Что может дать один человек другому, кроме капли тепла? И что может быть больше этого? «Триумфальная арка» Эрих Мария Ремарк ©.
Джон не помнил, как умудрился упасть в обморок второй раз за день, и, очухиваясь, припомнил недавние события с трудом. Но как вспомнил… понял, что лучше было бы не вспоминать. Ибо положение ему теперь казалось ещё более ужасным. Очнулся он в каком-то домике на небольшой кровати с грязным матрацем; его драгоценный мешок лежал тут же. Было пусто и тихо, и на секунду ему показалось, что люди давно ушли, оставив какого-то упавшего в обморок чудака помирать здесь. Джон встал, потянулся и вышел в коридор; оттуда стали слышны звуки с улицы — кто-то громко переговаривался. Он толкнул дверь, и солнечный свет больно ударил по глазами — в его комнате было темно, что даже нельзя было понять, какое время дня. Джон прикрыл глаза ладонью, и, пока привыкал, стоявшие неподалёку заметили его и подошли; он сам сумел их разглядеть не сразу. — С вами всё в порядке? Вы так неожиданно упали в обморок! Может, вам нужна помощь? Врач вас осмотрел и сказал, что… — Джон прошёл мимо, пройдя по ступеням и уже привыкнув к свету. Женщина и мужчина, что спрашивали его, перебивая друг друга, с удивлением проследили за ним взглядом. Константина мало сказать, что волновало мнение окружающих или его собственное поведение — ему было просто-напросто насрать на это. Происходящее вокруг казалось не более, чем глупым временным сном. Он шёл и точно не понимал, куда именно; просто вперёд по пыльной дорожке к другому домику. Сзади него послышался шёпот, потом мужчина и женщина вновь возникли перед его глазами, приостанавливая его. — Как вы? Выглядите не очень! Чем мы можем вам помочь? Кажется, у вас рана на плече — врач перевязал её и сказал, что двигаться лишний раз не стоит. У вас едва не случилось заражения, — их голоса были звонкими, так что Джон с трудом различал, какая фраза кому принадлежит; в его сознании это слилось в один наивный бесконечный поток. Только сейчас, пройдя пару метров, он понял, что чувствует себя таки ужасно: тошнило, жутко хотелось спать, плечо покалывало, ноги ныли, горло, кажется, болело от его недавних криков, зато вот что радостное — голова прошла, но тяжесть, какая бывает только после продолжительной болезни, ещё сковывала его мысли. Джон остановился, потёр глаза; его вопрошатели тоже остановились и, кажется, удивлённо переглянулись. Невидящим взглядом посмотрев на них, он наконец выдал: — Я… — голос почти пропал, раздался только странный полухрип; Джон прокашлялся, но это мало помогло, — я в порядке… но мне нужно… — он разразился кашлем и согнулся пополам — что-то клокотало в его груди. Неужели простыл? Стоявшие рядом помогли ему, поддержав за руки, и не дали упасть; Джон наконец распрямился сам, силясь сквозь пелену слёз разглядеть их лица, но всё смазалось в одну абстрактную картину. — Да-да, мы слушаем. Что нужно? — наконец спросил явно женский голос с неподдельным участием. Джон вытер слёзы, прокашлялся ещё раз, подумал о том, что это, вероятно, не столько простуда, сколько сигареты, и начал: — Вы не видели… парня… такого молодого, темноволосого… кажется, ему двадцать четыре… будет, — он и сам не понимал, к чему это всё молол, да и описательные характеристики желали оставлять лучшего — много их, таких двадцатичетырёхлетних парней с тёмными волосами! Женщина перекинулась взглядом с напарником, потом осторожно выдала: — Молодой парень? Брюнет? Может, вы знаете имя… — О да! — воскликнул Джон, усмехаясь и утирая пот со лба. — Конечно! Да! Почему я забыл? Его зовут Чес… Он, когда сказал, пристальнее вгляделся в лица впереди, силясь предугадать заранее, к чему ему готовиться. Увидев лёгкое недоумение на лице женщины и вопросительное — парня, Джон лишь горько усмехнулся, поняв, что его работа ещё ой как не окончена. Стало в тот миг как-то невыносимо жутко; он тогда ощутил, что потерял уже всякую надежду на что-либо. Сколько он проспал: день, два? Да за это время с едва держащимся на ногах парнем могло произойти что угодно! Джон тихо рассмеялся, сделал два шага назад и сел на ступеньку крыльца. Женщина, увидев его разочарование, мигом к нему подошла и мягко произнесла: — Не переживайте! Я могу многого не знать. Сейчас же пойду поспрашиваю в наших больницах — к нам приходит в среднем около четырёх людей в сутки. За всеми не уследишь… — Джон резко поднял голову, чем даже слегка напугал её, и почти шёпотом сказал: — Я пойду с вами… не могу сидеть на месте. Сколько я был без сознания? — женщина тряхнула своими густыми тёмными волосами и задумалась. — Где-то дня два или уже два с половиной… — Константин с усилием потёр лицо, стараясь привести себя в форму и не засыпать. «Два с половиной дня… ужас!» Женщина сделала пару шагов от него, а потом спросила: — Вы точно сможете идти? — он вскочил с места и пошёл за ней. — Да-да, конечно! Давайте быстрее! — ему уже было сложно отнекиваться от того, что называлось тупым волнением и паникой; он паниковал, чёрт возьми, и здесь уже вообще не могло идти речи о нём прошлом, таком сильном и беспристрастном! Джон понимал, что осталось сменить имя, ещё слегка постареть, и вот его уже никто не узнает; понимал, что таким страхом не найти парня здесь или где-либо вообще он убивает себя ещё больше, ещё изощрённее и точнее; понимал, что уж никогда не сможет вернуться к своему прошлому облику, сколько дочерей у него ни умри и сколько водителей ни пропадай. Он понимал, что добровольно уходил туда, в какую-то слишком банальную пучину чего-то ординарного, и даже знал, ради кого и чего… но сейчас, следуя за женщиной, почти не слыша её вопросов, не слыша ответов других людей, не видя никого и ничего перед собой, Джон осознавал, что не был против, что был готов пожертвовать своим таким крутым характером, лишь бы найти Чеса, что уже… не думал ни о какой грёбаной политике несближения с ним, которую сам же придумал из ничего, сам же развил, сам же принял за истину в высшей инстанции и сам же попался в её хитрые ловушки. Он поклялся себе, что, как