Они всегда начинали с ног — за первый проступок. Потом руки. Им плевать, что будет с твоими руками и ногами, пускай даже и навсегда. Не забывайте, говорила Тетка Лидия. Для наших целей ваши руки и ноги не важны. М. Этвуд
Май 2049 Эйдан сидел на холодном полу в карцере. Тут не было ни кровати, ни стула, ни даже подстилки – просто цельнометаллический ящик. Серо-стальное однообразие нарушалось узкой прорезью смотрового окошка на двери и красной кнопкой на противоположной стене: по нажатию на неё открывалась дверь в санитарный блок. Жёсткий пол, скудный рацион и одиночество... Эйдан мог понять, почему остальные омеги боялись сюда попасть. Для них, боязливых, покорных и избалованных сытой жизнью в воспитательном центре, карцер казался суровым наказанием. Они никогда не оставались одни – всегда в толпе, всегда на людях, и поэтому тишина и одиночество оказывались, наверное, страшнее плохой еды и сна на полу. Эйдан попал в карцер на три дня за то, что спорил с учителем на занятии. Это наказание было пустяковым, о настоящем же было страшно вспомнить… Он и не помнил толком. Кажется, он корчился на полу и срывал с себя жёсткую, неудобную омежью одежду. Кажется, кричал… Кажется, просил убить его… Но, если не считать многочисленных запретов и жестоких наказаний за их нарушение, жить в воспитательном центре оказалось не так уж плохо. Нет, всё, конечно, было плохо: его увезли из дома, нарядили в жуткие красные тряпки и поселили в казарме с железными кроватями… Но сама жизнь тут была вполне сносной, пусть и неимоверно однообразной и отупляющей. Первую неделю Эйдана держали в карантине: в изолированной ото всех комнате со стеклянными стенами. Так как он был «новым» омегой, не зарегистрированным в системе и не состоявшим под наблюдением врачей, нужно было убедиться, что он не является носителем болезни Гранта. Обычное её течение было острым – инфекция проносилась по организму будто лесной пожар; вирус стремительно размножался и убивал за сутки или двое. Но некоторые омеги сразу не заболевали, вирус словно где-то прятался, и даже антитела к нему начинали вырабатываться недели спустя после заражения. Обычными анализами он не обнаруживался, омегу считали здоровым, но в какой-то момент размножение вируса всё равно начиналось, правда не как в острой форме, а постепенно. Итог был тем же самым: носитель умирал, успев при этом заразить десятки, а то и сотни других омег. В первый год эпидемии об этой коварной особенности болезни Гранта не знали, и это стоило жизни миллионам. Теперь были разработаны новые методы определения носительства, но на проведение таких анализов уходило пять дней, в течение которых у Эйдана брали кровь каждые три часа. Разумеется, никто ему не объяснял, для чего это нужно: он знал об этом только потому, что дома часто смотрел по телевизору передачи на каналах для бет. В соседней стеклянной камере тоже был «заключённый», омега-латиноамериканец чуть помладше Эйдана. Они время от времени общались знаками. Потом, когда они встретились, оказалось, что Мариано, так звали соседа, поймала иммиграционная полиция на границе с Мексикой. Там омеги не принадлежали государству, но жизнь в целом была тяжелее, чем в Соединённых Штатах, и некоторые решали, что лучше они будут непрерывно рожать детей в сытости и чистоте, чем будут заниматься тем же самым в гораздо менее приятных условиях. С одной стороны, там не было распределения: Мексика наглухо закрыла границу с США во время эпидемии, и количество омег там сократилось не так сильно, к тому же, на создание достаточно сложной инфраструктуры у небогатой страны просто не было ресурсов. С другой стороны, родители из бедных семей продавали детей-омег чуть ли не с пелёнок, а кое-где альфы просто придерживались принципа «Кто сильнее, того и омега». Мариано говорил, что по