Бумеранг

Асфальт под ногами плавится от невыносимой жары, грозя превратиться в раскалённую лаву и затечь в обувь намертво слепляя пальцы в уродливую глыбу, а затем смачивается внезапно проливающимся на разгорячённую землю дождём, заставляя первые капли обжигаться и обиженно отправляться паром наверх, в свои тёмно-серые колыбельные, сверкающие хитрыми молниями. Лухан направляется на работу, пытаясь понять, какого чёрта его понесло идти именно по парку, по дороге, которая хоть и способствовала всяческому миросозерцанию, ремонт последний раз видела во времена правления императора Ши-цзу. В общем, либо Лухан настолько не хочет трудиться, что уж лучше позорно заблудиться в старом сквере, либо дело в погоде, чьё капризное и взбалмошное настроение сегодня располагает к размышлению голову, затерявшуюся где-то среди влажных мшистых тропинок заросших колючим барбарисом. - Извините, - ломаный китайский язык врывается в голову вихрем из противных чёрных жуков, поблёскивающих на солнце своей масляной бронёй. Хочешь жить в чужой стране? Будь добр, выучи язык. Грёбаные мигранты. Амбиций в избытке, уважения ноль. – Вы, случайно, не знаете, как мне найти оранжерею? Раздражённый жарой Лухан нетерпеливо сжимает губы и разворачивается, собираясь выплюнуть в лицо иностранцу что-то на тему отсутствия указанной конструкции в заданном месте, что, конечно, враньё, но его это не волнует. Его вообще мало что волнует. Разворачивается и забывает заготовленную речь, а также кто он, откуда родом и свой пресловутый китайский заодно. Потому что шевелящиеся на ветру тёмные волосы небрежно касаются бледного лба, потерянные глаза жалобно пускают искры цвета бурого угля, а смешно приоткрытый ротик наглядным образом демонстрирует надежду на всяческую помощь. - Не знаю, - Лухан с трудом узнаёт свой хрипловатый голос, а обладатель всех вышеперечисленных достоинств расстроенно складывает пухлые губки, на которых так маняще теряется брусничный оттенок, кланяется и, развернувшись, неуверенно шагает в противоположную сторону. И всё, вот так просто? Мальчик, показавшийся распалённому жарой мозгу каким-то ветрено-прохладным, почти сказочным созданием уйдёт, вспыхнув нестираемыми пятнами на поверхности чьих-то мыслей, а затем растворится в шелестящих листьях парка, словно кофе в горячей воде. Нет, так дело не пойдёт. И в удаляющуюся спину торопливо летит отчаянное: - Подожди, - и тёмные глаза вновь прошивают Лухана своей чистотой. К чёрту правила приличия. К чёрту все правила. К чёрту всё. – Ты ведь не местный – давай помогу найти? Губы в брусничный оттенок благодарно раздвигаются, и бледное личико расцветает от забавной кривоватой улыбки ярче, чем центральная городская клумба по весне. Лухан, выбирает под ногами плитки серого цвета и надеется, что они ещё вечность будут блуждать вдвоём по забытым местечкам никому не нужного островка зелени. Надеется, чтобы потом спустя бесчисленное количество дней вспоминать, как пролился на них дождём звонкий смех лета, заставляя беспорядочно бегать по пустому парку, в поисках укрытия. Как оба, промокнув насквозь, мерили лужи тряпочными кедами, а потом вода в чьей-то лейке сверху закончилась, и они долго смеялись, так «вовремя» наткнувшись на обвитую декоративным виноградом и плющом оранжерею. Как он враз забыл все проблемы, что коршунами вились над ним уже и не счесть какую неделю к ряду. Минсок, а именно так звали нового знакомого, выбирал цветы, а Лухан шумно сглатывал, приклеиваясь глазами к покрытому капельками лицу и сливочно-бледной груди просвечивающей через прилипшую к коже кремовую рубашку в мелкое кофейное зёрнышко. Тогда ни забивший на всех и вся Лухан, ни чужой в этой стране Минсок, не знали, что судьба коварно подстроила им эту встречу, заранее зная, каким горьким отваром она будет поить их в недалёком будущем. И Лухан продолжал настойчиво вызванивать своего симпатичного дружка и, вытаскивая его на прогулки по паркам и пустынным улицам, изо всех сил старался игнорировать в себе прогнившего романтика.

