Наследники

...Пожалуйста, дай мне забрать тебя Из полумрака к свету, Потому что я верю в тебя, верю Ты сможешь пережить еще одну ночь. Хватит думать о том, как легко можно уйти, Нет нужды уходить и гасить свечу, Потому что твоя миссия не закончена, Ты так молод, И лучшее еще впереди. Nickelback — «Lullaby»

Угнетенный тягостным молчанием, Хаширама разворачивается, собирается уйти, но внезапно Мадара ухватывает его за ворот косоде и своим тощим гибким телом вжимает в нагретый ствол дерева. На глаза Хашираме невесомо опускается его же собственная бандана, а к губам прижимаются узкие тёплые губы — лишь на мгновение. — Ты такой тугодум, Хаширама, — хрипло шепчет Мадара ему на ухо. — Я не воспринимаю тебя как друга или брата лишь только потому, что больше не могу им считать, понимаешь, дубина? Но это вовсе не значит, что я собираюсь от тебя отказываться. Хаширама обмысливает его ответ долго, крайне долго, а потом, всё прояснив для себя разом, прочитав настрой между строк, тянется за новыми и новыми жадными поцелуями. И Мадара, сраженный таким напором, кажется, ему отвечает. *** Наутро отец собрал своих самых верных подчиненных, нескольких клановых сильных целителей, приказал Тобираме взять поясной кинжал, прячущийся в складках хакама под хаори, и повелел Мадаре вести их к границе меж чужих территорий. Хашираме идти с остальными запретили — не смея ослушаться отца, он скомкано попрощался с непривычно притихшим Мадарой и долго сидел на веранде, высматривая отцовский отряд, пока Рецу не забрала его в крыло дома, где лежали больные. — Страдать лучше всего с пользой, — сказала тогда она с тихим смешком, вручая Хашираме скреплённый печатью свиток. — Держи, это поможет скоротать время. — Что это? — спросил Хаширама растерянно, невольно выглядывая через открытое окно в зеленеющие сады. — Свиток с медицинской техникой. — Свиток с чем?.. Не думаю, что это хорошая идея, Рецу. Я же не ирьёнин. — Но у тебя довольно хороший контроль чакры и есть большой потенциал, чтобы в будущем стать хорошим ирьёнином — так утверждали старейшины. Я думаю, что на первое время этого будет достаточно. Просто попробуй, Хаширама. Хаширама колебался — Рецу взяла его за руку и тихо сказала: — Нам не хватает свободных умелых рук. Хотя бы попробуй, чтобы узнать границы своих возможностей. Ты окажешь лекарям неоценимую услугу. Главное и неоценимое качество медика — отличный контроль чакры. Как раз то, чего ему так не хватает для продолжения тренировок с клановым Кеккей Генкай, божьим даром — Древесным Лесом. Даже если не получится освоить ирьёниндзюцу, Хаширама сможет подтянуть базовые навыки и повысить запас чакры. Хаширама раздумывал недолго. И согласился: ушёл с головой в заботы — под чутким руководством Рецу вылечивая чужие увечья, бинтуя израненные конечности и сращивая кости. Надо сказать, он неплохо преуспевал — простые, требующие лишь концентрации и контроля чакры техники давались довольно легко, а сложному Хаширама дённо и нощно учился, точно растущее древо впитывая в себя знания и новый опыт. Он отвлекался на доклады патрулирующих границы, жадно слушая крохи информации об Учиха, тонул в работе, в остаток свободного времени пробираясь в библиотеки и зарываясь в клановые свитки. Только так Хаширамин разум оставался свободным от тревожных мыслей. Только так он едва доползал до собственной постели и, не раздеваясь, проваливался в глубокий сон, — свободный от лишних мыслей, свободный от страхов и пустых тревог. От отца и его свиты по-прежнему не было вестей. День сменялся днем, ночь — ночью, неделя — неделей. Подходила к концу уже пятая луна; Хаширама тревожился — за