Жизнь и счастье по заслугам

Отпирая свой кабинет, командир Захариус потянул носом и поморщился от запаха застоявшегося воздуха — неделю никто не проветривал. Три дня он провел в центральном штабе, вечерами распивая со Смитом отличный молодой бренди из того сорта яблок, что Ханджи обнаружила на юге в первую же дальнюю экспедицию. Смит встряхивал по-прежнему густой шевелюрой и смеялся больше обычного, хоть круги под глазами и выдавали накопившуюся усталость. — Ты бы съездил отдохнул. Приезжай к нам, если далеко не хочешь. Устроишь проверку, поваляешься в гамаке в саду, у меня слива белая растет, помнишь, мы её обдирали, ещё дед сажал. Нанаба пирог сливовый печет. Вообще знаешь, как она готовить научилась! Приезжай. Эрвин посмеивался и попивал кальвадос. — Спасибо, может и приеду. А вообще, признаюсь, плацдарм для отступления почти готов. Ещё год и Армин сможет освободить меня от этой штуки, — он повертел камешек гастука-боло, надетого поверх рубашки с расстегнутыми верхними пуговицами. — Твой помощник сможет через год? — Через два. Ханджи маленькая ещё, я не рискну пока тащить её далеко. А помощник… Знаешь, он хороший парень, толковый, но не командир. Ты думай, как хочешь, а я считаю, что пока есть в разведке те, кто убивал титанов, они должны командовать. Пришли мне Кирштайна. Я с ним столкнулся сегодня в коридоре, поговорил немного. Пришли мне его, из него выйдет лучший командир, чем из бывшего гарнизонного. Разглядывая бренди на свету лампы, Смит задумчиво кивнул: — Правда твоя, может и пришлю. Они беседовали о многом. Вспоминали учебу и первые годы службы, говорили, о чем раньше боялись говорить и делились тем, чем раньше не делились. А уезжая, Майк понял, что неожиданно чувствует себя свободным. Свободным от гнета неправильного выбора, что довлел над ним с самого вступления в разведку: правильно ли сделал, что пошел в легионеры, правильно ли шел за этим получокнутым Смитом. Теперь уже не в чем сомневаться, теперь уже точно ясно, что он был прав. Майк распахнул окно и впустил в кабинет свежий воздух. Так-то лучше. В дверь постучали и вошли, не дожидаясь ответа. Капитан Брайс отдал честь. Майк потянул носом и напрягся. Что это с парнем? Весь взвинченный, зажатый, хоть и спина идеально ровная, и плечи расправлены, и голова вздернута так, что страшно за шейные позвонки. — Что случилось, капитан? Ты будто палку проглотил. Если Грег Брайс и дрожал, то где-то в самой глубине сжавшегося в волнении нутра, там, куда он загнал все страхи и сомнения, а голос его стал груб и тверд, голос человека, решившегося идти до конца. — Я должен поговорить с Вами, командир. Это о личном. У Майка от недоброго предчувствия скрутило в районе желудка. — О личном? — О Вашей жене. Дети буквально вырывали друг у друга неисправную рукоять. Нанабу поражало то, что рукоятей на самом деле было две, как у всякого привода, но заинтересовала их, отчего-то, именно эта, со сколотым верхом. Вот что значит родители-разведчики, чьи ещё дети станут драться за списанный УПМ? Ханджи, отвоевав рукоять у брата, нагло спекулируя тем, что «я девочка!» и ударом в глаз, отказалась расставаться с ней даже во время купания и спать улеглась с ней же. Не по годам мудрый Эрвин удовлетворился пустым кейсом для клинков, так же утащенным к себе под одеяло. Нанаба не возражала, хоть титанов в постель укладывайте, только спите уже. Она как раз заварила чай, когда во дворе раздался стук копыт майкова коня. Поздно он сегодня, обычно спешит, чтобы уложить детей. — Ты голодный? Всё ещё горячее, садись. Сейчас ещё чая налью, — но, обернувшись, поняла: не будет чая. С каменой маской вместо лица Майк подошел к столу, сел и голосом, полным тяжелого разочарования, произнес: — Когда ты собиралась рассказать мне об этом? Руки затряслись, и чайный ручеек попал мимо чашки, обогнул тарелку и закапал на вымытый пол. Бедный мальчик Грег, зачем, Господи, зачем? Она так надеялась на его благоразумие, так его жалела. Уж кто, как не она, знает