Радость ползет улиткой. У горя бешеный бег. Владимир Владимирович Маяковский ©.
Они молча продолжили разбирать целые консервы; в итоге их оказалось двадцать две штуки. Джон сбегал в ближайшие развалины и принёс не дырявый, большой холщовый мешок, куда они потом и сгребли своё богатство. Конечно, какую-то часть этого припаса они съедят, но остальную навряд ли вытерпят: даже в таких условиях есть только одни консервы! Нет, естественно, Джон предполагал, что в случае чего, когда выбора не будет, им придётся вталкивать в себя это мясо, но нужно было искать решение более рациональное. Константин только тогда понял, как несмышлён, ведь выход лежал на поверхности и был озвучен первым предложением Креймера. — Что с остальными? Ну конечно продавать! Не есть же, в самом деле… — Чес насмешливо на него посмотрел, как на глупого ребёнка, и улыбнулся. — Староват я стал для этих дел… даже догадаться не смог, видишь? — говорил Джон, потрясая мешком. — Ну, не хорони себя раньше времени. Ты ещё от недавнего не отошёл, а берёшься решать новое. Для таких случаев есть я, — парень подошёл к нему и похлопал по плечу. — Но если ты, конечно, сомневаешься… — Только не об этом! — Джон закатил глаза. — Ты же и сам всё знаешь, зачем же слушаешь меня? Тогда Чес посмотрел на него строго, холодно и грустно; ему самому захотелось съёжиться от этого взгляда. — Знаю-то я знаю, да не всё… я же не провидец и не ясновидящий, в конце концов. Я обычный человек, который привык по большей части судить по словам, — он пожал плечами и вздохнул. — Так что, Джон, в некоторых аспектах я могу быть далёким от правды. И, вероятно, оно так и есть… я далёк. Чес, не смотря на него, прошёл мимо, за спину; Константин ощутил горечь на сердце напарника, ту самую, которую тот пытался затуманить острым сигаретным дымом и выжечь стоградусным клеймом, но которое было сильнее этого и жгло и горело у него на сердце непрекращаемым пламенем. Джон понял в ту минуту его боль, его терпкое разочарование, его слабость и очень сомнительную осведомлённость; человек, только вчера казавшийся ему опасным и знающим его насквозь и даже больше его собственного, теперь виделся ему обыкновенным парнишкой, который лишь судорожно строил догадки и был точно не уверен во всех своих умозаключениях. В противовес ожидаемому, Константину стало тоскливо, а не так, как должно было стать — радостно, злорадно, ведь теперь ему известно, какого сомнительного рода познания у Чеса. Он будто сам почувствовал разочарование, сам захотел тут же обернуться, встряхнуть парнишку и громко сказать ему, что он прав во всех своих представлениях насчёт него, что ему просто-напросто не хватает уверенности в себе. Но тогда бы это значило конец. Джон побоялся. Страх, казавшийся таким давним и уже изжившим себя, не ослабевал; Джон уже даже не помнил причины, по которой ему не следует сближаться с Чесом, а просто инстинктивно следовал этому страху, как безумный — своей молитве. Такую неловкую паузу быстро нарушил Креймер, прокашлявшись и обернувшись к нему. — Можешь определить, где мы находимся? Я в этом городе, сам знаешь, жил не так долго, да и не ездил так далеко… Джон осмотрелся и покачал головой: как тут поймёшь, где именно они, если этот город не был ему родным, а вокруг был примерно одинаковый пейзаж? Те же похожие низкие обвалившиеся домишки, вывороченный асфальт, вспоротые дороги, упавшие таблоиды и обязательно что-то дымящееся невдалеке — и где-то различие между тем, что было? Но он стал искать кое-что, за что сегодня зацепился его взгляд, и, обрадованный, заговорил: — Помнишь, когда мы выходили с утра, было видно оранжевое облако? Посмотри, где оно теперь… — он указал назад и слегка вправо. — Из-за одного этого можно сделать вывод, что нас повезли как бы в обход Ред-Хилла. Мы, скорее, сейчас дойдём до того места, где теперь моя жена, а не до той деревеньки… впрочем, оно всё рядом, — Креймер хмыкнул, посмотрел в сторону оранжевого зарева, смотрящегося слишком неестественным «закатом» на фоне молочно-серого неба, и удивлённо приподнял брови. — Знаешь… это, конечно, не есть хорошо, но порой я рад разным жутким, но необходимым вещам, совершающимися буквально у нас под боком… иногда кажется, что ещё буквально час — и нас уже не спасти. Но каждый раз неприятность обращается для нас либо в положительное, либо в нейтральное. Но ты, конечно, скажешь, что это бред, — Джон задумчиво ухмыльнулся в ответ и, взвалив мешок на плечи поудобнее, побрёл вперёд, от рыжего облака, стремящегося их нагнать. Креймер последовал за ним. — И сколько примерно километров нам идти? — Около четырёх. Точно не знаю, — Джон помолчал, подумал, стоит ли спрашивать такую наивную глупость, но решился и продолжил: — Как ты думаешь, мы когда-нибудь встретим нормальных людей? Чес глянул на него и добродушно усмехнулся. — Смотря с какой стороны они должны быть нормальны… — Константин посмотрел на него даже умоляюще, будто прося не говорить о сложных заумных вещах и теории относительности; парень прекрасно понял и, мелко кивнув, продолжил: — Ладно. Я просто не знаю, Джон… но я верю. Как и всегда. Они наверняка сидят все преспокойненько там и судачат о чём-нибудь насущном… — Тебе не надоело? Верить? — Константин пристально заглянул в его глаза и лишь хмыкнул спокойному равнодушию в них, уже узнав ответ. — Это ужасно глупо. — Пусть, — он кивнул. — Но мне нужна вера. И если я перестану верить в такую дребедень, как скорейшее нахождение людей, то и разочаруюсь в куда более важных вещах… оно так само пойдёт. Поэтому дай глупому ребёнку наиграться в своей песочнице. Джон не стал спорить с этим чудаком и лишь кивнул; может, и в действительности не стоит мешать ему играться. Хотя это было странно… Но, с другой стороны, Чес имеет свою какую-никакую опору, ведь верить во что-то хорошее так основательно — уже огромный стимул; ему, бывшему циничному экзорцисту, такое всегда казалось глупостью, но в тот момент он начал сомневаться в самом себе, в своих домыслах и правилах. Может, и правда