отца, не верящего более в мир, за Тобираму, истинного сына Сенджу, ненавидящего Учиха всем своим естеством, за Хираму, ослеплённого болью потери своих младших, за медиков исключительно талантливых в ирьёниндзюцу и слабых, почти бесполезных в бою. Хаширама тревожился — и потому забывался в тренировках всё своё свободное время, неосознанно готовясь к худшему развитию событий — возобновлению войны. *** В очередной из таких дней Хаширама тренируется под палящим солнцем, отрабатывает со свистом рассекающие воздух удары клинком, проворачивая отбитые кисти рук и ловя яркие блики отполированным лезвием катаны. Хаширама талантлив во многом — это подмечали все, кто его знал как хорошего шиноби — дитя своего абсолютного отца. Хаширама талантлив во многом — но кендо даётся ему с заметным трудом. Нижняя рубаха давно пропиталась потом, волосы, всклокоченные, неопрятно свисали вдоль смуглого лица, хаори неприятно липло к спине, ноги скользили в кожаных сандалиях, а ремешки натирали не стянутые обмотками лодыжки. Ягевара наносит удары точно, быстро, скупо — точечными выверенными уколами вынуждает Хашираму вертеться полукружьем вокруг него, выискивая брешь в идеальной защите. То, что бреши нет, а защита абсолютна, идеальна, Хаширама понимает уже на десятой минуте боя и потому отбрасывает оружие к поясным сумкам, утирая пышущее жаром раскрасневшееся лицо. Ягевара не ругается — сначала удивлённо опускает катану, затем жестом приказывает ему поднять клинок и продолжить нападение. Хаширама мотает головой и падает на траву, чувствуя, что ещё немного, и он потеряет сознание. — Хаширама, поднимайся, — скупо роняет Ягевара. — Если не послушаешься, пеняй на себя. — Я больше не могу, правда, — Хаширама поднимает вверх руки: запястья избитые, опухшие, налившиеся багрянцем свежих ушибов и ссадин. Ягевара стоит против солнца — Хашираме больно на него смотреть даже сквозь полуопущенные веки. Слёзы беспрестанно льются из глаз, Хаширама утирает их грязным кулаком и пропускает момент атаки. Лишь свистит сталь над ухом, и Хаширама в последний момент перекатывается на бок. Лезвие вонзается в тёплую прогретую землю — ровно туда, где была хаширамина голова. Юного Сенджу прошибает ледяной пот. — Ягевара, ты что творишь, мать твою?! — орёт он, вскочив на ноги. Ягевара щурит холодные серые глаза, с видимым раздражением отбрасывая свиток с оружием прочь от себя. — Что я творю?! Спроси как-нибудь у врага, атакующего тебя, что он творит, пожалуйся на боль в мышцах, скажи, что не прочь отдохнуть от боя! — Мы на грани мира с Учиха, какой смысл учиться сражаться против них? — Ты забываешься, Хаширама! Когда твоих друзей убивали, наш клан тоже был "на грани мира с Учиха"! И чем это вышло?! Да ничем хорошим, новым витком бесконечной войны! — По-моему, ты просто глупо преувеличиваешь! — запальчиво кричит Хаширама. — Я больше не желаю этим заниматься! И он уходит быстрым шагом вверх по склону, в сады, в лазарет, в патрулирование — куда угодно, лишь бы подальше от обозлённого Ягевары, подальше от запаха нагретой стали, крови на траве. Подальше от этих мыслей, вызывающих неприятное сосущее чувство внизу живота. *** …Впрочем, в патрулирование его не берут, ссылаясь на то, что отряд полностью укомплектован, в садах снуют женщины с кухни и лекари, собирают сладкие спелые фрукты к ужину и душистые травы на мази и настойки. Повсюду раздражающе много людей — в лазарете пусто, потому что Рецу с подружками ушла к реке полоскать бельё, в бараках слишком шумно и людно, несмотря на такой ранний час, и Хаширама медленно бредёт к воротам, собираясь забрать полуденные отчёты. Отчётов у часовых ещё