Бумеранг

Падать больно. У Минсока ни слова в голове и всего несколько ускользающих сквозь пальцы секунд на то, чтобы вновь научиться дышать. Вместо воздуха в лёгких – отчаяние, а стильную авторучку в руке хочется сменить на маленький раскладной нож, чтобы резким движением вогнать себе между рёбер и слушать, как выходит со свистом всё то, чем он жил последние месяцы. Приволочь дерьмо поздним рейсом прямо в родную Южную? Виновен. Старательно размазывать всё это вдоль и поперёк каждого дня, чтобы очиститься хоть немного? Запросто. Столько грязи, боли и усилий оставить в мёртвой жаре августа, сонном солнце сентября и бронзовых октябрьских закатах... чего ради? Всё впустую и не имеет смысла. Всего секунда, другая, третья, а Минсок уже разбит, уничтожен, прибит гвоздями к полу и распят вдоль кирпичной стены с дурацкими похожими на шляпки поганок светильниками. Потому что земля круглая, а проклятье - не жвачка, с ботинка ногтем не сковырнёшь. Его и не видно сразу, разве что дышать иногда мешает, но жить - почти нет. Въедается медленно под кожу, тихо травит кровь и мысли, заставляя верить, что можно сбежать, спрятаться, спастись. Минсок и правда верил до последнего, а вот глазам своим сейчас не хочет. Зато залезть в коробку из-под булочек и на свалку - запросто и с удовольствием. Всё лучше, чем, едва выбравшись на поверхность, снова катиться в колодец, до краёв наполненный не водой - неприглядным прошлым. Чёрным, отвратительно вязким и едким как мазут - захочешь, не отмоешь. Минсок знает, он в этом дерьме уже давно и чуть больше, чем весь, но понятия не имеет, за какие грехи. Рвать себя на лоскуты, зализывая раны, сшивать заново, снова рвать и выворачиваться наизнанку, чтобы что? Чтобы за три скрипа секундной стрелки похоронить всякую надежду вернуться в ряды нормальных людей с хотя бы десятичасовым рабочим днём и без синдрома жертвы – потрясающая перспектива. Говорят, чтобы успокоиться, нужно сосчитать до десяти. Минсоку и сотни мало, но он считает до трёх - дальше никак. Словно и не было этих месяцев, и как он не видел раньше ничего кроме, так и сейчас не получается. Вокруг целый мир, большой и светлый, а у него только тонкая шея, небрежная чёлка, губы эти, в тонкую кривую сжатые, и расползающийся мурашками по спине ужас. Его проклятье. - Привет?

∞

Раздражать посетителей кафе противным шарканьем ботинок о паркет вошло в привычку Чондэ совсем недавно, минут пятнадцать назад. За это время он успевает продвинуться от уровня вшивого дилетанта до профи без особых усилий и, бонусом, просверлить пару дыр в мальчишке за кассой. Бедняга испуганной черепахой вжимает голову в плечи всякий раз, как встречается с ним взглядом, и явно радуется наплыву клиентов, изо всех сил изображая сверхзанятость. Чондэ догадывается, что его густую как сироп ауру можно использовать в качестве химического оружия, но ничего не может с собой поделать и, в конце концов, к явному ужасу Джемина становится в очередь ради одного единственного вопроса: - Где Минсок? - С утра был, к обеду уехал. Что-то передать? - Нет, подожду лучше. Он заказывает травяной сбор, скидывает лёгкое пальто и устраивается у лохматого цветка в квадратном горшке, честно пытаясь оставаться спокойным. Минсок клятвенно – ну, почти, – обещал ему быть здесь, сейчас и до самого вечера, а вместо этого опять прячется по углам. Восхитительно, но уже не удивляет. Телефон молчит, в какао бесячими единицами желтеют непрочитанные, а Чондэ вообще-то есть, чем заняться, но он предпочитает сердито сопеть в медленно остывающий чай, потому что знает – он будет терпеть. Чондэ так решил и спорить сам с собой не намерен. Пусть за эти несколько месяцев их отношения продвигаются ровно на ноль целых ни черта десятых (ну, ладно, может быть на одну сотую, если не тысячную), он готов ждать. Оно того стоит. Минсок того стоит. И задницей чувствует, видимо, вероятность приближающегося пиздеца – входная дверь бьёт углом по колокольчику именно тогда, когда Чондэ созревает на очередной звонок в никуда и пару голосовых на грани. Минсок влетает в зал маленьким вихрем и в тонком, похожем на кардиган, пальто. Он сходу помогает Джемину обслужить последнего клиента, упаковывая пирожные, пока машинка с аппетитом крошит кофейные зёрна, и тут же бомбой сбрасывает на несчастного тонну информации о новых кружках, переносе поставок и поиске одного-двух помощников. Чтобы работалось веселее. Джемин осторожно интересуется, повлияет ли разделение обязанностей на зарплату, потому что лучше уж одному в смену, чем дробить свои кровные в обмен на сомнительную компанию, но Минсок перебивает его твёрдым "нет". И головой даже мотает для пущей убедительности, что кажется Чондэ совершенно очаровательным, особенно, если учесть тот факт, что маленькая голова Минсока наполовину скрыта за тремя слоями лежащего на его плечах грандиозного шарфа. Одни глаза и шапка рыжих волос на макушке, будто прячется в этой куче шерсти от кого-то – на него такого совершенно невозможно злиться. Чондэ и не планировал вообще-то, но если бы да, то точно передумал бы. - Уоу, босс, тут это... – вовремя вспоминает Джемин. Он кивает в сторону цветка и, собственно, Чондэ, почти приросшего к стулу в ожидании. Минсок встречается с ним взглядом, удивлённо вскидывает брови и точно что-то говорит, но за шарфом не видно. Уже едва ли не выдрессированный его переменчивым настроением Чондэ заранее готовится брать ледяную крепость штурмом: ставить подножки, ловить беглеца у выхода, возможно даже под дверью сторожить. Поэтому салютует пустой кружкой и максимально дружелюбно улыбается, экстренно продумывая вероятные пути отхода и план-перехват, но Минсок и не думает прятаться. Подходит сразу и хмурится, машинально поправляя ботинком косящуюся на них из-под стола любопытную табуретку – подглядывать нехорошо. - Прости, не думал, что ты раньше шести придёшь. - Я писал. Минсок хмурится ещё сильнее и кладёт сбоку от скомканной сафлетки не подающий признаков жизни телефон, а Чондэ чувствует себя дураком. Почему он не уточнил время? - Ты ел? Чондэ всё ещё пытается понять, как можно быть таким лохом, оттого и отвечает не сразу, а когда отрицательно качает головой, Минсок забирает пустую кружку и отправляет его в кабинет. Там удобный диван, приятная тишина и полное отсутствие посторонних глаз. - Окно закрой только, - просят его вдогонку. – Я сейчас. В кабинете едва ли теплее, чем на улице, разве что ветер за шиворот языком не лезет. Чондэ щёлкает шпингалетом, немного думает, прежде чем снова надеть пальто, и прислушивается. За пару дверей от него низко гудит, работая, микроволновка, звенят чашки-ложки и почти не слышно, как переговариваются о чём-то Джемин и Минсок. Тихо, вполголоса. Ни слова не разобрать. Уж не о нём ли речь? Чондэ надеется, что нет, и мелкий не будет в красках описывать начальству, как "этот вот, с бровями" нервировал жующий приторные пончики молодняк своими шумными ботинками и беспросветно чёрной аурой. Получить по рогам за поведение подростка в пубертате не хочется, но Минсок по ним и не бьёт. Просто подкрадывается сзади, ставит на стол тарелочку с грибным ризотто в сливках и толкает её в сторону Чондэ: - Ешь. А сам прячется за папками на столе. - Сволочи… на сотню метров дальше могли, но нет, им здесь надо. - Что? – не понимает занятый поглощением риса Чондэ. Его так и подмывает спросить, не проголодался ли сам Минсок, но слишком уж смешно тот фыркает и хмурит брови, не переставая сердито урчать себе под нос. - Старбакс, - жалуется он, с раздражением пихая пухлую стопку накладных между стенок в пластиковом лотке. – Они открывают Старбакс! - Где? - Через дом и налево. - Вместо книжного? - Почти, - кивает Минсок и дуется хомяком. – Над ним. Он не перестаёт бурчать, одну за другой оставляя размашистые подписи на бумагах, а потом внезапно встаёт, подходит к Чондэ, отбирает ложку и, звякнув ей о тарелку, отправляет в рот. Чондэ почти слышит смачный шлепок, с которым его челюсть приземляется на край стола. Он прекращает жевать, выпадает на десять долгих секунд, а, спустя ещё плюс пять, понимает, что улыбается. Потому что Ким Минсок только что ограбил его на целую ложку риса. Ту самую ложку, которую Чондэ прямо перед этим увлечённо облизал. Мило. - И куда, как ты думаешь, большинство обедать пойдёт, - вздыхает Минсок и, вернув прибор, усаживается рядом. - Сюда. - Чондэ. - Что? Там булки одни, а у тебя вот, - он кивает на пустую почти посудину, - горячее. - Неправда, у них тоже есть. - Если ты когда-нибудь пробовал их лапшу, то знаешь, что нет. - Дурак ты. - Может быть, но не забывай, что именно этот дурак останется твоим клиентом, когда остальные убегут в Старбакс. Чондэ говорит тихо и вкрадчиво, играет бровями и знает же, что да, дурак, и от его заявлений у Минсока на зубах, вероятно, скрипит сахар, но что с этим делать – вопрос. Только он мог среди изобилия душистой и свежей зелени тропического леса отыскать себе маленький угрюмый кактус и едва ли не с наслаждением тыкать пальцами по иголкам в надежде, что те подобреют, обмякнут и превратятся в пушистых котиков. Да, с первого взгляда, может казаться, что он идиот, но ведь и кактусы цветут. И Минсок тоже. Его будто бы немного отпускает. Он расслабляет плечи, переставая напряжённо втягивать голову всякий раз, как Чондэ вздумается его коснуться. Не вырывает руки, не ругается, не шипит злобным загнанным в угол зверем – ничего. Что это? Рай? Когда Минсок впервые после особенно тяжёлой смены сам тянется за поцелуем, Чондэ думает, что да, так оно и есть. Рай, не иначе. Их редкие встречи как-то очень быстро перестают быть редкими. Перерывы тут же заполняются сообщениями, ничего не значащими, дурацкими, и Чондэ, глупо улыбаясь прямо в экран, вновь чувствует себя влюблённым подростком. Джемин жопорукий, опять кофемолку сломал

