"Там, где все горбаты, стройность становится уродством." Оноре де Бальзак"
Неудобные очки в толстой дешевой оправе сползают на серединку носа, мешают обзору. Двигаю ими из стороны в сторону, чтобы мутный взгляд сфокусировался на доске, но те, преодолев небольшую горбинку, которая по дурости наросла после падения с борда, наоборот, съезжают ниже. Пробую откинуть голову, чтобы окуляры сами вернулись на место — провал. Высовываю кончик языка, нащупываю лишь губы, потрескавшиеся от мороза, и впадинку желобка. Кряхтя, не оставляю надежды надеть стекла, стремясь дотянуться до них языком, но скорее из дурного любопытства, чем из веры в успех. Хмурюсь, понимая, что страдаю херней. Предпринимаю последнюю попытку, резко подкидывая голову вверх, и… — Беглов, может, вы перестанете уже бороться с очками? От удивления не двигаюсь, замирая, пойманный и придавленный грубым голосом. Препод стучит мелом по столу, явно недовольный. А на доске — за время моей краткосрочной битвы — не осталось ни единого зеленого пятна, поверхность исписана вдоль и поперек. Еще и пялятся все, кому не лень. Короче, полная засада. Вроде пытаюсь как-то отбиться от этой откровенно дурной славы, но она, будто скотчем обмотанная вокруг тела, липла бесконечными стенаниями со всех сторон. Извечное «Беглов то…», «Беглов это…». А я что? Виноват разве, что вечно не с той ноги вставший, постоянно бесфортунный и сломанный собственным идиотским характером? — Извините, я… — пытаюсь быстро придумать ответ, но в голову не приходит ничего путного, — опыт провожу. Пока ругаю себя за пустословие, препод уже зависает тучей. Руки на груди, выражение лица — как будто кислого молока напился. — Поподробнее? — вопросительный тон ради проформы, в самом голосе — никакого интереса. Сглатываю, нервно перебирая в руках листы. По спине давно тянет холодом — альфа взрослый, спасибо мне — злой. Явно не готовый к выяснению отношений. — Понимаете, я рассчитываю, с какой силой притяжения очки могут запрыгнуть на нос. — И как? — совершенно серьезно интересуется профессор, приподнимая брови. — Какова же сила притяжения? — Эм, я еще не рассчитал. Не говорить же, что в уме — пусто, поскольку по жизни не приспособлен к учебе, а в универ шел ради галочки, родительского одобрения и каких-никаких, но перспектив в будущем. — Значит, так, Беглов. На следующее занятие с вас доклад про силу притяжения. Сегодня за лекцию ставлю вам «пропуск», за практику — тройку. — Почему тройку? — удивленно шепчу я. — За сообразительность! И, господи, найдите себе кого-нибудь, кто сделает из вас человека. А то что ни день, то сплошной… бедлам. За спиной — гул из смешков и одобрительных возгласов. Сжимаю губы, чтобы не рявкнуть, но Жан аккуратно трогает мое колено под партой тонкими пальцами. Качает головой типа «не стоит». Он лучше других знает, как бывает, когда меня бросает в жар, когда каждое едкое слово всё дальше отодвигает от привычного образа омеги. Искалеченное создание, не способное ни на кротость, ни на «классику жанра»: миниатюрным не назовешь, узких — обхвати и сломаются — плеч не имеется, глазища с пять рублей отсутствуют. Еще и с характером — дно полнейшее. Агрессор, нигилист, дурак. — Не злись, ладно? — шепчет, когда профессор отходит к трибуне, и тихий голос не срывает пару, как мое недавнее шоу. — Да задрали уже. «Найди того, найди этого», — бурчу, но не перехожу в раненую агрессию, давлюсь эмоциями, — кого мне еще найти? — Не нужно никого искать, если не хочешь. — Не хочу, но все как будто только этого и ждут. Жан дергает меня за локоть, расплывается в усмешке: — Разумеется, всем же интересно, кому достанется несносный мальчишка из далекой-далекой страны. Даже не возражаю, потому что к своей этимологической популярности привыкаю с первого курса. Лондон — одно дело, а вот СНГ-шный гуляка на просторах «зе кэпитал оф Грейт Британ», так и не выучивший гимна, с трудом запихивающий в себя хаггис, — совсем другое. Как мартышка в зоопарке, только меня еще и потрогать можно. — Несносный, значит? Да что ж во мне такого