"Никто не знает, что ты чувствуешь Нет никого, кого ты хотел бы видеть Этот день был тёмным и полным боли Ты пишешь «помогите!» Собственной кровью Потому что надежда – это всё, что у тебя осталось Ты открываешь глаза, Но ничего не меняется Я не хочу причинять тебе беспокойство Не хочу оставаться слишком надолго Я пришёл только чтобы сказать тебе: Обернись вокруг, Я здесь..."
By Your Side (by Tokio Hotel)
— Погибших четверо, трое медиков и один из учеников Ягевары, раненых — двенадцать, пропавших — пятеро, включая Вашего сына, Глава. Среди раненых семеро до следующего утра не доживут. Лицо Сенджу Буцумы непроницаемо — но даже с расстояния сорока шагов Хаширама видит, как напряжены, скованы его прямые плечи и как окровавленные пальцы нервно потирают виски. — Ищите пропавших, — отрывисто приказывает он. — И… обеспечьте умирающим забвение и покой. — Хорошо, Глава, сенсоры этим займутся. — Хирама, ведущий подсчёт потерь, выглядит плохо: бледный, перемазанный грязью и кровью, пережимающий рваную рану на левом плече. — Только вот… Глава… что, если Хашираму, ну, его уже… Он же сражался с этим диким волчонком, со старшим сыном Учиха Таджимы, который уже пробудил Шаринган, и… — Даже думать об этом не смей! — на Хираму обрушивается мощная пощёчина наотмашь — Хаширама давит вскрик. Хирама валится на колени, кашляет, жадно глотая воздух разбитым ртом. — Ещё раз заикнёшься об этом, будешь всю свою оставшуюся жизнь чистить котлы на кухне, понял меня?! Ответа Хирамы Хаширама не слышит: спешит выпутаться из колючих кустов, цепляясь носком сандалии за высокие корни дерева, и падает прямо в руки Токе, обыскивающей высокие непролазные заросли. — Хаширама! — изумлённо вскрикивает она. — О, Боги, тебя что, волки потрепали? Волки. Хаширама вспоминает Мадару, его растрёпанные жёсткие волосы, фыркает ей в плечо и качает головой. — Сама-то выглядишь не лучше. — Подначивает он её, но Тока не обижается. Воин на поле боя — бесполое существо. Однако когда она вернётся домой, смоет копоть, пыль и кровь, заплетёт в косы густые длинные волосы, сейчас небрежно стянутые шнурками, и скроет израненные плечи, грудь и обожжённые кисти рук шёлком праздничного кимоно, то станет ещё прекраснее, ещё ослепительнее тех красавиц, что целыми днями холёными белыми пальцами перебирают струны сямисена. Хаширама поднимается на ноги. Острая боль пронзает лодыжку, и он, вскрикнув, снова падает на Току. — Что случилось? — встревожено спрашивает Тока, придерживая Хашираму под руку, пока он, морщась, ощупывает стопу. — Идти сможешь? — Смогу, кажется. — Наступать на повреждённую ногу невероятно больно, но Хаширама закусывает губы и, перекидывая руку через токино плечо, хромает в сторону отца. Весь этот короткий, но медленный путь Хаширама думает о Мадаре. Как он? Добрался до главы Учиха? Ранен? Наказан за самовольный уход с поля боя? А может быть, — Хашираму бросает в стыдливый жар, — кто-нибудь заметил их самовольную отлучку, проследил и донёс Учиха Таджиме, чем именно они занимались, пока проливалась чужая кровь?.. Только не это, Боги, только не это! От ужаса у Хаширамы подкашиваются ноги, и он без сил валится на землю, чувствуя, как подступает дурнота. — Эй, ты точно в порядке? — Тока опускается рядом на влажную от крови землю, толкает Хашираму в грудь и прохладной ладонью щупает ему лоб. — О Боги, да ты весь горишь! Не двигайся, я сейчас позову медика. Хаширама её уже не чувствует — старательно таращится на небо, застилаемое серыми, грозовыми, уже налитыми дождём тучами, а