глупо, что он ни во что не верит: его легко, получается, сбить, даже совсем просто внушить, что он не прав, и пошатнуть веру в себя, что сейчас и происходило. Джон опять не знал, опять задумчиво качал головой и обещал разобраться в каком-нибудь прошлом, но только, естественно, не сегодня и не сейчас; просто он опять немножко завидовал. Порой ему хотелось стать таким же наивным мальчишкой, так же верить чему-то/кому-то и быть уверенным в своих мыслях насчёт этого; однако полное дерьма прошлое не позволяло ему так просто и наивно скатываться в ряды таких чудиков, как Чес, потому что теперь, с его нынешней точки зрения, их «религия» была более чем глупой. Они оба чувствовали себя жутко измотанными; не пробил ещё и полдень, а они готовы были свалиться без сил на месте и больше не вставать — да, теперь деньки выдавались намного динамичнее, чем раньше. Но всё-таки они шли, порой с трудом переставляя ноги по вспученному асфальту, и старались не спотыкаться о вечные глыбы и камни и не смотреть вперёд или, в особенности, назад, чтобы не натолкнуться взглядом на унылый пейзаж, на страшную тишь — этим утром даже привычные корабли не летали. Может, здесь уже и бомбить нечего и всех людей абсолютно забрали? Джон бы и думал так, если б не мысль о том, что они в принципе не могут быть с Креймером оригиналами — чтоб так везло, да ещё и за бесплатно!.. ага, как же! С этим было давно и всё понятно. Они шагали по дороге, конец которой должен был неточно, но упираться куда-то в сторону деревень, но будет ли то Ред-Хиллом или Сантрес-Ранчо-Парк — неизвестно. И вообще, кто знает, а может, там их поджидает огненно-холодная пустыня из чёрных, ещё тлеющих или уже остывших углей? Джон временами впадал в глубокую, но скрытую панику: а что, если и правда они одни, а выжившие люди уже давно собрались и уехали куда подальше, скрылись под землёй, нашли безопасное место и уже разработали план, как если не остановить, то спасти остатки жизни на Земле? И только они с Чесом, так хорошо спасаемые судьбой в первые ужасные дни, теперь отделились от них далеко-далеко и их судьба сейчас… предрешена? Ах, или кто-то собирался подыхать не так давно?.. Джон уже ненавидел себя вчера… теперь, надеемся, стало понятно, как ему было тяжко с самим собой и этой ненавистью, уже наступавшей ему на пятки; а что, если вконец разочаруется в себе? На это у Креймера был бы ответ, а у него — ноль. Джона волновали такие мысли, но теперь всякое волнение, что уж скрывать, доходило до него как звук сквозь плёнку — отстранёно, будто это происходило и не с ним, а с экранным героем, на которого он равнодушно смотрит и лишь отчасти заряжается его страхом или волнением. После смерти Дженни всё как-то обесцветилось и стало восприниматься чуточку циничнее; короче, на самом деле, ничего необычного: он просто вернулся в прежнее состояние и был слегка удивлён этим. Константин боялся, что эти малость надоевшие и странные мысли могут быть последствием не его сдвига по фазе, а чего-то покрупнее… например, что насчёт тех установок? Что, если они стоят здесь недалеко? Там-то, в том районе, Джон был точно уверен, где что находится и куда подходить не стоит, но здесь… ничего неизвестно, а высоких зданий, как и желания на них забраться, здесь не было. Он боялся лишь этого одного, но вскоре отбрасывал эти мысли; как только его взгляд натыкался на спокойное выражение лица Чеса, ему вмиг становилось хорошо — он заражался спокойствием. И порой Джону казалось, что не только спокойствием, но и ещё чем-то, ему самому неизвестным… — Думаешь, мы найдём твою жену? — Креймер никогда не мог терпеть молчание, всегда старался его чем-то заполнять; иногда это выглядело наигранно. — Да, конечно! — воскликнул Джон, пожал плечами и тут же, задумавшись, добавил: — Наверное… Найдём. Если она, естественно, уже не на том свете или не ушла… — У тебя стало всё так просто… — с опаской заметил Чес, покосившись на него. — Не всё, но… многое, — Джон кивнул и ухмыльнулся, не глядя на парня. Он уже знал, что если не за каждым, то за каждым вторым его словом следовало разочарование Чеса; эти сотни, миллионы, триллионы мелких разочарований взрывались в его душе после каждого такого разговорчика, но он скромно тушил их, силясь не показывать их разрушающего эффекта и всем своим видом говоря, что ничего и не было. Джону, в общем-то, было всё равно, но… кого он обманывал? Разве что себя, но, хотя это и стало привычкой, но привычкой неприятной. Он смотрел на парня, на его склонённую голову и слегка потухший (но только на минуту!) взгляд и понимал, что не сможет не разочаровывать его в будущем — ну, таков он, что поделать! Но для Чеса это, вероятно, уже стало привычно… — Послушай, я всё время вспоминал… — вдруг начал Креймер, шмыгнув носом, — когда у тебя день рождения. Вроде бы, в мае, верно? — Джон видел, как тот пытается неистово, вновь, безрассудно, бесполезно восстановить разговор, создать тему, спросить пускай о такой безделушке, но всё-таки спросить; ему самому стало как-то тяжко от этих слов, будто от бремени, ложившегося с каждым разом всё плотнее на его душу, стало неприятно и горько. Да, всё в этом мире шло по циклу, но его жизнь и особенно мысли стали не просто циклом, а хорошо, цепко замкнутым кругом, однако в тот миг он вновь подумал о том, что им срочно нужно найти других людей, разойтись, не выжимать из себя слов и не делать вид разговора. — Верно, в мае… десятого мая… — смотря на Креймера, но вместе с тем не видя его, говорил Джон, усмехаясь и чувствуя в сотый раз разочарование. Ему тогда стало ясно, как-то подозрительно и легко ясно, почему в прошлом они не стали друзьями или близкими знакомыми: они просто были совсем из разного теста, и здесь уже не работало правило «противоположности притягиваются». Они просто были из разных миров, со своими мироощущениями и знаниями; ну, есть же такие люди, которые чисто теоретически не могут быть вместе? По крайней мере, этим он себя успокаивал. — А что? Я, кстати, совсем твой забыл… — вновь разочарование. Джон