какого это — любить безумно и безответно, без малейшей надежды на взаимность чувств. Когда руки дрожат, и нужно плотнее обхватывать папку, чтобы никто не заметил. Когда он наклоняется ближе, наглядно показывая оптимальный для приземления угол полета, и касается напряженного плеча крепкой мозолистой рукой, а сердце останавливается и дыхание становится прерывистым. Когда приходится прятать взгляд и докладывать, уставившись в пряжку нагрудного ремня, только бы не видеть глаз, голубых, как весеннее небо. Когда говорят, подвыпив: не надейся, он не спит с разведчицами, когда понимаешь — он знает, знает и жалеет тебя сильно-сильно, но… Нанаба знала, что ей повезло, и надеялась, что бедный влюбленный капитан Грег смирится, как готова была смириться она когда-то. Он оказался смелее неё. Она тогда и не думала о том, чтобы признаться. И всё же дурак. — Не о чем рассказывать. — Говори правду. Я хочу услышать твою версию, — он так и сидел, застыв каменным изваянием, только губы шевелились. Нанаба обмерла. — Версию? Что он тебе наговорил? — Ты даже не спрашиваешь кто. Ты сразу поняла, о чем я. — Конечно, поняла, как будто со мной такое каждый день случается. — Спасибо, что изменяешь мне не каждый день. Первым порывом было запустить в него тарелкой, но дети же спят. — Не смей такого говорить! В чем ты меня обвиняешь? Мне не в чем перед тобой оправдываться. — Но я узнаю о твоем романе не от тебя. — О каком романе, Майк, ты с ума сошел? Ты действительно думаешь, что я могла воспринять этого мальчика всерьез? Мне его жалко. Единственная моя вина в том, что я тебе об этом не доложила. Ничего не было, он признался мне в любви, я постаралась деликатно ему отказать. А что мне было делать? Убить его? — Рассказать мне! — Чтоб его убил ты? Я не знала, как ты отреагируешь. Не хотела волновать. Майк стукнул раскрытой ладонью по столу, задребезжала посуда: — Сама определись: боялась за него или переживала за меня? В нахлынувшей злости Нанаба уперлась ладонями в стол и вперила горящий обиженный взгляд в мужа. — Он мне никто, а ты мой муж. Может, я и поступила неправильно, но ничего не было. Майк, очнись, что у меня могло с ним быть? Он меня моложе на восемь лет, — никуда не годный аргумент, с Майком у неё разница больше, но это другое, совсем иное, совсем. Они оба были разведчиками, оба видели ужас, они были равны перед смертью, когда возраст не имеет никакого значения. — А меня на двадцать, — Майк стиснул кулаки. — Может в этом дело? Именно в этот момент в Нанабе ожили и вскипели воспоминания. Все эти влюбленные девочки с горящими глазками, стремящиеся хотя бы прикоснуться к легендарному второму сильнейшему, эти записки и письма, что регулярно появлялись под дверью их комнаты, которые Майк, воровато оглядываясь, рвал или сжигал, как будто она не видела и не знала что там очередное восторженное признание в вечной любви. — Я всю жизнь от тебя такое терпела. Что именно тебя взбесило, что кто-то сумел разглядеть меня — бледную и страшненькую? Он взвился, отталкиваясь от стола. — Я терпел твоего Гергера, мать твою. Много лет терпел! — Не смей, — она зашипела, как растревоженная гадюка, — не смей трогать Гергера. Он был мне, как брат, он погиб, защищая меня. — Поэтому у нас в гостиной стоит ваша фотография? — фотография действительно стояла среди прочих, где они, ещё совсем молодые, стоят в окружении живого ещё ударного отряда. Это их память, великая, светлая память, и трогать её мерзкой беспочвенной ревностью Нанаба не позволит. — Что ты несешь? Что Брайс тебе наговорил? — Какая разница, раз ты ни в чем не виновата?! — вспылил Майк, и лицо его из каменного приняло выражение яростное и агрессивное. — Не кричи, дети спят. Майк недобро ухмыльнулся, ведя кулаком по столу. — Кстати, о детях. Детей я тебе не отдам. — А я, значит, могу быть свободна? Так вот, дорогой, если хочешь, оставайся здесь со своей паранойей, а дети уйдут со мной. Я, черт подери, их рожала! — Родишь ещё своему сопляку. Рука у Нанабы