затем обессилено прикрывает глаза. Сквозь уплывающее сознание он слышит переплетённые, сливающиеся в гул крики знакомых голосов — и, как ему кажется, даже вроде бы разбирает какие-то отдельные фразы. Его тело долго качает словно на волнах, опускается на мягкое облако; поток прохладного воздуха скользит по обнажённой груди — и жар наконец отступает. Чья-то рука бережно держит его под затылок, губ касается фляга, Хаширама из последних сил делает два глотка, а затем проваливается в спасительную темноту. *** Хаширама выныривает из сна словно с глубины — и морщится от яркого солнечного света, бьющего прямо в глаза. Он лежит в лазарете — Хаширама понимает это по резным ширмам, драпированным плотной струящейся тканью и по резкому, горькому запаху свежих истолчённых трав. В окне сквозь тканевую занавесь пронзительно голубеет небо; Сенджу пытается подняться, но что-то тяжёлое плотно придавливает его к постели, лишая возможности даже пошевелиться. Тобирама крепко спит на хаширамином животе, свернувшись преданным псом у его ног. Хаширама протягивает руку, проводит большим пальцем вдоль морщинки меж белёсых бровей и с нежностью оглаживает брата по щеке, на которой уже пробиваются тонкие светлые волоски. Тобирама недовольно морщится, кусает разбитые губы, запёкшиеся тонкой коркой в уголках рта, но так и не просыпается. «Как же быстро мы взрослеем», — с горечью думает Хаширама и медленно, чтобы не разбудить Тобираму, выскальзывает из одеяла. Он едва ли успевает перенести Тобираму на постель, как седзи вдруг распахиваются, и в палату врывается Ягевара — с обезумевшим, перекошенным лицом и девчонкой немного старше себя на его спине. — Где ирьёнины?! Где Рецу, черт побери?! — ревёт он, и Хаширама торопливо прижимает палец к губам и шикает: не хватало ещё, чтобы Ягевара разбудил Тобираму. Младший брат шевелится во сне, шумно вздыхает, но так и не просыпается. — Чего тебе, Ягевара? — шёпотом спрашивает Хаширама. — Рецу здесь нет, это моя больничная комната. Ягевара грязно ругается, осторожно опускает девчонку прямо в расколотом, изрубленном доспехе на второй футон и стремительным шагом уходит прочь. Хаширама торопливо склоняется над незнакомкой — проверяет наличие пульса и дыхания, расстёгивает ей свободной рукой крепления доспеха, быстро осматривает на наличие тяжёлых ранений. Сосредотачивается, окутывая ладони лечебной сияющей чакрой, и стимулирует через грудную клетку небьющееся сердце, скрупулёзно отсчитывая чёткие, почти деревянные движения. Набирает воздуха в лёгкие и припадает к губам девчонки. Делает два долгих выдоха и снова надавливает ей меж грудей прямыми руками. …Хаширама впервые спасает чужую жизнь — превращается в сгусток оголённых нервов, — а потому не слышит, как возвращается Ягевара. — Рецу, сюда! Момока уже… — и осекается, растерянно глядя на Хашираму, отдающего ей жгущий лёгкие кислород. — Хаширама, мать твою! Ты что творишь?! Хашираме нестерпимо хочется ответить, но он завершает очередной выдох и готовится снова набрать воздуха, как вдруг девчонка бьётся под его руками, судорожно вдыхает и откашливает ему кровь в лицо. — Хаширама, дальше я сама! Выйдите все из палаты! — Рецу торопливо переворачивает Момоку на бок. Хаширама подхватывает под мышки только что проснувшегося, сонно трущего глаза Тобираму, бесцеремонно сгребает растерянного Ягевару и вместе с ними покидает больничную комнату. *** Рецу выходит к ним под самую ночь на закате — бледная, невероятно уставшая, с тёмными кругами под глазами. Ягевара, чутко