точно видел это в тех карих глазах. Но в итоге Чес лишь слабо усмехнулся и даже смущённо пожал плечами. — Через месяц почти. Двадцать четвёртого декабря, — Джон не сказать, что не помнил эту дату совсем, догадывался, что вот уже скоро, в декабре, но число из головы вылетело. — И сколько же тебе будет? — вдруг задался он вопросом, поморщившись. — Удивительно, но двадцать четыре. Двадцать четвёртого декабря. Совпадение, не правда ли? — усмехнулся, будто и сам только поняв это жалкое сходство. Джон видел его лёгкое, даже радостное удивление, а где-то внутри себя чувствовал свинцовый осадок из тех тысяча двухсот семидесяти семи дней (это примерно, конечно), в которые он не видел Чеса, пропустил всё из его жизни, разъединился с ним до конца, отодвинул его подальше и, наконец, старался зарывать в памяти глубже, как когда-то видел издали, как зарывают его могилу. Джон помнил тот миг, когда ещё хотел подойти ближе и посмотреть, но вскоре развернулся и ушёл с кладбища, с похорон, не дождавшись их начала, а пришёл потом после, с Анджелой, и положил на его могилу зажигалку, впрочем, даже не догадываясь, что его парнишку сейчас где-то откачивают, а не возносят ему нимб на голову. Те воспоминания были так ярки, что прозвучавшая цифра о возрасте Чеса неприятно всколыхнула всё внутри; казалось, будто вот, только вчера или на прошлой недели они пытались сохранить то хрупкое равновесие между мирами, Чесу только-только исполнилось двадцать, и его голос ещё не лишился задорных ноток, а характер — всклоченности и юношеского максимализма. А теперь — оп! — и двадцать четыре; возраст серьёзный, уже не включающий в себя то, что ещё разрешалось в двадцать. Как никогда Джон ощутил только сейчас, что такое три года, каковы они в реальности, а не в сухой статистике и как быстро сыпятся его иллюзии, ранее подогреваемые отсутствием опровергающих фактов; впрочем, на что он надеялся? Сейчас Джон скажет, что, конечно же, ни на что, но на деле он каким-то чудесным способом хотел, чтобы цифра на календаре оказалась лишь внешним прикрытием, а на деле прошло три, ну, максимум шесть месяцев, не больше, чтобы они остались прежними, может, немного циничными (хотя куда больше?), но теми же. Однако — никак. — А тебе… — Чес поморщился, вспоминая, — если не ошибаюсь, тридцать… четыре? — Пять. — Ох, почти угадал! — он усмехнулся, но усмешка быстро пропала с его лица. — Знаешь, а я… не праздновал свои дни рождения. Просто забывал и, возможно, вспоминал только с первым звонившим меня поздравлять, — он пожал плечами. — Не хотелось, и я даже не помню почему… словно всё не то, да и зачем… отмечать? По крайней мере, мне так казалось… Джон слышал, как каждое слово с пронзительным визгом прожигало его сердце; почему? Потому что правда, только правда может так жечь. Он ведь и сам… не праздновал. Никогда. Кейт заставляла, да и дочка лепетала какие-то поздравления, и он не мог отказывать, но сам скорее сворачивал празднование и чувствовал себя отвратительно в этот день, а ещё хуже, когда получал подарки. Они шли по совершенно пустой и разрушенной улице, между домами и дырами в стенах гудел ветер; было холодно для Ирвайна, и Джон, поёжившись, глянул на Чеса; тот шёл с какой-то грустной полуулыбкой на губах, будто совсем забыв про него. Вопрос, такой банальный, подкатил к горлу и теперь упирался в нёбо, перекрывая глотку и заставляя задыхаться; Константин заговорил: — Чес, ты ведь… не был счастлив? Тогда? — Чес очнулся и удивлённо посмотрел на него, потом задумался и хмыкнул. Джон только после того, как задал, понял, что в жизни ничего бредовее не спрашивал, и уже хотел замять тему, как тот вполне серьёзно ответил — вот за что его Джон уважал, так это за то, что тот варился в том же котелке безумия, что и он. — Счастлив? Нет! Было как-то тоскливо, одиноко… где моё прошлое и воспоминания? Пшик, улетели в воздух! — он всплеснул руками, показывая, как те исчезли. — Всё ушло! И столько раз я праздновал в прошлом дни рождения по-особенному, что сейчас мне казалось, будто я и не я, а какой-то другой человек, неудачный фильм про день рождения которого я смотрю. Там было всё такое, чего, возможно, не было в прошлом, но оно было сухим и искусственным, и я плевался и ушёл бы от экрана, если бы… не был им самим. Этим героем. Я счастлив стал только тогда, когда увидел тебя, ощутил, как ты куришь, ругаешься, покрываешься цинизмом… ты вернул меня туда. — Ты несчастлив, — вздохнув, уверил его Джон. — А возвращаться туда… не лучшее решение. И он посмотрел на него пристально, ожидая ответа; Чес отвёл взгляд, промолчал, а потом спросил, будто не заметив этого странного утверждения: — А ты? Счастлив? — Временами я не знаю, как ответить на этот вопрос; но всё-таки чаще я думаю, что нет… — Знаешь, меня тоже иногда гложут эти сомнения, но потом… потом я вспоминаю, как было и как стало. Конечно, сравнивать — понятие многогранное, но я вспомнил, как в одиночку лежал на больничной койке и, недвижимый, почти никому ненужный, смотрел в белый потолок. У меня не было никого; сейчас — ты. И, поверь, мне становится радостно хотя бы от этого одного, — они даже замедлили шаг, с вниманием глядя друг на друга. Джон понял, что сегодня одно противоречие сменяется другим — вот он уже думает, что Чес не так далёк, не так опасен, что он похожий на него потерявшийся человек. Вообще, он понял одну вещь: доверять себе уже нельзя, всё скатывается в сплошное безрассудство. — Я же ничего не делал, — сказал он холодно, пожав плечами. — Делал. Но не замечал, — Константин заметил странный болезненный блеск в его глазах; они остановились, точнее, сначала остановился Чес, потом Джон. Парень улыбнулся не по теме счастливой улыбкой, вздохнул и повалился вперёд. Джон успел подхватить его, только сейчас поняв, каким бледным он был весь этот путь, и совсем позабыв про его всё ухудшающееся здоровье без лекарств. Для него-то самого этот путь был жутким, что уж говорить про больного парнишку! И опять они оказались в похожей ситуации, в которую