Но из зарплаты ты у него стоимость ремонта, конечно же, не вычтешь

На этот раз вычту

Ну да, ну да

Вычту

🙄

😠 А потом: "Занят вечером?" и тут же следом "хочешь кофе?". Чондэ хочет. Этот кофе он хочет всегда. С понедельника по воскресенье двадцать четыре на семь. Согласен пить, пока сердце не разгонится до трёх сотен в час, не выскочит и не убежит за горизонт, влажно чавкая по асфальту вырванными с корнем артериями. Будто оно не уже. Это лечится? Даже если и да, то Чондэ давно пропустил все возможные сроки, крайние и не крайние. Приходи в десять Нет, в девять

Приду в восемь

И сложенный жёлтыми пальцами стандартных смайлов знак согласия в ответ. В восемь, так в восемь. И таких диалогов десятки, если не сотни уже. Глупые, бессмысленные, но с обязательным "увидимся" между строк и без явного желания убивать во взгляде уставшего, но почему-то довольного Минсока. Вечер получается скомканным и очень странным. Чондэ приходит в семь пятьдесят девять, отплясывает что-то на тротуаре за стеклом, корчит рожи и, похоже, гневит этим небеса. Тучи появляются из ниоткуда, рыжей от света фонарей ватой расползаются по чёрному полотну над головой и улицы покрываются чернильными пятнами луж. - Бля-я-я, - обиженным котом тянет Чондэ. – И как теперь? - Переживёшь, не сахарный. - Может и не сахарный, но два шага, и вся эта красота, - Чондэ щёлкает себя по завитку уложенной чёлки, - прилипнет соплями к вискам, и ты меня бросишь. - Ты мог бы вызвать такси, - фыркает на это Минсок, закатывая глаза. - Я мог бы остаться у тебя. - Тогда надо в магазин заскочить. - Ну Миии… что? - Чондэ осекается на полуслове, потому что ждал всего: что Минсок начнёт шипеть, отправит его пинком под зад в сторону дома, даст по яйцам – чего угодно, серьёзно, но только не предложения зайти. – Что ты сказал? - Жрать дома нечего, говорю, - и выпрыгивает из-под навеса прямо под стену холодной воды. Ливень по-ноябрьски ледяной, и пальто ожидаемо не спасает. Спасает то, что недомагазинов этих в Сеуле как грибов после дождя, и пара ближайших – шагах в двадцати. Минсок, недолго думая, выбирает “seven-eleven”, и они, проскользнув внутрь, отряхиваются у входа как два промокших пса, а потом набирают всякой чепухи вроде йогуртов на утро, замороженной лазаньи и рисовых пирожков с острой кимчи и тунцом. Дома Минсок, едва переступив за порог, скидывает с себя шарф, верхнюю одежду и тянется к Чондэ. Он по-хозяйски стаскивает с него сырое насквозь пальто, а следом за ним и свитер в похожем агрегатном состоянии, и выглядит при этом так деловито, что Чондэ даже теряется и никак не комментирует ситуацию, только послушно стоит, куда поставили, поднимает руки, когда просят, и, молча приняв пушистое полотенце с домашними штанами, отправляется в сторону душа. Он с наслаждением переступает ногами по быстро нагревающемуся полу и слушает из-за двери, как Минсок гремит на кухне посудой, наверняка отправляя лазанью в духовку. На улице зима потихоньку доедает ноябрь, готовясь выморозить всех до костей, а одетый в чужое Чондэ выползает из душа в тёплую квартиру, где вкусно пахнет едой, а уютный Минсок в серых меланжевых шортиках и такой же толстовке мнёт в плошке овощное месиво, ругаясь на тормознутую духовку. Он просит Чондэ приглядеть за лазаньей, пока сам будет плескаться в ванной, и уходит, оставляя его наедине с этим новым и исключительно приятным чувством… Чондэ сам ещё не понял чего. Чего-то такого тихого, безмятежного и по-домашнему уютного. - Не готово ещё? – из душа Минсок, к его вящему удовольствию, возвращается всё в тех же шортах и, периодически лохматя полотенцем сырые волосы, выливает в небольшую кастрюльку пол бутылки вина. - Нет, но уже похоже на еду, а не на кусок льда… это что, глинтвейн? - Если не найду гвоздику и мёд, будет просто горячее вино. - Я уже на всё согласен, - до Чондэ только сейчас доходит, что у него после их прыжков по лужам до сих пор стучат зубы, даже в тепле и сухой одежде. - Тогда тапки надень. Ему хорошо и без тапок, но почему бы и нет. Они быстро ужинают за столом на кухне, а после того как Чондэ заканчивает с посудой, перебираются на диван в гостиной. Минсок ставит на столик две огромные кружки с обжигающе горячим вином и включает фоном что-то нейтральное, перед тем как удобно устроиться между подушек. Дождь иглами отбивает по карнизу заученную мелодию, а мысли в голове танцуют куда-то мимо и совсем не в такт. - Почему кофейня? – Чондэ не знает, с чего вдруг решил спросить. Потому что устал против воли вслушиваться в тихое бессмысленное бормотание ведущих телешоу или всё же потому, что окончательно расслабившийся Минсок, сложив ноги по-турецки, так очаровательно растекается согревшейся лужицей по дивану, что смотреть на это не хватает никаких душевных сил. - А почему нет? – Минсок сладко потягивается и, убрав кружку, разворачивается лицом. – Каждому своё, мне это. - Кофе? - Он тоже, но больше атмосфера, наверное. Чондэ на это лишь неопределённо пожимает плечами – его в кофе больше всего привлекает Минсок, но разве он не прав? Каждому своё, да. Кто-то перетирает зёрна в вонючую горькую кашу и заливает молоком, а кто-то честно пытается успокоить зуд в руках, которые так близко и одновременно далеко от ёрзающего по дивану Минсока. Тот в последнее время какой-то нервный. Нервный и спокойный одновременно – так вообще бывает? С Минсоком никогда ничего не понятно на сто процентов, всё крошится и расползается ртутными шариками по разным углам, ломая привычную картину в голове. Нет, ну правда. Чондэ справедливо решает – ну а что, заслужил же, – спокойствие приписать своим стараниям, а нервы оставить на внутренние, не зависящие от него процессы, о природе которых можно только догадываться. Больше не позволено. Он честно пытается не лезть и долго борется с собой, прежде чем так же отставить недопитое вино в сторону и, решительно выдохнув – будь, что будет, – податься вперёд. Информацию о том, сколько храбрости на это уходит, Чондэ предпочитает унести с собой в могилу. Потому что дохуя, и чисел таких ещё не придумали. Минсок и правда укротитель, не самый плохой, надо сказать. Умудрился, сам того не зная, выдрессировать его по полной так, что Чондэ иногда ему в глаза взглянуть страшно. Страшно загнать в угол, напугать и окончательно дать разочароваться в людях. В своём лице, что ужаснее всего. Этого дерьма Чондэ хочет в последнюю очередь, а если вернее, то не хочет совсем. Потому что лучше на расстоянии вытянутой руки и, возможно, прицельного пинка, чем вообще никак. Лучше злобно-вредный рычащий взбешённым зверем Минсок, чем захлопнутая перед самым носом дверь в его кофейню, квартиру и жизнь. Вряд ли он, конечно, выбросит Чондэ на улицу прямо сейчас в одолженных штанах и футболке, взяв в заложники сохнущее в сушильном шкафу пальто, но пробовать боязно. И вообще, плохая это была идея напрашиваться к нему, лезть вот так без приглашения, чтобы плечом к плечу, кожа к коже и одним глазком в душу, если можно. Нос, кулак, больница – не совсем тот сценарий, на который Чондэ надеется, но пока делает всё, чтобы сюжет пошёл именно по нему. Получит в лицо – сам виноват. Скатиться в откровенную панику он всё-таки не успевает – вопреки всем страхам и сомнениям, Минсок на пальцы на своих плечах почти не реагирует – если и напрягается, то совсем немного, – зубами не клацает и спокойно позволяет Чондэ затащить себя на колени. - Ты чего какой? Я не кусаюсь. Блядь. Минсок вытягивается в его руках как кот и явно читает мысли, а Чондэ не то чтобы сложно себя контролировать, просто вино плюс специи и атмосфера эта странная вокруг, такая томная и тягучая как ириска, с запахом хвойного шампуня и изредка чихающего на шкафу аэрозоля – всё это не помогает даже в перспективе. Но вишенкой на торте, конечно, Минсок, тёплый и домашний, с лихим алкогольным румянцем на щеках и голыми коленками. Грёбаные шорты, чтобы их на части в стиралке разорвало. Чондэ тянет пальцем ворот пожертвованной ему футболки и нервно сглатывает. Он ещё не решил, чего хочет больше, чтобы Минсок ходил в них всегда, или чтобы снял к чёртовой матери прямо сейчас. Вечер получается на грани, таких у них ещё не случалось. Руки под одеждой были, мокрые глубокие поцелуи до стояка тоже, но даже это не в счёт и рушится карточным домиком под тяжестью того, что испытывает сейчас Чондэ. Вопросов по-прежнему море, но недопонимания стёрты, и Минсок на удивление спокоен, так почему же… - Налить тебе ещё? - А? – Чондэ вздрагивает, пугаясь, и крепче сжимает пальцы на рукавах чужой толстовки. – Нет, тут осталось. - Тогда допивай и расслабься уже. Расслабиться? Что-то из области махровой фантастики, той, что рядами