несносного? — Характер и рожа! — отвечает без единой запинки, как будто ждал вопроса. — Дурак. — А ты посмотри на себя со стороны. Морда химозная, как будто бертолеву соль с красным фосфором намешали, глаза с прищуром, волосы в хлам розовым убиты, на ушах — ни одного места свободного, все пробито-переколото вдоль и поперек. А рукава? Глянь на Мейлза, — он кивает на задний ряд. Оборачиваюсь машинально, реагируя на просьбу, — ну просто райская услада для глаз. Весь беленький, хиленький, крошечный, короче, как надо, каким все привыкли видеть омегу. А ты… это ты. Поэтому-то все и ждут, когда ж по твою душу в очередь начнут выстраиваться. — Ага, сплю и вижу. Не нужна мне очередь, хватило с меня взрослой жизни. Первого мужика заарканил в девятнадцать, но лассо не выдержало, не хватило силы — сбежал. Не один, с деньгами. Да и хрен с ними, с бабками, скорее себя жалел, по барам шатался бесцельно, потратил больше, чем спиздили. Там Жан меня и выцепил, когда очередную стойку покорял пируэтами. На такие танцевальные номера сразу нашлись любители, глазели, кому не лень. И второй мужик в послужном списке не заставил себя ждать. Всё смотрел глазами побитой собаки, облизал с головы до пяток, подсуетился и едва ли не носки кроссовок целовал. Пытался мне, в дровища неадекватному, номер в руки всунуть на измятой салфетке. А мне тогда до этой бумажки — как до фени. Срать капитально. Но тот не сдавался, все за ноги цапал ручищами, по икрам гладил, слюнями весь бар залил. И в какой-то момент я сдался. Ну, или меня сдали, — мужику, видимо, надоело хороводы водить, подхватил за колени, что ни дернуться, ни вырваться, спустил на землю, прохрипел маслено, что, мол, сейчас мы либо к нему, либо никак. А я — и так никак. Вообще. Ни стоять, ни сидеть не мог, в глазах — сплошные градусы да пляски стробоскопа. А тут Жан, как по вызову. Мужика отодвинул, меня придвинул. — Ваш спутник? — и на меня кивает. Я тогда уже и не знал, чей я. — Это не ваше дело. — Да? Мне позвать охрану? Короче, спас, усадил на барный стул, осмотрел хмуро. Сидел я, млел и лыбился во все тридцать один — тридцать второй выбил, упав с лестницы. На блейзере, покачиваясь во все стороны, с трудом прочитал «Жан Депар». — Весь секс обломал, мудак, — сказал ему тогда грубо, несвязно. А он в ответ улыбался. От Жана несло лавандой, голубыми гаваями и чужим запахом, занятым, связанным. От меня — потом от диких потанцулек. То ли жалко стало, то ли я так выглядел, но домой уехал в ту ночь не сам и не по своей воле — под конвоем Депара оказался в его квартире, утром, с больной головой, уклонялся от словесных помоев: крошечный Люк, зазноба нового приятеля, орал во все горло. И не из-за того что Жан другого мужика приволок, а по потому, что я «пьяный, как бомж привокзальный» и «веду себя хуже свиньи». Они стали моими первыми друзьями «за бугром» на удивление быстро: сначала оказалось, что с Жаном учимся на одном потоке, а с Люком — одной породы, так и спелись. А они и рады, что я влился. Жану не хватало приятелей, Люку — маменькиного сынка, вот и взялись за меня, к сиське приложили и уму начали учить. Кем я только в их глазах не был. И «безвольным слабаком», и «заложником рюмки», но чаще традиционной «свиньей» — это слово Люк любил больше прочих и за каждый мой буйный выгул в клубе набивал им мне все уши. — Не будешь же ты до конца жизни один, так ведь? — Жан откидывается на спинку, смотрит озадаченно, но улыбку с лица не убирает. — Вполне возможно. — Брось ты это, ладно? — Ага, обязательно. Вместе с, как ты там сказал, химозной мордой. Вот возьму и выкину. — Бля, вы там долго еще пиздеть будете? Оборачиваемся синхронно, но брови хмурю один я. Как можно прожить день без стычки с Гансом? Лицо сразу превращается в безэмоциональный кирпич. Сидит себе, как царь небесный, морда кривая, обозленная. Ни дать ни взять — придурок обыкновенный. Еще и староста, сексуальный террорист и хамло в одном флаконе. Мечта, а не мальчик-зайка. А это его фирменное: «Сперва — секс, а дальше разберемся» — как пожизненное клеймо дебила. Сил