сравнению с его родным городом жизнь в центре похожа на жизнь в раю. Рай располагался внутри низкого здания из отсвечивающего зелёным стекла. Над главным входом, сделанным в виде полукруглой арки и обведённым золотой дугой так, что получался символ Ω, золотыми же буквами было написано: «Омега принадлежит государству», а ниже помельче «Калифорнийский центр воспитания и распределения», и ещё мельче «Бюро по делам воспроизводства населения Министерства внутренних дел США». Надписи предназначались, видимо, для сотрудников и проезжающих мимо водителей, а гигантский знак - для обитателей центра, которые, впрочем, могли увидеть его лишь дважды в жизни: когда входили за эти стены и когда выходили. Омеги не умели читать. Их было строжайше запрещено обучать грамоте. Они понимали только три буквы «Α», «Β» и «Ω» и кое-какие пиктограммы вроде тех, какие ставят на ярлычках одежды для рекомендаций по стирке и уходу. Это позволяло омегам понять, что можно трогать, а что нельзя, где еда, а где питьё, где бытовая химия, а где лекарства, где уборная для альф, а где для омег. Ещё их учили считать в пределах ста – это могло пригодиться в быту. Большего не требовалось. Для того чтобы читать, писать и думать, были беты. У омег было иное предназначение. Мариано, Эйдан и ещё один парень, которого родители тоже долго скрывали, были самыми старшими в их отсеке: остальным было по шестнадцать-семнадцать лет, но развитием они вряд ли превосходили десятилетних бет. Жизнь омег в центре была подчинена строгому распорядку. Они вместе вставали, вместе ложились спать, вместе ходили на завтраки, обеды и ужины. Дважды в день с ними проводились занятия, на которых юным омегам разъяснялось, как они должны себя вести и как относиться к будущему супругу. На деле это было вколачиванием в головы детей одной-единственной мысли: омега должен беспрекословно повиноваться любым приказам. Изредка устраивались лекции о том, как недостойно и распущенно вели себя омеги раньше, чем и вызвали эпидемию болезни Гранта. Эти запугивания злили Эйдана больше всего: болезнь Гранта была вирусной инфекцией, передающейся воздушно-капельным путём, и к образу жизни никакого отношения не имела. Часть дня отводилась на хозяйственные работы. Омеги наводили чистоту в помещениях, накрывали на столы, убирали с них, загружали огромные посудомоечные машины, раскладывали по полкам одежду и постельное бельё, иногда помогали с готовкой. Час утром и час вечером они посвящали физическим упражнениям, бесконечно повторяя три комплекса: повседневный, на время беременности и послеродовый. Эйдан на четвёртый день выучил все нехитрые телодвижения, а те, кто занимался этим с трёх лет, наверное, могли делать гимнастику, не просыпаясь. Эйдан слышал от отца и Джордана, что жизнь омег тяжела и унизительна, но рассказы казались примерно такими же реалистичными, как фильмы по телевизору. Он не мог поверить в них до конца. Теперь же он увидел всё своими глазами… С омегами обходились так, как с племенными лошадьми на ранчо: заботились, ухаживали, берегли, но считали чем-то вроде скота, годного лишь на то, чтобы удовлетворять альф и плодиться. Самое страшное – воспитанные в центре омеги и не мыслили для себя другой жизни, считая эту хорошей. Они мечтали о том, как им найдут доброго альфу, который будет их баловать, как они будут вынашивать для него ребёнка и как их за это будут ценить. Эйдан пытался узнать, что будет дальше и как проходит распределение, но остальные омеги знали не больше его самого. Они не задавали вопросов, ждали указаний и жили как цыплята на птицефабрике: не зная, что происходит снаружи, и не имея никакого влияния на собственную судьбу. Омеги взрослели и каждый год перемещались в новые спальни с кроватями чуть побольше, им выдавалась новая одежда, добавлялись новые занятия… Гигантский