забывшийся мимолётным сном, вздрагивает и торопливо поднимается на ноги, сжимая в руках свой вакидзаши. — Ну что, где она? Как она?! Что с ней?! Не молчи Рецу, всеми Богами тебя заклинаю! — ревёт он, хватая Рецу за плечи, и практически трясёт её из стороны в сторону. — Успокойся, Ягевара, — строго осекает его Рецу. — Момока находится в тяжёлом состоянии, но благодаря Хашираме её жизнь вне опасности. Можешь сказать ему спасибо… — и осекается. — Хаширама, что с тобой случилось? — Ничего страшного, Рецу, — мрачно отвечает Хаширама и потирает налившийся густым багрянцем синяк на скуле. — Просто немного недопоняли друг друга с Ягеварой. Рецу только вздыхает — «Глупые мальчишки!», мол, — и просит Хашираму вернуться в палату. — Он никуда не пойдёт, — безапелляционно возражает Ягевара. — Там же Момока. — А ещё там палата Хаширамы, а Момоку трогать сейчас нежелательно, — парирует Рецу и тянет Ягевару за рукав. — Не будь самовлюблённым глупцом, Ягевара. Хаширама несколько часов назад спас ей жизнь. И может спасти ещё раз. — Ладно, — нехотя выдавливает он из себя. — Но если что-то случится, Хаширама… — его тёмные глаза лихорадочно блестят. — Я ведь из тебя всю душу вытрясу, Хаширама. — Ягевара, прекрати, ну пожалуйста! — досадливо восклицает Рецу и тянет его за рукав. — Пошли уже! Пошли спать! И Ягевара наконец ей уступает — они скрываются в темноте; затихают гулкие шаги. Хаширама долго смотрит Рецу вслед и затем возвращается в палату. … А Тобирама, уже всеми позабытый, по-прежнему спит в проёме возле стены. *** Почти весь остаток ночи Хаширама не смыкает глаз — не отходит от Момоки ни на минуту, то проверяя, нет ли у неё жара, то прислушиваясь к её дыханию, то меняя ей перевязь на обожжённых руках. Он засыпает лишь под утро, не найдя в себе сил обратно переползти на свою постель и привалившись к её боку. Тобирама, наверняка получивший нагоняй от отца за то, что отсутствовал ночью в своей постели, уже вернувшийся с дозора, нещадно расталкивает старшего брата и, не давая ему времени опомниться, крепко ухватывает под локти и силой уводит прочь из лазарета. — Что такое? — у Хаширамы совершенно нет сил сопротивляться ни брату, ни собственной усталости: он еле переставляет ноги и с трудом борется с дремотой. — Куда ты ведёшь меня, Тобирама? — Подальше от этой Момоки, — огрызается младший брат. — Ты совсем спятил, братец?! Если Ягевара увидит тебя с ней, он сожрёт тебя с потрохами! — Да что здесь такого… я же начинающий ирьёнин, — вяло отвечает Хаширама. Очередной мучительный зевок прерывает его недоумение, и он едва не летит с высоких ступеней вниз. — Далеко ты собрался идти? Холодно, между прочим! — Нет, недалеко… и просто прими мои слова к сведению, ладно? Пока ни о чём больше не спрашивай. Они торопливо спускаются в сад, тонущий в дымке предрассветного тумана, и Хаширама, босыми ногами ступивший в высокую — до самых щиколоток! — мокрую от росы траву, впервые ощущает близкое дыхание зимы. Со всеми патрулированиями, клановыми стычками на границе, ранеными в лазарете незаметно сменилось друг за другом два сезона — начиная с весенней битвы за перелеском, в которой погибло множество детей, потом сочной, спелой земляникой и Мадарой, тощим, взъерошенным, со смехом поедающим спелые алые ягоды, и заканчивая кровавым боем четверть луны назад. Хашираму пронзает внезапное озарение — со всеми переживаниями и тревогами он умудрился позабыть и пропустить собственный день рождения, которого так долго ждал! Хаширама оглядывается на младшего брата — тот