Наследники

Земляника в этом году поспевает удивительная — ароматная, сладкая, алая-алая, точно восходящее в золотистых облаках багровое солнце. Тобирама говорит, что земляника напиталась красным соком от погребальных полей да кровью множества и множества убиённых на этом холме шиноби. Тобирама говорит, а Хаширама не спорит — собирает крупные спелые ягоды в подол выпростанного из-под хакама косоде, в горсти, в рот, в поясную сумку, чтобы угостить младших детишек из клана после обряда посвящения в рядовых. Они с Тобирамой перекапывают весь западный склон — теперь ягоды складываются в тобирамино тёмное хаори — и медленно спускаются вниз к реке. Солнце в зените — обжигающий, слепящий белый огонь — палит нещадно, а вокруг ни деревца, ни высокого куста, чтобы скрыться в тени. Река в прозрачной знойной дали искрится, точно рыбья чешуя, манит прохладой, и Хаширама, не задумываясь, делает к ней шаг вдоль крутого склона, затем другой, осторожно держась за сочную зелень травы ладонями и коленями упираясь в жирную землю. — Стой! Ты разве забыл, зачем мы здесь? — останавливает его Тобирама, связывая концы хаори в четыре узла и забрасывая самодельный мешок себе за спину. — Не забыл, — отвечает Хаширама со вздохом и повторяет, для себя, делая зарубку в цепкой мальчишечьей памяти: — Я никогда ничего не забываю, отото. Он и правда не забыл, ради чего старейшины отправили их с братом к границам клановых поселений. Недавно здесь шумела битва: земля напиталась кровью детских тел, ощетинилась призванным из свитков оружием, растрескалась от взрывных печатей и погрязла в обломках доспехов, поломанных щитов и гунбаев. После короткой кровавой бойни потери считать начали на следующий день — девятеро мальчишек от семи до тринадцати лет были зверски убиты и растерзаны призывными животными и около пятнадцати найдены не были ни живыми, ни мёртвыми. Не нашли их и сегодня: ни сенсор Тобирама, ни Хаширама, вибрациями корней под землёй пытаясь отыскать хоть часть мёртвого тела, хоть пряди волос. Бесполезно. Место побоища было расчищено и окружено скальным забором высотой почти в 70 кэн. А вокруг спела земляника, источая сладкий нежный аромат, и листья её, неясного странного багрянцево-зелёного оттенка, напитанные солнцем, в закатных лучах отливали кровью. Хаширама совершенно некстати вспоминает, что ему без четырёх лун четырнадцать. Всего почти четырнадцать — а он, и юный Тобирама уже взрослые, посвящённые ранними убийствами, выходящими по численности за сотню, шрамами, едой из общего котелка и ответственностью за младшее поколение. Младшие, когда вы успели настолько повзрослеть, что вам доверили в руки оружие с наказом убивать врагов?.. — Эй, ты там не заснул? — тихо спрашивает Тобирама, острым локтём пихает в бок, где с месяц не сходит жёлтый синяк с ладонь величиной, и Хаширама вздрагивает, понимая, насколько глубоко погрузился в свои мысли. Хаширама улыбается, коленями крепче упираясь в землю, и неожиданно набрасывается на Тобираму, щекоча его бока и живот. От неожиданности Тобирама отпускает ветви, за которые держится мозолистыми ладонями, и теряет равновесие, увлекая Хашираму за собой. Хохоча, они покатились со склона на берег реки, густо поросший кустарником и камышом. — Ягоды! Не раздави ягоды! — кричит Тобирама, и Хаширама торопливо перехватывает свёрток под локоть. Перед глазами мелькают красочные разноцветные пятна, дыхание сбивается, а сердце бьётся, словно певчая птичка в клетке, — впервые не от страха, а от безмятежности и переполнявшего его счастья свободы. Хашираме хочется кричать от искристой радости этих мгновений, делиться