Эроменос

Лаэрта Кассандр впервые увидел, когда по приказу Реса позировал обнаженным для статуи. Скульптор Алкиной работал в специально оборудованной для него студии, вероятно, Рес так часто пользовался его услугами, что решил устроить мастерскую в одной из комнат своего большого дома. Ваятель оказался невысоким, полноватым, очень подвижным и разговорчивым. Его яркие губы постоянно шевелились, а голос часто менял тональность. Алкиной сопровождал каждое своё действие поясняющими словами, часто поправлял позу Кассандра и напоминал, что мальчишка удостоился огромной чести — его статую изваяет лучший после Праксителя. Слыша это, юноша только усмехался — скромность явно не входила в перечень добродетелей, которыми наградили Алкиноя боги, но, несмотря на это, скульптор Кассандру нравился, с ним было легко, а взгляд мужчины не повергал в смятение. Это был беспристрастный взор мастера своего дела, для которого Кассандр — всего лишь очередной натурщик из сотен таких же. До тех пор, пока они были в мастерской только вдвоем, юноша позировал с удовольствием, смеялся над не всегда удачными шутками Алкиноя, сочувствовал, когда тот жаловался на свою сварливую жену, с которой живет вместе уже двадцать три года и так устал от ее скрипучего голоса и вечного недовольства. Скульптор говорил, что уже давно отдыхает только на симпозиумах Реса, да в обществе гетер. Прикосновения Алкиноя тоже ни капли не смущали — в них не вплеталось желание большего, как в каждое касание наставника, это были всего лишь поправки положения тела, которое интересовало скульптора только с точки зрения натуры. Тут у него претензий к Кассандру не было: — Боги были щедры к тебе, юноша, — заявил Алкиной в самую первую встречу, — пропорции твоего тела близки к идеалу, во всяком случае, я так думаю. Я уверен, что спустя несколько лет ты будешь невероятно популярен у афинских ваятелей, однако лавров первенства им не видать! Наконец-то Рес нашел для меня достойную натуру, и мне не придется выискивать тот ракурс, который скроет недостатки и подчеркнет достоинства, тебя можно поворачивать любой стороной. Прекрасно, просто прекрасно! — Я же говорил, что теперь самый прекрасный юноша Ойкумены — мой воспитанник, — Рес вошел в комнату и окинул Кассандра долгим взглядом, — а ты не верил. — Слова… слова — это сор, Рес, — скептически сморщился Алкиной, — их слишком быстро уносит ветер времени, и даже записанные на папирусах они подвержены тлену! Мои же творения переживут меня и расскажут о подлинной красоте куда больше, чем самые изысканные речи пылкого поклонника юности. — Ты не прав, друг мой! Неужто забыл о неподвластной времени Одиссее? Или бессмертные слова Илиады для тебя суть тлен и безделица?! — нахмурился Рес, и Кассандр невольно напрягся, ожидая, что вот-вот разразится буря. Но ничего подобного не случилось, Алкиной даже ответить не удосужился, отмахнулся пухлой рукой, насмешливо фыркнул и принялся еще внимательнее осматривать обнаженного Кассандра. — Время рассудит нас, Рес, — не допускающим возражений тоном заявил ваятель, отступая на пару шагов назад и продолжая оглядывать смуглое тело своего нового натурщика. — Но этот мне нравится больше других, он действительно хорош, а потому я даже возьму с тебя меньше, чем в прошлый раз. — Неслыханная щедрость, — расхохотался Рес, и Кассандр понял, что ссоры не будет, и не мог не обрадоваться этому. — Особенно учитывая, что в прошлый раз ты содрал с меня в три раза больше, чем обещал в начале работы! — И был к тебе милосерден, — совершенно серьезно парировал Алкиной, — тот юноша мне категорически не нравился! Более заносчивого негодника я в жизни не встречал! Он осмеливался указывать мне, как я должен работать! Мне! Которым никто не смеет руководить! — Так это ты наказал меня, увеличив плату втрое? — улыбаясь, спросил Рес, продолжая между тем любоваться Кассандром, застывшим в напряженной позе. — Ну а кто заставил меня увековечивать в мраморе это высокомерное ничтожество с кучей недостатков? — возмущенно фыркнул Алкиной. — У всего есть своя цена, друг мой, а моё время и вовсе бесценно, как и вот эти руки, — тут он вытянул вперед обе кисти, демонстрируя их обоим: и наставнику, и ученику. — Да будет так, — улыбка Реса стала шире, а в глазах снова заплясали те странные искры, — надеюсь, в этот раз цена не изменится. — Надежда — это дар богов, — поучительно изрек Алкиной, — а теперь оставь нас, ты смущаешь юношу и отвлекаешь меня неуместной болтовней! — Ухожу-ухожу, — Рес даже поклонился шутливо, направляясь к выходу из комнаты, и Кассандр облегченно вздохнул. Покровитель его смущал, взгляды, прикосновения и даже слова мужчины были слишком уж