конвейер по выращиванию рабов. Эйдан знал, что на территории центра были помещения, где содержались взрослые омеги, которых забрали у одного альфы и должны были передать другому. После родов им давался год отдыха, и они проводили его сначала просто восстанавливая силы, а потом работая. Скорее всего, делали что-то несложное, требовавшее лишь простейших навыков. Были тут и специальные отсеки, где жили беременные омеги, которые не успели родить ребёнка в течение отведённого года с мужем. Они рожали здесь, а детей потом отправляли к отцам. Взрослые омеги могли бы рассказать, каким на самом деле было существование в домах мужей, но молодых воспитанников к ним не допускали. Покинуть же свой отсек было невозможно – Эйдан успел проверить. Когда он приехал в центр, у него забрали все личные вещи, провели санитарную обработку и сделали медицинское сканирование. Потом его усыпили и, пока он спал, ввели под кожу микрочипы. Эйдан, сколько ни ощупывал себя, не мог найти ни одного, и ни боли, ни зуда нигде не ощущалось. Если бы он знал, где эти чипы находятся – вырезал бы, не задумываясь… Опять же, ничего острого у него не было. Хорошо, выгрыз бы зубами, расковырял бы ногтями, но вырвал, так унизительно было чувствовать себя чипованым, как овца или лошадь. На второй день после того как Эйдана выпустили из карантинного отсека, он попробовал выйти за пределы помещений, предназначенных для старших омег: в ту же секунду система охраны засекла его чип, и сработала сигнализация. За этим последовало наказание: укол в правую икру, от которого мышцы в ноге начало скручивать такими страшными судорогами, что Эйдан кричал в голос и грыз пальцы. До этого ему приходилось испытывать боль – от ударов, падений, порезов и переломов, но такой адской, жгущей, пронизывающей боли он не чувствовал никогда. Пытка длилась десять минут. За это время Эйдан миллион раз пообещал и поклялся, что никогда в жизни не нарушит больше периметра. Конечно, у него были мелкие нарушения вроде стычек с другими омегами, учителями и надзирателями или несоблюдения режима, но на незначительные прегрешения не обращали большого внимания. Все знали, что «сложный» омега скоро покинет центр, и никому не хотелось тратить усилия на перевоспитание. Его привычно отправляли в карцер, как сегодня, лишали ужина или же назначали повторы – начитывание на специальный прибор какой-нибудь фразы, например, самой главной: «Омеги принадлежат государству» или поучительных вроде: «Только послушание достойно любви» и «Лучшие слова – молчание». Повторы, которые назначались сотнями, нельзя было быстренько пробормотать – прибор следил, чтобы слова произносились чётко и понятно, с нужным темпом и на нужной громкости. Если фраза трижды была произнесена недостаточно хорошо, надо было начинать сначала. На каком-то повторе слова утрачивали смысл, оставались только шевеление языка и ватная пустота в голове, почти транс. Значение превращалось во вдохи и выдохи, рассыпалось на отдельные звуки, на смыкание и размыкание пересохших губ и уходило куда-то в подкорку, оседая там грязной несмываемой накипью. Похожие сеансы повторений, лишь более коротких и разнообразных, проходили в центре каждое утро и каждый вечер. Омеги делали свои обычные дела – переодевались, застилали или разбирали постели – и повторяли заученные с детства слова о послушании, долге, покорности и воспроизводстве. Сначала Эйдан не понимал, зачем это делается, – воспитанники произносили фразы автоматически, не думая, что говорят; но после первого же наказания повторами понял, в чём была суть. За годы, проведенные за проговариванием этих мантр, смысл врос в подсознание, и нервный импульс бежал привычно по накатанному пути: любовь неразрывно увязывалась с послушанием, а слово – с молчанием. Эти фразы не требовали понимания