Show me your demons

Клаус бьет сильно, ломая кости, пуская кровь, он легко отшвыривает брата к потрескавшейся стене, как бесполезную никчемную шавку. А тот смеется заговорчески, привычно так, алые капли стирает с разбитой губы такими же разбитыми кулаками и скалится, словно одичалый затравленный зверь: — Ты опять предал нас, брат. Ты опять предал ее! — Все кончено, Ник. Довольно игр. — Кол встает плавно с земли, стряхивая с себя грязь, и ложь, и долбанную семью, осевшую на плечах пеплом белого дуба. — Она все равно всегда выбирала тебя. Клаус зол. Настолько, что десны жгут полость рта — он опять ее бросил, оставил, плюнул излюбленной желчью в лицо, и это рикошетит; пульсирует между ними подобно шальной пуле. Клаус в ярости. А Кол спокоен в своей ехидно-холодной манере, потому что сил в бессмертном теле на бесконечную борьбу, из которой младший Майклсон всегда выходил проигравшим, больше не осталось. И плевать на правила. И плевать на Клауса. Кол уходит. Не оборачиваясь, не боясь получить кинжалом в спину, потому что Ребекка не простит — ни любимчика-Ника, ни его, выбравшего вместо сестринских по-неправильному нужных глаз бархатный гроб и сотни лет порознь. Кол действительно уходит, клыками собственными желая вырвать хранящиеся под кожей и шрамами рваные нити, что к Бекке стремятся ежесекундно. Они сшивают их друг с другом прочнее любой цепи или каната, ржавеют за века ненадобности и прорастают вновь, стоит только вампиру вновь сгорать в жарком пламени ее тела и губ. Кол не помнит себя, подчиняясь лишь одному взмаху пушистых ресниц, млеет от сияния взгляда синего, как вода, и все-таки нож между ребер предпочитает ее нежным прикосновениям. Потому что Ребекка Майклсон всегда выбирала Клауса. Потому что малышка-Бекка всегда ускользала в чужие руки. Пустыни отчаяния на мертвом мужском сердце испокон веков носят ее имя. Так больно и так бессмысленно. Майклсон носком ботинка пинает жалкий камень, лежащий посередине дороги одиноким брошенкой, совсем как Кол. Только кому какая разница, верно? Сестренка наверняка бабочкой-однодневкой возделывает бровки, зализывает «любимому» брату раны, а у того по загривку поднимаются пузырьки — светловолосая передозировка чувствами и сливками по родной, нетронутой палящими солнечными поцелуями, коже. Черт. У Первородного земля под ногами расходится на клочья лавы, когда в голове она и он — вместе, одним целым — отметины оставляют на руках-ногах-лицах своих пылающими поцелуями. Ведь если семья счастлива, то Кол — мертв, слишком давно изнутри мертв, что почти уже не существует вовсе. А Ребекке по-прежнему, как и всегда было собственно, принадлежит его раздробленно-перекроенное, практически не бьющиеся сердце.