двусмысленны, слишком откровенно намекали на то, чего он желает от своего Ганимеда. И это заставляло Кассандра внутренне подбираться, а тело юноши словно каменело, стоило только Ресу прикоснуться к нему. Алкиной понял это очень скоро, потому и старался спровадить Реса из мастерской, резонно полагая, что так работа будет продвигаться быстрее. А сам Рес, напротив, желал как можно больше времени проводить рядом с воспитанником. Утром они вместе завтракали, потом отправлялись в библиотеку, где Кассандр переписывал свитки, а наставник вел с юношей философские беседы, суть которых рано или поздно сводилась к одному и тому же, к той самой теме, которая была так важна для обоих, только Рес этого желал, а Кассандр — опасался. Когда пальцы юноши уставали, покровитель отпускал его отдохнуть, а сам отправлялся на Агору — разузнать новости, обсудить новые законы и купить какой-то подарок для воспитанника. Кроме того, он приглашал на будущий симпозиум ближайших друзей, обещая удивить их красотой своего юного возлюбленного, а по возвращении домой снова вызывал к себе Кассандра и не отпускал до самой ночи. Рес рассказывал о том, как нужно себя вести, чтобы добиться положения в обществе, обзавестись влиятельными друзьями и даже войти в Совет, членом которого Рес был несколько лет назад и гордился этим, полагая, что полностью состоялся как гражданин. И точно так же гордился он и своим сыном Лаэртом, хвастал его успехами у философов и обещал отправить в Академию и самого Кассандра, если тот проявит надлежащее рвение к наукам. В ответ на все эти посулы юноша только молча улыбался, почему-то опасаясь заглядывать так далеко в будущее — оно неведомо смертным, и только боги знают, что случится завтра. Боги, да еще те, кто удостоен их особой милости и может видеть сквозь время, как Дельфийский оракул. Однако, таких людей среди жителей Ойкумены единицы, остальные же не видят дня завтрашнего. Благо это или проклятие Кассандр не знал, хоть был уверен в одном — ему бы не хотелось точно знать, в какой из дней Клото перережет его нить. Это было бы знание из тех, без которых жить просто, а вот с ним — наоборот. И точно так же Кассандр знал, что чувствовал бы себя куда лучше и спокойнее, если бы Рес не входил в купальню всякий раз, когда он мылся, а потом Идей умащивал тело юноши маслом. Все эти приятные и полезные для здоровья процедуры теряли львиную долю своей приятности, как только в купальню входил наставник, усаживался в одно из кресел и неотрывно следил за своим воспитанником, откровенно любуясь им. А однажды Рес вдруг остановил Идея, потянувшегося за маслом, и сказал: — Сегодня я сделаю это сам. Мальчишка молча поклонился, подал хозяину арибалл и быстро и бесшумно скрылся за дверью. — Идей — славный малыш, — улыбнулся Рес, глядя на сидящего на ложе воспитанника, — однако его рукам пока что не достает сноровки и силы. Я видел, как он растирает тебя, мой Ганимед, и хочу показать, как это нужно делать. Ты сам почувствуешь разницу, — Рес указал рукой на ложе, и юноше не оставалось ничего, как вытянуться на нем лицом вниз. Обещанную разницу Кассандр ощутил очень скоро. Ладони раба просто втирали масло в кожу, руки наставника — ласкали. Скользили, гладили, легко касались и тут же — надавливали сильнее, это было что угодно, но не просто дань обычаю. Особенно четкой стала эта разница, когда руки Реса опустились со спины ученика на поясницу, а потом и ниже. — Мне нравится твоя кожа, Кассандр, — негромко начал Рес, поглаживая невольно напрягшегося воспитанника гораздо ниже спины, — она гладкая, как лучший шелк. И твое тело… оно достаточно сильное и при этом — очень гибкое. Ты не похож на Эвмела, помню, он был изрядным крепышом. — Говорят, я похож на мать, — как можно ровнее ответил юноша, надеясь при помощи разговора отвлечься от красноречивого ответа своего тела на эти касания. Мысль о том, что скоро ему придется повернуться лицом к Ресу, пугала и смущала одновременно, и какое чувство было сильнее — юноша не знал. — Но я совсем не помню её, учитель. — Немудрено, — так же негромко и мягко продолжил наставник, — ты был совсем мал, когда Танат забрал её. Однако она отдала тебе самое лучшее — свою красоту. Помню, я даже позавидовал Эвмелу, когда он представил мне твою мать. Жаль, что боги так быстро отняли её жизнь, — вздохнул сожалеюще Рес и добавил безо всякого перехода, — а теперь перевернись. — Наставник… я… — начал было Кассандр, но на плечи легли обе руки, а в голосе Реса послышалась настойчивость: — Я не привык повторять. Не думаю, что тебе есть чего смущаться. Прикусив губу и шумно выдохнув, юноша исполнил приказ, молясь всем богам сразу, чтобы учитель сделал вид, что ничего