злиться нет, поэтому лениво растягиваю слова в предложение: — Слушай, что ты лезешь, а? Вечно ты чем-то недоволен. Смотрит волком, едва ли не гавкает в ответ. Может, он еще и на луну воет каждое полнолуние, придурок? — Заткни рот. Затыкаюсь. Не больно уж хотелось, но сегодня гвоздем программы я и так успел стать, а по острию ходить — только Гансу на руку. До конца пары отсиживаю с лицом аля «кислые щи», к выходу ломлюсь первым, поскольку нутро требует никотина, а душа — свободы. Жан с такими же «щами» прется следом, ибо по мнению сладкой парочки мое курение — за семь верст киселя хлебать. — Ты себя убиваешь, Ян! — шарманка заводится, как только я делаю первую затяжку. — Меня убивает твоя настойчивость в этом вопросе, а не никотин. — Ты гробишь себя. Сам же это понимаешь, но все равно раз за разом я вижу тебя с сигаретой. — Можешь выходить со мной не каждый перерыв и тогда будешь видеть через раз, — смеюсь, щелкая зажигалкой. На улице прохладно, и холодный ветер пробирается под куртку. Жан стучит зубами, кутаясь в шарф, как в накидку, хмурится, но не уходит. Сторожевая псина, а не приятель! Никотин пробегает по горлу, обжигая. — Кому нужен бойфренд, который дымит, как паровоз? — он не выдерживает, хоть и терпел молча целую минуту. Рекорд, не иначе. Но ответить колко не успеваю. — Послушай хоть раз своего приятеля, а? «Ганс с дружками, их только для полного счастья не хватало. Сегодня что, День благодарения?» — злиться нет ни сил, ни желания, и приходится кривить лицо вместо очередного обмена любезностями. Молчу, хвалю себя за разумный подход к неразумным мудням. Жану льстит, что я прислушался к его вчерашнему «будь терпимее, не бросайся на всех шакалом». Краем глаза осматриваю этого придурка и не могу не согласиться, что двубортное пальто, узкие чиносы и лакированные ботинки — это не дань прошлому, а вполне себе современный шмот, который, к моему же сожалению, подходит к его ебливой морде. — Что, нравлюсь? — усмехается Ганс, потушив сигарету об стену. Бескультурное чмо! Смотрю на него, как на кретина. Затягиваюсь и выдыхаю яд прямо ему в фейс. — Если бы ты остался последним альфой на земле, а у меня началась течка, я и в этом случае не стал бы с тобой трахаться, не хочу связываться с таким дерьмом, как ты, — выкидываю бычок в урну, потому что приличный мальчик, и хватаю Жана под руку. Разворачиваюсь и ухожу, сверкая зубами, потому что веселый мальчик. Ну, точно зайка-одуванчик. Про то, что я бракованный, сломанный и покореженный, не говорю. И про то, что течки у меня не бывает, тоже. И это не про задержку в пубертате, а про вполне серьезный диагноз. Не бывает, и все тут. И не будет никогда. — Ты дурак, Беглов? — Жан вырывает руку уже в дверях корпуса, злится. — Так не разговаривают с альфами, ты же знаешь. Будь я на твоем месте… — Ты не на моем ебучем месте, Жан. Закроем тему, потому что у тебя сейчас два варианта, и ни один из них тебе не понравится. Первый — я выслушиваю твой поток нравоучений, собираю вещи, удаляю твой номер, и больше мы не общаемся. Второй — ты перестаешь быть моей мамочкой, вытаскиваешь сиську из моего рта, и мы идем вместе жрать, поскольку я не ел ничерта со вчерашнего вечера. Ну, какой выберешь? — Ты закончил? — он не злится, спокоен, почти что улыбается. — Закончил. — Пойдем есть. Жрем в тишине, потому что я злюсь, а Жан играет на мобилке. На обед — какое-то месиво, пакетированный сок, суховатый кекс со сгущенкой и морковные стики. В столовке — шумно, стерильно чисто, хоть с пола жри, воняет всякой херней: смешиваются запахи студентов, валятся в одну кучу кардамоны, ванили, мяты и прочая мутотень. Тошнит, и я без стеснения выкидываю кекс одним точным броском в урну в пару метрах от нас. — Злишься? — Депар откидывает телефон, принимается за сок. — Злюсь. — На меня или на Ганса? — На вас обоих. И неизвестно, на кого больше. — На себя? — знает, что на себя я никогда не наговариваю, но все равно уточняет. — Нет, я чудо. Он тихо смеется, строчит пару сообщений Люку, мило пялится в экран, а меня уже тошнит от этой показной идиллии. Вечно они так: либо трутся по углам, либо на каждом углу милуются. Никаких тебе драм и истерик, сплошная ванильная благодать, хоть вешайся. Кривлюсь, но Жан лишь извиняюще улыбается. — Какие планы на сегодня? — У меня сеанс на тату в шесть, потом — домой. Или есть встречные предложения? — Все мои «встречные предложения» ты обычно посылаешь, как и советы. — А ты чего хочешь? Советчик из тебя, как из меня, — я оглядываюсь и опять натыкаюсь взглядом на Мейлза, — этот розовый котик-сладкая-феечка. — Я хотя бы пытаюсь тебя поддержать. — Ага. И ключевое слово — «пытаешься».***
