Мы

One Republic – All Fall Down

Джонин знает — дружбы между альфой и омегой не бывает. Знает, но старается об этом забыть. Переубедить себя, поверить, что Сехун для него — младший брат, о котором он должен заботиться. Оберегать от таких придурков, как Чанёль и Ифань, и помогать в таких ситуациях, как эта. Джонин потирает виски и смотрит в окно. Стекла желтые, как мятный чай, немного пыльные и в разводах. За ними такой гадкий, такой облезлый, такой пережеванный асфальтом дворик, что Джонин отводит глаза в сторону. Учитель вяло тянет слова и выстраивает цепочку непонятных формул — скрипучим мелом по черной доске. Джонин опускает голову, щекой прижимается к пахнущей пастой и чипсами тетрадке и закрывает глаза. Преимущество предпоследней парты. В ресницах, кажется, навечно запутался образ Сехуна. Джонин не умеет о нем не думать. Тем более после того, что случилось два месяца назад. Прав был Тэмин, когда шипел ему на ухо "ничего не получится: или говоришь ему правду, или обрываешь общение". Джонин слабак — не пытается даже отрицать — поэтому продолжает с Сехуном видеться и... ни слова, ни намека на то, что чувствует. Они друзья, лучшие, как любит повторять Сехун, колупая пальцами его ребра. На это Джонин только смеется, глотая горечь разочарования. И тем хуже становится, чем чаще Сехун говорит о Тао. Да-да, рано или поздно, но это должно было случиться: все в школе знают, что они истинные, но… Сехуну шестнадцать, и он не хочет взрослеть. По крайней мере, не хотел. Его хватает на три месяца, а потом Тао начинает водить его в киношку и по кафе, зажимать по углам и слать неприличные сообщения. Сехун краснеет каждый раз, прячет улыбку за рукавом пиджака и косится на Джонина, если он рядом. Тот закатывал глаза и даже не пытался скрыть своего отношения к китайцу. Сехун рассказывает, какой он классный, какая у него крутая тачка и охрененная квартира, и что он купил собачку, а она такая милая, и Джонин обижается, потому что Сехун совсем забыл о его детях, но молчит, молчит, молчит. Потому что… Тао — его альфа, а он — друг. “Самый лучший, Джонин!”. Как издевательство. Особенно после того, что было… Джонин утыкается в тетрадь лбом и сжимает кулаки. Воспоминания скребут виски изнутри, и тупая, ноющая боль в груди не дает нормально дышать. Чувство, что бежишь безостановочно, не оставляет даже во сне. С сердцем явно проблемы, но Джонину не до него. Да и для его аритмии есть объяснение — Сехун. Сехун, который пришел к нему с зареванным лицом, рухнул на кровать и, кусая подушку, выдал, что Тао не выносит девственников. И что он, Сехун, нихрена ему не сказал, потому что не хочет, чтобы он его бросил. Джонин окончательно убеждается, что Тао придурок — он бы душу продал, чтобы быть у Сехуна первым, — но вместо этого лепечет какую-то нечленораздельную херню о том, что им надо об этом поговорить. Сехун его обрывает и говорит то, чего Джонин никогда, никогда, никогда не должен был от него услышать: “Научи меня”. Джонин явно идиот, потому что не понимает, о чем Сехун говорит, а тот краснеет и шепчет уже не так уверенно: “Можешь заняться со мной сексом?”