Приоритеты

Джонин услышал самолет, когда тот пошел на разворот и выскочил из комнаты. Монгу путался под ногами. — Где отец?! — Мать едва дышала; ладонь прижата к щеке. — Был на улице. Возьми Монгу. — Джонин бросился в коридор. Налетел на сестру. — Мама… — махнул рукой в сторону кухни. Сестра поняла его и скрылась за дверью. Небо рвало на части гулом двигателей. Джонин запрокинул голову, но ничего не увидел: заходили с подсолнечной стороны. Сложно сказать, сколько их. Два-три, но высоко, или один, но идет на легкомысленно-малой высоте. Джонин перешел на быстрый шаг; садовая калитка в трех метрах от него. Внутренности опустились в живот, и только сердце билось в горле. Адреналин делал мир ярким и четким. Ультрафиолетовые камни дорожки и кислотность виноградных лоз. В ушах — металл и свист давно разорвавшихся снарядов. Он взялся за дверную ручку, когда ударило. Три последовательных, похожих на раскаты грома, взрыва. Ударная волна всколыхнула стену гаража. Переклеенные скотчем стекла завибрировали; захлопнулась форточка. Джонин рухнул на землю и прикрыл голову руками. Уткнулся лицом в сырую траву и открыл рот. Еще три снаряда. По мощности взрывов — меньше километра, к юго-западу. Сердце оглушало. Уходят. Джонин приподнял голову, огляделся. Над крышей соседского дома угасал золотой фейерверк: тепловые ловушки. По хрусталю вечернего неба тянулась черная трещина — дым. Встал на колени и открыл калитку. Снова загудело. — На второй заход! — отец выбрался из кустов смородины. Схватил Джонина за руку и помог встать на ноги. — Где мама? — С Сухён. Отец кивнул. Мать и Сухён расстилали по полу матрац. Бетонные стены в трещинах: последние артобстрелы оставили неизгладимый след не только в памяти людей. Шрамы от сбитой над городом кассетной ракеты испещряли фасады домов; посеченные в кашу ветки деревьев так и не убрали. Монгу завилял хвостом, подбежал к Джонину. Тот взял его на руки, потрепал по курчавой голове. Мокрый нос уткнулся в подбородок. Джонин чмокнул его и опустил пса на полку. — Сидеть, — скомандовал тихо и взялся помогать матери. Отец подпер дверь кирпичом, оставляя между ней и косяком щель, в которую мог бы протиснуться ребенок. Второго выхода из подвала не было. Быть погребенным заживо — страшная смерть. Джонина пугали замкнутые пространства… — Они возвращаются? — мать взялась за рукав его рубашки, сжала его. Джонин посмотрел на нее и кивнул. — То были истребители: уничтожили зенитки, — отец опустился на верхнюю ступеньку, выбил из мятой пачки сигарету, прикурил; протянул Джонину. Тот взял, затянулся. Отец прикуривал следующую. — Теперь в ход пошли бомбардировщики. Нас ждет жаркая ночка. — Когда уже это кончится?.. — Голос сестры сломался. Она взобралась на полку, между пакетами с крупой; обняла Монгу. Собака положила морду ей на колени; черные бусинки глаз смотрят осмысленно и от этого — бесконечно печально. — Пока не выжгут из города эту мерзость. — И нас вместе с ней, — Джонин смотрел на кончик сигареты. Он вспыхивал и угасал, пугая пауков и тощие тени. Они разбегались по углам, прятались под пустыми стеллажами и разостланным по полу одеялами. — Мы ничего не можем сделать, — отец развернулся так, чтобы видеть небо в прорезь стальной темноты. От рева двигателей закладывало уши. — Идут над нами, — со знанием дела сказал Джонин и спиной привалился к стене. Посмотрел на сестру и протянул ей сигарету. Она взяла, затянулась неловко, кашлянула в кулак и вернула ему. Мать села на матрац под голой лампочкой, открыла Библию и начала читать. Пальцы, переворачивающие страницы, подрагивали. Монгу заскулил и забился в угол, когда сбросили бомбы. — Суки, — Джонин оказался на коленях. В ушах лязгало и гудело. Виски сдавило. По затянутому паутиной потолку побежали новые трещины. Бомбили где-то рядом. — У Ли вылетели стекла, — отец лежал на животе, высунув наружу кончик носа. Мать захлопнула книгу и, прижав ее к груди, сухо рыдала. Сухён сползла с полки и обняла ее. Прижала трясущуюся голову к груди, погладила растрепанные волосы. Монгу выл на низкой ноте. Из темноты выглядывал лишь кончик рыжего хвоста. К закату все стихло. Гулкая, полная