На следующий день вылавливаю Жана в гардеробной, тяну ладонь к его лицу с дурацко-счастливой лыбой: — Круто, да? На пальцах — L U C K Y. По букве на каждом. — И зачем это? — Потому что я нереально везучий ублюдок. Жан втягивает носом воздух, ожидаемо изгибает брови в недовольстве: — Потому что набил тату и заодно потрахался? От меня пахнет Саймоном, лимоном и лаймом. И наверняка счастьем. Поэтому киваю, заранее готовясь к очередным наставлениям на путь истинный. Но Жан сегодня то ли не в духе, то ли просто ворон считает. Не отчитывает, лишь кивает в сторону холла. — Пойдем, а то сил моих на тебя нет. — И что, даже без наезда? — Да на тебя хрен наедешь. В коридоре людно, до пары — каких-то пятнадцать минут, но в аудиторию не торопимся. Листаем ленту социальных сетей, ржем по очереди над тупыми картинками, как обычно над разными: меня до колик в животе доводят мемы про кошек, Жана — про собак, мне хочется хохотать от анекдотов, ему — от тупых видосов. Так и гудим попеременно, пока в ноздри не ударяет вином. От экранов отлипаем одновременно. — Долго будете гоготать? — Ганс пахнет сухим, красным. И сегодня он уже не в хлопковой рубашке, а в строгой черной водолазке. Запаковался по горло. — А что, запрещено? — я картинно осматриваю этаж. — Так вроде ж нигде не написано. Ему нечего возразить, но он все равно тратит свои драгоценные пять секунд, чтобы вызвать во мне покаяние. Оно барахлит и не вызывается, поэтому Ганс, хмыкнув для галочки, на пятках разворачивается к нам спиной и удаляется в аудиторию. — Вечно он меряет всех по себе. Пуп земли, не иначе. До конца пары отсыпаюсь, после вчерашней забивки устал как собака: сначала пришлось час торчать без движения, из-за того что Саймон чертовски осторожно выводил иглой каждую букву, а потом — еще час подмахивая, чтобы кончить слаще. В итоге вымотался, хоть выжимай, своими ногами не ушел, согласился на вежливое «подвезти». И как обычно вся вежливость кончилась в безлюдном проулке на заднем сиденье бэхи в позе смирения. — Какая это уже за сегодня? Мы опять курим за корпусом в тени деревьев. Вернее, курю-то я, а Жан в своей привычной ипостаси кривится. — Ммм, — задумываюсь, прокручивая сигарету в пальцах. Льет дождь, приходится спрятаться под козырьком, — наверное, седьмая. — Сейчас только двенадцать! — Да? Не заметил. — Кому ты такой нужен? Это уже не Жан. Даже не пытаюсь состроить удивленное выражение лица, его настырное колдовское появление из ниоткуда начинает входить в обыденность. Шпионит, что ли? — Слушай, — устало тру виски и затягиваюсь, прежде чем бросить в урну бычок, — я что-то когда-то тебе сделал? — Нет, — Ганс отвечает чересчур быстро, чтобы это можно было счесть за вранье. — Отлично! Тогда какого черта ты так ко мне прикапываешься каждый божий день? Иди вон Нессер доебывай, он тоже курит. Паренек с первого потока испуганно поворачивается в нашу сторону. — Какое мне дело до Нессера? — Хороший вопрос. Задам плохой, раз на хорошие ты и сам можешь ответить. Какое тебе тогда до меня дело? Ответ не слушаю, привычно на автопилоте хватаю Жана за куртку и тяну в здание. Подальше от всевидящего ока здравомыслия и ханжества. — Может, он ко мне неравнодушен? — интересуюсь у приятеля уже на следующей паре, старательно выводя закорючки на бумаге. Он осматривает меня, как чумного: — Конечно, именно так. Настолько неравнодушен, что готов свернуть тебе шею. Пытаюсь представить Деккера, обводящего мою фамилию в сердечко. Б