. В голове Джонина тут же взрывается хор голосов: “Fuck, yes!”, — но тот парень, благодаря которому он все еще не спился и не повесился в туалете, отвечает, что это плохая идея. Сехун начинает плакать и со словами “я мудак” прячет голову под подушку. Больше всего на свете Джонин ненавидит, когда Сехун плачет. Ладно, больше всего он ненавидит Тао, но слезы Сехуна идут вторым пунктом в списке вещей, которые портят ему жизнь. Джонин соглашается. Похвастаться большими успехами в постели он не может, но Кенсу – продавцу из супермаркета, с которым он гулял, чтобы забыть Сехуна — явно понравилось. На второй раз. Правда, больше он не звонил, но Джонин по этому поводу особо не расстраивается. Не тогда, когда Сехун расстегивает рубашку, а его глаза — темные и одурманенные возбуждением, и все это похоже на тайную эротическую фантазию Джонина, но только в десять раз лучше, потому что по-настоящему. Потому что Сехун тяжелее, чем Джонин думал, потому что кожа у него нежнее, чем он мог себе представить, потому что он такой узкий и горячий, что Джонину кажется — он попал в рай. Они занимаются сексом еще два раза. “Я хочу… ну, знаешь… попробовать по-разному, чтобы… ну, ты знаешь…”. Джонин знает, но не хочет говорить о Тао. Они всегда предохраняются — черт возьми, Сехуну шестнадцать: Джонин не хочет сделать ему ребенка! — но он бы многое отдал, чтобы почувствовать его без этой дурацкой резинки. Внутренний голос говорит: “Не жалуйся, придурок, ты трахаешь парня своей мечты!” — и Джонин принимает его аргументы и делает все правильно. Потому что он действительно трахает парня своей мечты. Поэтому его желания на первом месте, а Джонин получает удовольствие от мысли, что он у него первый… Сообщение приходит вместе со звонком с урока. Джонин дергается, сметает ручку. Та падает под парту. Одноклассники вытекают из кабинета, учитель собирает свои записи. На Джонина внимания не обращает. Сообщение от Сехуна: “В библиотеке. Сейчас”. Джонин хватает тетрадь и уже на ходу запихивает ее в рюкзак. Сехун сидит в углу, возле кадки с искусственной пальмой и, зажав пальцами пластинки жалюзи, выглядывает в окно. Щеки бледные, кончик носа красный, взъерошенные волосы слиплись. Джонин не видел Сехуна три дня и, судя по всему, все это время он в душ не наведывался. Джонин подходит к столу, бросает на него рюкзак. Сехун вздрагивает и оборачивается. Губы обветренные, искусанные, кожа вокруг рта потрескалась. — Что случилось? — Джонин садится на свободный стул. Сехун смотрит на него пару секунд, делает глубокий вдох и закрывает лицо руками. Заходится рыданиями. Успокаивать плачущего Сехуна — что-то вроде неправильного хобби или дурной привычки. Джонин все пытается избавиться от нее, но она сильнее. Ему нужно пять минут, чтобы Сехун перестал вытирать нос об его пиджак и икать так громко, что библиотекарь просит их выйти. Звонок на урок вот-вот прозвенит, но Джонин знает, что на историю он сегодня не попадает. — Мне… мне… нужна твоя помощь… — начинает Сехун, теребя верхнюю пуговицу на рубашке Джонина. Тот мысленно стонет “только не это”, потому что после этих слов обычно происходит то, о чем Джонин очень, очень сильно жалеет. — Мне нужно… поговорить с Тао, но… сам боюсь… Можешь со мной пойти? — Сехун поднимает глаза, утирает нос тыльной стороной ладони и поджимает губы. Лицо у него такое суровое, что Джонин задумывается, а точно ли он — омега? Вдыхает запах его немытых волос и понимает, что "да, точно". Голова кружится, а внизу живота затягивается тот узелок, который может сделать ему очень и очень хорошо. Становится жарко, сладко и стыдно. — Только обещай, что ничего не сделаешь! Обещаешь? — О, нет-нет-нет, я не согласен! — Джонин знает: Сехун боится, что он сорвется и размажет (ну, или попытается размазать) его альфу по ближайшей стене, если что-то пойдет не так. Один раз они через это прошли: Сехун не говорил с ним две недели — пока Тао не сняли швы с разбитого лба. — Пожалуйста? Ради меня… Сехун играет против