понимающе улыбается самыми уголками губ и прячет какой-то свёрток за спиной. — Что там у тебя? Это мне? — у Хаширамы загораются глаза, и он требовательно тянет руку. Тобирама негромко смеётся — на щеках у него появляются очаровательные ямочки. — Не торопись, братец, не всё сразу. — Но там мой подарок! — О Боги, иногда мне кажется, что это не ты старший брат, а я. Идём-идём, — Тобирама манит Хашираму за собой вглубь сада, и тот, крайне заинтригованный, продвигается за ним. Они останавливаются только у высокого забора на склоне возле клановой границы. Тобирама по привычке — истинно зимнее дитя, не боящееся ни ледяных пронизывающих ветров, ни стужённого утра, умытого холодной росой, — сбрасывает сандалии и с ногами забирается на мокрую скамейку под старой раскидистой яблоней. Младший брат, отмечает Хаширама с удивлением, заметно нервничает и вертит в тонких пальцах нечто затянутое в плотную холщовую ткань и перевязанное витой бечевой. — Тобирама, что-то случилось? — неуверенно, с волнением окликает его Хаширама и сам присаживается на скамью, поджимая под себя босые онемевшие ступни. — Нет, нет, ничего… — рассеянно отвечает Тобирама и откладывает свёрток в сторону. — Погоди, братец, не торопи и дай мне собраться с мыслями. Он поднимается на ноги, все ещё балансируя на скользкой скамейке, и резко дважды взмахивает кунаем. Хашираме в ладони падает яблоко — зеленое, некрупное, очень твёрдое и едва-едва пахнущее приближающимися заморозками. Тобирама впивается в яблочный бок, грызёт белоснежную сочную мякоть, пока Хаширама осматривается вокруг. Весь урожай, кроме зимних яблок, покачивающихся в голых ветвях, уже собрали, — листва деревьев давно облетела. Хаширама совершенно некстати вспоминает, как они с Мадарой прятались на самой скамейке и поедали спелые сочные груши. Интересно, как там Мадара? Кончился ли у них голод? Выздоровели ли их оставшиеся в живых лекари? Поймали ли чьи-нибудь пытливые красные глаза их непристойность в тех кустах?.. Хаширама, сморщившись, отбрасывает надкусанное кисловатое яблоко в жухлую траву. — Тобирама, если ты позвал меня помолчать, давай помолчим, но, ради Бога, не на холодном ветру, а на веранде! Тобирама тяжело вздыхает, обнимая собственные мальчишечьи колени. — Возьми, братец. — И пододвигает к Хашираме свёрток. Хаширама торопливо развязывает бечеву, разматывает отсыревшую ткань и не может сдержать возгласа удивления. Перед ним лежал кинжал — старой работы, с искусной резьбой на ножнах, кое-где уже безвозвратно потускневший от времени, но блестящий, отполированной чьей-то заботливой рукой. Хаширама обнажает лезвие — первые тусклые солнечные лучи сверкают на остро заточенной стали. — Что это? Откуда? — от внезапного благоговения у Хаширамы садится голос, поэтому спрашивает он полушёпотом, любуясь серебристыми бликами. — Дедушкин любимый кинжал — я нашёл его у отца в закромах, починил и отполировал. Теперь он твой, Хаширама. Хаширама пальцем касается лезвия и ойкает — на подушечке выступает кровь; Хаширама её слизывает и собирается убрать кинжал за пояс, как вдруг Тобирама останавливает его за руку. — Братец, подожди, — сбивчиво начинает он и отводит взгляд — на белоснежной коже мучительно проступает красный румянец. — Тут такое дело… только не перебивай меня и не спрашивай ни о чём, пожалуйста. Я много думал над этим… мне больше не кому довериться, понимаешь, братец? Ты — единственный, кому я могу верить как себе. Отец отпустил меня в разведку к Учиха, думаю, к тому времени всё уже заживёт