была крепкая, сильная, с плотными от привода мозолями, привыкшая наносить точный и мощный удар и укачивать детей. Бог знает почему, но Майк не отклонился, не перехватил эту руку, не закрыл лицо. Что-то противно хрустнуло и впилось в верхнюю десну. Встав и склонившись над раковиной, он сплюнул, к немытой чашке выпал обломок коренного зуба. Майк хмыкнул, стирая кровь тыльной стороной ладони: — А я теперь должен шею тебе свернуть? Я не силен в семейных драках, не знаю, что там дальше. Слезы щекотали подбородок, Нанаба, чтобы совсем уж позорно не разреветься, развернулась, скребнув по полу каблуками домашних туфель, и убежала в детскую. Когда забрезжил рассвет, поочередно выдергивая из тьмы, превратившейся в туманную серость, фруктовые деревья их сада, Нанаба снова оттерла лицо насквозь мокрым рукавом и вышла из комнаты. Майк сидел под дверью, привалившись к стене и вытянув в проход длинные ноги, обтянутые форменными штанами, он так и не переоделся. Лицо его утратило и каменное обвинение, и ярость, и злое ехидство, он поднялся, остро чувствуя, как закололи затекшие ноги и сказал: — Пойдем. В саду царило оживленное утреннее мельтешение: муравьи тащили утяжеленные прозрачной росой травинки, первые шмели рассаживались по едва расправлявшим лепестки цветам. — Закончим с верандой, хочу построить беседку. Как ты на это смотришь? Нанаба промолчала, опасаясь, что после нескольких часов беспрерывных рыданий, голос теперь не самое красивое, что у неё есть. — Если Эрвин пришлет Кирштайна до конца года, то через одну весну сможем присоединиться к Моблиту и Ханджи, они всегда выезжают в апреле. Возьмешь Жана к себе в адъютанты? Пусть сразу разбирается с документацией, с инструктажами, знакомится с личным составом. Он сильно вырос во всех смыслах, ты многому теперь сможешь его научить. Ему ответил только щебет первой утренней птицы. Тогда Майк встал под той самой сливой, что сажал его дед, когда отца ещё и в помине не было, и обеими ладонями обхватил плечи Нанабы, заглядывая в её опухшее от слез лицо, самое прекрасное лицо на свете. — Я испугался. Очень сильно. Он сказал мне, что любит тебя и что ты его тоже, но боишься, что я отниму детей, поэтому отказываешься от меня уходить. Внутри Нанабы сжалась тугая пружина ужаса и жалости, не к тому глупому влюбленному мальчику, а к этому, такому большому, такому взрослому, такому опытному и смелому, такому любимому. — Может быть нам теперь и принадлежит весь мир, — продолжал он, — но у меня, по-прежнему, нет ничего дороже тебя. Тебя и наших детей. Я не смогу без вас, вы — вся моя жизнь. Поэтому… — Не надо, — голос стал хриплым и еле различимым, почти как шорох утренней влажной травы. Она коснулась прохладной ладонью его небритой припухшей щеки. — Не надо, я всё знаю. Прижав её к себе, Майк глубоко и прерывисто задышал, борясь с щекочущим чувством в носу и горле. — Я люблю тебя, моя девочка, я безумно тебя люблю. Ещё сильнее, чем раньше. Нанаба тихонько рассмеялась, прижимаясь к нему щекой. Майка послушать, так он любит её сильнее с каждый годом. Впрочем, разве с ней не происходит то же самое. Только чувство это, уже не бурная горная речка, а огромное синее море, что становится шире и глубже, затапливая собой весь её внутренний мир. — Я тоже люблю тебя, Майк. Только тебя, уже так давно, что я и не помню времен, когда этого не было. Солнце припекало головы тренирующихся на полигоне солдат. Командир Захариус, высокий и крепкий, ослепительно красивый зрелой мужской красотой, вышагивал по утоптанной дорожке, не обращая внимания на замирающих и отдающих честь разведчиков. Капитан Брайс, отцепив карабины от снаряда, тоже вытянулся и бесстрашно уставился в лицо командира. Захариус не убил его вчера, но кто гарантирует, что он не сделает этого теперь. Грег Брайс помнил, что за неё, за своего командира, за ветерана разведки Нанабу Захариус можно и умереть. Командир подразделения Легиона в округе Хлорба, второй сильнейший воин человечества, муж и отец двоих