Е Г Л О В, а рядом — розовым маркером похабно-вычурное сердце. — Херня какая-то, ты прав. После пар прусь домой, чтобы бессовестно рухнуть в постель, пропуская подготовку к рубежной аттестации. Не потому что выучил от и до, а потому что жуть как хочется спать. Отрубаюсь мгновенно, все еще представляя Ганса, свою фамилию и сладкий выброс Валентинова дня корявой линией. С чего, собственно, началась вражда, так и не приходит в голову. Стоило родителям перетащить любимое чадо подальше от хмурости российских реалий, эта перманентная ссора родилась на ровном месте. Она, кажется, и вовсе была статично стабильной, не поддавалась лечению и сама по себе являлась до безумия раздражающей. То я гавкаю на Деккера, то он — на меня. И нет здесь никаких тайн мадридского двора, крамольных шепотков за спиной и какой-то интриги — сплошной разочаровывающий своей неактуальностью абьюз. Давно бы уже надели намордники и перекрыли этот поток бьющей агрессии, но как-то привыкли и продолжали скорее по наитию, чем из настоящей ненависти друг к другу. Дело, конечно, в большей степени было в деккеровской зашоренности: он привык нянчиться с омегами, ласково трепать их за ушком и красть первые, вторые и сотые поцелуи в лабораторке, а не собачиться с «нахальным мальчишкой», который на одном месте вертел все эти нежности. И в целом был весьма далек от образа милого котика, ароматного пирожного, от которого так и хотелось откусить кусок побольше. Не было во мне этого — не уродился аленьким цветочком. В семье уже давно свыклись с моими специфическими потребностями выделяться, с ежемесячно-обновляемыми цветными патлами, с вечными блоками сигаретных пачек на подоконнике и с юбилейными первыми-пятыми-двадцатыми наколками. С трудом, но свыклись. Перестали на все праздники и именины желать мне личной жизни, пережили все юношеские бунты и существовали за плотной стеной моей самостоятельности. «Если нравится — делай». Так и жили уже несколько лет. Или выживали, изображая нежные чувства друг к другу. А я не кидался на амбразуру, пытаясь добиться признания. Хватало и этой кривой-косой имитации семейного счастья за глаза. На Рождество — неуютно-дискомфортные посиделки вокруг гуся, на Пасху — католическо-церковное мучение с корзинками куличей, на первомайский понедельник — идейно-чинный выезд к родственникам в пригород. И каждый раз мы радостно изображали счастье и искреннее удовольствие в попытках не разбить эту пантомиму неловкими взглядами. Короче, активно играли в симулятор «семья» без кодов, ачивок и геймпада, чтобы вдарило на долгое время и избавило от желания видеть друг дружку на очередном очень-блять-важном событии. Наша нестабильная идиллия — следствие моей ненормальности. Как будто не прошел кастинг родительской любви из-за врачебного диагноза, скупой отцовской слезы и сухих «вы не сможете иметь детей», «у вас нет физических признаков перехода в пубертатный период», «ваш организм гормонально застыл в возрасте 12 лет». А там уже — гнев, непонимание, отрицание. Без принятия, до него мы не доросли. — Сходишь за Мейлзом, Ян? Ему плохо, он в лазарете, — меня резко цепляют в коридоре за рукав куртки, потому что вокруг больше никого, а препод шальной и дышит с перебоями. Запах ядреный, тянет шипровыми нотами, пачули, дубовым мхом. Мне бы удивиться, что дурак-Мейлз приперся на пары без подавителей, но в ответ на просьбу молча киваю. Хватаю из сумки таблетки, которые и ношу-то ради приличия, чтобы никто не влез в мои проблемы носом, быстрыми перебежками спускаюсь на первый этаж по западной лестнице, едва не сбивая студентов. У кабинета врача — аншлаг. Стоят толпой, двери царапают, принюхиваются. Пять или шесть альф, уже окосевшие от шлейфа, готовые снести дверь с петель. — Сейчас же сделали пять шагов назад! — рявкаю на весь коридор, и первым спустя секунд тридцать на меня наконец-то обращает внимание Брайан, наша оскароносная звездочка, бесталантный высер Бродвея, сыгравший когда-то в далеком прошлом второстепенную роль на задворках сцены и кичившийся этим горделиво уже не первый