения обстоятельств Екатерина Алексеевна Голицына будет заключена под стражу.***
После того, как Катерина покинула кабинет в сопровождении жандармов, а Василий Андреевич был отпущен с новым поручением, цесаревич, с минуту молча рассматривая портрет на стене так, словно бы видел его впервые, наконец решил обратиться к отцу, напряженно постукивающему пальцами по золоченой чернильнице: Император был раздражен. Но Николай желал дознаться до всего сейчас, а не оставлять разговор на туманное «потом», которое могло, как часто это бывало, вообще не состояться. — Если все так, как рассказала княжна Голицына, месть действительно оправдана? Александр смерил сына неопределенным взглядом, словно раздумывая, стоит ли вообще давать какой-то ответ. Еще несколько легких ударов пришлись по пузатому боку чернильницы, прежде чем пальцы рук сложились в крепкий замок, свидетельствуя о едва пойманном равновесии. — Князю Трубецкому сказки бы писать: мастерски вывернул все факты и умолчал о главном. Голицыны тоже не святыми были. — Хотите сказать, что все претензии этого человека — необоснованны? — В большинстве своем, — Император кивнул, — на примере фальшивых слухов о связи Михаила Павловича и Натальи Голицыной Вы могли в этом убедиться. — А Ольга Трубецкая? Как Николай и ожидал, этот вопрос заставил отца поморщиться, что вызвало у цесаревича неприятное ощущение: каждое упоминание фавориток приносило боль государыне, а он, словно зеркало, ловил ее эмоции. Судить за старые грехи было не в его привычках, но, тем не менее, любой разговор на эту тему, пусть и лишь косвенно ее затрагивающий, становился не самым легким. Знать, что в жизни отца был кто-то помимо матери — оказалось невыносимо. — Она была настоящей сестрой своего брата, — и без того нахмуренное лицо государя помрачнело. — Ей было шестнадцать, но ее нельзя было назвать невинной барышней: по изощренности своего ума она составила бы конкуренцию любой фрейлине, «воспитанной» Двором. Некоторое время она действительно желала казаться нежным цветком, не привычным к столичному блеску и лицемерию, но со временем стала проявляться истинная ее натура. Она надеялась войти в императорскую фамилию, о чем вскоре стало известно: встречи были прекращены, но она, похоже, сдаваться не намеревалась — давила на жалость своим состоянием брошенной барышни, о чем мне доносили (не без ее стараний), даже добилась того, что князь Голицын потребовал дуэли за «поруганную честь». — Но какой ей смысл был настаивать на дуэли, если позже она пошла на самоубийство? — Николай, не имеющий серьезных причин для недоверия к отцу, все же не мог сложить все факты воедино. Государь в ответ на вопрос сына только оперся подбородком о ладони. Он был знатоком женских сердец, но не женских душ. День, когда к нему явился, требуя срочной аудиенции, князь Голицын, подернулся дымкой, но не истерся: правда, отнюдь не потому, что Александр винил себя — лишь по причине хорошей памяти Императора. Алексей Михайлович тогда, полностью забыв о том, пред кем стоит, горячо высказал свое мнение касаемо отсутствия всяческой морали у государя, посмевшего не только оказывать знаки внимания барышне, будучи семьянином, да еще и после рождения сына, но и так бесчеловечно разорвать эту связь. В ответ на вопрос о том, стоило ли Александру, по мнению глубоко порядочного князя Голицына, настоять на морганатическом браке с Ольгой, Алексей Михайлович замялся, похоже, все же понимая, что таких действий со стороны монарха ждать не стоило. То, что барышня с самого начала имела полное осведомление о несерьезности романа, ничуть не успокоило радеющего за восстановление чести князя Голицына. Тот упрямо парировал необходимостью мягко объяснить все Ольге, которая, в силу своего возраста, первую любовь восприняла излишне близко к сердцу. К концу той беседы Александру чудилось, что это был последний его адюльтер — до сей поры столь настойчивых «защитников» ему не встречалось. И проблема была даже не в дуэли, которую все же отменили, а в невероятном желании князя Голицына то ли восстановить Ольгу в роли царской фаворитки, то ли, напротив, оградить ее полностью от царя, но стребовать с того покаяния чуть ли не на всю Империю. Когда, наконец, аудиенция подошла к логическому завершению, Александр ощущал себя так, словно прошел военную подготовку под надзором покойного батюшки заново. Князь Голицын явно не спустил вины монарху — в его церемониальном поклоне не было и толики уважения, но, по крайней мере, сатисфакции он уже не требовал. Минуло более двадцати лет, но история оставила свой отпечаток, что не желал стираться: смотря на княжну