попали когда-то совсем недавно: нужно идти, но Чес потерял сознание, к тому же, нынче не было ни нормальной еды, ни определённого маршрута, ни надежды на то, что всё это окончится хорошо. Раньше приёмником надежды был Чес, а теперь?.. Константин ненавидел, когда тот падал в обморок — становилось жутко одиноко. Джон аккуратно взвалил его себе на плечо, закинув руку за шею, и побрёл неспешно вперёд. Теперь больше всего проявилось другое чувство и даже больше, чем одиночество… усталость, апатическая усталость, такая странная и угнетающая, что уже хотелось бросить всё и просто подохнуть на том месте, где он сейчас стоял. Ему вмиг стало невыносимо всё это происходящее вокруг, все эти передряги, стремления выжить, бесконечная ходьба и поиски еды, диссонанс в мыслях, разочарование каждые три минуты, переменное, так и не определившееся отношение к Креймеру и их высосанные из пальца (по крайней мере, так казалось) разговоры ни о чём. Он серьёзно устал от этого всего дерьма; и больше, конечно, от их отношений с Чесом, таких удручающих, сложных, готовых перемениться в любую секунду, двусмысленных, непонятных, имеющих совсем неожиданные последствия, даже когда ты уверен, что всё должно закончиться иначе; ему надоело быть в постоянном волнении от незнания своих собственных мыслей и стремлений, он был измотан отсутствием других людей, общества, на коих он мог бы отвлечься, он оказался под невыносимым давлением одного человека, роль для которого менял каждый час, причём с положительной на отрицательную и обратно. Джону в конце концов надоел такой кромешный психологический Ад; а признаться честно? Он желал отстраниться от Креймера на некоторое время, да! Чтобы понять нечто или отдохнуть — неважно, но ему был уже жизненно необходим этот промежуток. По крайней мере, так казалось сейчас, после двух невыносимых дней и той непонятной полторы недели. Все силы эмоциональные обратились в блестящий круглый ноль. Нынче Джон прошёл довольно много, но сколько именно и вообще в правильном ли направлении он сказать не мог, просто знал, что нужно идти вперёд, и шёл. Ему была странно неприятна та мысль о временном разъединении с Чесом, но сколько отрицательного отклика он находил в своей душе, столько же и просящего наконец этого отдыха; отвратительный, но уже привычный диссонанс. Вероятно, от этого и разболелась голова; боль была жуткой и необоснованной, но Джон старался не обращать на неё внимания. Чес не торопился очухиваться, хотя тащить его на себе не было делом сложным. Во весь последующий путь Константина удивительно не терзали назойливые мысли, не преследовало ставшее привычным чувство вины и уже не отчаивало их положение; в голове были просто ветер да боль и, несмотря на ношу, было как-то легко. Джон редко останавливался — отдыхать не любил, хотел скорее дойти и так было вплоть до часов пяти вечера. Странно, но сегодня ни разу не стреляли, только лишь единожды где-то далеко позади раздался такой тихий свист, что Джон, решив не оборачиваться, всё-таки подумал, что ему показалось — паранойя вполне могла развиться до такого уровня; в его случае уже хоть что могло развиться до максимума за короткое время. И паранойя вообще никак не могла удивить. Теперь. «Странно, а пару недель назад я бы сильно удивился…» — думал с усмешкой Джон. Сейчас оставалось лишь с холодной издёвкой смотреть на это будто со стороны, как на фильм, полный дешёвой комедии и картонных героев, в том числе и его. На самом деле теперь он желал только одного: скорее оказаться среди людей, среди другого общения, уйти от сводящего его с ума Креймера, свернуть с тропы безумия на нормальную. Отыскав убежище на ночь, коим оказались обычные останки от магазина, Джон положил Чеса рядом, а сам некоторое время ещё сидел, выкуривая одну за другой сигареты, пока наконец нервишки не успокоились; голова болела адски, Чес не очухивался — это всё казалось Джону странным, но он списал это как всегда на паранойю и, отказавшись от еды, улёгся якобы спать, хотя ещё не было и девяти — просто сил идти дальше совсем не было. И так он прошёл не менее двух километров, а уставшим и с такой ношей это оказалось не так легко. В итоге порешил лечь раньше, чтобы и встать раньше и скорее отправиться в путь. Джон ещё долго думал о многом: о недавнем разговоре с напарником, о его ставшим неожиданным для него возрасте, о скоротечности времени, о таком банальном прошлом и о себе — короче, все мысли были пропитаны горечью, однообразием и странной тяжестью. Закрывая глаза, он видел очертания Чеса и финальной мыслью его стало скорейшее нахождение других людей и избавление от столь долгого общества парня. Он тогда и предполагать не мог, что желание может исполниться так быстро… что желания, которые не идут от самого сердца, а всплывают по вине каких-то сгибающих обстоятельств, имеют одно пренеприятное свойство: превращаться в реальность быстро и даже не дав клиенту одуматься. Он не знал… но если б знал, пожалел бы?***
Джон, просыпаясь, понимал, что раньше был дураком (конечно, не слишком оригинальные мысли, особенно с утра), ведь считал почти каждое своё буднее утро тоскливым, невозможно трудным и депрессивным; вот это утречко было действительно отвратно, задало всем его утрам хороший урок, стало будто ярким огоньком на их тёмном фоне — вот такое различие, ага! Но… короче, единственное, что понял Джон: он был дураком. И сейчас есть. Проснулся он из-за своего панически чуткого слуха, который уловил, как где-то вдалеке, постепенно отлетая, просвистел корабль; он прямо резко вскочил с пола, где спал, и, тяжко дыша, стал с опаской смотреть на кусок мутного неба, открывавшийся из дырки, раньше бывшей окном. Но всё было чисто: и вдалеке, и здесь. Корабль, видимо, пролетал в километрах пяти-шести, не меньше; Джон ощутил своё частое дыхание, понял, что с паранойей нужно что-то делать, иначе так и до умопомешательства недалеко, и постарался выдохнуть более спокойно. Потом, ещё немного посидев и поглядев перед собой в одну точку, он принялся с