на полках в книжном годами пылится. У Чондэ вся уверенность мелким бисером к ногам сыпется, руки-ноги за жилы под кожей натянули как резинки у шарнирной куклы и связали узелком на затылке, а Минсок такой "расслабься". Чувствует себя мелким пиздюком, собирающимся позвать красивую девочку из параллельного на первые в его жизни танцы. Носатым таким пиздюком, в дурацких очках, с неудачной стрижкой, потными ладошками и в шортах на вырост ("в секонде не было твоего размера, сынок, придётся походить в парусах"). Чондэ не нежная фиалка и пальцев – одной руки, правда, – не хватит сосчитать сколько раз не девственник, но робеет, будто не сам размазывал мокрое языком по шее Минсока в закрытом гей-клубе в Ёнсане. Чондэ отсчитывает сто шестьдесят четыре секунды похожего на вакуум молчания и тихо спрашивает: - Я… хорошо тебя знаю? – вовремя превращая утверждение в вопрос. Хотелось бы, чтобы да, но Чондэ в курсе, что нет. Конечно, нет. Откуда? Образ Минсока в его редких снах мало того, что до сих пор в маске, так ещё и скрыт плотным велюровым занавесом даже не наполовину – больше, но спросить важно. Слишком уж много в этом уравнении неизвестных, а у Чондэ отношения с математикой и так далеки от дружеских. Отвечает Минсок почти сразу: - Вряд ли, - выпутывается из странных недо-объятий и просто садится напротив, заглядывая в глаза. Чондэ не успевает его поймать едва не стонет вслух от разочарования. Оно оказывается таким едким и сильным, что всё внезапно становится проще: смотреть на Минсока, говорить с Минсоком, трогать Минсока – всё, лишь бы вернуть ускользающее в сторону второй половины дивана всё ещё пахнущее хвойным шампунем тепло. Оно недалеко, но тянуться теперь неудобно, обнимать – тем более, а целоваться вообще вне зоны действия. Целоваться Чондэ хочет. Очень. И такое положение дел и тел в пространстве его не устраивает. - Это не значит, что нужно с меня слезать, - прямо говорит он, лезет пальцами под рукава толстовки и, пощекотав запястья, снова тянет хихикающего Минсока на себя. - Серьёзный такой. Думал, ты спросить что-то хочешь. - А ты прям отвечать собрался. - Спрашивай, - вздыхает Минсок и укладывает голову на чужое плечо, подчиняясь ладони на своём затылке. Чондэ справедливо полагает, что пить уксус и жрать лимоны лучше именно так, без зрительного контакта и дыша в удобно подставленную шею. – Может, не на всё, но отвечу. - Ладно. Минсок кивает. - Ты гей? Молодец, Чондэ. Будь они на сцене любительского драмтеатра, с задних рядов точно раздались бы флегматичные аплодисменты с явной ноткой сарказма. Браво-браво, на бис не нужно, валите за кулисы, потом в гримёрку через костюмерную и прочь из театра нахрен. Минсок в ответ на это даже не смеётся. Не отстраняется, чтобы посмотреть на лицо того, кому такая умная мысль в голову пришла, не говорит "мы с тобой полуголые сосались, алё" и не тянется за телефоном, чтобы позвонить в дом ха-ха и вызвать весёлых аниматоров в белых одеждах. Просто жмёт плечами. - Наверное… не знаю. - Эм, как это понимать? - Как есть. Не заморачивался никогда. - В смысле… - В смысле, встретил, понял – моё, взял и дальше пошёл, а уж в юбке оно было или с членом между ног, дело десятое. Чондэ не слишком верит, но альтернативной версии не дано – придётся домысливать самому. Он двумя пальцами ведёт вдоль позвоночника под кофтой Минсока, сверху вниз, ныряет указательным под резинку шорт и одну за другой нащупывает ямочки на пояснице. Тепло. - А я – твоё? Твой сказочный идиот, надо было сказать, но Чондэ так давно пытается переступить щедро обсыпанный солью защитный круг, что не фильтрует слова и вообще мало понимает, что и как делает, без конца удивляя себя. К чему все эти сложности? Минсок такой не один, там за дверью целый мир, и ничего не стоит найти кого-то чуть менее похожего на дикий кактус, кого-то более открытого, доступного и покладистого. Заводские настройки Ким Чондэ не предполагают использование таких лошадиных доз терпения, но, посмотрите-ка, где он теперь. - Ты своё, – не сразу отвечает Минсок и чешет нос о складки ткани на его плече. Вопрос ему явно не нравится. – Своим и оставайся. - Скучно. - Зато добровольно дарить себя кому-то весело, да? - Всяко лучше, чем, сидя на подоконнике, сухим белым меланхолию заливать, да и никто же не просит целиком отдаваться – всегда можно найти компромисс. - Ну, не знаю, - Минсок фыркает и снова пытается отстраниться. Чондэ не пускает. – Покажи мне эту грань, где заканчивается здоровая привязанность и начинается зависимость, тогда и поговорим. - Ты не много думаешь, а? - Пора когда-то начинать, иначе… Что именно иначе, Минсок так и не объясняет, но дышит ровно и не ёрзает, лишь изредка дёргая пальцами вытянутый до пупка шнурок своей толстовки. С другой стороны в капюшоне, наверное, торчит одна только пипка с узелком. Мило. А у Чондэ в голове до сих пор крутится это странное, так ярко пахнущее разряженным озоном "иначе". У слов не бывает цвета, но это – грязно-серое, вязкое, густое. За таким не видно ни земли, ни неба – ничего кроме всполохов молний где-то внутри. Снаружи – штиль, и вроде близко совсем, а вместо раскатов грома сплошной вакуум. Просто кусок тёмной ваты в небе, с виду безобидный, но оказаться внутри не пожелал бы никто. Минсок прячет в себе что-то похожее, тщательно скрывает, бережёт и травится, травится же этим! Идиот, с нежностью думает Чондэ. За этим "иначе" он так живо чувствует искрящиеся электричеством сгустки похожих на вены молний и бонусом к ним бурю за десятку по шкале Бофорта, что скрывать такое, всё равно что средних размеров индийского слона пихать в бумажный пакет из продуктового. - А до меня у тебя мужиков было… - Чондэ. - Да-да, знаю. Просто… сколько? - Один. И если "иначе" Минсока серое, в цвет смешанной с пеплом грязи, то это глухое "один" – чёрнее безлунной ночи в открытом океане. В нём столько тупой боли, что у Чондэ мурашки бегут волнами по затылку к шее, приподнимая тонкие волоски, и катятся вдоль позвоночника прямо в трусы. Минсоку больно. Это неприятно и ломает как от лихорадки в тридцать восемь с половиной, но ему же нужно пережить это, разве нет? Не продолжать прятать это дерьмо, не ждать, пока порастёт плесенью и зацветёт, великодушно сохраняя внешнюю оболочку нетронутой, позволяя Минсоку фальшиво улыбаться и держать абсолютно всех в неведении относительно бушующего внутри пиздеца. Какое-то время. Рано или поздно оно всё равно начнёт пробиваться на поверхность, и тогда плохо будет вообще всем, Чондэ уверен. И даже тот факт, что он себе это всё представляет в красках и лучших традициях конвейерного голливудского ширпотреба, его не смущает. Такой себе Минсок, носящий в себе подселённого инопланетной цивилизацией чужого, который полностью захватит его разум, если не вырезать тварь вот-прям-щас голыми руками напарника с маникюрными ножницами и под эпичные взрывы всего подряд на фоне. Да, как-то так. Наверное, пора отключать нетфликс или помойку всякую по телевизору смотреть реже, но Чондэ себя в мечтах видит тем самым рыцарем в сияющих доспехах, чьими усилиями Минсок должен оставить позади всё, что так или иначе отравляет его жизнь. Заявочка нехилая, но в его арсенале – помимо очевидного – наглость, упорство и целое море нежности, а ещё – желание всё сделать правильно. Этого должно хватить, потому что из противников у Чондэ только всепоглощающая неуверенность Минсока и его же страх. Их он сможет побороть, больше – некого. По крайней мере такого же упёртого барана с витыми рогами в режиме вечного тарана найти нелегко. И с этими мыслями лезть пальцами под кромку шорт Минсока становится совсем сладко. Они сидят так ещё с половину часа, а после уползают в спальню, где выводят отношения на новый уровень, раздеваясь до трусов. Полы здесь никто не включал, и в воздухе витает стойкий запах дождя, мокрого асфальта и умирающей осени. Через неделю она превратится в лютый промороженный пиздец, но пока… пока жить можно. Лениво целоваться, греясь друг о друга под холодным одеялом оказывается неожиданно приятно. Минсок не утрачивает своей очаровательности даже после набегов на спортзал в подвале дома через улицу, и Чондэ, глядя на него, хочется мурчать и лезть под руку, чтобы почесали за ушком, но он гладит первый, не стесняясь. По волосам и шее, по спине и да, мать вашу, бёдрам, утягивая чужие шорты кверху, потому что заслужил. Минсок на это только хихикает и вертится, подставляясь. Его непонятное настроение медленно испаряется, легко уступая игривым попыткам лизнуть Чондэ под кадыком и укусить за губу (спасибо тебе, глинтвейн). Так они и засыпают, больно тыкая друг друга под рёбра и кусаясь до самого рассвета.

