After all this time

Иногда профессор хандрил от того, что книги молчали. По вечерам, погружаясь в строки, он частенько забывался и начинал поглаживать очередной том по корешку. Пальцы бездумно скользили по тисненой коже обложки, почесывали ее, как уютного ручного зверька… Немые страницы не откликались. Временами сюжет его увлекал, временами – нет. Но раз за разом, выныривая из навеянных автором грез, он краем сознания понимал, что чего-то не хватает. Фантомная боль в давно потерянной конечности. Тоска по покинутому миру. Читал запоями, много, забивая хандру, убивая время. Книги теснились на полках, заполняли свободные углы гулкой, пустой квартиры. В букинистических лавках и книжных супермаркетах узнавали продавцы. И вроде пора бы уже привыкнуть, после всех этих лет… Но нет-нет ловил себя на ласкающем движении ладони, касающейся тома, будто марсианского музыкального инструмента, описанного Брэдбери. Привычка сильнее разума. Спал скверно. Ночами мерещились химеры и шорохи, всплески рыжих волос и пронзительно-зеленые вспышки. Вскидывался в холодном поту и подолгу сидел, не зажигая света. Дожидался, пока рассвет теплой кошкой доползет от подоконника до постели и только тогда вставал. Шел к окну, открывал створки, разгоняя наглых голубей, теснящихся в ожидании подачки. Слушал колокола – полтысячи по всему городу, из конца в конец, отражаясь от площадей и крыш. Купался в свете и звуке, успокаивался, приходил в себя… Начинал день. Отчетливо понимая, что спешить некуда. И если однажды не встанет с постели, ничего не изменится. Бесцельность и праздность – пытка для человека, привыкшего жить на изломе момента. Дни одним за другим, как капли воды. Копятся, давят толщей, еще немного и захлебнется. Но пока на плаву. Книги, прогулки… Булгаковский покой, янтарным панцирем обнимающий муху. Готовить выучился. С этим, кстати, обошлось без сложностей. Столько лет оперировал ограничениями и обходился малым, что освоить кулинарную книгу не составило труда. Дальше в гастрономических экспериментах не пошел, пусть и тянуло. Сублимировать прошлую жизнь, танцевать на костылях – смешно, жалко… Сам себе омерзителен. На местном рынке тоже уже узнавали. Называли «padre», вероятно, из-за одежды. Со временем оставили безуспешные попытки торговаться и заводить светские разговоры. Беззлобно передразнивали угрюмую манеру держаться и тщательно выбирать продукты. Привыкший к мелкому обезьянничеству студентов, он не обращал внимания. Вороной кружил между лотков, наполняя плетеную сумку. Напоследок всегда оставлял зеленный ряд, заранее зная, что не найдет ничего стоящего. Травы сохли на деревянных прилавках, тухли в стоячей воде, небрежно накрытые полотняной тенью. Искалеченные неумелым обращением, выдранные из земли без нужного слова, не в ту фазу луны, они теряли всякий смысл. Рассматривая пучки и связки, профессор презрительно морщил нос. И тут же обрывал себя, напоминая, что сам оторван от своего мира. Больше не кипятить котлы. Заслуженный отдых. Добровольная изоляция. Затянувшиеся каникулы потерянного мальчишки, поклоняющегося свиной голове. Хоть какой-то ориентир. Палочка пылилась в саквояже под кроватью. Все деньги из полновесного золота обращены в невесомые цифры. Местной диаспоры он сторонился с тщательностью человека, избегающего компрометирующих знакомств. Девять десятых всего того мира считали, что умер. И это устраивало. Места там еще меньше, чем здесь. Стараться, отстирывать имя, бередить старые раны, оправдываться, что не верблюд – зачем? В сорок три уже поздно начинать новую жизнь. Но если все мосты сожжены, что еще остается? Вот и маялся, как сурок, от рассвета до заката. Ночами мучился кошмарами. И радовался, что давно не ребенок, что может контролировать выбросы. Лишнее внимание ни к чему. А сеть, официально созданная для того, чтобы ловить проказничающих детишек, жонглирующих тортами, прекрасно находила незарегистрированных и условно-мертвых. Разумеется, все кто нужно и без того были в курсе. Они же и обеспечили пути отхода, документы, акклиматизацию. Так пихали свое ненавязчивое внимание, что будь воля – всем бы прочистил мозги. Набело. Не вспомнили бы, что и был такой. Оставили бы в покое padre-книголюба, живущего где-то в закоулках города полтысячи немолчащих колоколов. Но как тогда быть с шоколадом? Мелочь вроде, пустяк, но знал бы кто, как это помогает дышать. Каждый четверг, как штык, в шоколатерии на границе человеческого и туристического районов. Мимо кондитеров, колющих карамель на потеху восторженной толпе, мимо марципановых мумий со скидкой – к прилавкам полчищ горького и молочного. Выбирал тщательно, как изысканное белье для любовницы. Помнится, светозарный любил пьяную вишню. И прихотливое кружево каленого грецкого ореха, облаченного в панцирь из темного шоколада. Ловкие руки продавца в шуршащих прозрачных перчатках порхали над витриной, перебирая ассортимент. Может быть эту, с кофе? Или вот эту, с тертой фисташкой? Нет права на ошибку. Ансамбль должен быть во всех смыслах безупречен. В гофрированных бумажных юбочках – дюжина творений рук человеческих, созданных для того, чтобы таять на языке. Лаконичная коробка перехвачена лентой и оплачена в кассе. По дороге к дому, в дребезжащем трамвае он баюкает ее на руках, как капризного ребенка. Поздним вечером шоколад лежит на столе, а зельевар мечется по комнате, среди книг и углов, пытаясь изобрести подходящую случаю сопроводительную записку. И, как обычно, не находит слов… Оправдываться? Ободрять? Что вообще можно сказать человеку, запертому в клетке на краю мира, под охраной тварей, норовящих присосаться к страхам и сомнениям? Сам так и не попал под раздачу. Удачно умер. Сбежал, уплыл на волне нового мира, спешно выстроенного под присмотром старой гвардии. Отказался от волшбы, наложил епитимью, дал дорогу молодым… Как всегда сделал все, чтобы выжить. И жил теперь не пищей, не мыслями – только передачками. Четверговым шоколадом, наутро отправляемым почтой с казенной совой. Туда, где старый друг томился в границах провоцируемого безумия. Скверный конец для чистокровного. Объективно – скверный. Земли конфискованы, жена сбежала к корням во Францию, сын – к мечтам, в мракоборцы. Сам в цепях, без срока, бессмысленно. Лучше бы сдохнуть, да все надеется… Было же раньше, связи, влияние, неужели все кончилось? И вся поддержка, единственная ниточка, связывающая со свободой – маггловский шоколад, без капли магии. Должны пропустить на досмотре. Должны отдать ему. Без записки, как всегда. Так и не вымучал из себя. Надежда тает во рту томной сладостью. Есть повод дотянуть до следующего четверга. Есть причина жить дальше.