трудом вставать — кости болели и скрипели, как у, Господи прости, старика, плечо ныло, но уже не сильно, а голова, как болела, так и продолжала трещать по швам, даже во сне, кажется, боль не утихала. Ему показалось это уж очень странным, но, вскоре позабыв об этом, он решил растолкать Креймера, взвалить его и мешок с консервами на спину и пойти дальше — казалось ему, что осталось совсем немного, и он обязательно встретит людей. Точнее, его мысли не были уж так далеки от реальности: в той деревне вполне себе могли быть люди. А может, даже и Кейт, которую он, в общем-то, не очень хотел видеть… Джон вздохнул, потянулся и, отыскав мешок с консервами тут же, принялся будить Чеса и одновременно пересчитывать банки — кто знает, может, за ночь их обворовали? — Чес, вставай! — громко крикнул он, вместе с тем считая банки и одну за другой перебирая их в мешке. Со стороны парня была тишина; Джон напрягся, но повторил, не оборачиваясь. Ему стало как-то тревожно от этой тишины — даже лёгкого дыхания не было слышно, хотя его слух всегда различал эти звуки. Да и вчерашний так и не прошедший обморок… — Чес, ну же, вставай! Нам пора идти… — вновь молчание. Джон не вытерпел, не досчитал банки и обернулся: место, куда он вчера положил бывшего водителя, одиноко пустовало. Не волнение, но… какой-то будто холод или кусочек льда соприкоснулись с его сердцем; нет-нет, это не волнение и не страх, а просто… Или Джон вновь врал? Вновь самообманывался и думал, что поступает так, как и всегда поступал? Он теперь и впрямь запутался и, качая головой, что-то тихо шептал про себя; ему стало как-то дико неприятно. Будто бы он знал, что ничего хорошего из этого не выйдет, хотя ведь Чес мог просто выйти из помещения, например, покурить и банально не услыхать его зова… ведь мог? Или… Да кого он обманывал! Думая об этом, Джон выбежал из их ночлега и обежал вокруг полуразрушенного здания, зовя Чеса; никого. Тишина. Лишь ветер гудел где-то в крыше, с трудом подбирая свои огромные потоки и заталкиваясь внутрь. Джон мотал головой, и… в мыслях творился какой-то беспорядок. Главный вопросы: куда, зачем, наверное, не слишком оригинальны в его случае, но такие знакомые, такие популярные, повторяющиеся раз сорок за минуту, что ему уже начиналось казаться, будто его голова только и состояла из этих двух слов: «Куда? Зачем?» Джон ещё убеждал себя, что не волновался (а может, и правда не волновался), но ставшие хаотическими поиски вокруг и в здании магазина заставляли его сомневаться в этом. Волнение, не волнение… что это? Джону уже становилось не смешно. Если Чес вдруг решился уйти от такого ужасного человека, то… разве не целесообразнее было бы дойти до логического конца, а уж потом распрощаться? Или он сам настолько ужасен, что люди готовы бросаться без еды и помощи от него, но лишь бы скорее? Эта мысль если не отравляла его, то как-то неприятно омрачала, но совсем чуть-чуть… чуть-чуть, уговаривал он себя. Однако если с причинами ухода Чеса всё понятно (точнее, понятно, что это всё сложно и необъяснимо), то вот с вариантами действий вообще оказалось всё туго… Джон, запыхавшись бегать вокруг, присел на сохранившуюся часть крыльца и задумался. Но думать адекватно не получалось: что-то паническое, отнюдь не похожее на здравомыслие, которое было сейчас так необходимо и которым Джон всегда, вроде бы, отличался, роилось в его голове, копошилось в его мыслях и не давало сосредоточиться на чём-то одном. Он потирал ладонями лицо, сжимал кулаки, часто вставал и бездумно ходил взад-вперёд, пытаясь сосредоточиться на плане; не заметил, как начал колошматить кулаками об стену, когда переживал, что ничего путного не приходило. Было это где-то пять минут, итог — почти нулевой: руки в ссадинах, губа прокусана до крови, мысли расшатаны в хаос, а план — непонятный даже ему самому. Но Джон кое-как смог сформулировать дальнейшее, возвращаясь за мешком в магазин: найти Чеса. А как… да неважно, чёрт побери, главное — найти, найти живым! Касаясь этой темы, он стискивал зубы, чтобы не пропустить тяжкий вздох или, того гляди, какой-нибудь жалобный крик. Живой… лишь бы живой! Ибо, во-первых, непонятно, куда и в каком состоянии он пошёл, а во-вторых, неизвестны его цели. Джон смог придумать на больную встревоженную голову лишь одно: обойти всё в округе, но… знаете, бывает такое предчувствие, когда вот точно не уверен, что придуманное тобой принесёт результат. Поэтому, отправляясь на поиски, Константин шёл с тяжёлым чувством того, что не найдёт Чеса, что всё обернётся куда серьёзнее, что… может быть всякое, да. На этом моменте ему становилось даже как-то нехорошо — голова, и без того распухшая уже от боли, шла кругом, а к горлу подкатывал плотный клубок из ниток мучивших его сомнений. Джон не знал, но предчувствовал, что у него будет достаточно времени на осмысление разных вещей во время поиска… да, как бы только не сойти с ума! Константин действительно даже не предполагал, почему Чес от него ушёл и куда мог направиться, но скрепя сердце обрисовал зону поисков радиусом в два километра, не больше. Это не больше как-то жалко перехватывало ему дыхание, заставляло глотать что-то, наверное, сожаление и ступать быстрее, быстрее, не думая о том, почему… Джон понял, что нужно искать, возможно, дальше намеченного, выматывать себя, почти бежать, задыхаться от жажды и слушать урчание голодного живота, но только, Господи, только не думать! Он решил изнурить себя до такого состояния, в котором бы просто бездыханно упал на землю и не вставал бы часа два; но теперь — только бежать и надрывать глотку. Он пошёл в диагональ вниз, решив обойти как бы по кругу около магазина, только тщательно осматривая каждое здание и каждый переулок, что оказалось задачей несложной, но рутинной. Не прошло и двадцати минут, а голос почти сорвался — Джон долго корил себя за это потом; однако, несмотря на усталость, боль во всём теле и просто взрыв в голове, он шёл и негромко, хрипло звал Чеса. Он повторял это имя: сначала оно не вызывало ничего, потом