только увидит парня, сразу же выскажет всё, весь этот какой-то застоявшийся вот тут, в сердце, бред, все эти несвязные слова, эти убивающие его фразы, короче, сделает то, чего раньше никогда бы не сделал — выскажет самого себя, свою боль и надежду. Джон и правда был готов на это, без шуток, и не отказался бы, только завидев на горизонте Чеса; тогда это получалось мало того, что жалко, но ещё и убого. Они ходили, что-то спрашивали; Джон совсем не вникал в суть разговоров, в переплетение здешних сельских дорог, даже не обращал внимания на то, что его мечта, чёрт возьми, сбылась: вот они, другие люди, и вот оно — отсутствие Чеса. Что, радостно? А где же радость? Почему, почему нет счастья и облегчения на душе? Он качал головой и понимал, что эти мысли перестали быть оригинальными, но доставляли боли с не меньшей силой. Стоял на удивление солнечный, но холодный день; людей оказалось достаточно, около пятисот или больше, да и сама территория была широкой — заняли всю деревню. Она, кстати, сохранилась прилично, лишь пару раз Джон видел разрушенные дома да чёрные рытвины в земле. Отсюда был виден серо-бетонный, ещё более съёжившийся город, глядя на который он уже начинал задыхаться. А здесь же как-то и дышалось легче, и жилось проще… На улочках была какая-то возня: всё время что-то куда-то тащили, везли, тянули, что-то отстраивали, а что-то рушили. В домиках на первых этажах народа было много, но основное, понял Джон, находилось внизу, в обширных погребах, где теперь шли усиленные работы по их увеличению. Там был настоящий подземный город, правда, пока не связанный друг с другом улицами. Джон ходил, удивлялся этому и не мог понять, как так люди быстро приспособили это место для себя, в то время как они с Креймером и остальные только-только очухались после произошедшего. Он был удивлён, но уже без всякого удовлетворения: да, жить теперь есть где, но Чеса нет, поэтому уже ничего не могло порадовать. Хотя его ещё более давняя мечта с успехом сбылась, сбылась так, как того даже не желал он сам. Но какой в этом всём удобстве толк теперь? Они заходили во многие дома, спускались и поднимались раз по двадцать, наверное, в подвал и оттуда; женщина постоянно что-то спрашивала, пару раз уточнила имя разыскиваемого и вновь обещала, что всё будет хорошо. Джон просто молчал, тупо следуя за ней и мало понимая, что происходит вокруг; состояние было коматозное. Обошли они уже, кажется, полдеревни, если не всю; результаты были нулевые. Он подал голос лишь единожды, спросив, есть ли возможность у них выйти с каким-нибудь отрядом и прочесать местность. Женщина ответила, что да, вполне, только нужно набрать сам отряд добровольцев. В конце концов Джон разочаровался в поисках и уже предлагал остановиться и набирать отряд, но спутница сопротивлялась, говорила, что если он устал, то может присесть и отдохнуть, но впереди ещё есть непроверенные места, где новенький мог вполне оказаться. Джон, естественно, не хотел садиться и отдыхать, тут же прибавлял шагу, но уже через пару минут отчаивался снова, понимая, что так они могут искать до бесконечности. Раз женщина проболталась о том, что врач диагностировал ему не только переутомление, но и чуть ли не нервный срыв; Джон лишь рассеянно усмехнулся, поражаясь, как тот смог сделать такой вывод, видя его лишь в бессознательном виде; только немного позже осознал, что это, оказывается, было недалеко от истины… Они вновь спустились в какой-то подвал, ещё более затхлый и сырой, чем прежде; там всюду суетились люди, перебегая из одной крохотной комнатки с людьми в другую. По словам спутницы, это была ещё одна больница, правда, очень бедная по сравнению с остальными; больные, стонущие, кричащие, порой раненые и даже инвалиды грудились здесь и там. В маленьких, около двух метров в ширину и чуть более двух с половиной длиной комнатах лежало по два, а то и по три человека; здесь пахло, как и везде — спиртом, рвотой и сыростью, а чёрные стены, казалось, закоптились от времени. Было ужасно темно — лампочки встречались только через метров пять; они шли по узкому коридору с дверьми, откуда виднелись слабые, жёлтые, измождённые лица с уставшими глазами. Джон не хотел, но таки не мог отвести взгляда от этого жалкого зрелища; впрочем, не жалкого, а типичного для таких временно обустроенных больниц. Должно было не удивлять, ведь повидал он сегодня такого сполна, но сейчас… сейчас как будто наступило пробуждение, будто он проснулся, впервые стал различать внешние звуки и картинки; словно какой-то сигнал разбудил его. Наконец они вышли в круглую комнату, похожую на сердце этого грязного заведения; посреди неё была наспех сооружена деревянная стойка — вроде регистратуры, наверное. От этой комнаты отходили ещё три коридора по бокам и впереди; все они были менее длинными, чем прошлый — максимум метров шесть-восемь длиной. Его спутница подошла к сидевшей за деревяшками женщине и начала что-то выпытывать; Джон между тем сел на первую попавшуюся скамью и продолжил наблюдать за здешней жизнью. Комната была полна народу, всё шумело и гудело; кто-то просто проходил, кто-то лежал на поломанных носилках прямо тут же, кто-то едва удерживал поломанную руку и хлещущую кровь из головы. В общем, ничего необычного; вся эта разномастная толпа со всем разнообразием увечий направлялась в передний коридор, где, наверное, была импровизированная перевязочная или операционная, а может, всё вместе. Джон безучастно наблюдал; в нос ударил сильный и противный сигаретный запах — дымок вился откуда-то недалеко. Он обернулся, увидав какого-то курящего пожилого мужика, придерживающего зачем-то ногу. Его тут же взяла зависть, а рука сама собой полезла в карман грязного пальто — своя пачка и зажигалка потерялись, кажется, давно или недавно — хрен его знает, да если и остались бы — всё равно зажигалка наверняка сломалась, а пачка намокла. Джон пододвинулся к курящему и попросил сигаретки и закурить; старик снисходительно согласился. Наконец Константин смог затянуться; курить здесь наверняка было