год. — Бе-е-гло-у-у-в, — он опять нелепо коверкает мою фамилию и еще раз втягивает носом запах, — мы проверяем состояние Генри, ему неожиданно поплохело на физкультуре. — Ага, а я Принц Уэльский, — толкаю его плечом, протискиваясь поближе к двери, и заслоняю ее спиной. — Назад отошли. — Ну что ты такая злюка? Мы ничего плохого не делаем, — врет и не краснеет, а у самого член ширинку распирает. В глазах — пропасти и бездны, полное затмение. — Брайан, не зли меня, ради всех святых. Ты же знаешь, что я могу сломать тебе нос одним ударом. Кривится, знает, что я и правда могу. Но не отходит. — Еще минутку, ладно? — он шумно дышит полной грудью, и я на всякий случай сжимаю в кулаке зажигалку, чтобы в случае удара бить сильнее. Но драки не случается. — Делайте, как он говорит. Деккер в «домашней» форме студенческой команды с дурацкими чулками в олдскульную полоску, как у Сан-Франциско-Джайентс, но в других оттенках, кладет руку на плечо Брайана, на меня не смотрит. Явление Христа народу. Стараюсь и в этот раз не удивляться, но против воли поднимаю изумленно брови. Помогает? Мне? Ганс? Определенно ретроградный Меркурий. Собравшимся приходится согласиться, у Ганса в руке весомый аргумент — бейсбольная бита. На их месте я бы тоже согласился, видок у него чумной и чудной — такому прибить раз плюнуть. Когда вокруг меня становится посвободнее, выдавливаю из себя благодарный кивок и рысью проскакиваю в приоткрытую дверь, закрываясь на щеколду. Генри в позе эмбриона валяется на кушетке, рядом — медбрат-омега, с трудом сдерживающийся, чтобы не выйти вон. Оно и понятно — у Мейлза сильный ген, сносящий башни не только у таких, как те дураки по другую сторону двери. Но не у меня. — Сходите на воздух, выпейте водички, — прошу ласково мужчину с бейджиком «Райан Хампри», но тот отрешенно качает головой, уронив её на колени. — Не могу, я на работе. А ты еще студент. — Не переживайте, меня это, — киваю на Генри, а у того уже давно мокро в штанах, а на глазах — застыла обреченность, — не берет. Никак. Медбрат неуверенно косится в мою сторону: — Ты кризисный? Вспоминаю свой диагноз и киваю с легкой улыбкой: — Ага. — Трудно с этим жить? — Трудно? Нет, прекрасно. Никаких тебе проблем, никаких подавителей и нежелательных сцепок. — А как же эмоциональное состояние? Я тыкаю пальцем на крашеные волосы, дурацкие наколки, огромные тоннели в ушах: — Вот мое эмоциональное состояние. Вечный переходный возраст, с которым я уже давно не борюсь. Хочу — делаю, хочу — не делаю. Он кивает задумчиво, еще раз извиняется и всё-таки уходит, закрывая за собой дверь. Там, снаружи, повышает голос и уже увереннее просит зевак разойтись. А тем как будто медом намазано. До вечера отсиживаюсь в лазарете с Генри, пичкаю его таблетками, слушаю мерное сопение, когда он наконец-то засыпает. Мелкий шкет, как с образцово-показательных картинок про омег: весь из себя миленький котик-зайка. Созваниваюсь с его отцом и договариваюсь вынести на улицу, пока тот в дреме. Меня тоже клонит в сон, но я нахожу в себе силы встать, повесить на плечо его сумку, накидку и, стараясь не разбудить свалившуюся на меня ношу, поднимаю на руки легкое тельце. Генри дергает носом, но не просыпается, а запах, еще пару часов назад заставляющий всех и вся сходить с ума и вспоминать молитвы, уже как минут двадцать блокируется препаратом. Несу его аккуратно, но в дверях застываю. Деккер, привалившись к стене, залипает в мобилку. Уже не в красно-черной форме, а в легком пуловере, темно-синих джинсах и идеально белых кроссовках. Интересно, это он такой педант, что те аж сверкают, или только что купил? — Что ты здесь делаешь? — Жду вас, чтобы провести. — Так мы и сами проведемся. Без конвоя, Ганс. Но он все равно хватает свой рюкзак, закидывает на себя каким-то совершенно не по-человечески изящным жестом и, пока я втыкаю в никуда, осторожно перехватывает Генри и тянет на себя. Отдаю лишь потому, что не успел сориентироваться. — Пойдем. — А запах? Он уже не такой, как раньше, но все равно есть, особенно в такой близости. Ганс