отвращение, тошноту, затем вдруг какое-то помутнение, как будто в часто повторяемом сочетании слов ты вдруг находишь новые созвучия, новый какой-то смысл и сам дивишься этому, и в конце — равнодушие пополам с горечью; то есть, он пришёл к исходной точке. Вокруг был только один пейзаж, какой-то уже изрядно надоевший, будто в театре кто-то забыл сменить декорации, хотя уж давно играли другую сцену. Джон, забираясь через уцелевшее окно в чудом не упавший дом, подумал тогда, что его план бесполезнее некуда: ведь Чес, даже если и ходил здесь (в чём он крупно сомневался), то мог запросто не пересечься с бывшим клиентом по его пути, ибо радиус поисков огромный, а скорость у них обоих — маленькая… Константин понял всю ничтожность своей идеи, но отказаться по-любому бы не смог. Он со стыдом и отвращением понял, что надеялся… надеялся сильно, ярко, как никогда в своей жизни на то, что всё закончится хорошо и что нужно просто продолжать искать. Он просто решил на тот маленький период… стать Чесом, стать таким же верящим в лучшее человеком, чтобы совсем не сойти с ума и чтобы потом говорить, что это точно не он так страстно верил во всю эту ахинею. Но с каждым десятком минут поисков его надежды ставились под огромное сомнение; Джон ходил, бежал, проверял все возможные закутки и развалины, звал, просил, даже умолял, заново возвращался назад, чтобы проверить, не появился ли он случайно там, но нигде ничего не было. Боль в голове то ослабевала, то усиливалась, и он не мог сказать, с чем точно это было связано. Когда сел на мнимый отдых на пять минут, из которых на деле отсидел только две, решил съесть банку консервов, чтобы где-нибудь не упасть в обморок от голода, но — удивительно — сегодня даже кусок не пропихнулся в горло. Константину пришлось приложить усилий, чтобы разжевать один и проглотить, а остальное не проходило: точно бы встало комом посреди горла. Живот заныл от полуголода и уже надоевших консервов; Джон заставил себя встать и идти, ступать дальше, передвигая ногу за ногой вперёд, а потом бежать, но лишь бы не думать, не давать себе и лёгкой отвлечённой мысли о чём-нибудь… иначе — гибель. Если уже он не погиб… А ведь чувство того, что он медленно, но верно погружается в пучину гибели, становилось сильнее… Если не из-за мыслей и не сейчас, то из-за чего-нибудь другого, только сильнее, и потом. И Джон теперь видел, что погибнет обязательно, без всяких исключений; другое дело — раньше или позже. Но время… какой от него толк, особенно сейчас? Он смотрел через каждые минут десять на свои часы, думая, что уже прошло довольно много времени, но каждый раз разочаровывался. Теперь этот скрупулёзный механизм он ненавидел всей душой и понимал, что больший от него толк был, если б он показывал не обычное время, а например, сколько осталось до полного и безотлагательного умопомешательства и гибели. Джон, механически оглядывая почти каждое здание и выкрикивая имя, задался этим вопросом: а действительно, сколько? Час? Десять часов? День? Неделя? Или всё ближе, чем кажется? А может, оно уж давно случилось? Теперь он был почему-то убеждён в этом. Поначалу прочёсывать каждый клочок было сложно — Джон постоянно путался, забывал, был ли он здесь, и вновь возвращался, чтобы не упустить чего-нибудь. Но упускать, честно-то говоря, было нечего — только тишина нежно окутывала его по всему пути; и так тихо было вокруг, что казалось, будто он оглох. Но он проверял и видел, что всё в порядке; больше, конечно, проверял себя на предмет «не сошёл ли он с ума», если говорить откровенно. Потому что ходить одному по словно умершему городу, со вчерашнего дня не услышав и слова!.. Джон понял, что мучительно. Но ещё мучительнее стало другое… Он осознал, что, желая вчера наконец избавиться от Креймера и найти людей, но, во-первых, всё-таки избавиться от него, он просто врал себе, врал как последний идиот! Вот, пожалуйста, сегодня Джон получил всё, чего так остро хотел вчера; где же радость и облегчение? Ну да, ну перегнула судьба немного палку (впрочем, не это ли он всегда любил — крайности?), но ведь разве желаемое не должно радовать в любом случае? Джон спрашивал себя, спрашивал, почти с самого утра, но хоть какого-нибудь положительного чувства у себя на душе так и не смог найти, никакого благодарящего отклика, как бывает, когда наконец мечта исполняется. Нет, это всё-таки была не мечта; это был обман, самообман. Самый распространённый тип на свете. Джон лишь думал, что станет легче, что, отвязавшись от Чеса, сможет вздохнуть спокойно; всё оказалось глубоко иначе. Тут ему в голову пришла какая-то слишком затёртая фраза, основной смысл которой был что-то около «с ним плохо, но без него — ещё хуже». «Отвратительно! — думал он, отплёвываясь. — Я уже начинаю размышлять такой дрянью!» Джон пытался отвязаться от этого мысленного дерьма, даже побежал, чтобы заглушить всё физической болью. Голова уже болела, наверное, полдня, а рана на плече не затянулась до конца, и теперь повязка окрасилась в алый. Но он не обращал внимания и выматывал себя, забираясь в полуразрушенные дома, обшаривая каждый угол, хриплым голосом зовя Чеса и вновь перебегая к следующему дому, на следующую улицу, насильно удерживая при себе надежду на то, что всё ещё может окончиться хорошо. К полудню такого сумасшедшего бега и возни Джон уже хотел застрелиться. Причём не шутил — в таком деле он шутить не любил, — но если посмотреть со стороны, то его желание было вполне справедливо, ведь жить-то теперь не для кого… Дженни умерла, а Кейт… Порой он вообще забывал, что был женат. К тому же, его разъедало неприятное чувство, что та теперь совсем другая, что что-то да произошло с ней, что если и раньше между ними были прохладные отношения, то теперь вообще — пропасть, целый мир, вселенная, как угодно называйте, но это определённо что-то огромное и непреодолимое! В общем, Джон специально бы не стал её искать; да-да, ему и самому была противна эти мысль, но он и так заврался себе до такой степени, что вот эта бы ложь стала