***

Мин не был дурачком, но никогда не принимал странные недоухаживания нового друга за чистую монету. Все непонятные и, на поверку, странноватые выпады новоиспечённого друга казались не более чем особенностью мышления представителя местной молодёжи - мало ли, что у этих китайцев в головах творится. Правда, когда Лухан одним болезненно-прохладным вечером прижал его к высохшему от усталости дубу в старом парке и поцеловал, игнорировать те самые выпады стало решительно невозможно. Лухан отдавал себе отчёт в том, что пугать «нормального» Мина приставаниями попросту опасно – слишком велика вероятность, что тот испугается и засверкает розовыми пяточками, убегая в закат. Но раз за разом сдерживаться от прикосновений, когда он, свежий, как утренняя роса, стоял рядом, даря свой взгляд и мысли мутной глади умирающего озера, было сродни предсмертной агонии. Терпеливым человеком Лухан себя не считал и правильно делал, ибо таковым и не являлся. Поэтому в один прекрасный день он просто не выдержал и, зажав Мина между собой и засохшей деревяшкой, принялся изучать его мягкие губы своими, лишь сильнее вжимая сопротивляющееся тельце в твёрдую поверхность в ответ на недовольное мычание и попытки вырваться из цепких рук. Тогда Мин впервые начал подозревать, что идея повесить перед входом в его кофейню клумбочки с цветами была откровенно паршивой. Всю последующую неделю перепугавшийся Минсок вполне успешно скрывался от Лухана, игнорируя звонки и для верности обходя зону «X» за пару кварталов. Он не знал, что тот был готов чуть ли не следить за ним, будучи уверенным, что такой человек, как Мин просто обязан стать частью его жизни, хочет он того или нет. Просто потому что так хотел Лухан, просто потому что он хотел Мина. Всего. Для себя. И судьба, та ещё стерва, улыбнулась ему своим пугающим оскалом, вновь позволив поймать потерявшего бдительность Мина, прижать его к первой попавшейся вертикали и целовать, целовать, целовать, выпивая из его лёгких воздух и кусая упрямые непокорные губы. Мин вертелся, пинался, толкался, в общем, шевелил всеми возможными и невозможными конечностями и частями тела, чтобы оторвать от себя намертво вцепившиеся щупальца. Он был готов закричать, было бы чем. Лухан, присосавшись к нему своими губами, не отпускал, пока Мин не начинал задыхаться, затем отстранялся, давая ему судорожно втянуть воздух, и снова впивался в мычащий и хныкающий рот. А потом, наевшись поцелуями, отпускал Минсока и также внезапно исчезал, оставляя его собирать с побитого асфальта остатки уверенности в безмятежности завтрашнего дня. Да, идея повесить у входа в кофейню клумбочки с цветами определённо не самая удачная в его недолгой жизни. Несчастный Минсок уже устал соображать, какими маршрутами ему передвигаться от скромной съёмной квартирки до работы и обратно. С каждым разом избегать встречи с плотоядной улыбочкой Лухана в замызганной подворотне становилось всё сложнее. И лёжа в своей кровати, Мин проклинал всё на свете за то, что был такой лёгкой добычей. Его преследователь определённо лучше ориентировался в хитросплетениях местных улиц-лабиринтов и тоннах указателей с незнакомыми иероглифами - китайская грамота, ни дать ни взять. Да и отчаянно игнорировать мысль, что беснующееся сплетение языков во рту приносит его неискушённой персоне ни с чем несравнимое удовольствие, получалось всё хуже и хуже. Он перестал пугаться, когда встречал Лухана то тут, то там, но поприветствовав его привычным нытьём, умоляющим отстать и валить по своим делам, продолжал самозабвенно вырываться, хоть и знал, что победа вряд ли окажется на его стороне. И послав как-то ко всем чертям их игру в прятки, Мин сидел на корне сухого дуба у озера