Любовь живет одну осень

Жить? Гермиона больше не знает что это такое. За ночь без сна она прошла через все круги ада, умерла несколько раз, а теперь начала существовать, не реагируя ни на что. В ней умерло все: душа, мозг, сердце, отказали легкие, и даже мышцы перестали сокращаться. В большом темно-зеленом кресле лежало безвольное тело. Мертвецки бледная кожа освещена неяркими лучами солнца. Под карими глазами огромные темные мешки. Она лежит, не моргая. Труп. Живой труп. Вот во что превратилась гордая гриффиндорка. Сколько же боли может причинить одно слово. "Перегорело", — и нет больше Грейнджер. Она уничтожена. Будто ядерный реактор взорвался, отравляя и убивая все вокруг своей радиацией. А ведь она еще вчера утром была самой счастливой девушкой на земле. Все произошло так быстро, скомкано и глупо. Это уже слишком походило на дешевый глупый роман, который не вызывал ничего, кроме рвотного позыва. Но от этого легче не становилось. Ненужные воспоминания проедали в мертвом мозге дыру. Огромную, с пульсирующими краями, отдающими выстрелами в голову. Гермиона вспоминала их первую совместную ночь. Ночь любви и нежности. Ночь страсти и сумасшествия. Ночь чего-то очень важного. Еще полтора месяца назад он касался губами тонкой шеи девушки, его руки ласкали такое хрупкое, девственное тело. Напряжение и возбуждение между парой росло, превращаясь в откровенное безумие. Ее запах — смесь корицы и меда — сводил с ума, он сам шептал это после каждой бурной ночи, наивно пологая, что она уже спит и не слышит его слов. Его руки были везде. Она чувствовала их легкие прикосновения и таяла, тихо постанывая. Она уже изнывала от охватившего ее безумия. Впиваясь наглыми поцелуями в его рот, она нервно расстегивала пуговицы на его рубашке. Чувствуя, как неумелые руки гладят его грудь, спину он распалялся еще больше. Прикусывал нежную кожу на шее, оставляя красные пятнышки, легко пощипывал твердые соски, заставляя девушку почти страдать от возбуждения. Да и сам он уже чуть ли не сдавался, хватаясь за ее запах, как за спасательный круг, но от того заводился еще больше. Новые ощущения доводили до безумства, а ведь они так и оставались для них новыми, даже спустя первые раз пятнадцать... Когда наслаждение достигало своего апогея, Грейнджер выгибалась дугой и издавала последний стон. Протяжный, долгий, сладкий, доводящий его до немого исступления. А спустя пару секунд, он выходил из нее, укладываясь рядом, не менее обессиленный, чем она сама. Так было всегда. Предсказуемо, но каждый раз – по-новому, иначе. — Я люблю тебя, Грейнджер. Слова признания звучали так естественно, так словно и не было нескольких лет взаимной школьной вражды, не было боли, которую они причиняли друг другу раньше. Были лишь они. А сейчас хотелось вновь ощутить то безумное единство, которое тогда было когда-то смыслом жизни. Слияние двух тел в безумном танце — не существовало ничего более верного, сладкого… Но этого больше никогда не будет, ведь "перегорело". Однако в голове по-прежнему наравне с этим словом билась фраза, не дающая ей окончательно сойти с ума: — Я люблю тебя, Грейнджер.