нет, однако — Хаширама щипает себя за бедро, не веря собственным глазам, — у ворот, подле Хирамы и его подчинённых, стоит Тобирама. Хаширама бросается вперёд, сгребая младшего брата в объятия — тот вздрагивает, возмущается, пытается отпихнуться от сильных смуглых рук, сдавивших его в кольцо. Хаширама смеётся, целует брата в висок и треплет его по светлым волосам — и без того взъерошенным и пахнущим прогретой свежескошенной травой. — Отстань от меня, братец! — хрипит Тобирама, извивается, упираясь ладонями Хашираме в грудь, но глаза его выдают: блестящие, светло-красные, опушённые светлыми длинными ресницами, они теплятся любовью и радостью долгожданной встречи. Хаширама больше не хочет мучить его, поэтому напоследок улыбается, выпуская Тобираму из объятий. — Где отец? — только и спрашивает он, оглядывая его подчинённых не как воин, не как член клана Сенджу — как ирьёнин. Хирама невольно держится за правое плечо, болезненное кривит губы, остальные, кроме разве что самого Тобирамы и пары-тройки людей, тоже выглядят потрёпанно, как после короткой приграничной стычки. — Что с вами случилось? Неужели Учиха?! Тобирама качает головой и опасливо оборачивается назад. Хирама смотрит на них, будто бы прожигая своими глазами насквозь. — Давай вечером, — едва слышно шепчет он. — Сейчас не то время и не то место. Хаширама едва заметно кивает, поклоном, наконец, приветствует Хираму и уходит в лазарет до наступления сумерек. *** Хаширама возвращается в комнату после отбоя, раздевается в кромешной темноте и ныряет под одеяло, прижимаясь крепко к Тобираме. Тобирама, жаркий, одурманенный сном, долго возится и садится в постели. Хаширама со вздохом зажигает свечу. Ему невероятно хочется узнать подробности этой миссии по сближению Сенджу и Учиха, но куда больше хочется спать. — Ты где шлялся так поздно? — Тобирама трёт кулаком глаза. На его щеке отпечатывается яркий след от плетёного металлического браслета — невероятно и по-детски трогательно. Хаширама давит сентиментальный вздох: брат уже начал бриться, как подобает мужчине, острым кунаем срезая мягкие тонкие волоски, пробивающие на подбородке, но в то же время оставался мальчишкой, который во время сна подкладывает обе ладони под щёку. — Не поверишь — был в лазарете. Рецу вздумала обучать меня ирьёниндзюцу. Тобирама смотрит с проблеском интереса на заспанном лице. — Ирьёниндзюцу? Так внезапно… И как, получается? Нравится? — Нравится. Не всё получается, правда… но нравится. — Хаширама улыбается и затем внезапно серьезнеет и меняет тему: — Тобирама, где отец? Что с вами стряслось и почему Хирама так зол? Тобирама отводит взгляд. — Отец остался там вместе с другими ирьёнинами. Не знаю, чего он жаждет, но провожали нас, в отличие от встречи, достаточно сухо и очень враждебно. Знаю только, что Учиха заводили разговор о мире, однако отцом он был не одобрен. Вероятно, отец собирался диктовать мир на своих условиях — что за условия, не знаю, даже не спрашивай, Хаширама. Больше ничего не могу сказать. А касаемо Хирамы и остальных… на нас напали Дикари возле устья реки. Меня, Шинтаро и Хирояму отстранили от битвы, поэтому мы не пострадали. К счастью, стычка закончилась более удачно, чем мы предполагали. Хаширама кивает своим мыслям. Дикари — это оставшиеся коренные поселенцы возле северо-восточной границы Леса, жившие не кланом — племенами. Дикари не опасны, вернее, не столь опасны, как Учиха, но своенравны и настроены не слишком мирно по отношению к чужакам, завоёвывающим и отнимающим их земли. Хаширама долго молчит, перекатывая на языке вопрос, мучивший его всё последнее время, и наконец решается его задать: — А