боли тишина. Длилась она до полуночи. Затем пустили в ход тяжелое оружие. От залпов рвало аорту. Сестра забылась тревожным сном; мать — беззвучно молилась. Отец любовался заревом и проносящимися над головой кометами. Смертоносный град. В отдалении выла сирена. Джонин листал телефонный справочник. Он знал, что не найдет нужный номер: удалил его год назад. Сейчас это казалось глупостью. Мелочная обида, не стоящая того, чтобы о ней вспоминать. В груди горел слабый огонек надежды. Может, не он один так решил? Номер крутился на периферии памяти. Фиолетовая тень, подернутый туманом маяк. Море черное, неспокойное. От криков потерявшейся в ночи чайки — одинокое. Джонин сжал переносицу. Монгу завозился на коленях. Зевнул, вывалив байковый язык. Подложил лапы под морду и закрыл глаза. Джонин потрепал его по холке и бросил телефон на матрац рядом с собой. Поправил сползшее с плеч одеяло. Сыро. Громовые раскаты близкого боя спугнули сон. Отец курит одну за другой. Над импровизированной пепельницей клубится голубой дым. Он не тает в неподвижном воздухе. За стенами подвала — душная июльская ночь. В колодцах окон тонут звезды. Джонин прижался щекой к голове Монгу и закрыл глаза. Вздохнул. В груди — тяжесть. Глызевая, инородная, как алмаз в илу. Нашарил телефон. Призрачный свет экрана растекся по полу. Мамины тапочки, брошенная в угол сумка сестры. Большая эмалированная кастрюля; крышка придавлена кирпичом. Пакет с яблоками. Джонин набрал сообщение. “Не могу спать со светом, но мама боится без”. Отправил. Погладил экран большим пальцем: слишком пыльно. Ответ пришел через тридцать секунд. “А у нас тут барбекю. Пытаемся затушить, правда, нихрена не получается. Все равно полдома нет. Смысл?”. И следом: “Не волнуйся, дом соседский!”. — Добрый Сехунни, — Джонин улыбнулся и застрочил: “Никогда не сомневался в твоей гуманности. Что обстреливают?”. “Респираторный. Чтобы я еще когда-нибудь жил на окраине…”. “Давай к нам? В подвале места хватит”. “Серьезно? Я могу прийти, ты же знаешь”. “С ума сошел??? Не смей! Комендантский час!”. “У них есть чем заняться кроме меня. Тут вечеринка с пироэффектами. Сфоткаю — покажу”. “Выйдешь из дома — убью”. “Не выйду — убьют они. Лучше ты”. “Не глупи”. Сехун не ответил. Через двадцать минут безрезультатных попыток дозвониться до абонента, который “извините, не может принять Ваш звонок”, Джонин хотел рыдать. Он выбрался на поверхность и, усевшись на перевернутый ящик, смотрел, как из-за крыши дома выползает Змееносец. Последние ракеты, прочертив в небе золотистые треки, погасли на севере. Где-то работал пулемет; его сухой треск давно заменил цикад. Джонин потер предплечья и взялся за телефон. Щелкнула, открываясь, калитка. Скрипнули петли, зашуршала трава. Джонин поднялся и пошел навстречу. — Ты ненормальный, — голос хрипел. Сехун улыбнулся, пряча руки в карманы джинсов. Ржавое зарево обрисовывало широкие плечи и полуовал лица. Джонин приблизился. — Холодно, — Сехун поежился под его взглядом. — Полвторого ночи. — Двадцать пять минут из одного конца города в другой. Я побил собственный рекорд! — Дурак. Сехун склонил голову к плечу. Джонин боролся с желанием обнять его. Прижать к себе покрепче и убедиться, что с ним все в порядке. — Я в порядке, — Сехун всегда читал его мысли. — Зато я — нет. — Иди ко мне, — вытянул руки вперед. Джонин скользнул в его объятия. Носом уткнулся в шею, прикрыл глаза. Сехун дрожал. — Когда ты успел так вырасти? — пробубнил на ухо. Сехун погладил его по волосам. — Мы давно не виделись. — Год. — А почему? — Э? — Джонин поднял голову. В звездном сумраке глаза Сехуна казались бездонными. И улыбались, улыбались: тепло и так — до мурашек — знакомо. — Правда, почему? Я не помню. — Я хотел, чтобы ты бросил курить. — Ааа, — протянул, вспоминая. — ...