stolen moments

Иногда Чимину кажется: если закрыть глаза и зажмуриться — крепко-крепко, до прыгающих цветных колец и пятен — то можно услышать, как рушится его жизнь. Как падают обломки и погребают его под собой — все, что от него осталось. Чимин закрывает, жмурится. Видит прыгающие цветные кольца и пятна и слышит — писк электронного замка, хлопок двери. Ему не нужно выглядывать в коридор, чтобы узнать, кто пришел. Этого человека Чимин почует за тысячи километров, как самый верный и преданный пес. Он знает привычки Намджуна наизусть. Как тот хлопает дверью и сразу же выкладывает все из карманов, со звоном рассыпая по тумбочке мелочь и всякую дребедень: карточки, брелки, визитки, завалявшаяся жвачка. Только не телефон — его Намджун не выпустит из рук даже в ванной, куда пойдет мыть руки, после того, как заглянет на кухню. Как Намджун неловко пожимает плечами, когда Сокджин спрашивает, а ему нечего ответить. Как гладит Тэхена по лохматой вечно голове, будто невзначай. Как смотрит. Как целуется. Чимин знает все наизусть — и уже не удивляется. Считает про себя: сейчас, вот сейчас точно зайдет, через секунду, две... — Чиминни? Как взъерошены у Намджуна после шапки-презервативки волосы — Чимин видел его таким раз под тысячу, если не больше — а все равно улыбается и машет кончиками пальцев. — Привет, хен. Намджун мажет взглядом по скорчившемуся в кресле парню и улыбается механически и бездумно, уезжает обратно за дверной проем, как механический робот. Иногда Чимину кажется: если заглянуть в папку с фотографиями на пару месяцев назад, то там ничего не будет — только пустые белые ячейки вместо разноцветных пикселей, в которых так хотелось закрепить те кусочки тепла. Кусочки-куски, обрывочки — это все сейчас представляется нереальным. Что они когда-то были счастливыми и влюбленными — безумно-безумно и навсегда; что Чимин мог в любой момент взять Намджуна за руку, обнять со спины, заглянуть в глаза — и увидеть отражение своей дурацкой распирающей радости. Сейчас Чимин Намджуну в глаза смотреть избегает. Так по-детски, представляя, что если я не вижу — значит, проблемы нет. Чимин боится увидеть пустоту, хотя на девяносто процентов уверен, что там для него, ничего, кроме этой пустоты, нет. Все проходит, течет, меняется. Возможно, все плюсы изменились на минусы, а может быть, Чимин и не любил никогда. Может быть, то, что поднимается и растет у него между ребрами, когда он видит Намджуна, или слышит его голос, или украдкой гладит его запястья — это ненависть, и Чимин ненавидит так сильно, как только может ненавидеть человек, потерявший что-то очень важное, необходимое. В том, что Намджуна Чимин потерял, нет сомнений — сколько бы Чимин не боялся себе в этом признаваться. Намджун отнял у него все, ничего не делая, залил кислоту в глаза, изменил картину мира — а Чимину так нравилось быть влюбленным. Иногда Чимину кажется: если он обнимет Намджуна достаточно крепко, то все вернется. Все станет как было: и поцелуи, и улыбки, и чужие руки под своей толстовкой станут снова теплыми — нужно только обнять покрепче, вот так: обвить за пояс и прижаться крепко-крепко. Чимин слишком сильно любит, но даже этого — недостаточно. Он трется щекой о чужое плечо и просит, умоляет про себя, повторяет то, что никогда-никогда не скажет вслух. Соври, что любишь меня. Соври так, чтобы я поверил. Соври, что хоть когда-нибудь меня любил. Холодным носом провести по чужой шее, ни на что не надеясь, и слушать, как сердце бьется — в грудной, но все же клетке.