в том самом парке, спиной чувствуя крадущиеся к нему тощие ноги в потёртых джинсах: - Как неосмотрительно, - и этот елейный голосок, в ответ на который оставалось лишь вздохнуть. Мин уже давно понял, что бегством от этого чокнутого маньяка не спастись. Может на ушу сходить, чтобы хоть по рогам ему достойно надавать в следующий раз. И под мысли о том, как он будет претворять в действие план своей мести, Мин почувствовал поднимающую его за предплечье руку... И вот он снова впечатан спиной в злополучный дуб. В последний раз Минсок честно пытался вырываться, вгрызаясь зубами в обветренные губы Лухана и толкая его в грудь. Но с каждой секундой наглый язычок отвоёвывал миллиметр за миллиметром, меняя искры отвращения на торопливо пускающие побеги стебли желания. И уже не вырывающиеся ручки всё крепче вцеплялись в рукава лёгкого серого свитера, притягивая их ликующего обладателя так близко, что впору было слиться друг с другом, смешать кровь, кости и прочую требуху в таком неожиданном и необходимом порыве стать ближе. Игра по поимке крайне неизворотливой жертвы была завершена в пользу ловкого охотника, но Лухана это не остановило, нет. Он лишь с удовольствием отмечал, что раз за разом закрывать Минсока в кольце своих рук становилось всё интереснее. Сегодня он чмокал его губки лёгкими сухими поцелуями, рисовал пальцами на бархатной шее невесомые узоры и тихо смеялся над сжатыми до белеющих костяшек кулачками. Завтра сажал на колени и по очереди целовал пальчики на несмелых ладошках, изредка стреляя острыми взглядами в искрящиеся любопытством и смущением глаза. Через неделю усаживался напротив и требовал взять инициативу на себя, а потом почти мурчал, ощущая, как Мин сжимает на его плечах свои ручки и робко прикасается к чужим губам, осторожно раздвигая их язычком и скромно целуя. Пусть Лухана назовут неисправимым садистом, но он так и продолжал медленно по крупицам изучать сдавшееся на его милость тельце, отодвигая на бессрочное «потом» свои низменные, пусть и безобразно возбуждающие желания. Он день за днём крепко обнимал Минсока, заставляя его смущённо краснеть и подставлять под требовательные поцелуи тонкую шейку. И, да, чёрт возьми, ему было адски сложно быть терпеливым паинькой, добиваясь того, чтобы тихий сдержанный мальчик привык к чужим рукам, губам и многозначительным взглядам. Чтобы сам просил целовать и трогать его, чтобы не стеснялся поскуливать от удовольствия, когда Лухан переступал очередную черту, засовывая свои наглые ручонки туда, где они ещё не были, чтобы чужое сбивающееся дыхание окутывало теплом его шею, пока Мин прижимался к нему, такой трогательный в своём стеснении. И даже нетерпеливому Лухану эта его бережность по отношению к Мину казалась хоть и мукой, но какой-то вовсе не тяжкой, а даже наоборот – томительно сладкой. И хотелось кричать от восторга, ведь Мин уже не вырывался в ужасе, когда Лухан скрывшись от ненужных любопытных глаз в дальнем конце парка, наконец, расстегнул на нём мятую рубашку, безжалостно отдавая бледную кожу на милость прохладного вечернего ветерка. Холодные пальцы побежали по груди и животу Мина, считая рёбра, задевая сосочки, очерчивая пупок и заставляя дрожать под руками, что легонько оттягивали край чёрных брюк и поглаживали нежную кожу, как бы намекая на что-то неизбежное и неимоверно пошлое. Минсок не протестовал и на следующий день, когда Лухан повторив все вышеуказанные действия, претворил в жизнь это пошлое и неизбежное, расстегнув те самые брюки и скользнув рукой под широкую резинку трусов. Мин лишь стыдливо жмурился, запрокинув голову, и сжимал в ладошках ткань луханевского пиджака, чувствуя как не успевшие согреться озорные пальчики нежно