правил. Знает, что ради него он сделает что угодно, и пользуется этим от случая к случаю. Джонин сжимает челюсти. Отворачивается. — Хорошо, только… что ты собираешься ему говорить? — Я беременный. Джонина всегда интересовало, что чувствует человек, которому заживо вырезают сердце. Кажется, он только что понял. Он сглатывает, но все, что ниже ключиц, онемело, а пальцы дрожат. Оборачивается к Сехуну. Тот смотрит на него и, наверное, вот-вот расплачется. — Пожалуйста, Джонин, я боюсь говорить ему, — шепчет едва слышно, и Джонин кивает. Поднимается со стула и понимает, что колени задеревенели. Он едва переставляет ноги, практически забывает про рюкзак и явно больше никогда не услышит, как бьется собственное сердце. Тао ждет возле спортзала. Одного взгляда на него достаточно, чтобы у Джонина зачесались руки. Но Сехун сжимает его локоть, и Джонин успокаивается. У него еще будет время поговорить с Тао. Наедине. Очень обстоятельно. О том, что такое безопасный секс и почему не стоит делать ребенка его лучшему другу. На это есть две причины. Одна официальная, вторая — о которой, Джонин надеется, никто никогда не узнает. Пожалуй, только гордость и вышедший из зала тренер не дают Тао упасть в обморок. Он бледнеет, зеленеет, идет пятнами неопределенного цвета, а затем, едва не плача, говорит, что Сехун должен сделать аборт. Он знает хорошего врача (Джонина подмывает спросить, откуда?), он сам его отвезет и заплатит за операцию. Сехун молчит. По его лицу непонятно, та ли это реакция, которой он ожидал, или нет. Джонин знает лишь одно: на месте Тао он бы носил Сехуна на руках и любил их ребенка так, чтобы другие завидовали. Наверное, именно поэтому он полночи проводит в обнимку с планшетом, читая сайты для молодых родителей, а под утро может открыть собственный блог по уходу за новорожденным. Ни Тао, ни Сехун на занятиях не появляются. На сообщения Сехун тоже не отвечает. Тэмин, заловив Джонина в столовой, выпытывает, в чем дело. Джонин ломается и все ему рассказывает. Только наличие свидетелей не дает Тэмину убить лучшего друга. Сехун звонит в восьмом часу вечера. Джонин, путаясь в полотенце, вылетает из душа и пенными руками хватает телефон. — Можешь приехать? — сиплым, болезненно-сонным (наверное, отходит от анестезии) голосом говорит Сехун и всхлипывает. Конечно, он плачет. Джонин бы тоже плакал, если бы убил собственного ребенка. — Двадцать минут, — выдыхает он и выбрасывает из головы жуткую картинку, виденную на сайте, что выступает против абортов. — Мороженое не забудь. Джонин ломано улыбается. Конечно, мороженое, как он сам не подумал. Он покупает фисташковое (потому что Сехун его любит), шоколадный сироп и бабл ти. Его Сехун тоже любит. Джонин берет три вида, потому что… потому что представить боится, как Сехуну сейчас плохо. Сехун открывает дверь по первому звонку. На нем растянутый свитер и дырявые спортивки, на плечах — плюшевый плед, который Джонин подарил ему на День рождения. В руках — измятая салфетка, на лице — слезы и такая боль, что Джонина едва не тошнит. Он опускает на пол пакет из супермаркета и притягивает Сехуна к себе. Сехун вжимается в него так сильно, что забирает дыхание, и плачет: беззвучно, содрогаясь всем телом. Джонин кое-как стягивает кеды и уводит Сехуна в спальню. О мороженом он забывает. Постель разобрана, игрушки разбросаны по полу. Скомканная одежда — кучей в изножье кровати. Джонин укладывает Сехуна под одеяло, садится рядом и долго гладит его по голове. Сехун ее помыл, но волосы жесткие, колючие. Длинная челка падает на лицо, липнет