Мадара… что с Мадарой, Тобирама? Как он? Хорошо ли питается? Как спит? Ходит в дозоры или проводит всё время при клане? Тобирама заметно мрачнеет, кривится — алые глаза вспыхивают знакомым Хашираме недобрым блеском — и резким выдохом гасит свечу. — Я не нанимался следить за этим выродком, знаешь ли. В его словах сквозит типичное высокомерие Сенджу, и Хашираме становится очень горько. Он снова ложится в постель, поворачиваясь к Тобираме спиной, и тихо говорит: — Давай спать, Тобирама. Утро вечера мудренее. Хаширама знает, что его скупые, лишённые чувств слова обижают младшего брата, но ничего с собой поделать не может. Слишком свежи и болезненны воспоминания о моменте, когда они с Мадарой скомкано, отчаянными взглядами, прощались у ворот полгода тому назад. *** Отец прибывает спустя почти пол-луны в одиночестве — точно постаревший на несколько лет, заросший бородой, уставший, с взглядом сытого, почти довольного матёрого волка, он коротко треплет Хашираму и Тобираму по затылкам — невиданный жест добродушия и скупой ласки, — принимает доклад от утреннего патруля и уходит к себе, приказав Хираме идти следом. Хаширама переглядывается с братом и, ничего не говоря, уходит на тренировку, до кровавых мозолей и боли в плечах отрабатывая длинные рубящие удары. Ближе к вечеру от отца прилетает ястреб, переступает на ближайшем высоком пне когтистыми лапами. Хаширама вытаскивает записку и долго читает лаконичные строки, смаргивая слёзы радости. Его впервые берут в дозор за границы! Да ещё в какой дозор, вместе с отцом, Хирамой, Токой и Ягеварой… Хаширама коротко гладит ястреба вдоль шеи и несётся к воротам, к исполнению своей давней заветной мечты. …Патруль, впрочем, протекает обыденно, скучно: Хаширама изучает местность, взглядом медика примечая лекарственные травы, ягоды, видит шляпки съедобных грибов, растущих на укрытых мхом деревьях. И в тот момент, когда они собираются поворачивать обратно, слух Хаширамы настигает воинственный клич — боковым зрением младший Сенджу успевает заметить, как Тока отбивает кунаем скользящий удар, предназначавшийся именно ему. — Какого чёрта?! — ревёт Хирама, тянется к левому бедру и хватает катану за перевязанную рукоять. Их было около дюжины: двое парней-близнецов возраста Хирамы, шестеро шиноби чуть постарше, у порога совершеннолетия, мальчишка лет десяти, прячущийся за спину взрослого мужчины — на мгновение Хаширама замечает, как глаза отца наливаются кровью — и девчонка лет тринадцати-четырнадцати, быть может, чуть старше — ровесница самого Хаширамы. — Что вы делаете у наших границ, чёртовы Сенджу?! — в глазах у одного из близнецов опасно вспыхивает Шаринган, и Хаширама невольно отводит глаза. Куда больше его сейчас занимает девчонка — кто она и почему участвует в дозоре?.. — Тихо! — отец поднимает безоружные ладони. — Мы просто патрулируем территории. — Прибереги свою ложь для других ушей, папаша, — кривится другой. — Вы хотели напасть на нас со спины? — Ах вы ублюдки! Мы вас научим уважать главу нашего клана! — с ненавистью выплёвывает Ягевара и делает шаг вперёд. То, что стычка неизбежна, Хаширама понимает, едва взглянув на Хираму — уже подобравшегося, с холодным огнём в глазах и обнажённым оружием в руках. — Нет, не сметь, Хирама!! — ревёт отец, но поздно: клинок Хирамы, яркая вспышка стали, смазанная молния, разрубает ближайшего из Учиха — первым под его руку попадается мальчишка. Хаширама давит вскрик — тело разваливается от плеча к бедру будто говьжья туша, кровь брызжет на Хираму, окропляет землю. Девчонка чуть поодаль пронзительно кричит, прячет лицо за кулачками — Хирама бросается вперёд, сметает