издеваясь, гладят влажную головку его давно не дремлющего члена, размазывая выступающие капельки, а потом также беспардонно обхватывают его в тугое колечко и начинают медленно растирать жаждущую разрядки плоть. Оставалось лишь прятать глаза от раскалённого взгляда Лухана и пытаться сдерживать свои полу-стоны, чтобы их, не дай китайский бог, не заметил редкий прохожий. Лухан, наглым образом ворвавшийся в чужую жизнь, постепенно добивался своего, продолжая с особой жестокостью ломать и крушить все существовавшие когда-то границы и запреты. Правда, он делал это настолько осторожно и продуманно, что Минсоку не показался чем-то сверхъестественным момент, когда Лухан приволок его к себе домой, параллельно продвигая их отношения в новую, «горизонтальную» фазу путём укладывания Мина на диван и методичного облизывания его тела во всех привычных местах. И даже фразы типа «раздень меня», «поцелуй меня», которые когда-то вызывали в нём всплеск священного ужаса, не становились неожиданностью. Правда, унять дрожь в пальцах, аккуратно стягивающих с Лухана футболку, и судорогу в губах, тянущихся к ямочке между ключицами, не получалось всё равно. Но скромный мальчик привыкал, всё сильнее привязываясь к коварному соблазнителю в лице случайно повстречавшегося тогда в парке прохожего. Лухан потом не раз вспоминал расширившиеся от неприкрытого ужаса зрачки напротив, когда вкусные медовые поцелуи окончательно снесли ему крышу, и заласканный Мин, сидящий на диване в одних расстёгнутых джинсах, вздрогнул от горячего полушёпота, ворвавшегося в его маленькое ушко: - Я хочу тебя, - заставляя испуганно моргнуть, и рвано втянуть воздух. Потому что голос и взгляд Лухана достаточно красноречиво говорили о том, что терпеть он больше не намерен, а посему возражения не принимаются и Мину, так или иначе, сидеть завтра на твёрдых поверхностях будет, как минимум, неприятно. Лухану действительно осточертело испытывать собственное терпение. Вот, дай ему волю, взял бы и содрал с Мина остатки одежды с кожей заодно, чтобы как можно ближе, чище. Чтобы совсем без преград, без наитончайшего слоя полупрозрачной ткани, раскрыть до самого центра и упиваться возможностью быть настолько глубоко в ком-то, что Тихий океан по сравнению со всем этим - лишь жалкая лужа. Строго говоря, у Лухана и не было цели затрахать этого очаровательного перепуганного мальчика по самые его ушки, а затем пустить в свободное плаванье. Чтобы тот с потерянным взглядом выбирал с кем, после такого, он будет проводить ночи – с девочками, как положено, или с мальчиками и чем-то твёрдым в заднице, ну или как там роли распределятся. Нет, Минсок со всеми его стонами и неловкими жестами до последней капельки пота должен принадлежать только ему. Поэтому поступать так, как он привык, было нельзя, правда, почему Лухан не знал и сам, а признавать, что боится лицезреть злой обиженный взгляд и лязгнувшую замком дверь, он категорически отказывался. Ведь Мин ничего для него не значит, совсем ничего. Просто сладенький раскрасневшийся мальчик, что так растерянно смотрит куда-то в область его коленей, ожидая дальнейших действий. И Лухан, игнорируя всё ещё плескающуюся в чужих глазах панику, медленно ласкал дрожащего Мина, зацеловывал белую кожу на шее, груди, животе и бёдрах, обкусывал каждую выпирающую косточку и, ощутимо надавливая языком, лизал сморщившиеся соски, заставляя чужое тело растекаться по кровати приторным сиропом, принуждая его открыться, каждым невыносимо нежным прикосновением умоляя успокоиться. Надеясь, что он если и не попросит сам, то хотя бы захочет почувствовать внутри себя горячую частичку Лухана, разрывающуюся от нездорового возбуждения. И Минсок, давно потерявшись в