∞

- Дверь! – летит в спину с недовольным шипением. – Дверью, блядь, не хло… Остаток фразы съедает смачный грохот старой железной двери о не менее старый и такой же облупленный косяк. Лухан дёргает плечами в унисон с пискнувшей откуда-то изнутри совестью, порываясь придержать этот бешеный металлический оркестр хотя бы задницей, но не успевает всё равно. Что ж, от стены в коридоре, наверное, отвалится ещё пара пластов штукатурки, а Ренджун сегодня точно сожрёт его мясо и остатки таро на десерт. Из мести, ну и просто потому что. И будет прав. Здесь даже за нору в полуподвале с тремя сантиметрами окна от уровня асфальта нужно отвалить хозяевам целое состояние и почку сверху положить в качестве залога, а мелкий не согласен и на половину. Ходит надутый, пинает не по феншую выставленные на полку у входа кроссовки (чужие, разумеется), но больше трети за аренду брать отказывается – его право. Лухан выныривает из подъезда, игнорирует выплюнутое в форточку сердитое "говнюк" и с пару минут дышит стремительно остывающим к зиме воздухом, прежде чем раствориться в потоке похожих на спальные мешки чёрных курток. Уже почти привычно – быстрым шагом под растяжкой с призывом сортировать мусор правильно, почти бегом вдоль узкой улочки с миллионом, наверное, цветастых флажков над головой и козьими тропами через целый арсенал палаток с жареными каштанами к самой станции метро – эта не ближайшая, но нужной линии. Лухан ненавидит пересадки, не здесь. В многоуровневых переходах этого шедевра инженерной мысли заблудиться проще, чем сварить яйцо на завтрак. Такси – дорого, пешком через Ханган не набегаешься, а тибетским шаманом привязанная к какао китайская карта работает раз в неделю и только с молитвами. Давно пора местную завести. - Молодой человек, извините, – Лухан едва не врезается во внезапно замершего прямо перед ним почтенного дядюшку в телогрейке и одним лишь чудом не сносит того с тротуара на проезжую часть. – Где вокзал, не подскажете? Мне дочь встречать… - Эээ, я… – тут же виснет Лухан, нервно улыбается и лезет в гугл, едва не включая перед этим впн. По привычке. Он секунд с десять изучает телефон, кивает иероглифам на экране, ведёт мужчину к карте метро на стене и тыкает пальцем в тёмно-синюю линию. – Вот здесь с зелёной пересядете, а там до вокзала одна станция. Для Лухана это почти монолог для подкаста и самый настоящий подвиг. Получается, правда, по-дурацки совсем, кашей из корейского с китайским и ещё чем-то неопознанным, но мужчина понимает. Улыбается. - Китай? - Он. - Работаете? - Ищу. - Работу? - Её тоже. На платформу они спускаются вместе и, пожелав друг другу хорошего дня, расходятся по своим поездам. Лухану на ту сторону реки, к гигантским бизнес-центрам, деловой элите и ещё более астрономическим ценам на жильё, чтобы в очередной раз потеряться где-нибудь среди бесконечных кофеен Апкучжона. Кажется, в последний раз это было что-то про бобы, одна Коста и с полдесятка Старбаксов. И это только те, что недавно открылись. Столько алтарей поклонения жареным зёрнам и ни одного по адресу. В трёх из них нужен бариста, в одном – логист. На кой чёрт помещению со складом два на полтора логист, Лухан не понимает, но кто платит, тот и музыку заказывает, и хоть личного массажиста родинок. Плевать. У него к потенциальным работодателям свои совершенно особенные требования, удовлетворить которые сможет далеко не каждый. Иногда Лухану кажется, что он тыкает пальцем в небо, попусту дырявя облака. Не иногда, себе-то уж можно не врать, да? Всегда, каждый день, каждую минуту он ни разу не уверен в том, что делает, потому что – безумие, а город этот – чёртов лабиринт. В лабиринтах есть свои плюсы, но исключительно для тех, кто не хочет быть найденным. Для тех, кто ищет – сплошные минусы, а он как раз из последних. И вроде не так уж всё и плохо – знать, что ищешь, знать, где, но видеть, как это "где" на твоих глазах из крошечного пятнышка на карте растекается шестью сотнями квадратных километров бурлящего жизнью города, физически больно. Это не простенькая головоломка, которые тоннами печатают для детских уголков в банках, клиниках и прочих местах, где как-то нужно развлекать застрявшую в очереди с родителями мелюзгу. Там всё просто: десятки поворотов, но путь по факту всего один, и, опустив иррациональный страх при виде бесконечных стен и тупиков, отыскать выход не так уж сложно. Лухану выход не нужен, ему нужен Минсок, но и Сеул – лабиринт на порядок сложнее. Кошмар клейтрофоба наяву. Даже если вырастить крылья и подняться над зелёными крышами, легче не станет, потому что для выросшего в правильно-квадратном Пекине Лухана, Сеул с высоты обзорной площадки, похожей на бутылку башни Лотте – не более чем таз с разноцветным бисером. Искрящимся на солнце днём и переливающимся огнями по вечерам. Ровные как костяшки домино ряды одинаковых прямоугольников жилых кварталов северной столицы Поднебесной против беспорядочной паутины из эстакад, пёстрых из-за разметки дорог и линий электропередач, собранных кучкой инженеров-урбанистов в удивительным образом слаженно работающий механизм. Куча света, цвета и никакой системы, но функционирует и не сбоит же. Удивительное дело. Сегодня у Лухана в планах пара очередных Старбаксов, Тусам и, пожалуй, Ангел-в-нас-охренеть-шикарное-название для разнообразия. По короткой программе, потому что горькая роль безработной домохозяюшки (пару ночей в неделю в китайском баре Лухан за работу не считает, но спасибо связям Бэкхёна и на этом) обязывает хотя бы убрать квартиру к попойке мелкого с братвой или что у них там к ночи планируется, а ему бы ещё над корейским посидеть. С последним придётся прицепиться к детям и за взятку в лишнюю банку хорошего пива выбить себе минут сорок с сыреньким в плане опыта и мало похожим на преподавателя, но всё-таки носителем. "Короткая программа" Лухана по инспекции общепита почти сразу начинает стремиться к бесконечности. Какао карты путают местоположение первого Старбакса, предлагая вместо оного заглянуть на огонёк в филиппинское караоке, во втором его упорно не замечают, а старший смены и вовсе прикидывается тапком, болванчиком кивает на просьбу позвать менеджера и скрывается за дверью с табличкой "только для персонала". Человек через пятнадцать в очереди Лухан понимает, что обратно к хмурому китайцу в бежевом пальто тот выходить не собирается. Видимо, домой вечером он тоже будет выползать через чёрный ход, и посмотреть бы на этот цирк, но ещё не хватало жопу под дверью протирать ради сомнительных развлечений. В Тусаме дела обстоят лучше – главнюка зовут раньше, чем Лухан успевает закончить предложение. Им оказывается невысокий, очень симпатичный деловой мальчик, но не Минсок, и это главный критерий выбора. Лухан знает, что подобным можно заниматься до конца жизни, но он… согласен? Или окончательно ёбнулся. Тут не разберёшь. У "ангелов" через два квартала он внезапно понимает, что устал. Настолько, что шлёт к антибогам остатки планов, тупо заказывает кофе, расплачивается картой и плюхается на квадратное креслице у низкого столика в дальнем углу. Максимально неудобное посадочное место, если думать о голодных жаждущих комфорта людях, но он сюда пришёл не жрать, а ловить тонкие флюиды подступающей депрессии, глядя на сверкающую фарами авто улицу. Для такого вполне сойдут и столик, и