menthol heaven

Tokio Hotel – Love Who Loves You Back       Сеул дышит запахом первого октябрьского снега и ночи, смешанного с привычным городским смогом. На своем двадцать четвертом — почти потолок — дышат ночным мегаполисом через открытое окно двое, которым не спится в третьем часу ночи, несмотря на то, что завтра на пары, а от них никто не освобождал. Один сидит на подоконнике, морозя угловатое тело под волнами холодного воздуха, попадающего в маленькое помещение кухни через открытое окно, и допинывает последнюю сигарету в пачке — спасибо Чонину, оставил пару раз затянуться. А сам этот Чонин на стуле рядом допивает остывший ройбуш и обнимает одной рукой лодыжки блондина, что отпустил окурок в свободный полет на только что выпавший и начинающий подтаивать снег, а может, и на чей-нибудь балкон — как повезет.       — Сех, закрой уже, а то синий весь.       Ногами Сехун удобно устроился на Чонине, опираясь стопами о его бедра. Просить дважды не приходится — он закрывает. Но оставляет небольшую щель. Старший молчит: привык уже. Да и запах по-настоящему волшебный. От такого мурашки по коже и необъяснимые ощущения, которые никакими словами выразить не получится, даже если очень захотеть. И пока взгляд устремлен куда-то за сехуновское плечо, ловя желтые вспышки неоновых вывесок и баннеров, черт знает каких годов вообще, руки, оставив почти пустую чашку в покое, сжимали ноги младшего чуть выше пяток, голых и вечно холодных. Блондин молчит, переводя взгляд с внешнего края подоконника на Чонина, и вопросительно вскидывает бровь, продолжая без слов наблюдать за его действиями, ероша свои сухие, как солома, волосы, убитые частыми перекрашиваниями. Но тот не обращает на это никакого внимания, ведя ладонями вверх, задерживаясь под коленями, торчащими из-под домашних джинсовых шорт, бывших еще неделю назад джинсами. Правда, дальше подвисать так ему не позволил все тот же Сехун, которому откровенно надоело наблюдать за этим всем, и он, высвободив из захвата одну ногу, положил Чонину на плечо ровно серединой стопы на выпирающую косточку — идеально, чем таки заставил последнего взглянуть на него. Не сразу сфокусированный взгляд, приоткрытые губы и ответная улыбка на улыбку младшего, говорившую больше, чем можно было в этот момент выразить даже самыми умными фразами и замысловатыми метафорами, не завышая ее значимость и не умаляя ее смысла словами. Старший из двоих склоняет голову набок, сощуривая глаза, и берет в руку ледяную стопу; касается губами косточки у лодыжки, отчего Се улыбается еще ярче и облизывает горчащие от никотина губы. И, кто знает, было ли это всего лишь проявлением привычки или попыткой провоцировать, но при виде этих, пусть и не первый месяц знакомых, влажных губ в голове Кима зеленым светом загорелся второй вариант, вынуждая встать, сделать шаг ближе, спустить ногу Сехуна себе на талию, позже закидывая туда вторую, и прижаться пахом к его бедрам, целуя. Сразу. Сходу. Давая повод младшему зарыться пальцами в мягкие и совсем естественные, без химии, волосы, чуть оттягивая; выдыхать в губы, прижимать ближе, надавливая пятками на поясницу того, обняв его талию ногами.       Снег за окном решил наплевать на все традиции на правах первого быть недолгим и повалил огромными хлопьями, подгоняемый ветром, постепенно скрывая под телами снежинок серость и грязь города и порой проникая в щель в окне, что оставил Сехун, становясь невольным свидетелем слишком интимных взглядов и прикосновений, слишком горячего дыхания, нагревающего воздух в небольшой кухоньке, что превращал снег в воду на подоконнике. С небольшого обеденного стола n-ное время назад слетело все, что могло слететь, включая чашку с так и недопитым ройбушем, которая, судя по звуку, не разбилась все же, когда Чонин укладывал тощее тело на истертую лакированную поверхность, собрав лопатками Се несколько гранул сахара, просыпанных старшим еще утром в спешке.       Сейчас же никто не спешит. Даже некогда любимая Чонином фраза «спеши любить» была бы здесь лишней. Все движения плавные, тягучие, каждое касание — застывающая карамель, тянущаяся от тела к телу липкими сладкими нитями взаимного удовольствия. Короткие ногти Сехуна оставляют на спине парня бледные полосы, которые спустя мгновения окрасятся в теплый розовый. Ножки стола едва двигались, поскрипывая, под влиянием сильных толчков, вырывающих из забитых никотиновыми смолами легких громкое дыхание, мешающееся с едва слышными протяжными стонами. Сахар под лопатками успел растаять и перемешаться с чуть выступившей испариной, а поцелуи стали все прерывистей, доходя до влажных смазанных касаний губ к губам, щекам, скулам, оставляя после себя горящее тепло.       Девчушка, с кем-то разговаривавшая все это время под окнами высотки и ужасно громко смеявшаяся, резко замолчала, словно слышала едва внятное «Чонин-а», сорвавшееся в самый последний момент с губ младшего перед тем, как его зубы, едва не вцепившись, со стоном скользнули по смуглой шее в попытке заглушить его.       Последняя сигарета была отправлена в свободное падение совсем не давно, незадолго до того, как полетело со стола все, что на нем находилось, до того, как плоский живот Сехуна был запачкан спермой и до того, как Чонин тихо засмеялся, уткнувшись блондину в грудь.       — И что это было только что? — парень чуть приподнялся на локте, отцепляя липкую спину от столешницы и мягко улыбаясь, поглаживая одними пальцами чужое плечо.       — Приступ нежности? — стоило Киму оторвать лицо от сехуновской груди, дабы ответить, как немного отогревшиеся о его кожу пальцы младшего легонько щелкнули ему по лбу под смешливое тихое «идиотина».       Узкий подоконник и пол были испещрены бусинками талой воды, количество которых только увеличивалось с каждым порывом ветра, заносившего белые хлопья в небольшое отверстие между рамами, оставленными Сехуном.       На полу остались валяться пакет с заваркой, чашка, вокруг которой образовалась сладковатая лужица из некогда горячего и ароматного чая, пара ложек, какой-то стикер, исписанный рукой старшего, и несколько крошек сахара.       В маленькой кухне температура постепенно опускалась вниз, а в оконную щель перестали попадать снежинки — снег больше не шел. Да и девушка, что так задорно и громко смеялась с кем-то под окнами многоэтажки, больше не подала голоса. Тишина. И лишь все еще подвывающий ветер и шум льющейся воды в ванной могли напомнить, что, нет, мир внезапно не опустел.