Голицыну, удостоившуюся сострадания и тепла со стороны Императрицы и цесаревича, безоговорочно уверовавших в ее невиновность, Александр силился отринуть предубеждения на ее счет, однако сделать это было не так-то просто. Перед глазами вставал образ Ольги, и что-то нашептывало: Катерина могла быть просто искусной актрисой, обученной своим дядюшкой. Даже то, что сама она доложила о намерениях Бориса Петровича, не давало возможности признать ее лишь втянутой в паутину обстоятельств жертвой. Александра нельзя было назвать примерным семьянином и образцовым супругом — он знал, как страдает Мари от его бесконечных фавориток, знал, чего стоят ей эти совместные выходы и улыбки, знал, что его уже осуждают даже собственные дети — особенно старшие сыновья. Но сердце Императора не переставало болеть за свою семью, и потому он не мог просто забыть о существовании тех, кто угрожал спокойствию и жизни всей царской фамилии. Княжна Голицына была среди них. Даже если она — только разменная монета в чужой игре, она не становилась безопасной для царской семьи: ничто не помешает князю Трубецкому (или иному зачинщику) ее руками, пусть даже и без ведома самой барышни, устранить всех, кто имеет отношение к императорской фамилии. И потому надлежало каким-то образом отлучить ее от Двора, что стоило сделать еще раньше. Хотя бы до той поры, пока князь Трубецкой не окажется в Петропавловской крепости.***
После беседы с Императором Николай пребывал в не меньшем смятении, нежели Катерина днями ранее: мысли сменяли одна другую, не желая ровно выстраиваться — они хаотично перемещались, сталкивались и дробились, порождая хаос. Ему довелось узнать несколько историй, взглянуть на часть из них с двух сторон, но однозначно определить, кому же верить — было слишком сложно. Между царской семьей и Голицыными помимо тех пустых слухов существовали и действительно нелицеприятные моменты, кои могли бы стать поводом для конфликта. Но кому теперь мстить, когда все участники давно покоятся в сырой земле? Неужели и впрямь разумно платить за грехи отцов сыновьям и внукам? Более полувека назад развернулась семейная драма Великого князя Константина Павловича, живущего в ожидании развода с нелюбимой супругой, уже как почти десять лет находящейся в родном Кобурге. Двадцатидвухлетняя Софья* Михайловна Голицына, дочь уважаемого при Дворе эстляндского губернатора и тайного советника, пленила сердце Великого князя еще с первой минуты в Летнем саду, и новая встреча не заставила себя ждать. А вскоре ей пожаловали звание фрейлины при Анне Павловне, и от знаков внимания Константина Павловича Софи, как ее звали при Дворе, уже не удалось бы скрыться. Императрица смотрела на увлечения сына сквозь пальцы, лишь изредка напоминая ему о его брачных обязательствах перед супругой, против развода с которой более всех настаивала именно она. Великий князь наставления матери не принимал — он был влюблен и ничуть не старался скрыть этого. Софью Михайловну не обсуждали разве что за пределами столицы, и ей прочили морганатический брак: Константин Павлович решился бы и на это, получив развод. Но судьба распорядилась по-своему. Михаил Николаевич, будучи человеком строгих правил, дабы прекратить поминание имени его дочери у каждого петербургского столба, и в столь нелицеприятном качестве — царской фаворитки, — спешно подыскал ей достойную партию: холостого князя, приближенного к императорской семье. То, что он был одного возраста с самим Михаилом Николаевичем, препятствием не стало, и, вопреки всем мольбам Софьи, было отдано распоряжение готовиться к венчанию. Его нельзя в том укорить — он желал лучшего будущего для дочери, и в сравнении с постыдным званием фаворитки роль жены, пусть и слишком молодой для новоиспеченного супруга, была куда более достойной перспективой. Тем более что на тот момент Константин Павлович состоял в сожительстве с Жозефиной Фридрихс, родившей от него сына, и его чувства к Софье не выглядели глубокими. Свадьбу сыграли пышную, стараясь затмить этим прошлые слухи. В свет молодая чета выходила постоянно, дабы всегда быть на виду: столичные сплетники должны были знать, что все быльем поросло, и теперь никто не посмеет трепать доброе имя княгини и самого князя. Увы, но новые обсуждения это не пресекло — даже брачные обещания не стали преградой для Великого князя, вознамерившегося видеться с Софьей как и раньше. Связь продлилась еще полгода, прервавшись осенью, когда стало известно о положении молодой княгини: она перестала выходить в свет, едва ли покидала свою спальню, а уж о выездах из поместья и говорить не стоило. Супруг ее, обрадованный сим