СССР больше нет.

Колени подкосились, Брагинский плавно опустился на землю. В глазах всё плыло, двоилось. Боль не давала даже вздохнуть. И этот шёпот, шёпот повсюду. Тише, мой хороший, тише. Ты молодец, всё верно. Тише, тише. Осталось совсем чуть-чуть, и больно уже никогда не будет. Потерпи ещё маленечко. Тише, тише… Иван уже не понимал, где он находится, что происходит, кто это шепчет и чего хочет от него. Он же сделал всё, что от него требовали столько времени, выворачивая душу, постепенно лишая всего, что было ему так дорого… Загнали в угол. Господи, да когда же это всё закончится? Кажется, Иван кричал. Возможно, ни звука не сорвалось с его губ. Скоро, скоро. Осталась чуть-чуть, мой хороший. Родной мой. Ты только скажи, что будешь моим. Скажи, что ты мой, и всё кончится. Давай же, ну? Скажи, и всё пройдёт. Скажи, ты ведь мой? "Твой", - хочет выдохнуть Иван и ощущает, как кто-то гладит его плечи, шею, зарывается теплыми пальцами в волосы. Чувствует чьё-то жаркое дыхание на левой щеке. Чувствует, как чьи-то губы шепчут, задевая его собственные. Хочется прижаться теснее, приникнуть к источающим волшебный баюкающий шепот устам. В объятьях неизвестного боль будто отступает, но на её место приходит дурман. Томный, лишающий воли, подавляющий. Ласковый. Казалось, тот, кто крепко держит его сейчас, всемогущ, великодушен. И любит его. Оградит от боли, голода, нищеты. Взмахом руки отгонит болезни, страхи и вечный холод. Сдайся мне, мой хороший. Сладостная дрожь обманчивым жаром волной хлынула по всему телу Брагинского. Да… Внезапно в голове будто зазвенел Царь-колокол. Его неслышимые удары встряхнули Брагинского за грудки и, отвесив неплохую затрещину, словно возопили: «Что ж ты делаешь, Окаянный?!». Иван вдруг понял, что как только рвущееся наружу «твой» слетит с языка, он потеряет себя. Навсегда. Его больше не станет, и ничего не останется после. Его объял Ужас. С трудом, переламывая себя, продираясь сквозь истому, он выдохнул: - Нет… Морок пропал. Боль снова обрушилась на него и выбила-таки тихий стон. Однако Брагинский снова видел чётко и мыслил кристально ясно. Он обнаружил, что стоит на коленях перед Америкой с закинутой - будто для поцелуя - головой. Лицо Джонса было непозволительно близко, одной рукой он зарылся в волосы Брагинского на затылке, а другая замерла на шее, сильно сбив шарф. - Ч-что? – моргнул Джонс. Удивление странно искривило его лицо. - Нет. Иван осторожно, будто опасаясь расколоться на части, выбрался из загребущих лап Америки: благо, тот от обескураженности не возражал. Поднялся с колен, с трудом опираясь на дрожащие ноги. Поправил испачканный в пыли шарф. Вгляделся во всё ещё полные изумления глаза Джонса и вздохнул, собираясь с силами, которые у него пока оставались. - Ты понял меня, Альфред. Я не буду твоим сырьевым придатком. - Ты понял, что сказал?! Брагинский, ты… Ты не понимаешь, от чего отказываешься! Да я не заставляю тебя быть… как ты сказал? Сырьевым придатком?! Да ни в жизнь! Я бы никогда не предложил тебе такого! - Отнюдь, Альфред, теперь я вижу тебя насквозь. Джонс чуть не задохнулся от возмущения. Он немного отступил назад и посмотрел на Ивана так, будто тот дал ему пощёчину: - Ты... Обвиняешь меня?! - Что ты, да ни в жизнь, - слабая улыбка, всего лишь тень той самой ехидной ухмылки Советского Союза, скользнула по губам Брагинского и снова исчезла. Сам он выглядел будто надтреснутым, тусклым, и едва держался на ногах. Иван смотрел на яркого, пышущего здоровьем Джонса, и мысленно просил того уйти. Оставить в покое. Позволить зализать раны. Джонс, казалось, поставил себе целью опрокинуть Брагинского навзничь тяжестью своего взгляда. Однако тот даже не моргнул. Всё-таки не лыком шит. Спустя долгое - как показалось Ивану - время, Америка встряхнулся, подобрался, оправил галстук. Непривычно угрюмо зыркнул на «этого русского» из-под всклокоченной чёлки: - Ну, тогда я устрою тебе весёлую жизнь. Куда там твоей «кузькиной матери», - по-ковбойски сплюнул на землю и исчез в вихре звёздно-полосатого знамени. Боль, недолгое время сдерживаемая усилием воли, девятым валом накрыла Брагинского с головой и швырнула о землю, словно щепку разбившегося великолепного фрегата. Вдыхая запах высохшей августовской травы, но не чувствуя его, Россия понимал, что больше никогда не будет прежним. СССР больше нет... Долгий, выматывающий своей бессильной яростью, отчаянием и болью вопль пронёсся над одной шестой суши, встряхнул почву под ногами и улетел ввысь, к самому Богу, не зная, будет ли услышан, но не в силах больше оставаться на земле. Стемнело. Небо осколками напополам. Сотрясающий нутро раскат грома. Глухая стена дождя. Крик.