и осмысления, они заменяли их. Бесчисленные повторы словно проделали дыры в сознании, и любая мысль падала сквозь них туда, где не было сомнений – в мягкие объятия заученных слов и готовых ответов. Любят тех, кто покорен. Непослушание наказывается. Тебе повезло родиться тем, кто может дать новую жизнь. Решение – тяжкое бремя. Рядом всегда есть те, кто решит за тебя. Цель твоей жизни – дети. Эйдан поднялся на ноги и покружил по карцеру. В животе урчало от голода, но скоро должно было наступить время ужина. Эйдан не ошибся – через десять минут за дверью послышались шаги, но еды ему не принесли: вместо маленького окошка открылась дверь, и послышался приказ выходить. Он думал, что его вернут в общие комнаты, но надзиратели повели его в другую часть здания через многочисленные сдвигающиеся и раздвигающиеся двери, каждая из которых издавала недовольный однократный писк, когда Эйдан проходил сквозь неё, но сирена не срабатывала. Последняя из дверей открылась в медицинский блок. Это помещение с белой трубой медицинского сканера в центре было Эйдану знакомо: его приводили сюда каждую неделю и сегодня опять сунули в сканер. Двое врачей-бет обсуждали пациента так, словно Эйдана не было рядом. – И что? – спросил один. – Всё по-прежнему? – Да, никаких изменений, – отозвался второй врач. Его голос звучал ближе и отчётливее. – Созревающего фолликула нет. – Может, не врал… Он сказал, что эструс раз в год. Сколько мы уже проводим замеры? Через десятисекундную паузу ближний голос ответил: – Восемьдесят четыре дня. Стимулирующие препараты даём – не помогает. И непонятно, что корректировать: никаких отклонений по анализам нет. Так и будем с ним мучиться. Какое-то время врачи не разговаривали. Эйдан замер в сканере, жмурясь и от яркого света, и от подспудного страха. – Так что? Непригоден? – спросил ближний голос. – Сделай отметку, что высокая вероятность проблем с зачатием. Не в карте, а для наших. Они там сами решат. Наверное, просто не распределят, и всё… Послышался сухой смешок. – Ну, там его пообломают. Он же у нас с характером… Эйдан соображал, что это значит. Он бесплоден?.. С одной стороны, это было даже хорошо: мысли о том, что ему предстоит вынашивать и рожать детей, вызывали страх и отвращение. Но что ждёт его в другом случае? Развлекательный центр? Жизнь омеги вне центра распределения имела два полюса. Одним из них был рай – оказаться супругом доброго и сильного альфы, другим ад – работать в развлекательном центре. Развлекательными центрами стыдливо называли бордели, где неспособными зачать и выносить омегами за очень большие деньги могли пользоваться практически все желающие. Ещё восемь лет назад такого не было. Непригодных для воспроизводства омег предлагали в постоянное пользование альфам, которые ещё не получали своего бесплатного года и имели заслуги перед страной: у отца Эйдана, например, было несколько медалей за участие в обороне Пуэрто-Рико. Потом в чью-то светлую голову пришла мысль, что бесплодные омеги могут приносить доход. По рассказам Эйдан знал, что стоимость одного «сеанса» была больше, чем месячная зарплата его отца. Поначалу узаконивание проституции вызвало бурю протеста в обществе и целый ряд исков к Бюро воспроизводства. Одно из дел дошло до Верховного Суда, но судьи встали на сторону Бюро, утверждавшего, что оно таким образом покрывает немалые расходы, которые несёт на выращивание, воспитание и заботу о здоровье омег, теперь оказавшихся бесполезными, и одновременно снижает напряжение среди альф, не имеющих постоянного партнёра. Эйдан лежал внутри сканера тихо, боясь даже дышать, а в глазах собирались слёзы. От сдерживаемого плача в горле невыносимо саднило. Он думал, что ничего не может быть хуже, чем вынашивать детей для альф, и совсем забыл о ещё худшем…02
23 октября 2014 г. в 09:56