кресло, и пол. Интересно, там, где работает Минсок, есть эта дурацкая мебель для любителей Майнкрафта? Вряд ли – он такую глубоко презирал. Домой Лухан возвращается не в меру разбитым, но хоть не после полуночи. Даже успевает купить на соседней улице такояки, пирожки с бобовой пастой и большую упаковку лапши на особо ленивые в плане готовки вечера. - Ты не охерел? – шипит с порога Ренджун. – Время-то видел? - А ты? Десяти нет ещё. - У меня консультация с ранища. - Это поэтому вы тут ящик пива в два горла хлещете? – парирует Лухан, запинывая ботинки под полку. – Просто бесишься, что я вам всю романтику похерил. - Завали, блядь. На улице спать будешь. А это что? – на пакет в чужих руках Ренджун смотрит с таким лицом, что любой ответ заведомо не подходит. Будь в руках Лухана чистая амброзия, и та под этим взглядом превратилась бы в ароматную кучку дерьма. - Еда. - Я такое не ем. - Чьи проблемы? - В моей квартире живёшь, от любви своей сраной страдаешь тоже в ней, так что будь добр… - Не от любви ты страдаешь, а дурью, хён, - перебивает Джемин, участи которого Лухан вообще не завидует – на него Ренджун шипит особенно часто и без какой-либо на то причины. – Лучше бы на работу нормальную устроился. - Да, ты прав. - О, - выдаёт Ренджун, натурально ловит выпавшую из открывшегося рта Джемина хлебную палочку и тут же её съедает. Лухан своим словам удивляется не меньше – он совершенно точно не готов прекратить, он просто… устал? Устал ползать слепым уличным котярой и тыкаться по углам тут и там, в городе, от которого веет свободой и отчаянными попытками превратить обычных людей в наполированное до блеска идеальное общество. С ними же совершенно невозможно общаться – далёкие, холодные и совсем другие, чужие. Ни тебе криков в подъезде в три часа ночи, ни срачей на рынке, ни традиционных девчачьих истерик в метро. Не то чтобы Лухан тащился от сацзяо, но очевидно корейские мужчины не задаются вопросами недостаточной женственности подруг, если те не устраивают благоверным сцен там, где побольше зрителей. Ладно, это больше похоже на плюсы. Но в остальном – максимально токсичное к своим же ячейкам общество, не позволяющее даже лифтом спокойно пользоваться при переезде, хотя это как раз и неплохо – да, чтобы перевезти диван приходится нанимать едва ли не строителей с краном, зато драгоценный лифт не пострадает. При этом митингов у американского посольства на Кванхвамуне хоть отбавляй. У них бы за такое давно глаза на жопу натянули и узелком под яйцами завязали, чтобы неповадно было, а тут пожалуйста – хочешь, президентов одного за другим посадим, а хочешь – его семью. Сплошная показательная демократия, мать её. Лухану и нравится, и отталкивает жутко – он не привык. И вот среди всего этого пиздеца следовать за невидимой нитью по непонятным беспорядочным улицам становится совсем сложно. Здесь даже солнце другое совсем – колючее, яркое. Привычное домашнее прячется в туманном мареве, разогревает его и душит, липкой вязью ложась на плечи. Это же и не думает прятаться, лижет огнём затылок и стреляет по глазам, даже когда полоса на термометре за окном падает в позднюю осень. Другая не страна – планета, и как смириться с законами местной физики, когда и себя-то не понимаешь – та ещё головоломка. - Вот и я говорю, - очухивается, наконец, Джемин. – Забудешь на какое-то время обо всей этой херне, подзаработаешь хоть. У тебя виза позволяет? - Нууу… - Давай к нам? Я договорюсь, у меня босс огонь, буквально. - Звучит так себе. - Ну, хён, серьёзно, он поймёт. Нам как раз человек нужен в смену. - Да, хён, - дразнится Ренджун. Он отчего-то внезапно становится похож на дикобраза – такой же лохматый, колючий и готовый изрешетить иголками каждого, кто коснётся загривка. – Он поймёт, он же золото последней пробы у нас, да? - Ты чего? - Ничего, блядь. Босс то, босс это, потрахайтесь уже, что ли. На этой замечательно ноте Лухан оставляет мелких барахтаться в луже высосанной из пальца ревности и отбывает подышать в форточку перед сном. Улицы живут, шумно дышат и переливаются разноцветным бисером фонарей. Финансовый центр на углу до сих пор изредка мелькает дверью-вертушкой, выпуская на свет божий несвежих уже клерков в расстёгнутых пальто и с парой новых складок на широких лбах. Да, Сеул совсем не Пекин. Сеул другой – он странный, не похожий ни на что из того, что ему посчастливилось увидеть за дурацкую совершенно жизнь. Этот город из другого измерения, откуда-то с обратной стороны чёрной дыры в центре Млечного пути. Позже просыпается, дольше не спит и тонет во мраке к двенадцати ночи, а то и после. В его китайской картине мира нормально стоять в пробке посреди моря скутеров в шесть утра под крики регулировщиков и пялить в окно вечером после девяти, когда почти синхронно гаснет всё: вывески, торговые центры и опутанные светодиодными лентами тридцатиэтажки, так похожие издалека на выставленные рядами кирпичи. Пекин просыпается с рассветом, Сеул спит до десяти, зато потом за какие-то полчаса рвёт тихое утро в клочья, выплёвывая из жилых районов целые реки текущих к метро людей. Здесь в выходные и праздники на небольших улицах можно по дорогам ходить, в Китае же – не протолкнуться, и Лухан растерян до беспомощности, а игнорировать это, как раньше, не получается. Как с подобными условиями задачи найти того, кто не хочет быть найден, не потеряв при этом себя? Он не знает. Оттуда, издалека, всё казалось простым как хангыль. Прилетел, вскрыл этот ящик Пандоры на южной части Корейского полуострова и, бегло осмотрев ровные ряды ненужных людишек, выбрал того единственно важного, ради кого и затеивалась вся эта авантюра. Клешнёй прямо, как в столь любимом китайцами автомате с дешёвыми игрушками, когда в руках тазик монет и потраченные на них пятьдесят юаней кажутся ничем по сравнению с вырванной у бездушной машины плюшевой хернёй с ушами. Лухану так хочется быть честным с самим собой, но он отворачивается от бежевого пятна своего лица в тройном стеклопакете и игнорирует зеркала на станциях метро и в ванной, просто потому что не может описать себе, как на самом деле боится. Как не верит, что весь бред, который он творит, имеет смысл. Он хочет, чтобы всё было просто, но реальность редко прощает подобные ошибки. "Незнание не освобождает от ответственности", да? А чего он не знал, собственно? Что найти крупинку риса среди миллиарда таких же – задача, близкая к отметке "невозможно", что Минсок… Лухан резко вдыхает остывший до минуса вечер из-за дешёвой пластиковой рамы и прокашливается. Это имя в одних только мыслях скручивает горло прямо посредине и давит изнутри на кадык. Ситуация бесит, но ещё больше ему не нравится думать о том, что Минсок где-то здесь тонет ровно в такой же трясине. Маловероятно, конечно – это его мир, – но не Лухану ли знать, насколько легко забить на своё "я" и потеряться в собственном городе, где родился и прожил всю жизнь. Просто потому, что иногда сложно осознать себя среди чужих, когда горизонт закрыт кем-то другим как старым одеялом два на два, и есть только то, что видно на пыльно-чёрном фоне, а больше – ничего. Сейчас всё не так. Сейчас у Лухана на ладони огромный город и медленно бледнеющая тень, поймать которую не легче, чем открыть на Плутоне рудник. Он давно взрослый мальчик и не верит в сказки, но именно сейчас ему нужно чудо.