известием, от жены не отходил ни на шаг. В мартовскую распутицу Софья Михайловна разрешилась от бремени сыном, вот только если сама она души не чаяла в первенце, то навестившие княжескую чету родственники начали шептаться о том, что не княжеская кровь течет в жилах этого ребенка. Чертами лица и темнотой глаз младенец походил отнюдь не на отца, да и от матери взял лишь ее каштановый волос. В нем все кричало о царском происхождении, и даже имя, на котором настояла княгиня, было выбрано по желанию его настоящего отца, который, впрочем, никак не давал о себе знать. А после по Петербургу пошел слух о связи Константина Павловича с полячкой, и если сама Софья восприняла новость как само собой разумеющееся — она догадывалась, что все было лишь недолгой интрижкой, то ее старший брат — Николай — надругательства над честью сестры стерпеть не смог и вызвал Великого князя на дуэль. Состояться ей было не суждено, потому что Софья пред иконами поклялась, что не имела интимной связи с Константином Павловичем. Николай сделал вид, что поверил, однако на правду это не походило. Спустя год, под Бородино он героически погиб, но кто-то предполагал, что это было спланированное убийство за то, что он осмелился пойти против члена императорской семьи. Пытающийся распутать этот клубок цесаревич едва не столкнулся с покидающей покои государыни Катериной, сопровождаемой двумя жандармами: замерев в шаге от вышедшей в коридор фрейлины Ея Величества, он дождался, пока та заметит его присутствие, прежде чем в который раз за день поприветствовать ее. — Вы к государыне? — привычно склоняясь в книксене, осведомилась Катерина. На лице ее, кажется, уже не было и капли той взволнованности, что царила в течение всей аудиенции — или обязанности отвлекали ее от дурных мыслей, или же княжне удавалось прекрасно скрывать свои переживания. — Увы, но нет — Сергей Григорьевич просил о встрече: из Карлсруэ прибыл Васильчиков, и, похоже, доклад им подготовлен не только для Императора. А если он поддержит Сергея Григорьевича в его очередной археологической авантюре, — цесаревич не сдержал смешка, вспоминая интерес воспитателя к южным землям. — Боюсь, вся ночь пройдет в спорах. Да еще и эти известия о начале войны между Данией, Пруссией и Австрией. А Вы..? — Ее Величество отпустила меня проведать Эллен, но после мне надлежит вернуться к дежурству. — пояснила Катерина в ответ на незавершенный вопрос. — Вместе с людьми Долгорукова? Интересная смена служебного положения — из офицеров в дежурные фрейлины, — усмехнулся Николай, однако тут же посерьезнел. — Как Maman восприняла это известие? — Государыня не осведомлена, — с облегчением сообщила княжна, — ни о произошедшем с Великой княжной, ни о допросе. Ей было сказано, что жандармы играют роль моей охраны от возможной смены действий князя Остроженского. — Умно, — согласился цесаревич, — с него бы сталось и с Вами расправиться. Не могу дождаться момента, когда его арестуют. Этот человек заслуживает самого жестокого наказания, и казнь в нем будет находиться на последнем месте. Остаток пути прошел в молчании. Прежде, чем расстаться с княжной у лестницы, ведущей на третий этаж, Николай, повинуясь порыву, протянул руку, останавливая Катерину. Ее запястье казалось таким тонким, что, сожми чуть сильнее, хрупкие кости сломаются. — Зачем Вы это сделали, Катрин? Княжна вздрогнула. Несколько томительных секунд она молчала, не зная, что должна ответить на это. И как. — Я не могла позволить Вам рискнуть своей жизнью с той же целью. Повисшая между ними тишина зыбким коконом окутала обе фигуры, даря короткий миг единения душ. Они стояли рядом, на расстоянии пары шагов, способные едва протянуть руки и докоснуться холодными пальцами. Но не шевелились, лишь сохраняя почти осязаемую связь взглядов. И в этом было что-то интимное. Вечное. — Вы помните, что задолжали мне желание? В тот день, когда мы с Вами устроили скачки наперегонки. Позвольте его использовать? Я надеюсь однажды снова увидеть Вашу улыбку, Катрин. Уголок губ дернулся, но так и не сумел сложиться ни в одну эмоцию. На бесстрастном осунувшемся лице с печатью усталости едва проскользнуло что-то, напоминающее отчаянную благодарность. В столь живых зеленых глазах не было ничего. Юбки шелохнулись, сминаясь, когда ноги подогнулись в реверансе. А чуть позже цесаревич наблюдал, как худенькая фигурка, старающаяся сохранить привычную осанку и горделивую посадку головы, удаляется вверх по фрейлинской лестнице. Так некстати вспомнился октябрь, и так некстати что-то в груди защемило. Хотелось верить, что жертва была не напрасной. Простите меня, Катрин.Конец первой части