детей Майк Захариус смотрел прямо в лицо капитану разведки Грегу Брайсу и четко и раздельно произнес: — Она. Любит. Меня. За открытыми воротами виднелся подобравшийся к самым стенам молодой лес, пока только зеленеющий редкими раннеапрельскими листочками. Воодушевленная Ханджи Зоэ гарцевала из одного конца группы в другой, самолично проверяя всё ли погружено, всё ли закреплено и никто ли не отстал, а то ищи потом за сотни километров врача или коньяк, смотря, за чем надобность встанет. Гордо восседая на белоснежном коне, тринадцатый командор разведки Эрвин Смит изредка перекидывался репликами с Майком Захариусом, который в свою очередь косился, поблизости ли Нанаба и не раскапризничались ли дети. Детей изначально намеревались посадить в повозку, но оба глядели такими трогательными глазками на умилительных мордашках, что Нанаба не выдержала, взяла к себе в седло Ханджи. За маленького Эрвина между солдатами вышла небольшая потасовка, которую в итоге, пресек лично Ривай, уточнив умеет ли проситься в туалет шестилетний ребенок, в чем Нанаба и заверила его, посмеиваясь. Ривай проворчал: — Говорят, пацан удачу приносит, — а сам с беспокойством поглядывал на его большого тезку. Может быть там, где мало людей и много простора его душа найдет, наконец, покой и равновесие. Армин Арлерт остался в центральном штабе, зато проводить ветеранов прибыл новый командир подразделения округа Хлорба — Жан Кирштайн. Вот уже полтора года Нанабе не верилось, что из того нервного и храброго юноши, какого она помнила с памятной операции по поимке Женской Особи, вырос этот спокойный, ироничный и проницательный молодой мужчина. Однажды, через полгода после того, как он поступил в её распоряжение, Жан, перебирая старые сводки из столицы, касательно роспуска тайного отделения военной полиции, признался Нанабе. — Знаете, я однажды не смог убить человека. Наш будущий командор, Армин, мой друг, мог умереть, а я стоял и не мог устранить источник опасности. А теперь мне доверят командовать западным штабом. Вам не кажется, что это несправедливо? — Ничего, Жан, — ответила она тогда. — Победа всё расставила по своим местам и каждому воздала по заслугам. Мы не сразу понимаем это и нередко думаем, что получили лишнее, то, что предназначено другому, я думаю, это такая деформация старых разведчиков, мы слишком много отдали, чтобы уметь брать. Тогда он промолчал, а теперь, подъехав поближе к Нанабе, — к Захариусу всё-таки постеснялся, — потрепал замершую в восторженном предвкушении Ханджи по голове и сказал: — Я не знаю, что там старые разведчики не умеют брать, я практически и не послужил в старой разведке, в сравнении с Вами, но Вы уж там нагребите всего полные руки. Я даже не знаю, сможет ли новый мир действительно уравновесить всё то, что вы потеряли. Нанабу смутили слова этого юноши, приемника её старого командира. — Спасибо, Жан. Мы рассчитываем вернуться к холодам, но если так понравится, что решим обустроиться за стенами, пришлем с кем-нибудь письмо. Со всеми вопросами ты знаешь куда обращаться, не беспокойся, ты отлично со всем справишься. Группа неспешно потянулась к воротам. Майк убедился, что маленький Эрвин не мешает Риваю, а Ривай, в свою очередь, крепко его придерживает, предложил дочери пересесть к нему, но Нанаба заверила, что им обеим очень удобно. — Волнуешься? — внезапно спросил он, и Нанаба поняла, что и сама хотела бы спросить его о том же. Первый выход за стены после победы. — Совсем чуть-чуть. Трудно поверить, что теперь это всё наше. Майк сосредоточенно кивнул и тронул сапогами лошадиные бока, посылая коня вперед. Она права, ему самому трудно в это поверить. Поверить в то, что теперь это их мир, огромный, отвоеванный ими мир, мир, принадлежащий их детям, мир, принадлежащий им самим, но уже верил, что есть то, что принадлежит ему полностью, то, чего он никогда не имел, то, на что он никогда не смел рассчитывать, то, что больше всего на свете боялся потерять. И этого никто у него не отнимет.