∞

Утром Лухан делает всё, чтобы выглядеть прилично, но не слишком, дабы не возникло впечатление, что будущий волк финансовых центров в Каннаме решил пару месяцев перебиться в простом кофешопе, пока деньги с его подставных счетов утекают в офшор. Грустный Джемин, с которым он столкнулся у ванной в девять, просил не приходить к открытию, чтобы успеть морально подготовить босса. О последнем, кстати, Лухан за ночь многое успел узнать от агрессивно хлопающего дверьми Ренджуна. - На торчка похож. Оно того стоило? - Заткнись. Не ржать оказывается непосильной задачей – мелкий сидит на подоконнике в одних трусах, запивает остатки вчерашней говядины выдохшимся энергетиком и выглядит при этом как символ вселенской печали с поправкой на похмелье. - Воняет от тебя, конечно... – Лухан картинно машет ладонью перед лицом и без труда уворачивается от тычка в плечо. – Если планируешь идти на консультацию, хоть душ прими – выглядишь отвратно. - Отвали, а, - просит Ренджун и тянется рукой к столу. – Подай лучше. По заданному направлению обнаруживается пакетик с неугодными бобовыми пирожками, которые никто, кажется, не собирался есть. Лухан закатывает глаза, но не возражает, просто молча вкладывает один в протянутую руку. В конце концов он за жильё доплачивает раз через два, да и Ренджун выглядит на редкость пришибленным. - Как думаешь, они трахаются? - Кто? - Джемин с его сраным босом. Пиздостраданиям Лухан не удивлён – эти двое прозрачнее стекла, его удивляет другое. - Хуан Жэньцзюнь. - А? - Ты дебил. Ренджун на это ничего не отвечает, только жмёт плечами. Выводы делает, очевидно. Что ж, ему полезно, потому что помогать Лухан не планирует – спасение утопающих, дело рук самих утопающих. Мелкому помогать себе дороже, руку протянешь – откусит по локоть и спасибо не скажет, так что угораздило втетериться – разгребай. Дверь на этот раз вовремя придерживается локтем и мягко падает в объятия косяка, что Лухан сразу считывает как хороший знак. Плохие он предпочитает не замечать. Джемина он послушался и вышел из дома уже к обеду, пряча глаза от зенитного солнца. Да, солнце в зените физически невозможно наблюдать из Сеула, но у Лухана свои правила – светит строго в макушку, прогревая до самого мозга, значит в зените. Кофейня – спасибо гуглу за информацию и подробный маршрут, – оказывается совсем близко – удача, разве нет? В симпатичном тихом месте с неплохой, хоть и не пиковой проходимостью. С одной стороны мёртвые почти улочки жилого Хебанчона, с другой – оживлённое шоссе и пешеходка, а если встать к зданию спиной и повернуться градусов на сорок влево, можно полюбоваться Намсаном с не самого популярного, но не менее фотогеничного ракурса. Неплохо. Лухан елозит по странице кафе в картах, переходит на простенький полностью корейский одностраничник и возвращается обратно к отзывам. Четыре и восемь из пяти – весьма недурно для местных, избалованных грандиозным количеством кофейных разливаек и сэндвичных. Да, не Старбакс, но всяко лучше типичной дедушкиной чифаньки с жареными бананами, тремя видами лапши и полупрозрачным кофе на сухом молоке, а корейское меню Старбакса Лухана не впечатляет вообще. Не суть на самом деле, лишь бы платили вовремя и не любили мозг на ровном месте, а там уже можно будет думать, что и как делать дальше. Внутри оказывается до неприличия уютно и тихо, колонки на потолке мурлыкают ленивым джазом, а за столиками у окон по кругу зевает сонная безработная молодёжь – своеобразная такая полуденная идиллия. Минут через сорок по соседним бизнес-центрам волной прокатится скрежет отодвигаемых офисных стульев, белые воротнички растекутся по ближайшим кафешкам и вряд ли у Лухана будет возможность рассматривать незамысловатые рисуночки на меловых досках под основным меню. - Я думал, не придёшь, - широкая лыба Джемина выпрыгивает из-за стойки раньше, чем он сам, и Лухан даже выдыхает мысленно – кажется, странную ночку в одной крохотной комнате с буйным Ренджуном он всё же переварил. - Сам сказал, не к открытию. - Да рофлю я, ну. Кофе будешь? - Не, не надо. - Погоди тогда, босса позову. Джемин оглядывает зал, кивает себе, убедившись, что никто не планирует брать штурмом кассовый аппарат, и сбегает в скрытые за деревянной панелью коридоры. Лухан слышит шорох, слышит как открывается дверь офиса и нервное "хе-хе, здравствуйте" Джемина. Сам он спокоен и собеседования не боится, просто честно надеется не забыть вообще весь с трудом познанный за последние месяцы язык. Того, что он знает, вполне хватит на то, чтобы выучить меню и ласково прополоскать мозг нестандартным покупателям, а остальное приложится. Сколько месяцев ему придётся тут торчать, сказать пока сложно, но устраиваться в бар на полный день с ночными Лухан не готов – сложно, да и уровень его лингвистической осведомлённости вести душеспасительные беседы с пьяными айтишниками и банкирами пока не позволяет. Сейчас главное немного выдохнуть и нарисовать в голове карту дальнейших действий, потому что сдаваться он не планирует, нет. Но осознать себя там, где он есть, не мешало бы. - Не сбежал ещё? – Джемин возвращается за стойку, поправляет красный фартук и даже выпрямляет спину в ожидании начальства. – Сейчас он подойдёт. - Ты говорил ему хоть, что я с... багажом? - Не парься, он лапочка. - Ладно, при Ренджуне только это не говори. Джемин тут же тушуется и прячется под стойкой, бурча что-то в пространство между полок с салфетками, а Лухану остаётся только смеяться, обещая себе – разберутся. Джаз в колонках меняется на что-то около-классическое, осеннее солнце полосами ползёт по полу, и когда самая длинная из них почти достаёт до ботинка Лухана, дверь офиса в глубинах подсобки тихо скрипит, открываясь. Он набирает в лёгкие воздуха, пару раз смотрится в зеркальный бок одного из декоративных шейкеров, примеряя на лицо улыбку человека обещающего быть трудолюбивым умничкой и выдыхает. В затылок ему прилетает тихое "здравствуйте", извинение и что-то вежливо будничное, но мозг у Лухана отключается где-то между первой парой звуков. Не то чтобы он не знал, как на корейском звучит банальнейшее приветствие. Знал, причём задолго до. И если думать об этом моменте годы спустя, сидя у потухшего камина в вязаном свитере и с тысячей морщин на лице, можно попробовать спросить себя: когда. Когда он понял, что можно упасть и стоя без движения на ровном полу? Когда очертания ничем не примечательного интерьера смазались, растворились в воспоминаниях о поросшей одичавшими цветами оранжерее, летнем ливне и промокшей насквозь сливочно-белой рубашке? Время смазывается тоже, тормозит, плавя стрелки на часах, и Лухан, наконец, оборачивается. Падать больно. Судьба – предопределённый ход жизни человека, череда событий, друг за другом складывающихся в ломаную линию независимо от воли обладателя. Иными словами: никто ни черта не решает. Лухан в такое не верит, ему больше по душе тот вариант, где гипотетический чувак кладёт на обстоятельства то, что потяжелее, гнёт линию судьбы под себя и с высокой колокольни максимально ясно даёт всем понять, что он думает о фатализме и прочем вздоре. Только вот, как тогда объяснить то, что он видит? Удача? Везение? Два разных мира, тысяча километров между и до предела уже натянутые жилы-струны. Они не слабнут, тянут всё сильнее, и не дают до конца поверить