и… — Тобирама, подожди! Успокойся. — На лице Хаширамы проступает тревога. — Я ничего не понимаю. Что должно зажить? Ты болен? Ранен? Что за разведка у Учиха — шпионаж? Тобирама тяжело вздыхает и прячет лицо в ладонях. — Я… я хочу, чтобы ты помог мне сделать ритуал Мокса. Хаширама роняет кинжал из ослабевших пальцев — тот со звоном падает в траву. — Ты… — на языке вертится множество оскорбительных слов, в том числе и нецензурных, но Хаширама себя сдерживает. Вырывается из груди лишь беспомощное: — Мокса — зачем? Эти шрамы останутся на всю жизнь! — Хаширама! Я же просил не спрашивать. — Тобирама впервые называет его просто по имени и, смягчившись, добавляет: — Итама и Каварама были очень дороги мне. Я являлся их старшим братом. А теперь уже не являюсь. У меня больше не осталось младших, о которых я мог бы заботиться. — А как же Ёто? Ты можешь заботиться о нём! — почти кричит Хаширама, выцепив из памяти образ, — смуглый, как сам Хаширама, такой же чумазый, тёмноволосый образ любознательного мальчишки с худыми вечно разбитыми коленками и локтями на пару-тройку лет младше Тобирамы, к которому брат питал какие-то особые чувства, выделяя его из всех остальных малышей. Тобирама внезапно как-то зло усмехается и исподлобья смотрит на Хашираму сквозь светлую отросшую чёлку. — А Ёто больше нет, братец. Ёто не прошёл посвящение, и его убили в поединке… вернее казать, добили. Так что, поможешь мне? Хаширама протягивает руку и берёт младшего брата за подбородок. Осторожно проводит большим пальцем вдоль левой скулы, затем вдоль правой… надавливает под нижнюю губу. — Ты хочешь сделать Мокса этим кинжалом? — Да. — Кинжал, уже не вызывающий столь ярких эмоций, вновь появляется перед Хаширамой. — Я никогда этого не делал, знаешь ли. Я могу ранить тебя сильнее, чем этого требует ритуал. — Ничего не бойся и режь. — Уверенно говорит Тобирама и вкладывает ему в левую ладонь огниво. — Я тебе доверяю. *** Весь мир сжимается до серых бликов на острой стали, до алой-алой крови, текущей по тобираминому подбородку, до отблесков рассвета, пробивающегося через пелену тумана и облаков. Весь мир сжимается до всполохов огня, когда Хаширама отбрасывает кинжал в сторону, до запаха палёной кожи и единственного стона из закушенного рта. Весь мир сжимается до алых синяков, оставшихся на предплечье Хаширамы, до слёз, собственных, горьких, солёных слёз, капающих брату на израненное лицо. …Весь мир словно сгорает и возрождается из пепла, когда Тобирама щурит свои раскосые, мутные от боли глаза от зеленоватой вспышки лечебной чакры, улыбается бескровными потрескавшимися губами и тянет совершенно обессиленного, измотанного Хашираму в свои объятья, шепча: «Спасибо, братец» ему в плечо. ----------------------------------- Немного о ритуале Мокса. Три "отметины" на лице Тобирамы, оказывается, появились в результате некого древнего японского ритуала, под названием "Мокса". Это татуировки, которые делались методом прижигания травмированной кожи. В древней Японии, в период Эдо, такую процедуру делали детям, в знак того, что они завершили свое детство намного раньше, чем обычные люди. До убийства младших братьев у Тобирамы этих "полосок" не наблюдалось, после их смерти они появились. Это значит, что Итама и Каварама были ему очень дороги, и он понес душевную травму. Эти татуировки и по сей день делают в большинстве японских деревень в знак отваги, храбрости и мужества. А в современном мире, это делают при помощи специального аппарата, который так и назвали Moxa (с англ.)