нельзя, но ведь курили… Джон чувствовал, как будто бы расслаблялся, вполне себе зная, что это обман; но что не сделаешь ради самообмана, верно? Женщина наконец закончила разговоры с дежурным и подошла к нему. — Больница, как вы заметили, большая, поэтому мы сейчас пройдёмся по комнатам… Посидите лучше здесь. И да… — она, наверное, хотела сказать, что курить здесь запрещено, но, увидев белёсые пары дыма, которые Джон выпускал прямо в её лицо, и его глубокое, такое окончательное разочарованное равнодушие, решила промолчать и тут же ушла. А Джону было действительно плевать на всё это с высокой колокольни — он не курил, кажется, вечность по своим ощущениям. Когда наконец сигарета превратилась в сморщенный огарок, расплюснутый под подошвой, Джон встал и направился в какой-то боковой коридор — идти в передний было бы смертоубийством, учитывая, какой там поток, а сидеть без дела не позволяли в струнку натянутые нервы, ставшие на самом деле ещё более напряжёнными, чем были. Впрочем, ходить в тот коридор смысла не было никакого — всё одни комнатки с потёртыми дверьми, закрытые, приоткрытые, распахнутые полностью, с бледными людьми на тёмных кроватях, с практически отсутствующим освещением (где-то свет проникал в комнату только из коридора). Эти условия нельзя было назвать ужасными — временными, не больше; по крайней мере, этих людей не оставляли умирать. Джон вернулся в круглую комнату, прошёл рядом со стеной, пару раз чуть не сбил каких-то калек и проник во второй коридор — ещё темнее прежнего. Одна лампочка оказалась перебитой, стеклянная крошка валялась на полу; видимо, здесь либо снаружи было «весело». Джон зачем-то отмерял количество шагов от круглой комнаты до конца этого коридора — здесь вообще, казалось, не было людей, будто всё вымерло, даже ни единого шёпота или храпа. Двери хоть и открыты, но всё внутри было во тьме; он осторожно заглядывал внутрь, но не видал никого; некоторые комнаты вообще были заперты. Судя по размерам, они все были одинаковыми, как в начале, но стали ещё более тёмными, сырыми и закоптившимися. Джону стало неуютно здесь — будто это был морг, что вполне могло быть, а не больница, и повернул назад — наверняка сопровождавшая его вернулась с хорошими новостями. Он вдруг остановился и спросил себя, кажется, вслух: «А с хорошими ли?». А если с хорошими, то что тогда он скажет Чесу, как его встретит; категорично нельзя было пускать это на самотёк, и, хотя он и обещал себе, что выскажет ему всё, теперь-то, как всегда, трусость взяла над ним верх, вновь нашёптывая придумать более рациональные слова и действия. Но… к какому чёрту ему всё это, если пока не то чтобы Чеса — намёка на него нет? Джон остановил себя, судорожно выдохнул — нет-нет, не для сегодняшнего дня эти мысли. Они вновь подкидывали дров в тот так и не погасший пожар внутри него, который продолжал и продолжал гореть, понемногу, потихоньку, но разрушая его изнутри. Скоро там останется что? Верно, только обугленные частички; это всё его наказание за так и несказанное, за резко принятое и ложно обдуманное в этот короткий (или длинный) промежуток времени. Как будто он был сам себе и инквизитором, и еретиком: сам сжигал и сам горел. Только вот что нужно, чтобы остановить это? Он опёрся о стену и съехал вниз; стена была холодная, даже влажная, он прижался к ней горячим лбом, силясь остудить мысли. Если идти от причин, то остановить это можно, делая обратное: сказать нужное, ещё раз обдумать решение и принять его более мягко. Но какой в этом толк? Джон развернулся и опёрся затылком о стену, прикрыв глаза и наслаждаясь холодом. Да никакой, в том-то и дело. Где-то позади него, в комнате, контрастно со стоявшей здесь вечной тишиной раздался надрывный кашель — кашель не от простуды, с усмешкой думал Джон, а кашель типичного курильщика. Кашлял кто-то, судя по всему, уже старый (у молодых звук всё равно звонче). «Когда начинал, нужно было не по десять курить в день, а по две», — будто обращаясь к нему, думал он, качая головой и понимая, что и сам когда-нибудь точно дойдёт до такого скотского состояния, если уже, конечно, не дошёл. Или не перешёл его… Кашель — такой глухой, надсадный, хриплый — продолжался с минуту или две. Джон и сам помнил, как харкал почти кровью, когда у него нашли рак; в этом случае до смертельной болезни уже было недалеко. А Чес? Он сам уже и забыл, как кашлял его напарник тем холодным утром: так же или чуть лучше? Наверное, чуть лучше; наверное, ему опять хотелось верить в хорошее. Наконец кашель приутих, послышалась возня; Джон сидел рядом с дверью и с интересом приоткрыл её, заглянув внутрь. В тонкую щёлку была видна только тёмная полоска стены и железный поручень кровати. На ней двигались, явно собираясь вставать. Джон вновь захотел покурить, причём сильно, сильнее прошлого раза, хотя тогда он долго до этого не курил, а здесь — всего пять минут назад. Он тяжело встал — тело не слушалось, его будто поменяли за эти дни — и решил зайти, попросить сигаретку опять. Было весьма непривычно просить, а не иметь собственные; Джон подумал, что обязательно найдёт хоть дешёвую пачку и худую зажигалку, но лишь бы те были у него всегда. Он толкнул дверь и аккуратно вошёл в тёмное помещение.***