точно последней каплей. Во всё это время Джон ни разу не останавливался, неизвестно какой силой заставляя себя идти дальше, искать, звать; с каждым шагом он видел свою бесконечную глупость, разочаровывался, понимал, что найти парнишку в этом маленьком, но для него, конечно, ставшем огромном городе почти нереально, да и непонятно, когда он ушёл, — может, ночью, тогда надежды не было бы никакой, а если утром, то… то, в принципе, всё то же самое, только с одной разницей: ещё можно потешиться мнимой надеждой. Константин прошёл за это время где-то около половины его воображаемого круга, по крайней мере, по собственным расчётам. Осталось столько же. Про километры, пройденные сегодня, он и говорить не хотел — ноги уже гудели так, что, казалось, отвалятся или сейчас, или чуть позже, но непременно отвалятся. Джон устал, был измотан и физически, и морально; он уже просто не знал, что думать, куда идти, бросать ли это пропащее дело или продолжать с несгораемым, но глупым энтузиазмом? Что?.. Джон видел, что если дойдёт свой начертанный в мыслях круг, то, по его предположениям, окажется уже если не в Ред-Хилле, то в его окрестностях. Сейчас он стоял в километре полтора от их ночлега и даже слегка выше этой линии; осталось проверить только всё пространство до деревни. А если и там не окажется, то… Константин поморщился, не дал себе додумать, схватил сумку и буквально рванул вперёд; нет, только не мысли! Его обдало горечью, словно жаром: если он и там не найдёт Чеса, придётся идти до деревни одному. Конечно, сразу возникла гениальная идея о том, что он найдёт там людей и ему помогут, они отправятся всем отрядом, но… как скоро это будет? Да и будет ли?.. Вдруг там всё, как здесь, и Джона снова настигнет панический припадок на тему «он совсем один», на этот раз могущий обернуться чем-то действительно ужасным? Он сам жмурил глаза, качал головой и не хотел думать. И боялся он скорее не за себя и своё умопомешательство, а за Чеса, помощь которому может оказаться уже запоздалой…***
Джон во время всей этой прогулки заметил вот что: весь город почему-то стал серым, тусклым, будто постарел. Но он научился различать каждый оттенок этой серости, хотя часто бетонные своды почти сливались с небом. Оно теперь всегда стало таким, лишь изредка проглядывало солнце; Джону иногда казалось, что внеземные существа забирали не только людей, но и солнце — понемногу, помаленьку, но утаскивали к себе, в свой какой-то серый мир и старались превратить Землю в него. От головной боли он почти сошёл с ума; болеть, кстати, стало отчего-то меньше, но ощущение, будто кто-то, какой-то гнусный маленький червяк копошится в его голове, не прошло. Константин понимал, что рано или поздно упадёт без чувств, но всё это отошло на задний план… Он с ужасом ощутил в своей душе страх, искреннее переживание, никогда в жизни не свойственное ему, за Чеса; его панически трясло, когда он думал, что уж наверняка потерял его. Теперь интересовали не столько причины его ухода, сколько возможность его найти, хоть где-нибудь, хоть в каком-нибудь настроении, неважно — пусть он его ненавидит или при первой же встрече убьёт, главное, чтобы он попался живым и здоровым. Джон подумал об этом и даже приостановился: Господи, его ли это мысли, такие настоящие, проникнутые заботой о другом человеке? Нет, кажется, не его. Он уже не знал, что сделает с ним, когда встретит. Всё жутко перемешалось в голове, и Джон уже точно не мог утверждать, что не ходил по одному и тому же месту по нескольку раз. Бежать уже сил не было, поэтому он шёл; состояние было такое, когда ощущаешь, что будто ты смотришь на себя со стороны — хоть раз, но бывало наверняка с каждым. В таком состоянии умного не придумаешь, действия замедлены, а голова (к тому же, больная) как задымлённая. Он не мог искренне надеяться на то, что вернётся в здравом уме; надеяться на что-либо, кроме основного и глупого, было нельзя. Перед глазами начало всё плыть; Джон даже не мог сфокусироваться на своих часах, чтобы определить время: цифры и стрелки перемешивались, сплетались, превращались в какие-то фантасмагорические фигуры. Он остановился, глянул перед собой, на размытые, словно за стеной воды, дома, ощутил какую-то тошноту в горле, а после — только тьму и глухой удар по лбу. Джон понял не сразу, что упал в обморок, точнее, только тогда, когда очнулся; разбудил его захлёстывающий ливень и затёкшая в рот вода, из-за которой он закашлялся и слегка приподнялся. Ещё ничего не понимая, он развернулся на спину и подставил лицо каплям; стало легче. Джон заметил много после, что рука ещё судорожно держала мешок с консервами, как последнее богатство; даже пальцы будто свело — они с трудом разогнулись. Он присел, потёр мокрое лицо, стряхнул с волос грязь, потом с себя самого — угораздило его валяхнуться в самую пыль, которая под дождём размокла! Он не знал, сколько времени прошло, но на потрескавшихся грязных часах было что-то около восьми. А вообще утверждать нельзя было — они могли намокнуть и заработать неправильно. Изрядно стемнело, и Джон с некоторым ужасом понял, что пролежал, быть может, добрых часа два; каждая минута была дорога, но эти несколько часов переломили все планы Джона. Он, так и не встав, склонился над консервами, горько усмехнулся, потом усмешка перешла в мелкие смешки, а они — в долгий лихорадочный смех, исполненный истерики и отчаяния. Он понимал, что сошёл с ума, пропал, надежды нет никакой; банальные донельзя мысли, но… Боже, Джона бы сейчас стошнило от одного упоминания о банальности! Он чувствовал расстройство, расшатанность, какой-то жар в груди; реальность воспринималась трудно, время шло каким-то своим ходом и даже часам нельзя уже было верить. Тогда Джон понял одну страшную вещь: он уже опоздал, куда только мог. Что может сделать сейчас он, измождённый, в полуобморочном состоянии, с помутнённым разумом и убитыми к чёрту нервами и жалким мешком консервов, никому ненужных? Как он, такой слабак и размазня, сможет отыскать на огромных безлюдных