щедро своей любовью и нежностью. — Слезь с меня, ты тяжёлый, — отфыркивается недовольно Тобирама, спихивая Хашираму на бок, и тот, недолго думая, целует младшего брата в перемазанную травяным соком щёку. Они долго лежат голова к голове, разглядывая белоснежные пышные облака в голубом небесном полотне, пока плеск воды и незнакомые девичьи голоса не заставляют их тревожно подскочить, сжимая в руках оружие. Тобирама, лежащий ближе к источнику шума, приподнимается на локтях, выглядывая из-за кустов, и неожиданно заливается яркой краской, стыдливо прикрывая ладонью глаза. — О Боги… не смотри туда, Хаширама, это неприлично. — Почти моляще просит он, но Хаширама не может удержаться от искушения раздвинуть упругие ветви кустов. В реке купаются обнажённые, наливающиеся соком и прелестной зрелостью девушки из их клана, Хаширама мгновенно узнаёт двоих, тех, что юнее: обе приходились ему кузинами — с одной, старшей сестрицей Токой, они были близки по оружию, с другой же, младшей Рецу, — по убеждениям и тайным обучениям лечебным техникам у одной из старейшин. Девушки плещутся, играются с водой, полощут загрубевшую от пыли и копоти одежду, и Хаширама, глядя на пышные груди взрослых куноичи, на мягкие шёлковые соски и тёмный треугольник редких волос в паху, совершенно некстати вспоминает, что ему уже почти четырнадцать — возраст, когда его дед брал в жёны бабушку. — Братец, — предупредительно говорит Тобирама, и Хаширама с сожалением отворачивается от реки, уходит от соблазнов и постыдного возбуждающего действа. — Пошли домой, Тобирама, — говорит он, впервые с неясной тоской осознавая, что Тобирама действительно младше — младше на целых полтора года, а это непозволительно большая разница в таком-то возрасте. *** — Нашли что-нибудь? — с порога в лоб спрашивает отец, и Хаширама опускает голову, разглядывая узорчатые кружевные тени, отбрасываемые от клановых вееров. — Нет, отец, никаких следов, — тихо отвечает он, неловко сжимая в руках хаори с земляникой — ягоды просыпаются на пол сквозь отверстия рукавов, оставляя алые пятна, и отец смотрит на них с долей брезгливости и интереса — задумчиво, словно на выпотрошенного им самим Учиха, наподобие того юнца, попавшего под горячий отцовский клинок в прошлой пограничной стычке. — А это ещё зачем? Травникам в помощь? — отец небрежным жестом указывает на ягоды, и Хаширама спешит ответить, взглянуть в карие усталые глаза, вокруг испещрённые мелкими морщинками. — Нет, отец, это не травникам, а младшим — Утаме, Мацуде, Сузуме... Побаловать… после посвящения… — Что?! — дико ревёт отец и наотмашь бьёт Хашираму раскрытой ладонью по лицу — по левой стороне, по правой, по левой, задевая острой гранью кольца тонкую кожу у виска. — Побаловать?! Воинов моих изнежить вздумал?! Мало тебе своих младших братьев было, так вздумал и чужих мне попортить?! Хаори с ягодами выскальзывает из ослабевших пальцев, щёки горят унизительным огнём, а в глазах вскипают жгучие слёзы. Хаширама жмурится, отворачивается, дышит тяжело и надсадно, сглатывая напряжённый ком в горле. В душе кровоточит рана — как и всякий раз, когда отец упоминает Итаму и Кавараму. Недоценил, недолюбил, недоглядел, недомстил за их смерть. Любое из этих «недо-» обжигает плетью куда сильнее пощёчин — в Хашираме горит вина, тяжёлым бременем лёгшая на его юные плечи. На помощь как всегда приходит Тобирама, мимолётом в негласную поддержку касаясь хашираминой руки. — Хаширама ни о чём таком не думал, отец, просто не так выразился, — говорит он мягко, извиняясь за брата. — Он хотел принести своё угощение к столу. На всех равных. Отец смотрит