за собой тела: клинок легко танцует в его руках, стелятся опустевшие свитки с запечатанным некогда оружием. Отец отдаёт команду держать оборону, сам насаживает на свое копьё двоих, коротким мечом в левой руке отрубая какому-то зарвавшемуся юнцу голову, жестом приказывает Хашираме вступить в бой. Хаширама не слышит и не видит ничего — его мир тонет в бесконечно растерянном взгляде девчонки, в её искривлённых губах, в болезненных сухих хрипах сквозь сжатые зубы. Мир Хаширамы — реальный, сквозь поле боя — проясняется лишь тогда, когда его атакует один из Учиха, в кровь рассекая скулу и плечо. Пинок в солнечное сплетение обжигает тупой ноющей болью, но удивительно проясняет разум. Хаширама наполняется холодной яростью и атакует не задумываясь — тело помнит жестокие до полного изнеможения тренировки. Тело не помнит одного: в хашираминых руках не затуплённое учебное оружие, а враг не стоит на месте, застигнутый врасплох. … Враг, оглушённый, ошарашенный, лежит на земле, опрокинутый чужим спасательным ударом, а клинок Хаширамы рассекает ту самую девчонку с горящими точно угли глазами. *** Учиха оказываются все мертвы спустя каких-то жалких двадцать минут — Хаширама долго отмывает кровь с рук теплой водой из фляги, и его трясёт в ознобе так, что вода проливается мимо пальцев на землю. Едва их патруль пересекает клановые владения, Хаширама, не спрашивая разрешения у отца и не обращая внимания на гневный окрик Хирамы, мчится к лазарету, долго ищет Рецу в больничных покоях, пока не находит в пристроенной каморке возле садов. Рецу вышивает яблони с крупными, налитыми солнцем золотистыми плодами. — Хаширама! — радостно восклицает Рецу и откладывает шитьё в сторону. — Как хорошо, что ты пришёл! Я как раз хотела отдать тебе… Хаширама сбрасывает у входа сандалии из жесткой плетеной соломы, в три шага пересекает комнатку до окна и молча прижимается лицом к её коленям, обтянутым бледно-зелёным шёлком кимоно. Рецу замирает, но, что удивительно, не задаёт ни единого вопроса: лишь мягко, почти что с материнской нежностью гладит Хашираму по отросшим ниже плеч волосам, и от этого ком в горле, растущий, давящий, растворяется с хриплыми сдавленными рыданиями под тёплыми руками в его волосах. — Сегодня я впервые убил человека, — сдавленно шепчет Хаширама, чувствуя, как жгучие слёзы катятся по щекам, пропитывая домашнее кимоно Рецу влагой. — Девушку… девчонку из клана Учиха. Она даже не пробудила свой шаринган, а я… ее… Рецу молчит, с нежностью гладит его плечу, свободной рукой залечивая свежие порезы. Хаширама всхлипывает, однако трясет его теперь не от душевного горя — от чужой близости юной женщины, от душного аромата персикового масла, пропитавшего кимоно. Томно кружится голова, а внизу живота в спираль знакомо закручивается жар — Хаширама испуганно отстраняется, утирая заплаканное лицо, прикрывается полами хаори и выбегает из комнатки под удивлённый вскрик. Хаширама врывается в омывальни, на ходу раздевается и опрокидывает на себя кадку с ледяной водой. Легче не становится: контраст между ледяной влагой на коже и жаром нечаянного возбуждения становится слишком велик. Хаширама закусывает губы, жмурится и быстро ласкает себя ладонью, стараясь не думать о то, что делает. Перед глазами прыгают цветные пятна, степенно складываясь в Мадарино лицо, — Хаширама доводит себя до пика и закусывает до крови губы, обессиленно сползая по стене. ...