пустошах ушедшего, возможно, по своей воле Чеса? Как?.. Что-то с той минуты неизбежно чиркнуло, словно спичка о спичечную коробку, где-то внутри него; что-то неминуемо загорелось с тех пор, какой-то безумный огонь, приведший его к параноидальной тревоги без причины, который теперь грыз его изнутри, пожирал, сжигал всё к чертям. Не хватало только таймера, отсчитывающего, когда в его душе не останется ничего, кроме вопиющей пустоты. А раз он уже совсем погиб, упал, по крайней мере, в своих глазах, то решение пришло ему быстро, но оттого не менее болезненно: бросить бесполезные поиски и повернуть в сторону деревни, до которой, кажется, отсюда рукой подать. Да, всё-таки это было здравой, даже логичной мыслью; ему же это далось сквозь невероятные мучения, помутнение рассудка и полное схождение с ума. Почему так? Вставая и отряхиваясь, Джон понимал, что у него просто всё как всегда не у людей. Это единственное логичное объяснение. Перед глазами всё как бы плыло, бросало в жар, от кипящей недавно боли голова словно расплавилась, теперь не поддаваясь длительному мышлению; Джон ступал не быстро, каждый шаг давался с трудом, дыхание было будто закупоренным. Он не мог утверждать, что идёт в направлении деревни, но точно куда-то в ту сторону. Он, будучи на грани провала в яму умопомешательства, сумел додуматься до разумной вещи: найти людей в деревне, попросить помощи (Господи, был готов просить помощи, стоять на коленях, умолять, полностью убивать себя прошлого, от которого и так-то ничего не осталось!) и с группой постараться найти Чеса — это куда возможнее и эффективнее, чем пытаться сейчас самому. Но Джон, решившись, не чувствовал удовлетворения, а ощущал предательство; будто Креймеру станет лучше от его бесплодных, полусознательных поисков на изношенный организм, а не от объединившейся группы! Хотя почему он был так уверен, что найдёт людей?.. Константин с каждым шагом становился ближе к приятному или неприятному открытию; а почему был уверен? Так это просто — потому что верил и не хотел не верить. Ровно как Чес в какой-то чуши, о которой он уже и не помнил; он хотел на это время попробовать, каково это — верить во что-то или кого-то. Лучше начинать с чего-то… В итоге это оказалось соблазнительным и вполне сносным делом… для слабаков. Да, Джон считал и будет считать, что это так, даже делая и сознаваясь в этом. Становилось темнее с каждой десяткой минут; где-то вдалеке около горизонта свистели корабли и мигали своими лампочками. Джон смотрел на них усталыми глазами, уже не будучи удивлённым их присутствием; да хоть пролетели бы над ним — всё равно! Его уже не интересовали ни причины, приведшие этих существ сюда, ни сами они, кем были, как выглядели, чего хотели, ни судьба всего человечества после этого происшествия и ни его рамки; даже животрепещущий вопрос — когда это закончиться и как выжить — уже не вызывали в нём бурю эмоций, а лишь заставляли равнодушно отмахиваться от них. Теперь в его голове было другое, по масштабам более мелкое, по значение вообще мизерное, жутко эгоистичное (как всегда), но такое родное ему, такое близкое — где Чес и всё ли с ним в порядке? Джону было серьёзно плевать на свою судьбу, судьбу жены, большей части человечества, экологии Земли — словом, на всё, что не коснулось бы его бывшего водителя; он бы даже спокойно принял смерть, если б точно знал, что после мог видеть, как Чес живёт и находит счастье. Джон вновь приостановил свои мысли; нет-нет, опасно, не для него, пора закончить… Он шёл, изредка спотыкаясь о камни; накрапывал мелкий дождик, огни вдалеке скрылись за тонкой полупрозрачной вуалью. Было промозгло и холодно, но Джон терпел. Рука так и не разжалась, держась за мешок с консервами как за нечто единственно важное в этом умирающем мире. Впрочем, он знал, что мог вполне съесть или выбросить часть консервов безболезненно, ведь теперь их полно везде и навряд ли они ценятся так, как он наивно полагал; но надежда обменять на что-нибудь полезное у него не угасла. Сколько ещё впереди — чёрт знает. Джон передумал многое, успел на пять раз разочароваться в себе, проклясть Креймера, себя, мир, обдумать различные вариации «а что если», опровергнуть их и пойти по кругу, такому банальному. Его уже как-то не шибко интересовало, что впереди начинало виднеться некое подобие деревни, даже промелькивали огни, и шёл дым тонкой струйкой — явно не от пожара. Всё, всё как-то проскальзывало мимо глаз… Джон пытался разобраться, что всё-таки в нём разгорелось, пламя чего: ненависти, разочарования, безнадёжности? Или это что-то его собственное безвозвратно подожглось? Он усмехался сам себе, шагал, прихрамывая, и уже почти не слышал, что происходило вокруг; до него хоть и доходили человеческие крики, обрывки разговоров, но он относился к ним как-то нейтрально, будто был во сне, и это его не касалось, раз он мог взять и в любой момент проснуться. Перед ним медленно открывалась равнина, сплошь и рядом усыпанная мелкими домишками, частью разрушенными, но больше сохранившимися, с редкими чёрными рытвинами от снарядов и с огоньками костров, столь яркими среди темноты. Джон, подходя, думал, почему внеземные товарищи не заметили такой явной глупости — по идее, в любую минуту эта деревня могла превратиться в гору дымящихся углей. Но ему стало всё равно — пусть он хоть сейчас вместе с ней подорвётся; он целенаправленно шёл вперёд и хотел теперь только одного: помощи. Не себе, а Чесу. Деревня ничем не охранялась, Джон спокойно вошёл в ворота. Из первого домика высыпало пару человек, стали окликивать его, что-то спрашивать. Он остановился, чувствуя тяжесть во всём теле и голове; люди подошли — лица их он не запоминал, всё тогда расплылось, а он, пошатнувшись, едва удержался на ногах. Те стали что-то спрашивать, но Джон слышал их речь как сквозь плотно закрытые уши; огни от домов слились в один беспорядочный калейдоскоп, мгновение — и разгорячённая кожа с удовольствием ощутила прохладную рыхлую землю. Рядом началось какое-то ожесточённое волнение.