Лампочка горела в метрах двух от двери, поэтому тусклый серый свет, затемнённый ещё в два раза в комнате, — это всё, чем он мог теперь довольствоваться. Справа от двери находилась обычная кровать, слева — лежал когда-то белый, теперь почти чёрный рваный матрац с тонким одеялом. Света здесь почти не было — только то, что шло из общего коридора, а другой мебели, кроме захудалого, евда стоящего на ножках стула, не оказалось видно сквозь полный мрак. Стены влажные, обшарпанные; Джон не понимал, почему останавливал внимание на этих мелочах. Это было похоже на тот самый раз, когда он, кажется, очень-очень давно, но на самом деле всего пару недель назад вышел из такси и дал водителю слишком много денег и отказался от сдачи, а тот выскочил и… началось. Константин помнил, как медленно оборачивался, как улавливал каждую мелочь, как и теперь мог воспроизвести всё это, будто оно было пару секунд назад, и как потом кардинально поменялась его жизнь. А теперь, думал он, оглядывая помещение, теперь точно поменяется, сомнений нет, но… как? На кровати, согнувшись, вновь принялся надрываться кашлявший; Джон постоял на пороге, помедлил, потом вошёл. — Не найдётся сигаретки? — Нет, сам уже много не курил, — он прокашлялся ещё немного и разогнулся, повернувшись к нему. Джон усмехнулся. — И не надо… Вероятно, дальше всё очень прогнозируемо: всё как во сне, ничего не понять, разум улетел навсегда, навечно, без возможности возврата — по крайней мере, в те моменты, когда он был остро необходим. Джон чувствовал, как начинают трястись его руки, как нужные слова уходят с языка в пустоту, а не собеседнику и как пожар в душе… разгорается до неимоверных размеров. Он сглатывал слюну, силясь приглушить першащую сухоту, судорожно перескакивал с одной мысли на другую и лишь внешне наверняка выглядел спокойным, даже холодным. Чес прохрипел от удивления; было бы больше сил — вскрикнул. Потом прикрыл рот ладонью, будто бы всерьёз громко крикнул или собирался; глаза… Джон не мог смотреть. Это было единственное прекрасное в нём на тот момент. Вид уставший и потрёпанный; ну, тут добавить нечего, нынче все выглядят на один лад. Джон осторожно сделал несколько шагов вперёд, прошёл вдоль кровати, взял стул, вернулся в исходную точку, поставил и сел. Он не знал, что сейчас будет; возможно, впервые в жизни что-то не знал и не мог предугадать. В его голове, как известно, перебрались сотни тысяч причин, по которым они могли разойтись с Чесом; все они имели примерно исходные корни. Он не знал, чего ожидать: игнора, удара, крика, бунта, кучи гадостных слов, а может, пули в лоб. Не знал. Но морально был готов к каждому из этих вариантов; главным было для него понять — почему. А чтобы это узнать, достаточно лишь посмотреть в глаза… Стояла полнейшая гробовая тишина, какой в жизни у него не было; у Джона в жизни просто не существовало таких моментов, когда столько неопределённости, безумия и страха концентрировались в каких-то их жалких отношениях; никогда. Он сам не мог начать говорить и не мог взглянуть на Чеса, чтобы что-то понять; тот замер на месте, боясь пошевелиться. Внешний шум почти не долетал; кажется, вскоре всё-таки зашла его спутница, начала что-то спрашивать, пару секунд поглядела на них и тут же торопливо скрылась, вероятно, всё поняв без слов. Наконец Джон поднял взгляд и посмотрел в эти глаза. Они не выражали ярости, гнева, ненависти, желания убивать или бить; они просто показывали, сколь не уверен, расстроен, запутан и потерян их владелец. Чес едва мог даже сидеть, придерживаясь дрожащей рукой за кровать; Господи, да что Джон надумал? Бить? Серьёзно? Ругать? Он правда так думал? Вот этот, едва держащий самого себя?.. — Джон, я думал, мы… — выпалил скороговоркой Креймер, прижав руку к груди и скрывая дрожь. Джон тоже дрожал, тоже скрывал это и скатился со стула на пол на колени, наклонился вперёд, прижался лбом к холодному изголовью кровати и показал жестом, что продолжать не нужно. Чес больше не делал порывов говорить. Константин дышал надрывисто, будто перед этим бежал два километра; внутри всё перемешалось, как краски художника — в палитре. Он чувствовал себя угнетённо, но вместе с тем и так хорошо, как, казалось (так банально казалось!), ему никогда в жизни не было. Понимание, что вот скоро, через пару минут, Чес сможет увидеть воочию, из чего состоял некогда его бывший клиент, резало, жгло, пытало его сознание не хуже, чем если бы это были не метафоры, а реальные ощущения. Но Джон всё решил, решил не так давно, но крепко; решил, что перед этим человеком и сам станет им — собой настоящим, каким бывал лишь в редкие секунды, кого захоронил крепко и навечно, стараясь больше не подпускать людей к этому внутреннему «я». Чес заслужил это, Чес явно видел это ещё давно, может, только отдалённо догадывался, но точно сейчас не смотрел удивлённым взглядом. Джон с трудом заставил себя поднять глаза на него: и правда, угадал — взгляд не изумлённый, лишь чуточку, и больше сожалеющий, даже заботливый, а может, просящий прощения, когда оно здесь было ни к чёрту! Константин заметил свою дрожащую руку, зацепившуюся за поручень кровати; совсем недалеко, на покрывале, точно так же дрожала ладонь Чеса. В тот момент они делили одни чувства на двоих, это он понял безошибочно. — Джон, послушай! — вдруг выкрикнул, не выдержав, Чес. — Не тяни! Если хочешь вмазать — вмажь. Только не молчи! Скажи, если я в чём-то виноват. Я готов рассказать, что произошло, хотя и сам не помню… Джону хотелось истерически смеяться, глядя на него, и корчиться в судорогах, смотря на свои жалкие действия и молчание. — Не это важное, Чес… другое… — прошептал, ещё больше вжавшись лбом в поручень, будто силясь втолкнуть его холод к себе в голову. — Как раз таки я думал, что ты захочешь меня убить или пристрелить… но, чёрт возьми, это теперь неважно… неважно… Что с тобой было? — он вновь глянул на Креймера — того била крупная дрожь, которую он пытался с упорством скрывать. Когда прозвучал вопрос, он явно не по теме усмехнулся, хоть куда-то затратив силы, уходящие на дрожь, и тихо заговорил: — Я… я упал в обморок, ты знаешь. А дальше не помню… говорят, меня нашли в каком-то безумном, полуобморочном состоянии. Ничего не напоминает? — и без того выжатая улыбка стала ещё более жалкой из-за серого света, едва проникающего в эту комнату; Джона мало сказать, что осенило — ударь его сейчас по голове тяжёлым, он был бы менее удивлён. — Только вчера я понял, что оказался под влиянием… тем самым, помнишь? И знаю, из-за чего это произошло: раньше мы шли, зная хоть примерно, где может быть опасность, а тогда нас забросило в совершенно незнакомый район, вот так и получилось. Джон, знаешь, я… это не совсем главное… я столько… — Передумал в это время? Да? — сдерживая нервический смех, спросил его Константин и вновь оглядел. Чес почти одними губами прошептал: «Да…» — такое сдавленное и опустошённое, что вот тогда… вот тогда Джон точно убедился, что Чес — его полное отражение в зеркале. Да, наверное, зеркало здесь более всего подходит — это вроде одно и то же, но отражение всегда перевёрнуто. Он заметил, как рука парнишки заскользила по простыне к нему, потом в нерешительности остановилась; да, рановато ещё. Колени уже промёрзли и начинали затекать, но вставать не хотелось; это было какое-то удобное положение — Креймер был так близко… — Я спрашивал себя, когда мы встретимся, если встретимся, и что ты обо мне думаешь… такая нелепость! — Чес быстро замотал головой. — Я не знал! Я думал, может, оно так и надо… уйти разными путями… когда-нибудь… типа так и случится… Слишком много лишнего тогда возникло в голове. Это странно… Нельзя, нельзя так преувеличивать ситуацию… — уже шептал как в каком-то безумстве, сжав ладони перед собой и опустив голову, будто молился, а потом, глянув на Джона, плавно соскользнул на колени и опустился рядом с ним. — Видишь, что я теперь? — почему-то не сказав «кто» вместо «что», он глянул на него таким безумно-спокойным взглядом, почему-то известным Константину и наверняка не понятным для других. Но Джон понял… всё ли? Он помотал головой, понимая, что происходящее значило одно: Чес, сидя на коленях так прямо, спокойно, лишь с нездоровым румянцем, почему-то теперь казавшимся серым, на щеках, отдавал самого себя в его руки, в его полное распоряжение, открывал все свои мысли и чувства, уже устав от постоянных недомолвок, скрытого противоборства, какого-то автоматического и огромного отдаления при некотором маленьком сближении и своих наверняка запутавшихся в клубок размышлений; он говорил: забирай, читай, как отрытую книгу, хочешь — используй в корыстных целях, хочешь — сделай рабом, но только, пожалуйста, только бы больше не продолжалось это адское мучение в неопределённости! Джон видел это и не мог поверить; а Чес устал, просто устал, как и он сам. Он уже хотел просто-напросто довериться и наплевать на то, куда покатиться его жизнь в таком случае; Джон искал возможного опровержения в тёмных глазах, тепло в которых порядком поугасло, но в этом тусклом, приятном, спокойном, слегка отчаянном блеске не видел этого, видел только «Да, Джон, да… это так, это судьба». Но судьба ли? Или так решили они? — Чес… — зашептал он (они разговаривали шёпотом, хотя потребности в этом не было, но сил говорить громче просто не оказалось), — Чес, ты ведь видишь, какую глупую трагедию мы разыгрываем с тобой? — О да, он ещё старался быть прежним (или это оставшееся на генетическом уровне желание опровергать истины?). Креймер лишь дёрнул губами (это называлось улыбкой теперь), сжал кулаки, чтобы скрыть дрожь, и удивительно спокойно произнёс: — Ну так что ж? Ты любишь такое — смейся. Наслаждайся, — только после этих сказанных без насмешки слов Джон понял, что всё безвозвратно поменялось, что теперь Чес открыл душу, принял его плевок и вновь раскрыл её, готовый ко второму и сотням тысячам другим. Он добровольно связывал себя с таким ужасным человеком. Они глупо помолчали несколько минут; колени затекли совсем, стало промозгло. Наконец Константин решил начать, понимая, что если уж это конец, то пускай наступит это раньше, чем позже, и будет тотальным, конкретным, окончательным, чёрт побери, концом! И если раньше какое-то дикое лихорадочное пламя полыхало в его душе, то теперь на него стали сыпаться по одному мелкие камешки — скоро должно ещё и что-то рухнуть. — Мне тоже надоело… — выпалил он, устало присаживаясь на колени полностью. — Если уж на то пошло… ты не представляешь, что было в те дни… — запнулся, вспомнил, усмехнулся, — день! Это был всего один день, и я… знаешь, я почти свихнулся, — Чес слушал внимательно, мягко на него смотря и будто говоря своим видом «Дальше! Я не осужу…». Джон вновь остановился, понимая, как сложно достать эти слова — простое сочетание звуков — из своей души-помойника. Их же ещё отряхивать надо от дерьма, от сарказма, что гнилью ещё остались там!.. Ужас. — Ведь до этого, в тот день, когда мы, помнишь, доезжали на грузовике, да и до него я размышлял о том, как мне тяжело с тобой… — Джон выдохнул, повертел головой, про себя понимая, что вот это — ещё тяжелее, но, вдохнув, продолжил: — Тяжело с тобой… я считал так. Мне было невыносимо, и я не знал причины. Я просто хотел оказаться среди других людей, мечтал примерно о том, где мы находимся сейчас, желал поскорее разомкнуть наши пути. Желал… вновь ложное, — тяжко усмехнулся. — Потому что запутался. Запутался в том, кто ты мне: друг или враг и что вообще происходит, стоит ли тебе доверять… и скорее дело не в том, стоит или не стоит, потому что ответ ты знаешь сам, а в другом… Ещё с самого начала, как только встретил тебя, я будто проснулся, а вместе с тем и понял кое-что… будто… только не смейся, ты ведь не смеёшься? — уже говорил скороговоркой, глянул на Чеса — там не было и доли издёвки. — Будто… сближаться с тобой — опасно. Думал, случится что-то страшное, — Джон хотел сказать о том, что совсем не знал себя, но циничное прошлое дало о себе знать, заткнув его вовремя — стать совсем открытым не позволяла подлость. Чес мелко улыбнулся. — Случилось? — Как видишь, нет. Я просто понял, что лишь зря измотал тебя, выпотрошил всю твою энергию, заботу, растоптал разные хорошие слова в мою сторону и отказался от руки, протянутой тобой. Я каждый раз плевал на тебя, а ты, отряхиваясь, вновь шёл ко мне, даже сам этого не осознавая. Я ужасен, — сказал без горечи, но сказал. Чес слушал, но ни разу не подал и вида, что удивлён; Джон начинал догадываться, что тот знал или предполагал. — Тогда и я ужасен, — пожав плечами, просто сказал он. — Я врал себе. Больше не хочу. Это уже сложно… да и не к чему. Теперь я больше не желаю ничегошеньки скрывать. Я пас, — в подтверждение поднял руки, как при аресте, и улыбнулся — тепло и спокойно. Ровно так же стало и на душе у Константина. «Всё» обрушилось, ощутил он, погасив костёр; но что обрушилось и зачем и какие потом