Ибо скоро заснут они

«Я бы преклонил перед тобой колени, мальчик. Целовал бы край твоего одеяния – смиренный грешник под невидящим взглядом Девы Марии; фетишист, упивающийся видом её обнаженных ступней». За окном тоскливо воет собака. Часы бьют одиннадцать. Кирен сидит на кровати, делает наброски углем. Тонкие пальцы - черные от пепла. «Я бы причастился тобой, Кирен. Позволь вкусить от твоего тела, позволь пригубить твоей крови. Мы никогда не были божими созданиями, но ты, ты – плоть от плоти Христа». - Где ты ходил так долго? – в голосе Кирена напополам беспокойства и досады. Он ждал Саймона. А тот – не пришел. Как всегда. Он не позировал ему и не смеялся над его шутками. Он не смотрел, как мучительно давался Кирену первый штрих углём. Уголь… Кирену хочется вытереть запачканные ладони, он оглядывается в поисках невесть куда запропастившегося полотенца и, наконец, поднимает взгляд на стоящего в дверях Саймона. Зажимает ладонью рот, но вздох – вздох полный ужаса – все равно вырывается наружу: - Что ты с собой сделал?! Как он мог?! Странные язвы, свежие, но не гноящиеся, не кровоточащие. Они покрывают лицо Саймона и его шею, исчезая за воротником рубашки. Мертвые отметины на мертвом теле – узор достойный мастеров ужаса. - Что. Ты. С собой. Сделал, - это не вопрос, нет. Это другое – то, чего так боится Саймон: непонимание. Кирен не понимает, что он хотел сделать. Не может понять. «Мальчик, - хриплый смех вырывается из груди. – Неведенье – это высшее из дарованных тебе благ, Кирен. Настоящее понимание – это тьма. То, что ты готов на убийство – это еще не тьма. Тьма – это понять, что ты идешь на это, только чтобы оправдать собственное существование. … Отсутствие света – это еще не тьма. Настоящая тьма – это видеть свет, но осознать, что тебя он никогда не коснется». - Я зажигал себя, Кирен. Он смеется, пряча лицо в ладонях. В этом смехе больше отчаяния, чем в самом неистовом крике, он обескураживает, этот смех, выбивает почву из-под. И Кирен непонимающе заламывается брови, хватает его за полы распахнутого плаща, тянет на себя, заставляя смотреть в укрытые за линзами глаза: - Как ты мог?! Как ты, черт подери, мог с собой это сделать? Ты! Кирен отводит в сторону его ладони. Красивое лицо обезображено: на щеках и подбородке, шее и скулах зияют дыры, сквозь которые влажно блестит мертвая плоть. Непонимание сменяется гневом. Мальчишка в исступлении бьет его: бестолково, наотмашь, барабаня по груди кулаками, - Кирен никогда не поднимал ни на кого руку, никогда. Он не умеет бить. Не умеет. - Ты, ты! Ты идиот! Свихнувшийся, обдолбаный торчок! Твои мозги прогнили еще при жизни, Саймон Монро! Зачем? Зачем ты это сделал?! Кирена приходится удерживать, приходится сжимать его в объятиях, пока он не устанет, пока не затихнет, повторяя едва слышно своё дурацкое «зачем». - Ты наказываешь себя, да? – Кирен, поднимает на него взгляд – усталый и совершенно беспомощный, - за смерть матери? За страдания отца? В нашей не-жизни и так достаточно страданий, зачем ты причиняешь себе еще больше? И мне. Губы, выпачканные в угле. Уголь везде: на щеках и подбородке, на подрагивающих светлых ресницах. Кирен прекрасен. В своих линялых джинсах и растянутых свитерах, словно в коконе – остается лишь ждать, когда появится бабочка. Во второй раз. Ведь он был Первым из восставших. Он бы сам выпустил её. Если бы не свет - Саймон жаден, эгоистичен, ему не хочется делится светом. Ни с кем. «Я бы раздел тебя, мальчик, но не для того, чтобы обнажить. Я бы завернул тебя в шелка и бархат, укрыл бы тебя, заключил в огромном коконе до скончания времен. Я бы любовался тобой, даже не видя. Ведь что могут человеческие глаза… особенно мертвые?» - Ты, знаешь, Кирен, наше наказание – это наша не-жизнь. Я не думаю, что мы можем наказать себя больше. - Но тогда зачем, Саймон? Зачем ты сделал это? - Я устал. Кирен без сил опускается на кровать. Умоляюще смотрит на стоящего перед ним Саймона: - От чего? - От твоего света. Есть пять стадий принятия смерти: больные раком вам расскажут о них гораздо больше любого прихвостня от психологии. Но как принять собственную смерть, когда ты уже давно умер? Саймон улыбается, склоняясь к перемазанным пеплом губам: - Отрицание, Кирен, это – только начало. - Ты о чем? – он смотрит непонимающе. А на него хочется молится. От его угольных набросков простыни стали серыми, пальцы – черными, а губы – восхитительно горькими. Если бы Саймон мог чувствовать вкус. Но он чувствует только свет, идущий от Кирена, и он впитывает его: через приоткрытые для поцелуя губы, через распахнутые белые глаза, спрятанные за коричневыми линзами, через мраморную кожу, которая никогда не покроется потом. Он стаскивает с Кирена его нелепую, ненужную одежду. Чтобы прикасаться к свету, чтобы целовать свет. - Я бы хотел выпить тебя, Кирен. Почувствовать тебя на вкус. - Не думаю, что тебе бы понравилось, - смеется Уокер, и Саймон вдруг понимает, что у света есть звучание. Кирен касается его ран руками: подушечки пальцев обводят припаленные края так осторожно, будто Саймон может чувствовать боль. - Ты сумасшедший. Всегда был сумасшедшим, - шепчет Кирен, разглядывая ужасные ожоги в сантиметрах от своего лица. – Я хотел бы понять тебя. Но не понимаю. А потом мальчишка делает то, от чего даже у повидавшего многое Монро перехватывает дух: он приникает губами к его ожогам. Касается их языком. Словно они всегда были частью Саймона. Словно они не отвратительны. - Я не понимаю тебя, но я готов разделить с тобой твою боль, - пальцы Кирена пробираются под рубашку, скользят по ребрам, туда, к спине. Чтобы огладить неровные края самой большой его ошибки и сказать: - Саймон, ты не чудовище. Ты прекрасен. Хриплый смех служит Кирену ответом: - Чудовище. Красавица и чудовище. Мой глупый Кирен; мой добрый Кирен. Скажи мне, как рождаются такие как ты? И почему они умирают… такими молодыми. И совершенными. Эти разговоры на перепачканных углём простынях. Среди его набросков. К чему они ведут? Раны болят – но это ненастоящие, фантомные боли. Как они могут болеть от поцелуев того, кого… - Я собираюсь убить тебя, - шепот прямо в приоткрытые губы. ______________ Дай руку, не дыши - присядем под листвой, Уже все дерево готово к листопаду, Но серая листва хранит еще прохладу И света лунного оттенок восковой. Давай забудемся. Взгляни перед собой. Пусть ветер осени возьмет себе в награду Усталую любовь, забытую отраду, И гладит волосы, задетые совой. Отвыкнем от надежд. И, душу не тираня, Сердца научатся покою умиранья.* ______________ * - Поль Верлен "Благоразумие"