странного с телом воспитанника не произошло. И боги услышали. Рес не сказал ни слова, увидев, к чему привели его прикосновения, просто добавил на ладони масла и снова принялся за дело, сказав с легкой усмешкой: — Ты можешь закрыть глаза, хоть стыдиться тут нечего. Ты мужчина, Кассандр, и тело твоё ведет себя, как подобает мужскому телу. Да и разве есть в этом что-то неприятное? Это дар, ниспосланный нам Афродитой, так почему бы и не наслаждаться им в полной мере. Сопровождая эти слова, умелые и сильные пальцы скользили по животу, а потом — по внутренней стороне бедер Кассандра, а после обе ладони встретились в паху юноши, и не покинули этого места до тех пор, пока купальню не огласил сдавленный стон проигравшего себе самому воспитанника. — Идей не делал так никогда, верно? — ровным и спокойным голосом спросил Рес, видя, как часто поднимается грудь Кассандра, слыша все еще тяжелое дыхание юноши и видя подрагивающие на его животе мутно-белые капли. — Он еще слишком мал для подобного, но ты — нет, и я хочу, чтобы ты делал для меня то же самое, Кассандр, слышишь? Не рискуя открыть глаза и посмотреть на учителя, юноша просто кивнул, соглашаясь, и облизал пересохшие губы. Сердце стучало слишком сильно, а кровь шумела в голове, мешая думать и говорить. Никогда прежде чужая рука не касалась тела Кассандра вот так, не дарила удовольствие, одновременно… унижая. Ведь Рес и не думал спрашивать согласия юноши, просто сделал то, чего хотелось ему. — Ты слышал меня? — переспросил наставник, вытирая влажной тканью тело Кассандра и свои пальцы. Увидев еще один утвердительный кивок, Рес улыбнулся и добавил: — Совсем скоро ты поймешь, что из каждого мгновения нужно извлекать пользу для себя и удовольствие для духа и тела, для того и дали нам боги и то, и другое, не так ли? Ответить что-либо в тот день Кассандр так и не смог, просто продолжал кивать, слушая разглагольствования Реса и молясь, чтобы тот поскорее оставил его в покое. Пережитое требовало осмысления, новая данность — принятия, и на все это было нужно время. Юноша впервые ощутил разделение между своим телом и сердцем — слишком разного они, оказывается, хотели. Тело получало удовольствие от прикосновений учителя, сердце — смущалось и пугалось этого. Телу вполне хватало того, что дарили руки Реса, сердцу — нет, да и это была вовсе не та любовь, о которой так много читал Кассандр. А еще после всего этого смотреть на наставника и слушать его стало сложнее, краска невольно заливала лицо, слова куда-то проваливались, и возникало в памяти то, что случилось в купальне. Вот поэтому Кассандр и радовался, когда Алкиной выставлял Реса из мастерской — наедине со скульптором даже дышалось легче, а мысли текли мерно и плавно, не путаясь в беспорядке. Эти сеансы, когда ему приходилось стоять неподвижно в той позе, которую выбрал Алкиной, стали для юноши глотками свежего морского воздуха, и хотелось, чтобы это длилось подольше, чтобы никто не нарушал тишину мастерской, мешая ваятелю и его натурщику. И юноша не мог не удивиться, когда сначала услышал незнакомый мужской голос, раздавшийся в комнате, а потом — увидел его обладателя: высокого стройного черноволосого мужчину, смотрящего на него в упор, скрестив на груди сильные загорелые руки: — Хайре, Алкиной, вижу, отец снова дал тебе работу? — О да, Лаэрт, — ответил скульптор, — и клянусь водами Стикса, в этот раз — это наслаждение — делать красоту вечной. — Согласен, — по губам Лаэрта скользнула легкая улыбка, а темно-карие глаза оглядели тело Кассандра, а потом встретились с взглядом юноши: — Ты красив, как бог, Ганимед. — Меня зовут Кассандр, — возражение сорвалось с губ до того, как юноша полностью осознал — кто стоит перед ним, — и я не виночерпий Зевса! Последнее слово утонуло в громком и искреннем смехе Лаэрта, подошедшего ближе и протянувшего юноше руку: — Я рад, что ты еще не заразился отцовской манией, — он подмигнул юноше, — и не забыл свое настоящее имя. — И не собираюсь, — буркнул Кассандр, пожимая руку Лаэрта и отмечая, что Идей нисколько не преувеличил красоту господского сына, скорее — не нашел нужных слов. Но чего ждать от мальчишки? — Это отлично, думаю, мы с тобой подружимся, — в глазах Лаэрта плясали озорные искры, а на губах по-прежнему играла улыбка, — отец часто ошибается в выборе учеников, но в этот раз… он прав. Ладно, увидимся за ужином, а сейчас я не буду мешать Алкиною, — сказав это, Лаэрт так же быстро покинул мастерскую, как и появился в ней, а Кассандр проводил его взглядом, молясь, чтобы первое приятное впечатление не оказалось обманом. На мгновение юноше даже показалось, что он начал понимать, почему Идей влюбился в молодого хозяина.