выжидающе: Хаширама пересохшими дрожащими губами неловко просит прощения, с низким поклоном опускается на колени. Отец сдержанно велит убрать рассыпавшиеся ягоды да оттереть алые пятна с досок и уходит в свои покои, чеканя широкий шаг и тяжело скрипя половицами. Тобирама молчит, затем исчезает на минуту в доме, вынося влажные тряпки и чашу с речным крупным песком, и жестом предлагает браться за уборку. Хаширама молчаливо оттирает полы, сдирает костяшки пальцев о шершавую поверхность досок и плачет, горько беззвучно плачет, чувствуя, как слезы смешиваются с кровью с разодранной скулы и горькой солью оседают на растрескавшихся губах. С внезапной вспышкой озарения Хаширама осознаёт, что отец еще достаточно молод, ему нет и сорока, даже тридцати пяти ещё нет, однако мировая война без конца и края да вечная боязнь за клан и юное поколение, взращённое войной и кровавым материнским молоком, усугубили своё дело. Сенджу Буцума загрубел душою, зачерствел всем своим естеством, не позволяя эмоциям просочиться сквозь маску ледяной уверенности; потому он и состарился рано, с младых ногтей неся ответственность как шиноби, как муж и отец, как глава и старейшина древнейшей семьи. И больше всего на свете Хаширама боится стать таким же, как отец — умереть душой и чувствами, оставив вместо себя свою безжизненную оболочку тела. *** Погода к вечеру переменилась: солнце скрылось за плотными серыми тучами, подул прохладный ветер, мягко обнимающий всё нагое разгорячённое тело, а небеса разверзлись и засочились влагой, смывая душную серую пыль и обнажая свежую изумрудную зелень травы и деревьев. Порез на скуле перестал сочиться кровью, болезненно набух, обозначив бледные лиловые границы намечающегося синяка, начал дёргать и тянуть ноющей, изматывающей болью. Отказавшись идти на посвящение, Хаширама с разрешения отца залёг в постель и задремал, вздрагивая под паутиной душных липких сновидений. Разбудил его негромкий стук в сёдзи. Хаширама, утирая ладонями заспанное лицо, выпутавшись из одеяла, удивлённо разрешает войти. Интересно, кто это? Тобирама не стал бы стучать. У раскрытой двери на коленях сидит Рецу, неловко сминает кимоно на коленях. Рядом с ней — лёгкая плетёная корзинка с мазями и травами. — Привет. Как ты, в порядке, Хаширама? Он искренне улыбается и жестом приглашает её в комнату. — Всё в полном порядке, только щека уж очень разболелась. Не посмотришь? Она послушно опускается рядом, забирая свои длинные каштановые волосы за уши, смотрит серьёзно и чуть печально. — Мы с Тобирамой виделись днём, — мягко улыбается Рецу, — и он угостил меня ягодами. Спасибо тебе. Вам, обоим. Хаширама чувствует: от её дыхания сладко пахнет земляникой. Не оттого ли так кружится голова и так волнительно сжимается сердце?.. — Ты не должен держать обиду на господина Буцуму, — внезапно с полной серьёзностью сообщает она, чуть поворачивая хаширамину голову вправо — так, чтобы тусклый свет обнажал ссадину. — Господин Буцума — глава клана, а потому он несёт ответственность за каждого Сенджу — от мала до велика. Хаширама вспыхивает и качает головой. — Перестань его защищать, Рецу. Два моих младших брата погибли ни за что, напоровшись на Учиха. А теперь и младшие — Сузума, Мацуда… Утама, даже Курокава, которая вообще девчонка! — Не тебе о них думать, — прохладная, со слабым ароматом зимней мяты мазь втирается в его щёку под нежными прикосновениями, чуть пощипывает. — Не мне? А кому, кому думать — старшим? — Хаширама не замечает, как переходит на крики. Всё его копившееся возмущение, вся злость выходят наружу. — Быть может, Токе, пропадающей на