Кажется, он начинает медленно сходить с ума. *** Под ночь Хаширама получает ожидаемую взбучку от отца, хлёсткую пощёчину и тихо обещает больше не сбегать без разрешения. Ни в дозор, ни в поисковые, ни в патрульные отряды он больше не заступает, поэтому тренируется до исступления с оружием, учит призывные печати для кунаев и сюрикенов, а по ночам сбегает в сады с медицинскими книгами, рассматривает новые техники и отрабатывает контроль чакры до совершенства, изучая печати Мокутона из украденных секретных свитков. Так подходит ещё несколько лун. Отец ходит мрачнее тучи — его старый ястреб бесконечно летает с письмами, в которых отец, вероятно, выражает скупое сожаление по поводу сорвавшегося мира. Хашираме почти всё равно. Он с рассвета до самого захода солнца не уходит с тренировочного полигона, лишь изредка прерываясь на краткий отдых и еду, а с наступлением темноты до изнеможения тренирует ирьёниндзюцу, оттачивая базовые техники до совершенства. День за днём проходит в ощущениях жесткой рукояти в мозолистых ладонях, ночь за ночью во вспышках зеленоватой чакры над свитком, в тонких пробивающихся стеблях из земли, время перед рассветом в постели рядом с Тобирамой. Хаширама только привыкает к размеренной рутине, как однажды Тобирама, запыхавшийся, не прерывает его посреди тренировки. Ягевара недовольно опускает оружие, но позволяет Хашираме отлучиться к отцу. Отец размашисто расхаживает из угла в угол, но, замечая присутствие Хаширамы, жестом указывает на письмо, лежащее на столе. Хаширама почтительно кланяется, переступая через порог комнаты, читает строки, введенные красивыми, крупными кандзи. — Это от Учихи Таджимы? Мадариного отца? — севшим голосом спрашивает он. — Что всё это значит, отец? Тот с раздражением отворачивается, прикуривает старую треснутую трубку. — Что не ясно тебе, Хаширама? По-моему, этот собачий сын написал все предельно понятно. — Почему они отказываются возвращать наших медиков, отец?! Почему их оставляют в заложниках?! Отец размашисто бьёт кулаком по столу — высокий чайный стакан соскальзывает с полированной поверхности и разбивается о дощатый пол. Хаширама чувствует смятение. — Очевидно потому, что ты убил их будущую Хранительницу — ту, что должна была впитать в себя знания наших ирьёнинов. Не то, что бы меня это слишком удручало, в конце концов, если бы ты не атаковал в ответ, пострадал бы сам. Однако теперь Учиха Таджима — справедливо или нет — жаждет кровавой расправы у Черты. Хаширама, предупреди Тобираму о том, что мы выступаем ближе к закату. Общий сбор у ворот. *** «Общий сбор у ворот». Всё то время, пока они бегут к Черте, Хашираму лихорадит невиданным раньше волнением. Он украдкой оглядывается на отца, на сосредоточенного, нахмуренного брата, на старших — Хираму и Току. Учиха Таджима стоял перед своими шиноби, скрестив мощные руки на груди, — в его глазах опасно алел Шаринган. А за спиной Таджимы… — Мадара!! — вскрикивает Хаширама отчаянно. Мадара поднимает на него тяжёлый алый взгляд. Мадара. Хаширама смотрит на него с жадностью, подмечая каждую деталь, — округлившееся, несколько повзрослевшее лицо, здоровый цвет лица, блестящие волосы цвета воронова крыла, опустившиеся ниже плеч, тонкую линию губ, твёрдо очертившийся мужественный подбородок. — Где наши ирьёнины? — сухо спрашивает отец, проходит вперёд, вынимая из ножен оружие. — Считаю до трёх: если ирьёнины не будут рядом со мной, пеняйте на себя, красноглазые выродки, и пощады не ждите. — Назад, Мадара, Изуна, — командует Таджима и печатью призывает гигантский веер Учива. — Раз!.. — глаза отца опасно темнеют, и Хаширама невольно подбирается от его голоса — внутри будто обрывается какая-то струна. — Три!! — выплёвывает Таджима и взмахом веера призывает гигантских тварей, плюющихся огнём. Поле боя превращается кипящее озеро лавы, в горле першит, чадит, и Хаширама, едва