ощущениях и забывая сдерживать громкие всхлипы, слабо кивнул, не открывая глаз, стыдливо дезертировавших под подрагивающие веки: - Давай, - и бессильно сжал ручками белоснежную ткань под собой, чувствуя, как Лухан придвигается ближе, аккуратно разводит в стороны его ноги и целует шёлковую кожу где-то на внутренней поверхности бёдер. - Скажешь? – спросил Лухан с тенью сомнения в голосе, сам толком не зная, что, собственно, Мин должен был сказать и зачем - ему было просто необходимо «это» узнать. Но Минсок всё понял и, открывая слившиеся с ночной темнотой глаза, прошептал в заряженный электричеством воздух: - Х-хочу тебя, - потому что, правда, хотел. Готов был ломать собственные кости, лишь бы этот бесстыжий, непонятно откуда взявшийся в его жизни человек был ещё ближе, лишь бы он вжимался в него сильнее, заставляя его тело бросаться из ледяной воды в раскалённую лаву одними только прикосновениями уверенных пальцев. А они, в свою очередь, так малоприятно сгибались во все стороны, медленно растягивая восхитительную узость доселе нетронутой попки, что приходилось снова вспоминать, какой же идиотской идеей было повесить у кофейни те горшки с цветами. Мину было больно – без этого никак. Он жмурился, хныкал, елозил, пытаясь сползти с Лухана, но тот не давал и, удерживая на себе, продолжал нежно поглаживать гладкие бёдра. Если бы Мин знал, каких усилий стоило всё это Лухану, и что тот вообще мечтал с ним сотворить, то предпочёл бы огреть китайского соблазнителя первой подвернувшейся кувалдой и скрыться без лишнего шума. Правда, теперь уже было поздно – внутри давно двигалось что-то скользкое и горячее. Не таким, наверное, мать мечтала видеть своего взрослого преуспевающего сына, когда он задумал поднимать свой бизнес в чужой стране. Но она далеко, а Лухан, вот он, с более чем пошлыми звуками входит в неприлично растянутую дырочку между мягких ягодиц, и сопротивляться нет ни сил, ни - что самое страшное - желания. Последняя догнавшая Мина мысль, на тему того, как приятно смешиваются боль и удовольствие, окончательно перерубила канаты, соединяющие его с миром, который он привык считать нормальным. И он растворился в чутких, но сильных руках и полных чего-то чужого глазах, понимая, что неуклюже пытается двигаться навстречу и разрезая духоту комнаты редкими звонкими всхлипами, соединяющимися с тяжёлым дыханием Лухана, давно отпустившего все тормоза. Уже потом Лухан бросил на пол использованную резинку и лёг рядом, обнимая одной рукой и крепко прижимая к себе Мина, безуспешно пытающегося отдышаться. - Минсок? Чужие глазки устало распахнулись, и Минсок повернул голову, упираясь мутным взглядом с нечитаемым выражением прямо в чёрствое сердечко Лухана, заставляя мышцу болезненно сокращаться. Он не знал, что сказать, и Мин, похлопав ресницами, снова отвернулся к потолку, делая глубокие ровные вдохи и выдохи, словно приходя в себя после беспорядочного бега. Если бы. Лухан поднялся и перекатился на него, заставив закряхтеть от неожиданности и тяжести свалившегося на него тела, и лениво поцеловав почти не шевелящиеся губы, уткнулся ему в шею. Просто, чтобы знал, что его никто и никуда не собирается отпускать. А Минсок спустя пару минут положил потяжелевшие руки на спину Лухана и принялся водить по ней пальчиками, собирая оставшиеся на ложбинке позвоночника капельки пота и нежности, сквозившей теперь между ними, как лёгкий летний ветерок, заставляя обоих молча улыбаться. Ведь теперь уже никто и никуда не уйдёт. Слишком далеко, слишком глубоко, слишком поздно. Лухан упоённо сосредоточился на дорожках от мягких пальцев, понимая, что теперь Минсок – его журавль, которого он сумел поймать, приняв поначалу за скромную синичку.