отмахивается и молча идет в сторону выхода. Несусь за ним с сумкой Мейлза с изумленной мордой и легким уколом совести. Надо же, а этот унылый хрен умеет быть сострадательным! — Где его заберут? — Прямо у главных ворот, — я смотрю в мобилку и сверяюсь со временем, — должны были уже подъехать. Мои предположения оказываются верными: на тротуаре торчит вычурный майбах, рядом с ним — обеспокоенный отец омеги. Кидается на нас волком, едва учуяв альфу в Деккере, но я в примирении выставляю руку, закрывая от нападок: — Всё в порядке, он просто помогает. — Кто бы сомневался! — сквозит сарказмом, но все равно предельно осторожно забирает сына, всматривается в родное лицо и успокаивается: на Мейлзе только собственный запах пачули и дубового мха. И пока я растворяюсь в умилении, пропускаю уверенный голос по правое плечо: — Я кризисный, у меня нет гона, я не реагирую на течку. Ганс даже не смотрит на меня, но одними губами улыбается отцу.***
— Ты серьезно? Мы сидим у меня на квартире, курим в окно, глушим очередную чашку горячего чая. Я все еще не привык к тому, что Деккер смог так запросто оказаться на моей территории. И своим: «Не делай такое лицо, пойдем к тебе, я все объясню» сумел утащить, ошалевшего от новости, домой. Дверь открывал, как будто под прицелом, всё косился на Ганса, считая это событие сном или миражом. Он кивает и затягивается. Переводит на меня взгляд уже тогда, когда моя пауза в молчании становится неуютной: — Я знаю, что ты такой же. — Откуда? — Подслушал в лазарете. Иначе бы не сказал. — Кто-то еще знает? Он дергается от вопроса, кивает с тоской в глазах: — Родители. — И как они? — В трауре. Проводят поминки по моему здоровью каждый божий день, как по расписанию. — А врачи? Деккер непонимающе смотрит на меня, я на него — с искренним изумлением, потому что таких же не встречал раньше и не думал, что когда-нибудь встречу. — Что врачи? Говорят, это не лечится. До конца жизни я проживу… вот таким. Ненормальным. Ни тебе здоровых отношений, ни, в результате, запечатленной любви. Короче, ни шанса. — У меня так же, — киваю. — Да уже понял. И каково тебе? Задумываюсь на секунду, потому что, если честно, мне никак. Вообще никак. Не горит, не болит уже давно, не искрится оголенным проводом. Эйфория забытья и отрешенности. Жалел ли я себя? Мечтал ли о тех светлых чувствах, которые рождаются внутри, ведут по наитию, сталкивают с кем-то, о ком ты и не думал днем ранее? Скорее нет, чем да. — Мне классно, честно, — тушу сигарету в пепельнице, опираюсь на подоконник. Деккер изучает меня, рассматривает каждую эмоцию. — Я рад, что могу влюбиться сам. Без зова природы, без сцепки, без этого истинного дерьма. — А ты влюблялся? — Нет. — А что с… детьми? Ты тоже, как и я, бесплоден? — Абсолютно и бесповоротно. Сказали, «не лечится». Ганс понимающе хмыкает, вспоминая собственный диагноз. Слово в слово. И тоже «не лечится». — Слушай, — смотрю на него с легкой улыбкой, потому что давно вертелось на языке пара вопросов, — а ко мне ты чего тогда доебывался? — Честно? Потому что бесился. Я единственный сын в семье, родительская гордость, а тут эта кризисность как снег на голову. Сразу спала пелена идеальности, пришлось глотать обиду и делать вид, что нормальный, ничем не отличаюсь от других альф. А тут ты. Исключение из омежей природы, но тебе хоть бы хны, ты весь из себя… Беглов. Ну, меня и торкнуло. А оно вон как оказывается. — Ну и глупо. — Отчасти. Тебе разрешили быть особенным, мне — нет. Приходилось носить эти треклятые водолазки, делать морду кирпичом, посещать все семейные празднества. Смеюсь, потому что сходство налицо, только без водолазок. Деккер приподнимает бровь, спрашивая всем своим видом, какого черта я ржу. — Разрешили? Я сам себе разрешил. Думаешь, предкам в кайф, когда я такой? Да они открестились от меня, будто я проклятый. Прилюдно продолжаем делать вид, что у нас любовь-морковь, а на деле — пожимаем руки после встреч и разлетаемся в стороны словно баллистические ракеты. — И ты решил их довести своим внешним видом? — он проводит