вылазках? Нет? Тогда вечно занятому Хираме, как правой руке моего отца? Калеке Кагеваре, которому в прошлой битве отрубили руку?! Кому ещё, кроме меня, до них, непосвящённых, есть дело? — Мне есть, — безмятежно замечает Рецу. — И Мацуда, и Сузума, и Рюугецу, чьё тело с прошлой битвы вы искали с Тобирамой, — мои младшие братья. А Курокава и Утама — дети моего погибшего дяди. Хаширама пристыжено умолкает, рассматривая свои сжатые кулаки. — Хаширама, не вмешивайся в посвящение, — Рецу бинтует ему разодранную руку, смотрит своими чудными светло-зелёными глазами, — пусть всё идёт своим чередом. Ответственность за других — это хорошо, однако не забывай, что на этом жизнь не заканчивается. — А что я ещё могу делать — просто смотреть, как гибнут дети?! — Ты и сам ещё не взрослый. — Взрослый, — возражает упрямо Хаширама и вздыхает. — Я думал, что взрослый, но видимо, недостаточно, чтобы защитить их от отца. Рецу опускает руки и долго молчит, всматриваясь куда-то в серую даль, расплывающуюся от потоков дождя. — Не отчаивайся, — говорит она весело и улыбается: Хаширама заворожено смотрит на ямочки на её щеках. — Я уже закончила, почти окончилось и посвящение. Твой брат скоро вернётся. Хаширама кивает, не зная, что сказать. — Знаешь, напоследок… я хотела бы кое-что сделать, пожалуйста, закрой глаза, — мягко говорит Рецу, и Хаширама доверчиво жмурится.— Нет, не так, — она смеётся и стягивает белую хаширамину бандану, которой он подвязывал волосы, на смуглый выпуклый лоб. Хаширама ожидает всего, что угодно, но только не осторожное прикосновение мягких девичьих губ к своим. От этой ли близости, от волнения ли у него сводит низ живота, и он неловко отстраняется. Рецу отступает: чуть проминается татами под её поступью, и когда Хаширама срывает повязку с глаз, то понимает, что остался один. Он неверяще касается своих губ пальцами, прислушиваясь к своим ощущениям, затем вновь укладывается в постель, поверхностно дремлет, как вдруг сёдзи распахиваются вновь, и Хаширама тревожно подскакивает на футоне — но нет, это всего лишь Тобирама, снимающий домашние плетёные сандалии у татами. — Ты весь горишь, братец, — замечает он с подозрением и кладёт узкую бледную ладонь Хашираме на лоб. — Тебе нехорошо? Или, может быть, что-то случилось? С неясной смесью чувств досады и гордости Хаширама думает, что Тобирама не по возрасту проницателен. — Рецу приходила, — шепчет Хаширама и утягивает Тобираму в постель, под тёплое одеяло. — Давай отложим расспросы, я так устал. Лучше согрей меня, — смеётся он, и Тобирама, поворчав для приличий, позволяет раздеть себя до нижней рубахи, забираясь под одеяло и прижимаясь к Хашираме всем своим телом, сам обнимает брата за плечи. *** Спустя недели две или три с раннего утра Хаширама просыпается от криков и ругани — гомон стоит, наверное, на весь просторный дом. Рядом, под боком, возится заспанный Тобирама, тёплый спросонья и ничего не понимающий, трёт глаза и безостановочно зевает. — Не к добру всё это, — констатирует Хаширама и выбирается из постели, на ходу оправляя узел развязавшейся спальной юката. — Куда ты, братец? — спрашивает Тобирама, крепче заворачивается в одеяло и неловко садится, подбирая под себя ноги. — Мне неспокойно, — отзывается Хаширама, мгновение раздумывая, накинуть ли сверху хаори, а затем, так и не решив ничего, выбегает за двери, стуча босыми ногами по деревянным доскам веранды. Шум идёт с зала совещаний, и Хаширама, поколебавшись пару секунд, опускается на колени и раздвигает узорчатые плотные сёдзи. — Я слышал шум, отец, — говорит он неестественно хриплым голосом и низко склоняется — так, что