последствия… впрочем, сегодняшнего ли дня проблемы? Почему-то страшно не было. Или одиноко. Джон не чувствовал и пальцем Креймера, но понял, что он близко так к нему, как может быть близко только он сам или потрёпанное пальто на нём. — Видишь, чем мы различаемся: я пытаюсь обвинить внешние обстоятельства, а ты винишь только себя… — Ты недооцениваешь себя, Джон, — Креймер положил свою ладонь ему на руку — такую холодную, но приятную — именно её Джон хотел ощутить. — Пытаешься принизить. Не нужно делать этого передо мной — я же вижу правду… — И всегда её видел? — Не знаю, Джон, — мягко усмехнулся. — Я же не провидец, а обычный… Константин сжал его руку; он замолчал и вопросительно посмотрел на него. Джон… а Джон просто и не знал, зачем это сделал. Может, ему хотелось ощутить эту только открывшуюся для них связь? Или увидеть воочию, как они на деле понимают друг друга? Вопросы клубком спутались в голове, синтезируясь в новые и увлекая хвосты — старые. Время шло, рука не хотела убираться с руки этого пусть в чём-то далёкого, но по-большему близкого человека; коленей лично он больше не ощущал — те замёрзли и затекли. Чес смотрел прямо, не отводя глаза; этот невероятно пристальный, но не отягчающий душу взгляд был удивителен Джону, так же, как и выражение лица для возникнувшей ситуации: спокойное-преспокойное, даже умиротворённое и будто бы довольное чем-то. Он перевёл глаза чуть вниз, на его губы: улыбался! Креймер тихо и ровно улыбался, да и вообще… казался таким счастливым. Лично Джон не находил в этом особого счастья — всё выдалось как-то тяжело и болезненно для него: ну не привык он говорить правду, так открываться, показывать истинное, но тщательно скрывающееся на душе и описывать свои чувства кому-то другому, пускай и тому человеку, с которым он прошёл Бог знает сколько. Нет, Джон не чувствовал себя растоптанным, униженным, но его состояние было пограничным с этим; он вновь подумал, что нигде не находит покоя из-за своего дибилизма/эгоцентризма/чего-то ещё… Или это уже не искоренить? — Скажи что-нибудь, — Джон наконец опомнился и убрал руку с его ладони. Что-то это слишком… опасно? Он усмехнулся: опять какие-то опасности напридумывал? — Боишься тишины? Разве? — Чес хмыкнул и лукаво на него взглянул. — Вроде, ты это всегда обожал и просил меня заткнуться… — Но ты никогда не затыкался… — Теперь — замолкну хоть на всю жизнь, если захочешь, — это было сказано так пафосно и смешно, что Джон едва удержал ухмылку, но Чес, даже заметив это, не дёрнул ни единой мышцей лица. — Зачем такие крайности и пафосные выражения? Это глупо. Ты знаешь, я такое ненавижу. Креймер судорожно выдохнул, прикрыл лицо руками и немного потёр его; Джон сразу понял — вот кому сейчас на самом деле тяжко: когда вроде бы все точки расставлены, а тебе всё равно плюют в душу, да так открыто, то стать легче даже от всех признаний не может. Он понял, что вновь ляпнул какую-то гадость, сейчас ох как неуместную, но… попытки оправдать себя ещё были сильны в нём. Впрочем, делала ли его прежним наглость или грубость? Джон видел, что как-то отчаянно пытался хвататься за этот приевшийся образ, причём брался не с той стороны да делал это так ужасно и некачественно, что при единой мысли об этом, таком надоевшем всем и банальном, ему стало тошно; в один миг всё как-то прояснилось, и согнутый в три погибели парнишка перед ним стал видеться в другом свете. Чес между тем начал быстро шептать: — Хоть что!.. Неважно! Просто я хочу побыть на время эгоистом… можно? Я устал. Ото всего. Мне хочется быть открытым, как развёрнутая книга, и понимание того, что ты всё обо мне знаешь. Скрывать уже невозможно! Я целых… — остановился, приоткрыл чуть покрасневшие глаза — видимо, начал считать, — целых лет восемь или больше, считая те три года, в которые мы не были вместе, терпел это и скрывал! А теперь точно не могу… оно изнутри меня просто сожрало всего, понимаешь? — повысил голос, который и так был на грани срыва. Джон смотрел в эти глаза, и… нет, на его многолетнем опыте встречались разной степени отчаянности взгляды, если ещё учесть специфику его работы, но эти… Даже когда в очередной раз жертва подыхала на его руках, она не смотрела таким безнадёжным и безумным взглядом, как этот парнишка; казалось, он умирал, падал куда-то в бездну Ада, а не говорил какие-то истины. Его жутко трясло; холодно не было, но Джон теперь и сам стал ощущать эту леденящую атмосферу в комнате. Чес обнял себя руками и пристальным, побеждённым взглядом смотрел на него. — Делай что хочешь, Джон, — наконец тихо, совсем неслышно проговорил он. — Раньше я мог чему-то сопротивляться из-за гордости, но теперь… уж лучше не иметь гордости, чем иметь на душе такой груз и такие тайны, неизведанные мной закоулки. Пускай ты это увидишь и сам разберёшься, — он покачал головой и с мелкой толикой нежности на него посмотрел. Потом с трудом приподнялся, опёршись о кровать, и присел. Жестом пригласил Джона встать с пола; Джон не двигался. Джон всё понял. Да и… можно ли было не понять? Чес был с лёгкостью читаем им ещё с давних времён, правда, ввиду трёх лет разлуки он стал хуже видеть его, но теперь (то ли за какие-то дни, то ли за вообще жалкие минуты сегодняшнего разговора) он увидел его всего вновь, как далёкие просторы в ясную погоду, увидел эти чувства и эмоции, столь сложные, но теперь расписанные в нём, как в пособии для чайников; сказал ли это его взгляд, покорный, подчинившийся, открытый, или общее положение, или наконец дошедшие до этого банального и простого собственные мысли — неизвестно, да и… нужно ли? Это просто пришло — неожиданно, быстро, резко, как обычно приходят на ум какие-то старые ответы, которые наш ум уже давно решил, но не представил в нормальном виде. Только вот теперь Джону стало смешно — от глупости, по большей части, своей и Чеса: неужели и взаправду потребовалось столько листов мучительных лет, столько стопок страшных испытаний, книг ненависти и преодолении себя, столько исписанных томов о том, как они пытались отречься друг от друга, уйти, убежать, так