а вместо этого сам начал. — А я бросил, кстати. — Везет. — Это просто, когда сигареты дороже, чем жизнь. Джонин повернул голову, щекой прижался к угловатому плечу: — Худющий. — Кто бы говорил, — Сехун стиснул его бока. — Щекотно! — Знаю, — погладил по спине. — Ты мне подвал обещал. — Мое общество тебя уже не устраивает? — Устраивает. Но не хочу, чтобы в меня прилетело что-нибудь тротилосодержащее. Джонин нашел его руку, сжал. Дыхание Сехуна обожгло висок. Джонин замер. Сехун поцеловал его легко и потянул за дом. Спустились в подвал. Мать долго не успокаивалась: обнимала Сехуна, тискала, сжимала, осыпала вопросами, на которые тот не успевал отвечать, и никак не могла поверить, что он ей не снится. Сехун был частью той жизни, которую она считала утерянной. Видеть его было радостью. С этим Джонин не мог поспорить. Монгу — тоже. Он выбрался из своего убежища и завилял хвостом, привлекая внимание. Сехун усадил его на колени и принялся массировать кудлатую грудь. — Папочка хоть изредка тебя расчесывает, а, малыш? — приподнял морду, заглянул в довольные глаза. Монгу лизнул его нос. Джонин рассмеялся. — Я вас ненавижу, — простонала Сухён и перелегла на живот, натягивая на голову одеяло. К рассвету похолодало. Выпавшая роса отражала аметистово-серое небо. Восток умылся пурпуром, запад утонул в смоге. Эхо бомбежки разносилось по городу. Обожженный костяк окраины спал непробудным сном. — Это ужасная идея, — Сехун стучал зубами. Джонин улыбнулся и сильнее сжал его запястье. — Воды нет третью неделю, так что это единственный вариант. — Я тебя огорчу, но — нет. Я знаю, по крайней мере, еще два. — Я тоже, но они скучные. И я не люблю таскать воду из колодца. — У тебя есть выбор? — Нет. Но это не в числе моих приоритетов. — А купаться в пруду в пятом часу утра — в числе? Джонин улыбнулся шире и дернул Сехуна на себя. Поймал его, ойкнувшего, в объятия и прошептал, губами прижавшись к щеке: — Купание в пруду включает обнаженного тебя, так что да — это в числе моих приоритетов. Сехун судорожно вздохнул и отстранился. Джонин напрягся. — У тебя кто-то есть? — запоздалый вопрос. — Не знаю… — То есть? — Джонин разомкнул объятия, отступил. Посмотрел на лес. Восходящее солнце золотило выжженные засухой кроны. Пруд — смолянисто-зеленое пятно — лежал в низине. Холодный и не до конца проснувшийся. — Мы никогда не говорили с ним… об этом. — Но он есть, — кивнул. — Зачем ты ответил на мое сообщение? — Затем, твою мать, что хотел! Не один ты скучал! — Сехун закипал мгновенно. — Знаешь, Ким Джонин, почему мы расстались? — Ты же сказал, что забыл. — Неожиданно вспомнил. — Не уверен, что хочу знать. — Боишься услышать правду? — Да. Сехун с шумом втянул воздух и отвернулся. — Ты никогда не дослушиваешь. — Это преступление? — Временами. — И сейчас? — Да. Джонин отвел взгляд от пруда и посмотрел на Сехуна. Кожа и волосы выгорели, истончились. Плечи стали шире, ключицы — острее. Взгляд — глубже, а губы — еще красивее. За год, что они не виделись, он изменился. И Джонин не мог сказать, в какую сторону. Должно быть, где-то между “я бы за тебя умер” и “но ты сделаешь это раньше”. — Прости… Сехун усмехнулся и поднял глаза к небу. Облака уносили на запад останки не переживших ночь ужасов. — Война, а мы ссоримся из-за ерунды. — Поэтому я тебе и написал. Сехун посмотрел на него. — Он мне тоже написал. Буквально за пять минут до тебя. Звал к себе. Он из Центра, там есть убежища, но… я здесь. И ты еще спрашиваешь, есть ли у меня кто-то? Да, есть — ты. Джонин сглотнул комок горечи. Протянул руку, и Сехун ее взял. — У меня тоже есть список приоритетов, Джонин. И ты в нем между “дожить до вечера” и “не умереть до утра”. — Я тоже тебя… — Знаю. Мимо, звеня пустыми бидонами для воды, прокатил велосипедист. Кукушка отсчитывала года. — Идиоты не меняются, — Сехун вздохнул и шагнул к Джонину. Лбом прижался к его лбу и посмотрел на переплетенные пальцы. Поднес к губам, поцеловал смуглые. — И только идиотам на это наплевать, — Джонин зажмурился, улыбаясь. Солнце светило в лицо. — Да-да, переведи все стрелки на меня. — Поцелуй меня. — С этого надо было начинать, — Сехун отпустил его руку и, обхватив лицо ладонями, накрыл улыбающиеся губы своими: по-утреннему холодными, сухими и бесконечно, неумолимо, до дрожи родными. И когда ночью вновь вспыхнет костер войны и над улицами полупустого города взвоют сирены, у них будет то, ради чего стоит ждать зари и за кого держаться, когда рушатся стены... 9 октября, 2014