не выпуская оружие из рук, зажимает рот. Кто-то из своих создаёт земляные коробы, Хирама печатями формирует огромного водяного дракона, и всё тонет в паре. Хаширама не теряет бдительности, отбивает несколько скользящих уторов и чудом уворачивается от рубящего удара, нос к носу сталкиваясь с Мадарой. — Мадара, давай поговорим! — огненный шар проходит в ладони от его лица, сверху нескончаемо сыпятся кунаи. — Мадара, прошу тебя! — Не о чем нам с тобой говорить! — шипит тот сквозь стиснутые зубы. — Ты — мой враг, Хаширама! Не смей уходить, сражайся со мной! — Не хочу! Не собираюсь! — Тогда я тебя заставлю, слышишь меня, Хаширама?! Вот оно значит как, да? Под ногами раскалывается земля: Сенджу интуитивно пригибается и, отбрасывая собственную катану, мощным коротким рывком сгребает Мадару поперёк туловища и несколькими прыжками проносится над головами сражающихся, увлекая друга за собой, в высокий непролазный кустарник. Мадара отчаянно сопротивляется — Хаширама теряет равновесие, соскальзывая с толстой ветви, — и увлекает того за собой в высокую траву, расстёгивает ему нагрудник, буквально вырывая крепления из петель. — Какого демона ты творишь?! Отпусти меня, слышишь?! — Может, ты просто меня выслушаешь, а?! — яростно кричит Хаширама, придавливая Мадару своим телом к земле. Разбросанные мадарины доспехи поблёскивают на солнце, и он отпихивает их ногой, чтобы Мадара не успел вытянуть спрятанное в печатях оружие. — Тогда, может, ты просто слезешь с меня, а?! — Мадара предпринимает отчаянную попытку выскользнуть из-под Хаширамы, но тот, тяжелее на добрый десяток килограммов, в не менее тяжелых доспехах, не даёт даже пошевелиться, призывая древесные стебли, оплётшие Мадаре запястья и аритмично вздымавшуюся грудь. — Не хочу, чтобы ты сбежал, как в прошлые разы, — заявляет Хаширама, пытаясь устроиться поудобнее. Колючие ветви кустарника больно царапают его оголённую шею, и Хаширама наклоняется ниже, чувствуя, как Мадара напряжённо дышит ему в ухо, губами практически касаясь чувствительной мочки. Хаширама тихо смеётся. Мадара лежит под ним, растрёпанный, взмокший и бесконечно злой, с задравшейся рубахой, оголившей бока до нижних рёбер. — Хэй, Мадара, — подмигивает ему Хаширама лукаво, чувствуя, как просыпается игривое настроение. — Ты всё так же боишься щекотки? — Что? Хаширама, не смей! Хаширама!! Тебе смешно, чёртов подлец?! Хаширама хохочет уже в голос, не боясь, что его услышат не те уши, и обхватывает мадарины обнажённые бока своими мозолистыми ладонями. — Хаширама, чёрт тебя дери, отпусти, я же по-хорошему прошу, собачий ты сын, — хрипит Мадара сдавленно, извивается на земле, крепко удерживаемый спрутами Мокутона. Хаширама на ощупь тянется к металлическим креплениям, с лязганьем сбрасывает собственный доспех и наваливается на Мадару всем своим весом, ладонями ведёт по крепкому бледному животу, чувствуя, как Мадара, изо всех сил пытающийся выпутаться из стеблей, раздвигает бёдра, сдавливая острыми коленями хаширамины бока. На шее у Мадары под кончиками пальцев бьётся пульс, и Хаширама прижимается к нему губами. Неожиданно Мадара замирает, пытается свести колени, прогибается в пояснице и мучительно стонет сквозь сжатые зубы, запрокидывая голову, словно от сильной ноющей боли. — Что такое? — тревожится Хаширама, приподнимается на локтях, вглядываясь в его искажённое лицо. И чувствует — да так, что лицо обдаёт жаром смущения. … Животом чувствует твёрдую возбуждённую плоть и, переложив ладонь Мадаре меж раздвинутых ног, ощущает тягучую пульсацию под грубой тканью штанов. — Прекрати… ха… — Мадара упирается коленом в хаширамино плечо, всячески