много их собственных цитат под общей темой «издевательство» и неужели, наконец, потребовалось произойти какому-то ужасу вокруг, чтобы они поняли это самое простое и лёгкое, как пушинка? Неужели это правда? Неужели они так глупы? Джон не верил, качал головой и чувствовал небольшое помутнение разума: становилось плохо только от мысли, сколько лет они потеряли за бессмысленными отречениями, поисками нужных людей, за какими-то псевдо-занятиями и увлечениями, отвратительной на вкус любовью и отношениями. Чтобы всё это решить здесь и сейчас, за пару минут? Всё вот это? Десять лет? Зачем?.. Джон аккуратно поднялся и присел рядом с ним; кровать гулко скрипнула, вернув его в реальность. Он обернулся на Чеса: тот выглядел хоть и жутко убитым, но, как прежде, спокойным и даже силился выдавить улыбку. Джон дивился этому: ему не то что улыбаться, в порядок бы себя привести! Вывод звучал слишком просто и сложно; Константин не решился произносить его вслух — по сути, это было как раз тем, чего он боялся всю жизнь… А кроме этого, оттуда выходила ещё куча последствий, так что… Он встряхнул головой; рано или поздно то, что сегодня не было высказано, всё равно озвучится, всё равно они осознают это ярче сегодняшнего, всё равно никуда теперь не деться. Чес, наверное, это понимал; а Джон понимал лишь смотря в глаза Чеса. — Ладно, Креймер… мы сделали из мухи слона… Пойдём отсюда. Наверху есть комнаты поприличнее, — закончилось всё так неинтересно. Джон и сам ожидал услыхать от себя кой-чего получше. Он поспешно встал, отряхнул колени от пыли и обернулся к бывшему напарнику. Парнишка, было видно по встревоженным глазам, ещё ничего для себя не завершил; он ожидал какой-то финальной фразы, а не примитивного перевода темы. Он ожидал того самого, что, слава тебе Господи, наконец синтезировалось в мозгу Джона, но упорно отказалось становиться словами. Константин, конечно, не был лишён некой чувствительности, но всё-таки с годами она у него притупилась, однако даже так он понял этот вопрос без лишних слов. Но что он мог сказать? Эту позорщину, банальщину? Это такое, которое, будь они героями какого-нибудь фильма, видели бы уже давно все зрители? Это страшное, невыносимое для него почти мучение? Сказать всё это? Серьёзно? Джон выдохнул: предложение-то просто, да и мысль незамысловата, но для него… Впрочем, есть ли смысл говорить — душа просто оказалась слишком ржавой для этого! — Ну и что с того, что мы всё преувеличили? Для кого-то эта муха — почти что главное в жизни, — Чес резко вскочил с кровати и схватил его за рукав пальто. — Я хочу, чтобы все эти непонятные наши исповеди друг перед другом наконец вылились в какой-то единый, более-менее понятный вывод. Я уже устал… — голос вновь непредвиденно сорвался, взгляд потупился, — устал, сам видишь, знаешь… Но если не хочешь говорить вновь, скажу я, — в решительности поднял глаза; холодок пробежался по Джону от этого — неужели прямо так и скажет всё? — Ты как хочешь, но я признаю тебя… другом, самым близким человеком, который у меня когда-либо был. Часто в прошлом я хотел скрывать это, иногда из-за гордости (ведь слышать твои издёвки было порой невозможно), иногда из-за невозможности признать это, а иногда у меня не было просто доказательств — только твой сарказм как антипричина. Я также хотел убежать, забыть, уйти и никогда не вспоминать… но оно бумерангом вернулось мне, как бы напомнив, что от судьбы не убежать, — Чес выдохнул, улыбнулся. — Теперь ты всё видишь и знаешь. Я, конечно, представляю, что для того Джона Константина это всё как ненужная и слишком тяжёлая ноша — быть кому-то близким, но… ведь мы оба знаем, какой ты сейчас. И, надеюсь, сегодняшний ты куда более милосердный… и понимающий. Даже если не так, я не откажусь. И пускай жизнь полетит к чертям! Надоело!.. Глаза парнишки подёрнулись безумным блеском, дикая улыбка наползла на губы; свою руку с его пальто он так и не убрал, а наоборот, прижался сильнее и ещё ближе. Джон для чего-то схватил его ниже локтя и не мог произнести и слова; роковое и неимоверно опасное уже прозвучало для него. Опасения подтвердились. Мир рухнул? Как бы не так. Но что-то всё равно «доупало» на место того горящего пламени. Чес был близко; дыхание было мелким, едва слышным и различимым, но доходило до него явно; встревоженное лицо — не более чем в десяти сантиметрах. И почему в такие моменты на ум приходят точные цифры, противоположности обезумевшему состоянию? — Господи, наверное, это известно как дважды два, но всё-таки скажу: естественно, я не требую взаимности. Я, как последний из эгоистов, позаботился здесь только о себе, — горько улыбнулся; Джон покачал головой, понимая, как заблуждается парнишка — кто здесь главный эгоцентрист, уже понятно давно. — Поэтому… я хотел завершить это хотя бы так, — Джон только сейчас ощутил, как тряслась рука, которую он держал; нет, он сам ненавидел жалость, но в тот момент именно она и какое-то ещё другое, более нежное для него чувство возникли в его душе. Да и, глядя на эти доверившиеся глаза, невозможно было испытать другого. Джон не смог не переступить через себя… не смог. Осталось лишь только мысленно сказать «Я проиграл!» и поднять белый флаг. Он выдавил из себя совсем не добрую ухмылку (на более не был способен в тот момент) и, потянув Чеса на себя, прижал его к себе одной свободной рукой; он прошлый как бы окончательно умер в тот момент — это был якобы парад в честь столь горькой победы. Ему хотелось качать головой, усмехаться, говорить, что это не так, что это, как всегда, временно; но мигом переставший дрожать парнишка впереди говорил о другом — о том, что нечто твёрдое и отвратительное всё-таки переломилось в нём тогда. Стало тепло и спокойно; если раньше душа тревожно металась из стороны в сторону, будучи подогреваемая разными сомнениями, то теперь, когда уже всё встало на свои неприятные, но всё же постоянные места, стало вмиг всё так ясно и понятно, так хорошо, что Джон позабыл о всяких приличиях, о том, что должен был сказать хоть что-нибудь в