отросшая чёлка падает ему на глаза — а затем боязливо поднимает голову. — Всё ли в порядке? Картина, предстающая перед его взором, столь нелепа и невозможна, что Хашираме требуется вся его выдержка, чтобы не ущипнуть себя за колено. Перед отцом в почтительном сейдза сидит повзрослевший Учиха Мадара — Хаширама с неясной жадностью разглядывает бледное узкое лицо, запавшие чёрные глаза, лихорадочно блестевшие в сизом утреннем свете, высокие скулы и бескровные губы, узкие, чётко очерченные. Смотрит на обрисованные бледной кожей ключицы, узкие девчоночьи плечи под тёмным косоде, на нервно подрагивающие пальцы, сжимающие тонкую ткань фиолетовых штанов, на худые голени, не стянутые обмотками. Смотрит и никак не может найти слов, чтобы хотя бы спросить, что Мадара здесь делает — в самом сердце поместья клана Сенджу перед самым безжалостным из его воителей: перед хашираминым отцом. — Почему ты в спальном, Хаширама? — звучно, раскатисто спрашивает отец, и Хаширама вздрагивает, виновато отводя взгляд. — Впрочем, это неважно. Старейшины от имени Учиха Таджимы прислали нам своего старшего сына — и с чем, как ты думаешь? С прошением перемирия! Перемирия — после той пограничной кровавой стычки возле реки! Эй, юный Учиха, — Мадара смотрит Буцуме прямо в глаза — незнакомым Хашираме взглядом: устало и хладнокровно, чуть прищурившись. Слишком спокойно. Слишком по-взрослому. — Что будет, если вместо подписания временного мира я отрублю тебе голову? — Мой отец отрубит голову Вашему сыну, — безмятежно отвечает Мадара и кладёт перед отцом узорчатый свиток. — Здесь всё указано. Отец мой, глава клана Учиха, Учиха Таджима, просил передать ответ, даже нежелательный, с Вашим гонцом и поклялся своей честью и своей силой, что сохранит ему жизнь несмотря ни на что. — И к какому сроку с меня спрашивают ответ? — интересуется отец, протягивает руку к катане, лежащей чуть поодаль на расстоянии десяти сун. Хаширама знал, что в эту минуту отец ставит их жизни — Хаширамы и Мадары — на незримые весы, сравнивает клановые ценности и пользу. — Три дня. Что же, если у Вас более нет ко мне вопросов, то я пойду. — Никуда ты не пойдёшь! — внезапно взрывается криком Хирама, родной старший брат Рецу, приходившийся самому Хашираме дальним кузеном. — Что, если это засада, и в свитке спрятаны взрывные печати или техника перемещения? Этим Учиха нельзя верить, они предают на каждом шагу!! Отец жестом велит Хираме замолчать, и Мадара выдерживает его прямой, тяжёлый, обвиняющий взгляд. — В том свитке нет ничего, кроме просьбы и предложения мира, — говорит он, заправляет тёмные отросшие пряди за уши. — Зная, что Вы, клан Сенджу, во всем склонны заподозрить обман, отец велел именно мне принести этот свиток. — И, тем не менее, ты останешься у нас до принятия решения, — спокойно подытоживает отец. Мадара заметно бледнеет. — Три дня — срок недолгий, будешь жить в отдельных гостевых покоях. Я клянусь своей честью, своим домом и своими детьми, что за этот срок никто из клана Сенджу тебе не причинит вреда, и даже если ответ будет неудовлетворительным, тебя проводят обратно в целости и сохранности. — Отец, могу я показать Мадаре его комнату? — вмешивается Хаширама, открыто нарываясь на гневный окрик и заранее втягивая голову в плечи. — Ступайте себе с Богом, — неожиданно великодушно взмахивает рукой отец, и Хаширама облегчённо переводит дух. — Я покажу ему доступную территорию, можно? — спрашивает он дрожащим от волнения голосом и получает в ответ лаконичный кивок. — До ворот, Хаширама. За вами проследят, — несколько рассеянно отвечает отец и берёт свиток в ладонь.