глазам. За стойкой справа всё так же Джемин, а прямо напротив – Ким Минсок. Чёрная рубашка, рыжие как сама осень волосы и всполохи атомных бомб в красноречивом взгляде – банальное отражение от лампочек, скорее всего, но так подходит плещущейся в чёрных сейчас глазах… что это? Ярость? Ненависть? Желание убить прямо здесь, размазать по кирпичной кладке? Лухан это считать пока не может, стоит столбом и просто смотрит, дыша через раз. У Минсока в голове ни слова и всего несколько ускользающих сквозь пальцы секунд на то, чтобы вновь научиться дышать. Вместо воздуха в лёгких – отчаяние, а стильную авторучку в руке хочется сменить на маленький раскладной нож, чтобы резким движением вогнать себе между рёбер и слушать, как выходит со свистом всё то, чем он жил последние месяцы. Мелкий, наверное, всё ещё здесь, но его никто не замечает. Фон из медленно оживающего к обеду зала сливается в одно сплошное мутное пятно, а гул чужих разговоров – в ненавязчивый белый шум. Лухан сжимает руку в кармане пальто в кулак и вдавливает короткие ногти в ладонь, изо всех сил пытаясь не потерять связь с реальностью. Всё впустую и не имеет смысла. Они смотрят друг на друга с полминуты или вечность – нечто среднее между. Привычное течение времени теряет всякий смысл. Оно то ли издевается над ними, то ли даёт фору, чтобы каждый успел включиться, осознать происходящее и сделать хоть что-то. Всего секунда, другая, третья, а Минсок уже разбит, уничтожен, прибит гвоздями к полу и распят вдоль кирпичной стены с дурацкими похожими на шляпки поганок светильниками. Потому что земля круглая, а проклятье - не жвачка, с ботинка ногтем не сковырнёшь. Его и не видно сразу, разве что дышать иногда мешает, но жить - почти нет. Въедается медленно под кожу, тихо травит кровь и мысли, заставляя верить, что можно сбежать, спрятаться, спастись. И на полпути к той самой вечности Лухан, наконец, понимает – то, что он видит напротив, не ненависть. Ненависть и Минсок понятия настолько друг от друга далёкие, что, шагая навстречу, не встретились бы и за всю жизнь. Это не возмущение даже – страх, простой до абсурда и очень липкий. Минсок и правда верил до последнего, а вот глазам своим сейчас не хочет. Зато залезть в коробку из-под булочек и на свалку - запросто и с удовольствием. Всё лучше, чем, едва выбравшись на поверхность, снова катиться в колодец, до краёв наполненный не водой - неприглядным прошлым. Чёрным, отвратительно вязким и едким как мазут - захочешь, не отмоешь. Минсок его боится, и это совсем плохо. Он точно так же сжимает лежащую на углу стойки ладонь в кулак и инстинктивно отшатывается, когда Лухан едва заметно наклоняется вперёд, хотя между ними не меньше двух метров. Говорят, чтобы успокоиться, нужно сосчитать до десяти. Минсоку и сотни мало, но он считает до трёх - дальше никак. Словно и не было этих месяцев, и как он не видел раньше ничего кроме, так и сейчас не получается. Вокруг целый мир, большой и светлый, а у него только тонкая шея, небрежная чёлка, губы эти, в тонкую кривую сжатые, и расползающийся мурашками по спине ужас. Его проклятье. - Привет? – получается неуверенно, голос дрожит, руки в карманах пальто тоже. - Что ты здесь делаешь? - Ээ, босс? – встревает Джемин. – Он по поводу работы. Помните, я… - Джемин, очередь. - Оу, сорри. Очереди там два человека и те вместе, но Джемину посыл понятен. Он расцветает ослепительной улыбкой, зовёт покупателей за соседнюю кассу – подальше от эпицентра – и принимает заказ, стараясь не отсвечивать. Пауза затягивается, и Минсок повторяет: - Что ты здесь делаешь? - Так вышло. Лухан не знает, что ещё ответить. С одной стороны, он тут случайно, в поисках работы и обязательно через "своих", как того требуют традиционные китайские заветы. С другой, не он ли с лета самолично сканирует все попадающиеся кафешки со словом "кофе" в названии или хотя бы под ним. - Извини, с работой не помогу. - Неважно. Мы можем поговорить? - Нет. - Минсок. - Мне нечего тебе сказать. - Мне есть. - Твои проблемы. Лухан упускает момент, когда скатывается в китайский, и понимает это только когда Минсок отвечает ему на нём же. Между ними всего пара метров – шаг вперёд, взмах руки и можно коснуться воротника на рубашке, провести пальцами по кадыку. Какие-то двести сантиметров, а по ощущениям – пропасть и всё та же тысяча километров, если не больше. Смотреть смотри, коснёшься – голову откусят. По крайней мере именно такое желание транслирует выстуженный до официально-нейтрального тон Минсока. Лухан понимает. Он хотел бы вызвериться, хотел бы схватить, завернуть в своё пальто, утащить к себе в пещеру и больше никогда никуда не пускать, но по итогу не получается даже сказать ничего из того, что лезло в голову каждый день весь остаток весны. - Пожалуйста, - снова просит Лухан. – Давай поговорим. - Нам не о чем. - Разве? - Разве. Минсок нервно облизывает губы и отступает на шаг, планируя, очевидно, скрыться в подсобке. Поймать его на входе в кабинет вряд ли будет сложно, но Лухан заранее определяет эту идею как плохую – сейчас не время. В голове хаос, во рту сухо, голос хрипит, руки дрожат – так себе картина. Наверное, есть смысл поговорить позже, переварить ситуацию и встретиться где-нибудь на нейтральной территории, чтобы оба успели свыкнуться с существованием друг друга в радиусе десятка километров. Чтобы Лухан привёл в порядок мысли, а Минсок не выглядел загнанной в угол зверюшкой. Затравленный кот превращается в тигра, а Лухан не то чтобы не готов к царапинам на лице – просто не хочет драться. - Ты занят? Обращаются явно не к нему, но Лухан оборачивается, чтобы на секунду столкнуться взглядом с незнакомым элементом с идеальной укладкой и в сером пальто. Элемент вежливо кивает, смотрит куда-то за его спину и растерянно улыбается. - Зайду, когда освободишь… - Я уже, - торопливо отвечает Минсок, голос его теплеет, а на лице читается такое явное облегчение, что Лухану становится не по себе. Кто это? Минсок пролетает мимо, задевая Лухана плечом, хватает мужика в сером за рукав и буквально выволакивает за собой на улицу. В одной рубашке. - Что это было? – шипит Джемин. – Вы чё, знакомы? Мелкий слишком плохо знает историю, чтобы срастить факты, а Лухан не намерен объяснять. Он только сейчас понимает, что всё это время едва дышал, один за другим делает несколько глубоких вдохов и срывается с места. На улице ожидаемо никого. Нет, мимо ходят люди, кто-то даже извиняется и протискивается мимо него ко входной двери, но Минсока нигде не видно. Сколько он стоял у стойки? Лухан нашёл. Он нашёл Минсока, но не смог и пальцем пошевелить в его направлении. Вероятно смог бы, не смотри Минсок так. Лучше бы он кричал, угрожал вызвать полицию или разбил прямо о голову Лухана фарфоровый стакан с эко-трубочками, потому что к такому взгляду Лухан оказался не готов. Какого вообще чёрта, он же шёл устраиваться на работу… Минсок так изменился за эти полгода. Сильно, но не настолько, чтобы Лухан не видел в нём того Минсока. Его Минсока, который явно не планировал быть найденным и вряд ли сдастся легко. Что ж, вопрос времени. Ему просто нужно собраться и новый план действий. Да, немного раньше, чем он планировал, плюс работу придётся подыскать в другом месте, но в следующий раз Лухан не растеряется. В следующий раз он заставит Минсока выслушать.