холодным пальцем по сгибу локтя, где уже давно чернели ветки смородины в черной набивке. — Это замещение, психологическая защита. Когда надоедает доказывать словами, импульсивно выражаю в этом. Сублимация, не более. — Больно было? — он все еще рассматривает татуировки. Взгляд уже переместился на шею, где блэкворком выведены рваные линии и черточки. Никакой концепции, сплошная хаотичность. — Нет. Больнее, когда пытаются объяснить, что я должен быть таким, как все. Мы до вечера страдаем какой-то херней, рубимся в приставку, обсуждаем обучение. Ганс, в моих узких шортах и накидке, на моем диване и в моей квартире — как привидение, но я все равно постепенно привыкаю. Не грыземся, как раньше, а соблюдаем какую-никакую, но дистанцию между сотнями случившихся ссор и одной неслучившейся дружбы, постепенно сближаясь. Мне уже проще звать его по имени, ему — дотрагиваться до моих рук, внимательно рассматривать без ехидства, улыбаться искренне. Я оставляю его на ночь, потому что захотелось, потому что ново и необычно. Он остается, потому что ему удобно добираться от меня на пары и потому что зацепило. Не говорим о своих причинах, но ложимся в эту ночь почти что приятелями, балансирующими на грани между «знакомцами» и незнакомцами. В колледж приезжаем вместе на такси, курсируем в сторону здания, игнорируя удивленные взгляды. Вечная полемика между нами превращается в уютное молчание, перманентная агрессия — в искрящее удовольствие. Я даже сажусь с ним на паре и всю лекцию катаю Жану ответы на его сотый знак вопроса в переписке и ошарашенный фейс. — Он тебя заставил? — Депар молча дожевывает крекер, пока мы спускаемся в курилку. — Нет, потом расскажу. Но никто никого не принуждал, если это тебя волнует. — Но как… это в принципе возможно? Вы еще вчера артачились, а сегодня уже с белыми флагами и шатким перемирием? Это стеб? — Успокойся, правда. Все хорошо, не переживай. Он подпирает плечом стену, все еще не веря ни мне, ни моему спокойному голосу. Спрашивает тихо: — Вы же не спали, да? Я почти успеваю показушно изумиться. Почти. — Никто ни с кем не спал, — опять Деккера приносит дуновением ветра. Уже в пальто, с ровнющей спиной, почти улыбается. Но если до этого я умудрялся вовремя натянуть на лицо равнодушие, то сейчас пришлось импровизированно покрываться румянцем. — Ты всегда будешь так появляться? — Как? — он прикуривает от моей сигареты, наклоняясь практически вплотную, и я молча рассматриваю его темные брови и черную каемку ресниц. — Как черт из табакерки. — Дело не во мне. Это ты витаешь в облаках и ничего не замечаешь вокруг. Мы еще минуту по привычке цапаемся, перебрасываясь тычками и изощряясь в остроумных подколах, пока Жан, после громкого вздоха, не выдает удивленно: — Сейчас вы премиленько ведете светские беседы, а что дальше? На свидание под руку попретесь? — Почему бы и нет? — хохочет Деккер, пока я пытаюсь поднять нижнюю челюсть с земли. На свидание? С Гансом? Я еще не умер, чтобы так рисковать собственной шкурой. — Цирк какой-то. Ржем, но я все равно успеваю прокрутить в голове этот фиктивный поход с Деккером с вино-кино-домино. Представляется с трудом. Да и смотреться мы будем по-дурацки — что я, что он. Разве что в озабоченном пыхтении с задних рядов кинотеатра на нас не будут тыкать пальцами. А в прокат как раз вышел фильм, постеры к которому сохраняю уже два месяца. И билеты наверняка есть. Да и Ганс выглядит свободным. — Пойдем в кино? — предлагаю, когда Жан скрывается в дверях корпуса, а Ганс остается со мной, рассматривая то ли небо, то ли высотки стеклянных коробок на горизонте. — Пойдем. Он не спрашивает, на какой фильм мы идем. Ни жанр, ни название. Ничего. Но мы все равно идем, покупаем огромную банку попкорна, две литровые колы и садимся на седьмом ряду посередине. На первом не захотел Ганс — оказывается, у него дальнозоркость, а на последнем я — потому что неловко. И когда в какой-то момент мы начинаем целоваться и его руки забираются под мой свитер, я неловко сбиваю ведерко, и мы сидим, как дураки, с полными штанами попкорна.