к опухшим щекам. Губы покрывает шершавая корочка. “Так будет лучше”, — уверяет себя Джонин. Шепчет об этом Сехуну. Зачем ему ребенок в шестнадцать лет, да еще и от такого мудака, как Хуан Цзытао? — А от кого тогда? — Сехун тянется за салфетками. Практически приконченная пачка ютится на столике, в компании немытых чашек, айпода и разодранного пополам блокнота. Джонин опережает Сехуна и подает ему салфетки. Тот кивает благодарно и пытается высморкаться, но вместо этого закашливается. Перекатывается на спину и мутными глазами смотрит в потолок. — Не знаю. Но Тао придурок. — А ты? — Я? Я не придурок. Надеюсь. — Я не об этом. Ты бы был хорошим отцом? — Сехун поворачивает голову, смотрит на него. На щеке — молочно-синее пятно: рефлекс от васильковых обоев. — Не знаю. Но я бы никогда не заставил тебя делать аборт. — Я и не сделал, — губы дрожат, мокрые пальцы разглаживают салфетку. Джонин ловит себя на том, что улыбается как идиот, и тут же перестает. Прочищает горло и спрашивает: — А Тао? Что он сказал? — Бросил меня. — Козел, — лучше китайцу свалить подальше, хотя… Джонин все равно найдет его и заставит жениться на Сехуне. — Его можно понять… — салфетка рвется; Сехун роняет ее на одеяло. Руки падают следом. Пальцы впиваются в пододеяльник, сминают его. — Понять?! Его?! Он бросил своего беременного омегу, он… — Это не его ребенок. — А чей?! — Ты идиот? — Сехун смотрит на Джонина. Тому нужно две секунды, чтобы понять. Да, он таки идиот и, кажется, сейчас умрет. Он хватается за горло и съезжает на пол. — Но… я же… мы же… Мы предохранялись, — отнимает ноги. Джонин не может пошевелиться, а в голове странно шумит и пульсирует. — Значит, плохо. Но врач сказал, срок — семь недель. С Тао я первый раз переспал три недели назад. Желудок сжимается. Что-то холодное прикасается к сердцу, то дергается, и Джонин оказывается на ногах: — Этот козел хотел, чтобы ты убил моего ребенка?! Я, блять, ему яйца оторву! Сехун ловит его за руку и дергает на себя. Джонин падает на кровать и тут же оказывается в объятиях Сехуна. Да, он тоже умеет успокаивать. Дружить с гормонально нестабильным альфой — не самое легкое дело. Сехуну нужно лишь прижать его к себе, дать послушать, как бьется его сердце, — и Джонин превращается в нечто, мало напоминающее брутального самца. Он сползает вниз по плоской груди и, зарывшись лицом в складки свитера, принимается целовать впалый живот, шепча какую-то ересь о том, что “папа очень-очень тебя любит и никогда, никому не даст в обиду”. Сехун гладит его по волосам и спрашивает: — А меня? Джонин вскидывает голову. Это самый глупый вопрос, который Сехун мог ему задать. — И тебя, — выдыхает хрипло и сглатывает, чувствуя непрошеную слабость в руках. Сехун кивает и поджимает губы. Подбородок дрожит. Джонин забирается на кровать с ногами, усаживается поудобней и тянет Сехуна к себе. Тот укутывает и себя, и его в плед. Джонину жарко — он так и не снял куртку, — но молчит. Сехун прижимается к его плечу щекой, закрывает глаза и, кажется, впервые за последние два дня расслабляется. Мелко дрожит, и Джонин растирает его ладони и костлявые пальцы. — Мы что-нибудь придумаем, — шепчет он: ему страшно, но он верит в то, что говорит, — мы справимся. Я брошу школу, найду работу, папа поможет: он тебя любит… — А ты? — Сехун открывает глаза и смотрит на Джонина. Тот впервые в жизни краснеет. — Очень, — это сложнее, чем кажется, но… так приятно. Сехун улыбается и опускает глаза. Проводит пальцем по запястью Джонина и едва слышно говорит: — Мы тебя тоже. 28 октября, 2014