∞

- Может, объяснишь, наконец, что происходит? – не выдерживает Чондэ. Он выкручивает руль у светофора, сворачивает с шоссе и ускоряется. Жители квартала предпочитают пользоваться соседней улицей в две полосы, поэтому эта – узкая и от того вечно пустая – самая любимая. Минсок сидит рядом в одной рубашке, кутается и шумно дышит в лёгкий бамбуковый шарф – другого у Чондэ в машине не оказалось. Спрашивать он ничего не хотел, честно. Надеялся, что Минсок расскажет всё сам, как только решится, но терпение штука непостоянная. Особенно, когда застаёшь объект самых нежно-влажных снов в очевидно растрёпанных чувствах напротив совершенно незнакомого человека. Таким Чондэ не видел Минсока никогда. Близко, может быть – тогда, когда слово за словом выуживал из него головоломки о тревожном прошлом, но именно таким – никогда. Как подступиться к этому Минсоку, он не знает. Заставить его говорить? Отвезти в бар и надраться с ним до соплей? Отогреть, накормить и дать отмолчаться? Чондэ в психологических пассажах не силён, но выбирает последнее. Давно выбрал, на самом-то деле, поэтому и вёз домой – подниматься к себе Минсок наотрез отказался. - Как такое вообще может быть? - Какое такое? Чондэ подбирается даже, выпрямляет спину и сжимает пальцы на руле. Минсок за весь путь не сказал ни слова, и это просто вау, почти монолог. - Ты когда-нибудь по-настоящему… - Минсок замолкает, поворачивается, снова отворачивается к окну и вздыхает. - Что? - Никак слово не подберу. - Падал? На этот раз удивляется Минсок: - Что? - У тебя на лице было такое выражение, знаешь… - Чондэ уже припарковался, но не спешит выходить. С пару секунд жуёт губы, раздумывая и продолжает: – Есть фотограф, Ричард Дрю, ему лет за семьдесят уже сейчас, неважно. Одиннадцатого сентября сам знаешь какого года он сделал снимок… - "Падающего человека"? - Именно. Потом уже писали, не помню кто, хотя учил для эссе, между прочим, что этот снимок – одна из самых ярких иллюстраций человеческого отчаяния. И не говори мне, что там ничего не было видно и глупо такое сравнивать, я это знаю. Просто у тебя на лице было именно то, что я бы назвал отчаянием падающего человека. Отвечает Минсок уже тогда, когда двери лифта отрезают их от потрескивающей лампами подземной стоянки, и кабинка, плавно покачиваясь, ползёт под облака. - Это он, - почти шёпотом. - Как он тебя нашёл? - Не знаю, да и какая разница уже. - Вот и правильно, - Чондэ щёлкает пальцами и всем телом разворачивается к Минсоку, в фальшиво-разноцветном мире анимации у него над головой точно засияла бы лампочка. – Нас двое, он один. Будет лезть – начистим морду. - Я не его боюсь. - А кого? – усмехается Чондэ и совсем не ожидает получить в ответ: - Себя. Такое ему крыть нечем. В квартиру они заходят в полной тишине, и Минсок тут же плетётся в ванную. Молчаливый, со сгорбленной спиной и опущенной головой, он выглядит таким маленьким, почти хрупким, что печаль жрёт Чондэ крупными кусками. Хочется сделать что-то приятное, и он варит на кухне кофе, мешает его с неприличным количеством молока и ложечкой выскребает пенку из миски. Неплохо. Где-то в лучшей жизни этот кофе мог стать настоящим пафосным латте из хотя бы кофемашины, но судьба распорядилась иначе. Чондэ отпивает из своей кружки, вспоминает, что утром сунул все полотенца в стиралку и идёт вручать Минсоку свежее. Дверь оказывается открыта, и Чондэ, теряя напрочь стыд – если для него вообще осталось место, – заходит внутрь. Минсок голый. У него красная после горячей воды шея и полосы от собственных пальцев на лопатках, как если бы он просто стоял под кипятком обнимая себя – Чондэ это не нравится. Зачем так, когда есть он? В запотевшем зеркале не видно отражения, но тянущейся из квартиры в ванную прохлады для Минсока, наверное, достаточно, чтобы понять – он не один. Во всех смыслах этих банальнейших слов. Чондэ много раз думал о том, каким будет их секс. Перебирал варианты по вечерам в душе после работы и увлечённо дрочил в стеночку, чего уж там. На деле всё вышло совсем иначе. Ни в одном из сценариев Чондэ Минсок не пытался убежать от собственной тени, спрятавшись внутрь себя же. Ни в одном из них они не обнимались в пахнущей еловым маслом ванной и ни разу Чондэ не запрещал заходить в остывшую за утро спальню, потому что боялся, что распаренного Минсока просвистит осенью прямо из приоткрытой форточки. Они остаются в гостиной. Минсок не боится холода. Минсок просит открыть окно и здесь – рыжих осень не обидит. Минсок падает на диван, тянет руки, просит: - Иди уже сюда, - и смешно фырчит, когда они путаются в огромном полотенце, одним только чудом не теряя друг друга внутри. Чондэ сейчас уже не уверен, что вообще верил в то, что они выйдут на новый уровень. Потому что всё, что происходит, и рядом не стоит с его блёклыми фантазиями. Возможно, это из-за Минсока. Он тёплый, теплее своего фантома в его мечтах, он мягкий и настоящий. Он не рычит, не кусается и не сбегает. Наоборот, усаживается на колени, лезет целоваться, жмётся близко, и если это что-то вроде "спрячь меня", то Чондэ готов. Он так до конца и не раздевается. Джинсы сползают куда-то вниз и бесят страшно, но Минсока, ёрзающего по бёдрам голой задницей, он отпустить не готов. Это похоже на помешательство и немного – истерику. Они стекают с дивана на пол только тогда, когда прижатый к паху резинкой трусов член Чондэ стоит так крепко, что становится больно двигаться. Ему хочется целовать Минсока, кусать за тонкие пальцы и заглядывать в глаза, пытаясь найти там… а что, собственно? Глаза – зеркало души, и её передвижения внутри оболочки из кожи и мяса видны именно там, на их дне. У Минсока они чёрные и будто прозрачные, но дна не видать – глубоко. Чондэ с этим мирится. Знает, что да, не достанет, но попытка не пытка, так ведь? Так он думал. Оказывается, пытка. Пытка ещё та. Он чувствует себя голодным подростком, дорвавшимся до того, чего так долго хотелось. Нет, Чондэ был готов ждать столько, сколько потребуется, и дать обет воздержания, если нужно – платонические отношения, пояс целомудрия и всё такое, – но все его жертвы оказываются не нужны. Минсок чувствует примерно то же. Наверное. По крайней мере у него явно давно никого не было, и греет это настолько, что нечем дышать. И жарко. А на кухонном столе за стеной мёрзнет кофе. Чондэ перехватывает инициативу в свои руки не сразу – чтобы прийти в себя и осознать податливость Минсока, требуется время. Серьёзно, он как разогретый воск, течёт между пальцев и обжигает до лихорадки. И так, что больно, и хочется ещё. Чёрт, как же повезло, что в спальне за кроватью оказалась банка с остатками крема. Рыжие волосы пожаром разливаются по лохматому ковру, и Чондэ останавливается даже, чтобы провести по ним ладонью, собрать и рассыпать снова. Мягкие. Губы Минсока тоже. Они то целуются медленно, то чуть ли не сжирают друг друга, и вырывающиеся с каждым движением уже непонятно чьи хриплые рыки-стоны – лучшее, что случалось с Чондэ за последнее… всю жизнь. Уже к ночи, когда Минсок, наболтавшись с обалдевшим от ответственности Джемином (могу закрыть сам? правда хён? можно?), наконец, засыпает, Чондэ допивает остывший кофе и долго стоит на пороге спальни, просто наблюдая за сопящим на постели одеялом. Это он увёз Минсока оттуда и привёз к себе, разве нет? Это он сейчас трахался с ним как в последний раз, и именно он не может отогнать от себя это паршивое чувство. Ему завидно.