отталкивает, изворачивается. — Не трогай… там… ха-а-а… — и мучительно стонет, когда Хаширама, не думая, что творит, высвобождает его напряжённый член из штанов и медленно касается пальцами раскрытой потемневшей головки, собирая выступившую смазку. — Что ты творишь, сумасшедший?! А-а-ах… — Всё хорошо, — убеждённо шепчет Хаширама, на пробу движет ладонью раз, другой, срываясь на быстрый, уверенный темп и чувствуя, как содрогается Мадара и со стонами рвет под собой пожухлую траву. — Всё хорошо. Мадара его не слышит — изгибается волной, подбрасывая бёдра на каждое движение хашираминой руки, забрасывает ногу ему на поясницу, а затем, изворачиваясь, сам залезает к Хашираме в штаны. В мадариных глазах ослепительно-ярко вспыхивает алый шаринган, от одинокой запятой отделяется ещё одна, и чёрный зрачок почти заполняет радужку. Дыхание смешивается — их обоих изгибает в предоргазменной судороге, Мадара хрипло кричит, запрокинув голову, и сам сжимает крепче ладонь. Хаширама изливается Мадаре на перепачканный собственным семенем живот, стонет вперемешку с частыми выдохами и, не удержавшись на дрожащих руках, падает на Мадару сверху, уткнувшись ему в сгиб шеи и плеча. Они делят одно рваное, шумное дыхание на двоих, коротко целуются-сталкиваются губами несколько раз, пока Хаширама не находит в себе силы подняться на дрожащих локтях. Солнце уже садится, заливает золотом листья папоротника. Щёки Мадары контрастно пылают жгучим румянцем, вздымается высоко худая грудь под испачканной рубахой. Хаширама садится на пятки и прячет лицо в ладонях, раскачивается, понимая, наконец, чем обернулась дурацкая детская шалость. Хаширама тонет в остром чувстве вины, вязнет в стыде, корит себя, слыша, как Мадара всхлипывает едва слышно, трясётся на голой остывающей земле. — Эй, ты… ты же не… Я обидел тебя своей выходкой?! — Хашираме по-настоящему тревожно: он склоняется над Мадарой, трясёт его за тощее плечо и ненавидит себя от всей души, пока не понимает — Мадара смеётся, утирая выступившие в уголках глаз слёзы, шепчет «Дурак, дурак» едва слышно. А затем Мадара вдруг подбирается, как змея перед броском, и опрокидывает Хашираму навзничь и накрывает своим телом. Поцелуй — мягкий, упоительно долгий, полный нежности, — первый настоящий поцелуй после той памятной сцены на берегу реки тонет уже в сумерках, едва последние солнечные лучи касаются примятой травы. … А затем грязная рука с обломанными ногтями внезапно зажимает ему рот. Хаширама пытается возмутиться, но Мадара прижимает палец к своим губам и складывает печать концентрации, прислушиваясь к своим ощущениям. — Пора валить, Хаширама. Пограничная стычка окончилась, скоро обе стороны будут вести счёт шиноби, — говорит он деловито, тянется, гибкий как кошка, за своими разбросанными доспехами. Они одеваются спиной друг к другу, торопливо, быстро. Хаширамины руки дрожат, и он дважды путает крепления доспеха, прежде чем застегнуть его правильно. Мысли Сенджу сумбурны, его переполняют чувства, складывается в слова, срывающиеся с губ. И в тот момент, когда Мадара собирается уйти не прощаясь, Хаширама оборачивается ему в след. — Я… кажется, я люблю тебя, Мадара, — выдыхает он — сердце пропускает удар, затем еще один. Мадара замирает, каменеет, сбиваясь с шага, вздыхает едва слышно. Оборачивается, смотрит мгновение своими огромными чёрными глазищами в самую душу и отступает в тени, растворяясь в душных сумерках. — Я люблю тебя, Мадара, — повторяет Хаширама едва слышно, перекатывая упругие, звучные слова. На языке становится сладко, низ живота сжимается в тугую спираль, а на душе точно расцветает сакура — прекраснейшая из всех.