Спички

Абсолютно разочаровавшись в сегодняшнем дне, я утомленная и опустошенная одновременно со всеми новыми сведениями о деяниях четы Петрищевых, которые сопровождались неблагоприятными мыслями и переживаниями, отчего моя голова ощутимо отяжелела и слабо держалась на ослабевших за продолжительность вечера шеи и плечах, поднялась на свой этаж, отыскала в своём клатче ключ, отворила дверь и вошла в квартиру. Я хотела бы скорее избавить свои ноги от туфель, смыть с себя прошедший день и отдаться сну, но мое встревоженное и возбужденное сознание рассказами Петрищева не позволяло мне совершить желанное, пока я не объяснюсь с Лешей насчёт наших нынешних и дальнейших отношениях, а также о злодеяние, затеянном против него и его отца. Из спальни мне послышался голос, на звук которого я поспешила пройти, надеясь застать там Горелова, но по мере моего приближения голос становился отчетливее и разборчивее настолько, что я смогла различить не один, а два абсолютно противоположенных голоса – мужской и женский, последний из которых заинтересовал меня более первого. Я тихо и аккуратно сняла с себя обувь, чтобы создавать как можно меньше шума, но крепко сжала их в руках на всякий, если придётся оборонятся, и так же тихо приблизилась к спальне – теперь я слышала стоны, что навлекли на меня смешенные чувства: обида жгла мои распухшие красные глаза, а тревога за дальнейшую судьбу семьи Гореловых (или то, что от неё осталось) навлекла на меня страх. «– Козел Горелов! Что же делать? Зачем так обидно и больно? Божечки, если он там с Перфиловой, то это начало конца! Ненавижу тебя, Горелов! Как быть? Что делать?.. Уйти? Нет. Может быть, зайти и выдать эту сучку вместе с ее семьёй? Нет, уж точно не выход, выставлю себя последней идиоткой, да и не особо хочется наблюдать их в таком положение... Одни проблемы от тебя, Горелов, ей-Богу!». Я не знала, как будет правильнее всего поступить, но оставаться здесь – под дверью, за которой сейчас происходила потенциальная измена мне и измена своим чувствам испытываемые Гореловым ко мне, о которых он рьяно заверял меня нынче вечером, я не могла, и, проглотив очередные слёзы и всхлипы, быстро выбежала из квартиры, захлопнула за собою дверь, прислонилась к ней спиной и тотчас же обессилено скатилась вниз, опускаясь на корточки закрыв рот рукою. Моя грудь болела разрываясь и разрывалась всхлипами. Ещё никогда мне не доводилось столь остро ощущать предательство, которое могло не столько обидеть меня, сколько навредить человеку, мои чувства к которому были выше всяких объяснений и невзгод – до сих пор я этого не могла понять, но теперь я знаю это, – но в то же время который причинил мне эту обиду вместе с необъяснимой болью своим поступком. Я просидела в таком положение некоторое время, пока мои ладони не замёрзли. Я опустила их в карманы пиджака и нащупала в одном из них что-то толстое твёрдое и квадратное – этим оказался бумажник, который я сейчас держала в руках перед собою и не знала, что с ним делать так же, как и не знала, как мне вернуть пиджак мужчине, любезно одолжившему мне его, как объяснить все Леше, и стоит ли вообще что-то объяснять после того, что происходить сейчас в нашей квартире. Все смешалось в доме Облонских, как писал Лев Толстой... Я раскрыла портмоне и, который раз за сегодня, опешила – в прозрачном окошечке была вставлена фотография, на которой счастливо улыбались трое человек: Лёша, мужчина, которому принадлежал этот портмоне и пиджак и на которого Лёша был невероятно похож (как я сразу не заметила?), и вместе с ними молодая женщина, судя по всему, мать Леши и жена несчастного Дмитрия Сергеевича, имя которого я прочла на визитке, что вытащила вместе с бумажником. Я засмотрелась на фотографию, что ощутила улыбку на своих губах только, когда снова пришла в себя. Слезы прекратили течь из моих глаз, я утёрла последние капли с щёк салфеткой, которую добыла в сумке, по возможности оттерла чёрные пятна под глазами, поднялась, обратно надела туфли и стремительным шагом, насколько мне позволяли мои больные ноги и ужасная усталость в теле, я направилась к лифту в надежде разыскать отца Леши, чтобы хотя бы его предупредить о плане Петрищевых. Я вызвала лифт. Через несколько секунд, которые мне показались неимоверно продолжительными, он прибыл на мой этаж. Двери лифта привычно разъехались, и этот злосчастная ночь снова превзошла мои ожидания. Казалось бы, больше ничто не способно было меня удивить, но я глубоко ошиблась. – Ты? – В лифте встретился Лёша. В первое мгновение после ошеломления я испытала облегчение и радость, а затем на меня нашло прежне испытываемое чувство – неодобрение. Горелов стоял, облокотившись на стену лифта справа от себя, и одновременно подавленный и весёлый взгляд, обращённый на меня, который был присущ людям перебравшим с алкоголем, выдавал его такое состояние. – Любимая моя... – растягивая буквы, произнёс он захмелевшим голосом и, сделав шаг навстречу ко мне, вышел из лифта и снова обратился ко мне: – Это действительно ты, рыжуля? Или это сон? – Двери лифта запахнулись, и он уехал. – Если это сон, я не хочу, чтобы он кончался... – после этих слов Лёша сделал ещё один шаг мне навстречу, что заставило меня инстинктивно сделать шаг назад, и я уперлась в стену, недоумевая от всего произошедшего и происходящего. – Зачем ты так со мною? Насть... – Каждое новое слово ему давалось все тише. Он вплотную приблизился ко мне, заставляя пуще жаться меня к стене и уворачиваться от запаха спиртного. Какая «сказочная» ночь... – Лёша, ты пьян, – сказала я, когда одна его рука обвила мою талию и прижала мое тело к его, когда в другой находилась почти опустошенная бутылка виски. – Нееет, – совсем тихо произнёс он, бросил бутылку из Толстого стекла на пол, за счёт чего она не разбилась, и наклонился к моему уху: – Я не пьян, я влюблён. Я улыбнулась. Пусть ситуация требовала обратного, но я не могла не улыбнуться на его признание, которое точно не было ложью – я знала это и знание этого во многом облегчало мое положение: теперь я была точно уверенна в том, что признание мое в любви встретиться взаимностью, что также несказанно делало меня счастливее в этот момент, но ещё более счастливее делало меня знание того, что Лёша здесь – со мною, а не с Таней, планы и надежды которой рухнули, и семье Гореловых не о чем заботиться кроме, как о восстановление своих семейных отношений между отцом и сыном, в чем я собиралась принять участие. – Прошу, не плачь. – Губы Леши нежно коснулись моей щеки, по которой скользила слеза, затем он прильнул губами к другой моей щеке, избавляя их поочередно от непрошенных слез, вызванных переизбытком счастья и радости. – Я больше не позволю плакать твоим сказочно красивым глазам, которые я люблю не меньше, чем тебя, твои губы, носик, руки, волосы, взбалмошный твой характер, твоё тело. – Я поддалась навстречу ему, его словам и губам, увлекая его в поцелуй, который казался сегодня слаще и страстнее всех предыдущих, чем когда либо. – Я люблю тебя, – говорил Лёша и одновременно целовал меня, совершенно отрезвев, – я много думал, думал и понял, что не отпущу тебя и не позволю тебе уйти, как бы ты не старалась! Он сыпал поцелуями, одаривая ими мое лицо, шею, плечо, спустив с него рукав пиджака, ключицы в то время, когда я наслаждалась ими и улыбалась его словам, ощущая себя по-настоящему счастливой, чего нельзя было сказать днем или вечером. Лёша подхватил меня на руки, а я скрестила свои ноги чуть выше его бёдер. Он хотел было проследовать в квартиру, чтобы продолжить и закончить там начатое, но я его остановила, вспомнив про стоны, доносившиеся из нашей спальни. Я обвила его шею руками и сказала: – Леш, Леш, подожди, в нашей спальне кто-то есть... Некоторое время он посмотрел на меня, а затем, очевидно что-то вспомнив, ответил: – Да это Пашка с Аней, он сегодня одолжил у меня ключи, обещал до вечера управиться. Я возмутилась: – То есть ты хочешь сказать, что я вернулась бы домой и, ничего не подозревая, легла бы спать в постель, в которой несколькими часами ранее кто-то занимался сексом?! – Рыжуль, не порть момент. Лёша, не обращая внимание на мое возмущение, крепко прижал меня к себе, впился своими губами в мои, на что я не стала сопротивляться, и вызвал лифт, который тотчас распахнул свои двери, впуская нас. Мы многозначительно переглянулись, и Лёша снова привлёк меня к стене, когда двери лифта закрылись, и нажал на кнопку «стоп». – Кажется, я люблю тебя, – призналась я, когда пиджак находился уже в другом углу кабинки, где так же были раскинуты его пиджак вместе с рубашкой, моя сумка, колготки и кружевные красные стринги, которое – я знаю – всегда нравились Леше. – Кажется? – Ухмыльнулся Лёша, одним резким движением проникая в меня и тотчас целуя меня в губы, заглушая мой стон. – Да, кажется, – сладко-язвительно отвечаю я, увлекая его во флирт и провоцируя на новые поцелуи и засосы, которые вправе оставлять только он. – И кажется, это надолго... – Очередной мой стон вырвался из груди, когда он взвинчивым движением своей плоти, тем самым страстно и положительно отзываясь на мое признание, заставил меня ощутить его взаимные чувства через взаимное удовольствие, которое наполняло лифт общими восклицаниями и тёплыми словами о любви...