ответ, что время вовсе не резиновое, а имеет границы, дальше которых — пока нельзя. Всё вылетело из его головы, как только к нему прижался Чес — тёплый, успокоившийся, положивший голову к нему на плечо; Джон не смог убрать руку с его локтя, ею притягивая парня к себе. Другой он придерживал парня за плечи, мягко касаясь его головы и почему-то слипшихся грязных волос. Чес дышал неровно, судорожно, так, когда маленький ребёнок плачет и не может набрать достаточно воздуха в лёгкие; но он не плакал, отнюдь — только проглатывал эту боль и наверняка горько улыбался. «Джон…» — изредка шёпотом выдавливал он из себя и вновь утыкался носом в плечо, не имея пока никаких сил — ни моральных, ни физических, чтобы оторваться от него. Константин чувствовал свою слабость, в чём-то похожую на происходящее с парнишкой, чувствовал этот ужас, сам нельзя сказать, что не боялся, но таки ощущал провал в себе — так бывает после урагана, когда вроде бы всё прошло, но тревожное чувство осталось. Правда, оно казалось уже таким мелким и малозначащим… Джон прижал Чеса к себе, плюя на себя и на свою гордость и на то, каким он уже представляется в глазах парнишки; стало абсолютно всё равно, когда тело впереди мягко подалось, а бледные пальцы с каким-то упорством схватили его за пальто. Джон носом касался его волос, пропитанных сигаретным дымом, пылью и сыростью, и чувствовал себя вполне удовлетворённым данной ситуацией. Пускай это объятие совсем убьёт его, зато хоть впервые в жизни он делает что-то, считаясь, наконец, с сердцем. И оно заколотилось чуточку быстрее — нет, совсем зайтись в бешеном ритме оно по определению не могло, но даже эта новая частота говорила о многом… например, о том, что Джон впервые не отрицал глупых истин, а покорился им, позволив Креймеру наконец не чувствовать себя обделённым идиотом. Ведь был ещё один такой же смешной идиот, который, к тому же, долгое время портил другому нервишки… Джон зашептал: — Пожалуйста, не заставляй меня говорить это вслух… ты ведь сам всё видишь… — Чес усиленно замотал головой, вновь наверняка глотая невысказанное и априори болезненное. А Джон… что мог ещё сказать Джон Константин? Разве сознаться ещё? Нет, кажется, он уже наговорил кучу несерьёзностей; совсем предавать себя не хотелось, поэтому он ограничился лишь этим. Впрочем, даже это затянувшееся объятие с каждой лишней секундой увлекало его сильнее, туда, вглубь, в глухую и глубокую яму отчаяния; и вот уже даже думалось: а отчаяния ли? Джон улыбался, понимая, что попал и уже очень давно. Осталось лишь с треском признать это… но он для этого не так прост. Наконец дальнейшее бездействие уже казалось натянутым и глупым; да и обнимать своего бывшего водителя так долго становилось уже неприличным. Чес отстранился сам, но ещё долго стоял близко к нему, смотря в его глаза и почему-то не имея возможности сделать ещё один шаг. Джон мало сказать, что сходил с ума — уже давно и окончательно сошёл, что уж и говорить, но сейчас, только сейчас его в который раз за сегодняшний день жутко осенило это понимание. Однако такое теперь как-то и не ужасало… Он лишь кивнул Чесу, сделал пару шагов назад и горько усмехнулся, закрыв ладонью лицо: он ли это был в последние десять минут? — Джон… — помолчал, подумал, но сделал шаг в его сторону — видимо, не переставало тянуть; и как это Константин смог определить сквозь закрытые глаза, он и сам не знал. — С тобой всё?.. — Джон резко опустил ладонь с лица и глянул на него; Чес даже вздрогнул от неожиданности. — Да… — задумался, вновь усмехнулся, потом добавил более уверенно: — Да! Просто нужно подождать, когда всё действительно станет в порядке… уляжется в голове. Чес смотрел на него частью удивлённо, частью понимающе, слегка приоткрыв рот. — Значит сейчас ещё не… не настало это время? — зачем-то по-глупому схватил его за рукав, будто ему опять не хватало сил понимать что-то самостоятельно. Джон покачал головой. — Пока — точно нет, — Джон не решился хоть как-то ответить на это глупое действие, но и не поспешил сбросить его руку — нечто тёплое, наверное, отголоски прошлого объятия были сильны в нём; ещё был безумно слаб умирающий повелитель тьмы, которого, впрочем, время должно убрать в будущем насовсем, но сейчас — пока можно было повыделываться. Чес ничего не ответил, задумался, потом поспешно убрал руку с его рукава и сделал несколько быстрых шагов назад — будто напугался всего того, что так смело позволял себе. Джон понимал, что ещё чуть-чуть такого безумия — и ему придётся сдавать себя в психушку; ах да, их теперь, наверное, и нет. «Заканчивать!» — набатом звучало в его голове, мигало каким-то строгим правилом, жизненно-важным правилом, невыполнимость которого казалась сладкой и желанной, но… нельзя. Джон вдохнул, прикрыл глаза и отошёл назад, упёршись спиной в стену. Чес зачем-то приблизился к нему; из-за полосы света от открытой двери стало чётче видно его лицо — глянув на него, Константин даже напугался: неужели это он так измотал этого всегда позитивно настроенного паренька? Лицо не выражало ничего иного, кроме безграничного страдания, мучения, жёсткой кислой боли; взглянув на него, Джон будто бы отпил немного горечи из той же чаши, из которой пил её Чес. Тогда до его, кажется, атрофированного ума наконец дошло в полной мере: если для него это трудно, то Чесу это вообще невыносимо, априори в сто раз сильнее и больнее понимать это, видеть и чувствовать эту привязанность, осознанно отдавать себя в полное распоряжение другому человеку, довериться ему, но главное — открыть свою душу, как самому себе. Это оказалось страшно и трудно, и больно, и мучительно… а особенно такому ужасному человеку, как Джон Константин!.. Сам бы он уже давно убежал от такого. Но Чес, знал он, будет терпеть и, глотая слёзы, распахивать душу шире, постепенно убивать себя, сам вполне осознавая это. Однако не сдастся — в его понимании нет иного решения. — Пойдём отсюда, — Джон потянул его за рукав; тот покорно подался. — Мы найдём с тобой жилище понормальнее. В этом гадючнике оставаться нельзя.